Карусель для улитки

Непридуманная молитва

Посвящается Юрию Сало

        Трупов было много. Ровно столько, должно быть, сколько неуслышанных в тот день молитв.
        Трупов было около двадцати. Пленных мало, всего трое. Афганец, с зеленой повязкой на голове с изреченьем из Корана. Прибалт – взлохмаченно–желтый, словно на ветру соломенный бык.  И коротыга-чечен, злобно поплевывающий на свою ожогом опузыренную пятерню.
        Архангел-Михаил в тот раз не бездельничал. У нас обошлось без потерь.
        Снайпер – командир наш – сразу после боя заспешил куда-то. Бойцы скармливали автоматным рожкам патроны, а Черный  - он остался за старшего – шастал в руинах. Вынырнув из пролома в стене с охапкой Коранов, плюхнул их наземь и навис над пленными. Виртуозно имитируя (родом он из Душанбе) голос муэдзина, заверещал на ухо афганцу что-то витиеватое, явно издевательское. Потом как вздыбленный выстрелом белый медведь с кровавым пятном бороды (уж больно похож, потому и прозвали – по контрасту - Черным), рявкнул и вплюснул кулак афганцу точно меж глаз – тот и сковырнулся. Чечен вмиг упрятал болячку за спину, съежился, позыркивал исподлобья. А прибалт, пятясь, с предупредительной угодливинкой задрал руки. Мне показалось даже, будто он как в картонном фильме «про фрицев», бодренько вякнул: «Гитлер капут!».
- Эй, знаток ислама, остынь! – крикнул Снайпер. Раскиверивая пыль, двинулся к нам. – У них семеро наших. Менять будем.
- Семеро? Это те, что в прошлом месяце пропали?
- Они самые
- Менять?- вкрадчиво переспросил Черный. – Опять пленных на трупы? –Помолчав, добавил: - Там девчонки. Две вроде. Они, понятно, медсестрами назвались. Да кто ж им поверит? – Такие уроды , – кивнул он на стянутую кроваво-пыльной коркой физию афганца,  – и настоящих медичек на кол сажают. А тут…Царствие Небесное девкам.
- Не отпевай, – отсек Снайпер. -  Не батюшка!
Стал вполоборота ко мне:
- Ну что, господин-товарищ бывший журналист…Пойдешь со мной?
    Черный забрал у меня автомат, обозрел скептически-жалосливо с ног до головы, отвернулся.
     Пленные сволокли своих к «труповозу», погрузили. По команде водителя, легли сверху – лицами к лицам. «Бутерброды тухлые»- изгольнулся кто-то из бойцов. Попетляв среди завалов и воронок, выбрались, наконец, к облепленной бетонными останками площади. На другой стороне нас уже ждали. В пыльном и знойном мареве колыхались пятна камуфляжек и такой же, как наш, грузовик.
      Мы со Снайпером спрыгнули с подножек. С почернелого огрызка стены в глаза метнулась табличка: «Ул.Лермонто…». Дальше – открытое пространство. Вскинув руку в римском приветствии, Снайпер сатиром подмигнул мне: потопали? Боковым зреньем я зацепил Черного; со свирепым равнодушием он перекрестил наши спины. Потопали…
      Страха я не испытал. Херня все это. Никакого страха в такие минуты нет. Напротив, такой от самого себя свободы я дотоле не ведал. Да и помыслить не мог, что ее так просто  - только шагни под направленные на тебя стволы – можно обрести. Страшно бывает до, иногда – после. А те минуты…всевластный, воистину утробный покой. Вот когда услыхал: «Пойдешь со мной?» - нет, не струхнул, но…будто на дно желудка заиндевелый булыжник плюхнулся – захолодило меня.
       Дотопали.
       Бесстрастно оглядев толпу бородачей, Снайпер двинул к бритоголовому:
- Всех отдашь? Как договаривались?
- Всех, всех…- кивая блескучей лысиной проленивил тот, - не обманем.
        Я опустил борт грузовика, отшатнулся…
- А остальные… живые – где?
Отерев ладонью лоб и как бы невзначай брызнув в меня вонючим потом, лысый крайне убедительно – Станиславский несомненно бы ему поверил – сварганил обиженное удивление:
- Какие - остальные? Считай! Сказал всех - отдаю всех! Считай!
…Никогда – ни до ни после  - не видал я Снайпера таким. Черты лица его – в тысячную, выпроставшуюся в запределье, долю секунды – сковеркались, будто в сырую маску из глины лупанули грязной пяткой…Он трепетно приподнял свешенную с кузова девичью руку, неохотно отпустил. Лысый, целя стиснутые опием зрачонки то в Снайпера, то в меня, убеждающе загнусавил:
- Твои - смелые бойцы. Плохо не думай. Смелые! В плен не идут! Мои не такие. Карать буду! Отдай! Сам казню. Ты знаешь Аслана! Мое слово знаешь! Правду говорю. Плохо не думай! Зачем тебе руки марать? Твой дом – далеко. Там мирная жизнь. Никто не убивает. Там мать, сестра, жена. Зачем тебе? Давай, слушай, обмен делать! – С гримасой неподдельной скорби черными ногтями потараканил по мертвой руке. – Ты что- хочешь, чтобы эту красавицу собаки грызли? Да, командир?
- Собаки грызли? – попал в тон Снайпер. – Ладно – «позволил» он себя убедить – Двигай на середину площади. Как договаривались. Ваших – вернем. Всех!
      Крутанувшись на каблуке, потопал назад. Я за ним. За спиной сухо треснул затвор. Снайпер – будто и не слыхал, а я…сплоховал – инстинктивно пригнулся и, подстегнутый мстительным хохотком ,ускорил шаг.
   Забирая у Черного свой автомат, Снайпер виновато завилял глазами, зачастил:
- Они еще теплые. все…семеро…минут двадцать назад…такие дела…шепни бойцам – валим всех…Всех!
         И мы снова потопали, на этот раз все. Сзади погромыхивал  наш «труповоз», навстречу – отражением в переливчатом зеркале ненависти – выползал чужой. Пленные шустрили чуть впереди, навек врезая в мою память свои тени - корявые и черные, как визги закапканенных крыс. А рядом кто-то наркозно полубредил: «Скоро гурии в аду всем им сделают минет…» Стоп?!
         Трассеры склещились на пленных и – враз всю троицу – перекусили.
         Лохматодымная  раскорячина блеванула осколками, огненно вывернулась наизнанку, рухнула…
         …В вязком безразличии заталкивал я невесомо-многотонным кием АКМа в распяленные зноем лузы–организмы валуны-выстрелы и ощущал себя то пулей в ставший вечностью момент разрыва, то ежем, из которого олигофрен-натуралист в садистском упоеньи вывалив язык, с тягучим скрипом выдирает плоскогубцами иглы…
       Последняя гильза, отфыркнув дымок, встала торчмя. Колесные шины сжевало весом мертвецов. Кукольно покачивалась посмертно продырявленная девичья рука. Черный – ни дать ни взять – викинг; с застрявшей в воинственном экстазе образиной, рефлектороно и давно вхолостую, трескливо все тискал и тискал спусковой крючок…
       Завалили мы всех. Трупов прибавилось: полегла половина наших. Заляпанный по грудь чем-то белым, Снайпер пьяно шатался среди убиенных, кого-то выискивая. Отряхиваясь от пыли, я вспомнил, как сразу после краха Великой Империи – СССР, вблизи лодочной станции ,где подрабатывал  в студенческую пору, ночью вывалили в воду сотни пустотелых бюстов безымянно-безликих «деятелей партии и государства»; окрестные жители понатыкали их вместо огородных пугал, а мы использовали в качестве буйков – «не заплывайте далеко – утонете…»
        Непослушными пальцами я отвинтил крышку фляжки, все до капли вылил в спекшееся нутро, и обессиленно присел на покореженный остов телефонной будки. На диске телефона примостилась сокрушительной красоты улитка. Чем она меня так поразила – ныне и не вспомню. Меня мутило от чифиря и рези в желудке, а на кромке сознания заигранно крутилось: как она сюда попала?…Я  долго не мог воткнуть палец в отверстие. А потом устроил для улитки карусель: проворачивая диск от нуля к нулю, и обратно. По-моему, она была довольна. Мне, помню, отчетливо пригрезилось, что она усиками посылает сигналы: быстрей! быстрей! быстрей! И я не подвел ее, постарался – до ледяной ломоты в мозгу вертел – от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и обратно, от нуля  к нулю и…
        Смазанно, зигзагами, заструилось к руинам мутное пятно – лысина Аслана. Наперерез коброй из пыльного мешка выметнулся Снайпер. Сиганул на плечи, опрокинул на спину, кромсанул резаком. С вязким липучим хрустом разодрал кроваво-булькающую дыру. А потом…Как в дурном боевике, ей-Богу! Как в страшилке для непуганных обывателей какого-нибудь всегда нейтрального Монако!.. До скользского скрипа стиснув в ладонях выдранное сердце, подкинул его и, - кованым носком прицельно отфутболил.  Запрокинув голову, хлестанул небо пещерно-нутряным, колюче-рваным, как в предсмертной агонии, стоном. Распушенно вильнув хвостом красных брызг, метеорит плоти чпокнулся точно на улитку. Зрачки мои ожгли кровавые розги, а ноздри – запахи убоины, спирта и почему-то снега.      
     Черный завороженно, с натугой переволок взгляд от вскрытого как сейф тела к Снайперу. А тот, с каким-то вялым исступлением потыкался в живые и мертвые тела кругом, незряче скользнул по свисающей с кузова руке, затравленно-плаксиво пискнул: «Мллли-т-ва..». Вздыбив в римском приветствии руку, крутанулся на каблуке, и попер через площадь, пинками подгоняя раздрызганную пылевую кляксу.
      Бойцы неприкаянно переминались. Черный нацелился заракетить окурок в пустую грудь Аслана, изрек: «Какой, однако, бессердечный…» - и, озадаченный тем, что голос его оказался растресканно-жалким, а из-под иронии выперло отчаяние, опасливо, в безысходной злобе зыркнув на меня, вгвоздил окурок в ладонь и потащился вслед за Снайпером. На полпути, через плечо, гаркнул: «Командуй! Пусть всех наших в одно место стянут!».
      Глядеть на раскиданные повсюду раскоряки человечьих оболочек я не мог. В пыльных окопах–извилинах корявились тени, черные, как неотвязный писк: «молитва…молитва…молитва…».
        И я согласился: да, это – творимая нами молитва. Единственная доступная нам форма связи с Небом и Землей, людьми  и самими собой. И терпения и мужества  у нас хватает только на такую молитву, только на такую…
      И безымянный снайпер вновь будет выдирать чьи-то сердца и стрелять ими в небо. И выпотрошенный героином некто вновь будет закапывать живьем или нанизывать на кол чью-то плоть. И изувеченный бесплотной глыбой одиночества новый черный вновь будет бессильно рвать зубами петлю на шее брата.
      И до истечения времен двойник мой будет вертеть карусель для улитки, вновь и вновь пытаясь дозвониться в надзвездные покои Архангела Михаила…
      И вряд ли мы наскребем в себе терпения и мужества столько, чтобы научиться иной молитве, рожденной не страхом и тоской, не болью и местью, не бесприютностью и отчаянием, а любовью. Вряд ли.
     Возможно я заблуждаюсь. Ведь такое заблуждение стало бы единственным утешением.

Аминь.