Жизнь

Захаров водрузил ногу на подоконник и принялся внимательно исследовать ее. Здесь опухоль начинает спадать, тут – почала больше разливаться, захватывая здоровые прежде участки; там … Побаливает. Саднит и иногда принимается стрелять. Хотя, быть может, это небольшое преувеличение, своего рода туман впечатления, подпускаемый разгуливающим воображением в не слишком-то удручающую картину. Вот Стахееву – тому и впрямь не подвезло. Его нога теперь прочно запакована в гипс, и на службу ему более не ходить полтора месяца. Порвал связки, сердешный. Но скорее, думалось Захарову, радость Стахеева от долгосрочного внеочередного отпуска пересиливает его физические страдания. Да и не так велики они были – сам видел. Вереница образов. Тучи и легкий дождь, местами оборачивающийся ливнем и заставляющий дворники скрести стекло с троекратным усердием. Дачный домик. Кучкующиеся приятели, выплывшие из небытия на какой-то краткий миг, дабы послезавтра раствориться в нем снова. Обдающая ноги и грудь вода, фонтаном вырывающаяся из пластиковой бутылки, бесконечная вереница напарниц которой уже нетерпеливо ожидает своей транспортировки к месту дислокации. Это – поселковая «колонка». Чьи-то поблескивающие очки, безудержное буйство; бесчувственный сон. Новые лица – старые песни. Поединок не на жизнь, а на смерть, плотный удар бутсой … «Анестезия» перед этим была кстати – боль почти не почувствовалась. А вот Стахееву-то …

Но мы играем в футбол …

     Редкие вылазки в знакомые пенаты значительно активизируют … Если скажешь, что «творческую деятельность», то, пожалуй, ошибешься. Дело здесь не в творческой деятельности, точнее, не только в ней. Понимание того, что «жизнь продолжается», что, несмотря на твои прежние превратные представления, «полевой эксперимент» подтверждает правильность именно положительной стороны дела, вселяет элементарного жизненного оптимизма. Даже некоторая толика ворчливости и капризности пропадает. Понимаешь, что – не навеки, но все-таки … Конечно, и всемогущая Весна делает свое дело, приободряя солнцем, дождиком, распускающимися листочками … Многие говорят, что дружба обязательно состоит в общности интересов, совместном единодушном времяпрепровождении и т.п. Захаров склонен был думать иначе. Он считал, что дружба – это когда люди могут не видеться долгими годами, а потом, вот так собравшись, с бухты-барахты, повести себя так, будто бы и не расставались. Насчет годов Захаров, конечно, опять преувеличивал: он был натурой импульсивной и впечатлительной. Однако, в этом свежем воздухе потребность была явно настоятельной. Несколько лет назад, когда он, начитавшись некоторой литературы, рассуждал категориями «соборности», он приписал бы это чудодейственное влияние Духу, нисходящему на собравшихся, объединенных общими идеями. Теперь он склонялся к допущению того, что Духа вне Людей не существует; считал, что последние сами порождают первый. А высокопарный термин «идея» заменил бы непритязательным «занятие». Однако, в сути своей Захаров оставался неисправимым идеалистом. И чувствовал Умиротворение, служащее подпоркой для Делания.

     Захаров любил планировать свои деяния на определенный срок, а после, по окончании его, составлять мысленную отчетность. Сейчас был именно момент «отчета», и проделанной работой Захаров был в целом удовлетворен. Конечно, он «заретушировал» неудачное и предпочел позабыть о вообще не сотворенном, но в целом – он видел это – «творческая активность» имела признаки жизни, результатом чего были некоторые скромные достижения. Он хлопнул дверью некоего заведения и отправился в сторону Покровки. Он шел по улице, взирая на дома, домики и церкви; он, как всегда, подмечал новое, скорбел об утраченном и предавался думам. Рассуждать об этом районе он мог бы неопределенно долго, не без внутренней гордости вписывая свою незначительную персону в контекст общеисторической значимости. Не от того даже, что сделал для здешних мест что-то существенное, а просто по той причине, что был здесь, являлся очевидцем тех-то событий, следил и подмечал что-то. Он помнил, как погорел несколько лет назад низенький двухэтажный дом №8, до сих пор завешенный зеленой тканью; он читал что-то о синем «доме-комоде» – владении Апраксиных и Трубецких; он не раз переходил «на зеленый сигнал» громыхающие трамвайные пути, проезжал мимо на троллейбусе, «закладывал за галстух» в «Аленушке», теперь закрытой; захаживал в великолепный гастроном «Покровский», теперь оккупированный и изуродованный «Миром спорта»; он помнил, как от высотного (по меркам столетней давности) модернового дома еще не отваливались кирпичи, он чувствовал, как … Он был москвичом и гордился своим коренным «провинциализмом» в этом «глобализируемом», а по сути – разрушаемом – городе. Направо был спуск, ведущий в бесконечный водоворот переулков, но это был уже совершенно отдельный мир. Захаров взял влево и попал на Чистопрудный. Гуляла и непристойничала молодежь, валялись бомжики, на пруду болталось подобие бакена. Милиции не было. Была идиллия. Захаров огляделся вокруг и, отсалютовав Грибоедову, погрузился в нутро метрополитена.

     Захаров стоял на балконе. Вокруг свирепствовал ветер, ломавший ветки пригнувшихся деревьев. Был первый за эту весну настоящий грозовой ливень, бушующий в едва обозначившейся зелени и клокочущий раскатами грома. В воздухе носился дурманящий дух новорожденного яблоневого цвета, обволакивая всё кругом и рождая атмосферу особой, сказочной какой-то радости. Крупные и частые капли стучали по крыше; из водопроводной трубы проворно бежали потоки свежей дождевой воды. Красавица Весна молодилась, наливая соком жизни выпуклые груди-тучи и горделиво, не признавая ничего превыше самое себя, сватаясь чудовищу Грому. Безумие молодости, красота и грация преисполняли Небо. Еще пьянящим потоком в нем носилась свежесть. Когда гром затих и снова выглянуло Солнце, возвращая природе несправедливо украденное на время количество градусов, когда вновь запели птицы, в воздухе разлилась радость. Царила Жизнь. Захаров верил в ее необоримость.