Написано в 1998 году...
Глава 1. По ком звонит будильник
Вначале была довольно темная статика. Если некоторое время в ней находиться, то адаптированное зрение сумело бы различить контуры замкнутого пространства размерами примерно три на три и на пять метров, ограниченного четырьмя стенами, полом и потолком. Также оно смогло бы увидеть, или, скорее, угадать абрис светомаскированного окна и смутные очертания некоей бесформенной кучи, территориально расположенной где-то ближе к полу.
Затем наступила динамика. Куча на полу зашевелилась, и из нее появился человек. Вставать ему очень не хотелось, ведь, как ни говори, декабрьское утро в Москве - это совершенно не то же самое, что такое же утро в Риме, Стамбуле, или, на самый худой случай, Париже. Человеку было очень зябко, несмотря на ватник и шапку-ушанку, и чувствовал он себя плохо. Тем не менее, он выбрался из-под одеял и шагнул в черное пространство комнаты; часы показывали шесть тридцать утра. Человеком был Максим.
Шаркая ногами, он потащился в ванную, с содроганием думая о предстоящем умывании. Но отказаться от него было для Максима никак невозможно: почему-то он вбил себе в голову, что именно здесь и проходит зыбкая граница, отделяющая человеческое от животного. Умываться пришлось над тазиком: веерные отключения воды, электричества, газа и телефона давали о себе знать. Затем он проследовал в кухню.
Поставив скромный завтрак на спиртовку, он тяжело опустился на трехногую табуретку и зажег свечу. Свечи заканчивались, и их следовало экономить, но экономить Максим не умел и не любил, поэтому месячный запас вылетал у него за неделю, а оставшиеся до зарплаты дни Максим коротал в темноте.
Он достал из полки алюминиевую расческу с обломанными зубьями, напоминающую частокол римского военного лагеря после короткой, но яростной осады, и небольшое настольное зеркало. Зеркало он поставил перед собой, и порядочно потускневшая от времени амальгама за треснутым стеклом вернула ему изображение пожилого мужчины лет тридцати восьми, с большими залысинами по краям лба, крупным носом и весьма упрямыми карими глазами. Подбородок скрывался под четырехдневной бородой, и про него едва ли можно сказать что-то конкретное. Лоб же, напротив, был виден хорошо: был он довольно высоким, несколько глубоких морщин и пара шрамов прорезывали его. При виде себя в зеркале Максим невесело хмыкнул. Он произвел несколько быстрых взмахов расческой, а затем убрал ее и зеркало обратно в полку.
Тем временем завтрак на спиртовке практически оттаял; Максим поставил тарелку перед собой и задумался. Ему вдруг страшно захотелось что-нибудь почитать. Что-то хорошее. Трудно сказать, почему такое желание пришло Максиму в голову, так как он давно уже забросил эту привычку из старых времен, но по непонятной причине именно сейчас она вновь воскресла и завладела его умом. Максим даже привстал с табуретки, но вовремя сообразил, что последняя книга отнесена в комиссионку еще года два назад, и что, в конце концов, все это чушь собачья, как и те старые времена, которые давно уже обратились в прах и пепел в дальних закоулках памяти, и которых, в сущности, если трезво смотреть на вещи, никогда и не было. Как вдруг он вспомнил, что недавно случайно подобрал на улице довольно свежий номер «Коммерсанта», хотя и для иных целей. А он и забыл об этом. Максим немедленно поднялся с места и вскоре уже вернулся с газетой, прихваченной из шкафчика в уборной. Он неторопливо сел на табуретку, отодвинул тарелку в сторону и положил на освободившееся место газету. Однако развернуть ее не успел: зуммер, донесшийся из комнаты, прервал его занятие.
Звонил мобильный. Издав беззвучное проклятие, Максим в очередной раз поднялся с табуретки, подошел к стенному шкафу, извлек оттуда черную коробочку, нажал на кнопку и приложил коробочку к уху.
- Максим, ты где, мать твою? - неприятным голосом пролаяла коробочка.
Максим еще раз мысленно выругался, потому что это звонил начальник - Павел Григорьевич.
- Я дома, - сказал он.
- Н-ну ты козел, - лаконично резюмировала трубка.
- Так ведь… - начал Максим.
- Мудак ты, парень, полный, - категорически заявила трубка. - Пора из тебя собачьи консервы делать. «Печень Прометея» - слыхал? - И в трубке противно гоготнули.
- Павел Григорьевич, да болею я… Еле встал, - оправдывался Максим, судорожно сжимая трубку потными от невысказанного гнева пальцами.
- Да мне-то что - хоть подохни, - вежливо сказали из трубки, - но только работа есть работа. Чтоб через сорок минут был на месте! - изменив тональность, заорал Павел Григорьевич. - Адрес хоть не забыл?
Максим промолчал.
- Пиши, мудила, - устало сказала трубка, - место встречи изменить нельзя… Метро «Люблино»…
Минуты две трубка диктовала адрес, а Максим терпеливо слушал.
- Ну, записал, что ли? - саркастически осведомился Павел Григорьевич, - может, повторить?
- Не надо, - сказал Максим, - я запомнил.
- Давай, парень, - сказала трубка, смягчая интонацию и переходя на деловой тон, - ты же знаешь, как у нас людей не хватает. Без тебя не обойдемся…
- Да знаю я, - раздраженно отвечал Максим.
- Знаешь - молодец, - похвалила трубка, - ждем…
Павел Григорьевич отключился. Максим посмотрел на трубку. Испытывая странное мазохистическое чувство, он сдержал первый и естественный порыв кинуть ее в стену, но вместо этого нажал на кнопку отбоя и бережно положил в карман. «Глыба, матерый человечище Павел Григорьевич», - подумал он. Но делать было нечего, надо было собираться.
Он наскоро проглотил остатки завтрака и с сожалением отложил газету (в метро все равно не почитаешь). Затем сунулся к окну, отодвинул светомаскировку и выглянул.
- Вихри снежные крутя, - энергично произнес он. Он задул свечу, натянул валенки и быстро вышел из квартиры вон.
Глава 2. Рукопись, найденная на трупе неизвестного
Являясь здравомыслящим человеком, я прекрасно осознаю, что никакой сумасшедший не поверит тому, что я собираюсь здесь изложить, и поэтому пишу эти заметки, как сказал один небезызвестный бухгалтер, не в интересах истины, а исключительно в интересах правды. Я считаю, что это является моим долгом (да простят мне эту высокопарность). Теперь я совершенно убежден, что имя Максима Арсеньева, как человека, открывшего…(впрочем, пока об этом рано), несомненно, останется в истории рядом с именем так им почитаемого и, несомненно, блистательного писателя Карлоса Кастанеды. Последний, хотя и получил признание при жизни как писатель, но, по моему мнению, все-таки был вынужден уйти совершенно непонятым большинством своих даже самых яростных поклонников - я уже не говорю о всех остальных. Я заранее извиняюсь за возможную сумбурность данного текста и отсутствие литературных красот, - я просто записал то, что случилось, в той последовательности, в какой оно случилось, и по возможности придерживаясь фактов - в той степени, в которой возможно было их придерживаться. События, о которых я намереваюсь рассказать, затрагивают конец 1997 и частично начало 1998 года, незадолго до того, как Максиму исполнилось 28 лет. Место действия - Москва.
Началось все с того, что как-то вечером, зайдя ко мне в гости, Максим совершенно непринужденно, как будто говорил о чем-то малозначимом, сообщил, что у него опухоль мозга.
Надо сказать, что с Максимом мы были знакомы еще с младших классов школы, и в то время, о котором пойдет речь, я являлся (и, видимо, теперь это уже так и останется) его единственным другом - то есть человеком, которому он мог рассказывать о своих глубоких убеждениях, или доверять какую-то информацию, которую не доверил бы кому-то еще. Это совсем не говорит о его нелюдимости, или чрезмерной интравертированности, или других недостатках натуры, просто (и вы сами это скоро поймете) Максим был весьма своеобразным человеком и по каким-то своим причинам (бог его знает, по каким) предпочитал близко не сходиться с людьми. Я был, повторяю, единственным исключением.
Я - человек совсем другого склада. Понятно, что эта новость меня поразила.
- С чего ты взял? - вырвалось у меня.
- Обследовался, - беспечно отвечал Максим, прервав насвистывание какого-то пошлого мотивчика и доставая из пачки сигарету.
- Но, может быть, это ошибка? - спросил я. - А с чего ты решил обследоваться?
- Голова болит, - заявил Максим.
- Голова у всех болит, - сказал я.
- Но не двадцать четыре часа в сутки, - заметил Максим, и впервые за этот вечер я увидел серьезное выражение у него на лице.
- И давно? - спросил я.
- Да месяца три.
- И что?
- Томограмма показала, что у меня в голове штуковина величиной с кулак, - Максим рассмеялся, и я автоматически отметил, что смех его немного искусственный.
- Но доброкачественная? - я уже ожидал услышать худшее, но он сказал:
- Говорят, что да. Впрочем, врач говорит, надо в динамике посмотреть.
Я вздохнул с некоторым облегчением. Доброкачественная опухоль - это еще не приговор, хотя и однозначно никакой не подарок. Одновременно я почувствовал острую жалость. Но, посмотрев на Максима, я понял, что ни в какой жалости он не нуждается.
- Операция? - спросил я.
- Да успеется, - махнул рукой Максим. - Тарапыца нэ надо, э! - добавил он с кавказским акцентом, глумясь, по своему обыкновению.
- Подожди, - перебил его я. - А чего тянуть-то? Это, знаешь ли, вещь очень опасная. Я тебе серьезно говорю. И если…
- Это ты подожди, старик, - в свою очередь перебил меня Максим. - Вскрыть черепушку я всегда успею…
- Можешь и не успеть, - сказал я.
- Так вот, старик, - Максим сделал вид, что не расслышал моей последней реплики, - есть тут у меня одна идея…
***
Новые веяния в кулинарии
Выше я упомянул, что Максим был личностью весьма своеобразной. Приходится раскрыть, что я имею ввиду, иначе будет непонятно, почему ни с того ни с сего произошел этот катаклизм, о котором я собираюсь тут рассказывать.
Сколько я его помню, Максим чуть ли не с детства увлекался всякими паранормальностями, - чтобы глубоко не вдаваться в этот уродливый термин, замечу только, что имею ввиду исследования человеческой души. Или, как сказано у братьев Стругацких, «особой нематериальной субстанции, воображаемой отдельно от тела». И, соответственно, всего, что лежит вокруг и около. Максим перепробовал довольно большое количество всевозможных духовных техник, по крайней мере, мне так кажется, что много, - я в этих вопросах не специалист. Уж не знаю, какой у него был опыт по части психоделиков и прочих галюциногенов, - сам он об этом говорил довольно туманно, а из вежливости я его не допрашивал. Одно время он увлекался буддизмом, но как сам потом мне сказал, в отсутствие учителя буддизм можно изучать чисто теоретически. Некоторое время я видел его с книжками какого-то Судзуки и еще каких-то корифеев, фамилий которых я, хоть убей, не помню (впрочем, не испытываю по этому поводу ни малейшего сожаления). Ну, в общем, чувствую, что растекаюсь мыслью по древу, а надо ведь переходить к делу.
Собственно, речь пойдет о Карлосе Кастанеде, американо-мексиканском писателе, если можно так выразиться, которого теперь уже знает большинство читающей публики, кто-то считает магом и мистиком, кто-то шарлатаном, а большинство, как я понимаю, просто очень талантливым писателем и мистификатором. Максим же подпадал под первую категорию: он воспринимал Кастанеду максимально серьезно, верил всему, что тот написал и, более того, рассматривал это как руководство к действию. Все тома Кастанеды, которые я у него видел, от первой и до последней страницы были густо исписаны шариковой ручкой, изобиловали подчеркиваниями и пестрели восклицательными знаками. Что и говорить, Максим был увлекающимся человеком. Вот только под рукой у него не оказалось своего персонального дона Хуана, а то бы неизвестно, куда он продвинулся бы в своем рвении. Но, собственно, он продвинулся и без дона Хуана.
В тот вечер он тоже пришел ко мне, естественно, с томиком своего любимого Кастанеды и с еще одной книжкой, потоньше и черного цвета. На мой вопрос, что это он такое новое читает, Максим заявил, что это очень продвинутый, хотя и российский писатель, Пелевин, из буддистов, и сказал, как называется книга, - насколько мне помнится, что-то о гражданской войне.
Кажется, я прервался на том, что Максим сказал, что у него есть некая идея. Собственно, Максим был большим любителем всевозможных идей, самозабвенно предавался умствованию на тему загадок бытия и пр., обожал игру слов и ума, - как будто эта игра и впрямь могла что-то изменить в его жизни и судьбе. В общем, надо сказать, что Максим в некоторой степени был тем, что в просторечии принято называть двукоренным словом, первый корень которого ведет начало от нецензурного названия женских гениталий, а второй является русифицированной транскрипцией английского слова «мяч». Но в этот раз Максим придумал нечто действительно экстраординарное.
- Понимаешь, старик, - сказал он, - ты когда-нибудь задумывался, почему так много людей, которые тянутся к знанию, и так мало людей знания? Почему так много сочувствующих, тому же Кастанеде, например, и так мало настоящих магов?
- Ну, наверное, потому, - отвечал я, - что настоящие маги книжек не читают, а те, кто их читает, так и остаются читателями.
- Вот, старик, - неожиданно радостно закричал Максим, - в этом-то и весь секс! Ты просто в точку попал!
- Ну, допустим, - мне как-то было все равно, попал я в точку, или же, напротив, пальцем в небо, - и что же дальше?
- А то, - продолжал Максим, - что Карлос Кастанеда писал свои книги вовсе не для того, чтобы их читали. Этого, по-моему, так никто и не понял.
- Очень, очень интересно. А для чего же? - спросил я.
- Для того, чтобы их ели, - с самым невозмутимым видом заявил Максим, и у меня сразу же отвисла челюсть. Такого я даже от него не ожидал. Признаться, у меня закрались некоторые сомнения в его, так сказать, адекватности. Все-таки опухоль мозга - это серьезное заболевание.
Максим внимательно посмотрел на меня. Видимо, распознав на моем лице охватившие меня в тот момент чувства, он криво усмехнулся.
- Нет, я еще пока не сошел с ума, - сказал он. - Лучше сядь и послушай, что я тебе сейчас расскажу.
Я сел, и Максим начал свой рассказ. Если вкратце, то он сказал примерно следующее:
- Как ты, наверное, знаешь, во многих племенах существовал обычай, по которому надо было съесть сердце или печень убитого врага, для того, чтобы его храбрость и сила передались победителю.
- Ну, - сказал я.
- Далее, - продолжал Максим, - мы имеем ритуальное поедание внутренностей жертвы у ацтеков, альмеков, майя и, кстати, у тольтеков, потомками которых были современные маги дона Хуана. Поедание это осуществлялось, насколько я помню, с теми же целями.
- Ну и что?
- Далее, например, есть такой ритуал причастия у христиан. Причащающийся, как ты, конечно же, знаешь, съедает хлеб, символизирующий не что иное, как тело Христа, и пьет вино, которое есть кровь Христа. То есть тот же случай ритуального поедания. Возникает вопрос: зачем?
- Ну и зачем?
- А затем, что верующий, конечно же, съедает вовсе не настоящее тело Христа, а часть его энергетического тела. То есть непосредственно получает от Бога энергию. То же происходит и во всех остальных случаях ритуального поедания. Так что Кастанеда совершенно точно написал: все дело в энергии!
- И что же? - спросил я.
Вместо ответа Максим подробно рассказал, что, по его мнению, когда маги едят пейот, они, вне всякого сомнения, едят не кактус, а поедают часть энергетического тела Мескалито.
- Ну и что?
- А то, что книги Кастанеды содержат энергию его энергетического тела, и, возможно, даже, энергетического тела дона Хуана. Поэтому эти книги нужно не читать, а есть. Поедающий книги как бы одалживает энергию у Кастанеды и дона Хуана, и, таким образом, инициализирует свое видение, сам становясь магом.
Таков, по мнению Максима, был простой и короткий путь к постижению непостижимого.
- Это ты сам придумал? - спросил я.
- Ну, как тебе сказать, - замялся Максим, - дело в том, что прошлой ночью во сне у меня было озарение.
- Ты видел Кастанеду, - съязвил я.
- Да, а как ты догадался, - без тени иронии отвечал Максим.
Из всего вышесказанного можете себе представить, что это был за фрукт.
- И он тебе сказал, что книги нужно есть?
Максим утвердительно кивнул головой. Тут я, наконец, взорвался.
- Идиот!! - сказал я. - Может быть, тебе по морде дать?
Меня, в общем-то, можно было понять.
- Боюсь, не поможет, - заявил Максим, тем не менее отодвигаясь от меня на безопасное расстояние. - Да и, пожалуй, мне уже пора.
Я понял, что разговор не получился.
- Но не будешь же ты действительно эти книжки жрать, - спросил я его уже в дверях.
Максим загадочно улыбнулся мне в ответ.
- Понимаешь, старик, это все же лучше, чем вскрывать себе башку, - сказал он.
- Понимаешь, старик, - в тон ему сказал я, - а если не вскрывать башку, то вы, дорогой товарищ, рано или поздно умрете, как это ни грустно. И никакой Кастанеда тут не помощник.
- Если ты помнишь, - возразил Максим, - дон Элиас вылечил умирающего от туберкулеза дона Хулиана тем, что сместил его точку сборки.
- Это все понятно, - сказал я, - но может случиться так, что пока ты будешь терять время за этими занятиями, твоя точка сборки сдвинется совсем в другое положение - положение покойника.
- У покойника нет точки сборки, - сказал Максим.
- Тем более.
- Знаешь, старик, каждый человек умирает рано или поздно, - сказал Максим. - Если я умру, позаботься о моей семье. Понимаешь ли, - добавил он после секундной паузы, - проблема состоит в том, что наша жизнь скучна.
- Это как кому, - сказал я. - Тоже мне, Печорин нашелся.
- Мне нравится, - продолжал он, - когда генеральная линия человеческой судьбы неожиданно меняется и поворачивает в направлении, которого человек не ожидает. Недавно читал одну статью о сновидениях…
- О чем?
- Об управляемом сновидении. Там, конечно, прежде всего, описывалась техника, но дело даже не в этом. Меня зацепило описание одного сна: человеку снится, что он пришел в лунапарк, он подходит к карусели, покупает билет, садится, и… едет. Сначала он ребенок, но постепенно взрослеет, поступает в школу, затем в институт, устраивается на работу, женится, затем у него рождаются дети, потом внуки, он выходит на пенсию, стареет, умирает, сходит с карусели. На выходе продавец билетов его спрашивает: ну как, вам понравилось? Человек отвечает: вы знаете, я хотел бы переиграть, попробовать еще разок. Дайте мне еще билет. Он берет билет, садится, идет в детский сад, школу, институт, на работу, женится, выходит на пенсию, умирает. Сходит с карусели, продавец билетов его спрашивает: ну как? Он говорит: дайте-ка мне еще билет. Пожалуйста. Спасибо. Садится на карусель, идет в детский сад, школу, институт, на работу…
- Понятно, - перебил я его, - вечный круговорот по одному и тому же сценарию.
- Да, - сказал Максим. - Вот я и подумал: хорошо было бы спрыгнуть с этой карусели и пойти на какой-нибудь другой аттракцион, а?
На следующий день я навел некоторые справки и узнал, что в Москве есть очень хороший центр нейрохирургии мозга на… впрочем, не имеет значения. Американское оборудование, грамотный персонал, прекрасные палаты. Платный, естественно, но не то чтобы очень дорогой - Максиму, например, лечение было вполне по карману. Попутно я узнал, что в таких случаях, как у него, операции проводятся весьма успешно, и вероятность положительного исхода достаточно велика, если, конечно, не запускать. Я даже договорился о консультации у профессора, используя длинную вереницу всевозможных знакомых. Я обрадовался и позвонил Максиму. После довольно продолжительной серии длинных унылых гудков меня приветствовал его загробный голос: похоже, он пребывал в самом мрачном расположении духа.
Я рассказал ему про центр.
- Понятно, - только и ответил он, без всякого энтузиазма, впрочем.
- Ну, ты поедешь туда? - чувствуя себя несколько оскорбленным, осведомился я.
- Не знаю, посмотрим, - туманно отвечал Максим. Ясно было, что он не расположен разговаривать.
Во мне начала подниматься тихая злость: бегаешь тут, из кожи вон лезешь, прогибаешься перед всякими… А эта неблагодарная свинья… Да пусть себе помирает, если хочет, в конце концов, все там будем… Тут я ощутил укол совести: нехорошо так думать о больном человеке, тем более близком друге. Тем не менее, раздражение не утихало.
- Ты там, наверное, уже всего Кастанеду сожрал, - сказал я, чтобы хоть как-то его уколоть.
- Не-а, - при упоминании о Кастанеде Максим сразу же заметно оживился, - не приступал еще. - Тут ведь, понимаешь, какая закавыка…
- Если употребить все сразу, может случиться заворот кишок, - сказал я.
- Вот-вот, - казалось, он не понимал моей иронии (или делал вид, что не понимает), - я тут подумал, и понял…
- Если неофиту скормить запас пейота, рассчитанный на сто человек, он двинет кони, - сказал я.
- Точно, - Максим обрадовался, что я с лету ухватил его мысль. - А тут ведь не на сто человек, и даже не на тысячу… Тут, брат, надо к этому очень осторожно подходить…
- И что же ты собираешься делать? - у меня теплилась слабая надежда, что под моим нажимом он все-таки откажется от своего идиотического плана и предаст себя в руки европейской медицины. В противном случае пришлось бы придти к неприятному заключению, что мой дорогой Максим все-таки спятил.
- Не знаю пока, надо подумать, - серьезно отвечал он, - и я понял, что моя надежда рассыпается в прах.
Больше мы к этой теме в рамках данного телефонного разговора не возвращались, и, поговорив несколько минут о малозначимых вещах, распрощались. Я занялся своими повседневными делами, а Максим, по всей видимости, стал думать.
***
Телки и все такое
Я подумал, что, если бы я писал художественный роман, то сейчас самое время было бы ввести в повествование женщину. В самом деле, какой же это роман, если в нем нет женщин? Чепуха, а не роман.
Надо сказать, что в жизни Максима женщины занимали, пожалуй, одно из ключевых мест, если не сказать - вообще первое. Почти любой разговор о смысле жизни, буддизме или Кастанеде, который он со мной заводил, эволюционировал в разговор о женщинах с неизбежностью паровоза, задавившего Анну Каренину.
Вы можете сделать превратный вывод, что Максим был одним из тех нудных типчиков, которые, изнывая от собственной застенчивости, не смеют подойти в метро к девушке, а по ночам самозабвенно предаются греху рукоблудия. Но это не так.
Максима вовсе нельзя было назвать неопытным зеленым юнцом, наоборот, женщин в его жизни было довольно много. Но, несмотря на это, также нельзя было назвать его циником, считающим, что женщины нужны только для известно чего. Напротив, он относился к ним весьма трепетно, считал, что женщины от природы наделены глубокой и тонкой душой (в этом его не переубедил бы никакой Вейнингер), постоянно пытался ее (душу то есть) понять и через это часто заходил в тупик. Каждый раз после этого он приходил ко мне и начинал философствовать, и каждый раз я приводил ему всем уже, по-моему, надоевшее изречение Конфуция, о том, что трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Таким образом, как видите, это я был циником, а он - романтиком, этаким русским Ричардом Бахом, ищущим свою Единственную (с той только разницей, что Максим не летал на самолетах и не писал книг).
В конце концов, с ним произошла неприятная история: Кристина, его последняя девушка, в которую он был влюблен особенно сильно, неожиданно для Максима и безо всяких видимых причин подалась в проститутки, и, кроме того, отказалась иметь с Максимом какие бы то ни было отношения, включая дружеские, деловые и даже скрепленные печатью загса. Длинное и благородное объяснение между Максимом и любимой не привело ни к чему. После чего он на неделю ушел в запой, а когда вышел, ни на одну бабу, кроме Кристины, смотреть не мог.
Он даже дошел до того, что начал писать стихи. Иногда он читал их мне; стихи были действительно неплохие, я даже помню одну строчку, в которой говорилось, что любимая «безжалостнее сердца самурая».
Я предложил Максиму почитать стихи ей, в ответ на что он посмотрел на меня волком.
- Издеваешься? - мрачно произнес он.
- Нет, отчего же, - возразил я, - во всех книгах об этом написано. Герой читает даме своего сердца хорошие стихи, или даже дарит ей лирический томик своего сочинения, после чего она ему отдается. Эту характерную особенность женщин - отдаваться после прочтения стихов подметили еще древние. Даже в рекламе «Нескафе» об этом говорится: герой, например, советует своему брату ни в коем случае не разговаривать с девушкой о компьютерах, а почитать ей стихи.
В ответ на это мое замечание Максим только зарычал, но ничего не сказал.
Я, собственно, об этом рассказываю только потому, что в том числе именно благодаря Кристине и случилось то, о чем я намереваюсь здесь написать.
***
Приключение
Приключение - это то, что приключается. Вот что приключилось с Максимом.
Недели три или четыре мы с ним не встречались, и только изредка созванивались по телефону. Максим устроился работать прорабом в какую-то строительную фирму и пропадал там с утра до ночи, поэтому застать его дома было довольно сложно. Я, честно говоря, начал думать, что он отказался от своей затеи с книгами Кастанеды. Так часто бывает с людьми импульсивными: минутный порыв, вспышка, и - ничего. И слава Богу, подумал я.
И вот как-то вечером, возвращаясь с работы, я увидел у метро знакомую фигуру в синей курточке и светлых спортивных штанах. Это был Максим. Я окликнул его, но между нами было слишком большое расстояние, и он меня не услышал. Я подошел к нему и хлопнул его по плечу.
Максим повернулся ко мне лицом, и я сразу же понял, что с ним что-то не так: его шатало, и даже в темноте было видно, что зрачки его сильно расширены; он был либо пьян, либо обкурен, либо и то, и другое вместе. Я молча взял его под локоть и повел к себе домой, благо идти было сто метров.
Придя домой, я прямо в чем есть усадил его на стул на кухне, а сам сел за стол напротив.
- Ну, - спросил я, - в чем дело?
- Кристина, - чуть слышно сказал он, - была и нету, - и он уставился невидящим взглядом поверх моего плеча.
Мне стало ясно, что Максим встречался с Кристиной (что, впрочем, он проделывал с регулярностью раз примерно в три месяца в надежде, что она одумается), что между ними состоялось стандартное благородное объяснение, которое закончилось, как всегда, полным поражением для Максима.
- Я же ее люблю, дуреху, - тем временем выдал Максим. - Ну почему она не хочет выйти за меня замуж?
Я понял, что начался очередной приступ прискорбного затяжного заболевания под названием «любовь к Кристине», и что сейчас разговаривать с ним бесполезно. Правильнее всего было бы положить его спать на диван до утра. Однако тем временем ход его мыслей принял другое направление.
- Ты знаешь, старик, - начал он, - я, наконец, понял.
- Понял что? - надо было убедить его лечь и, поскольку насильно уложить этого бугая не было никакой возможности, я решил усыпить его бдительность и временно применить политику соглашательства. Поэтому я сделал вид, что я весь внимание.
- Насчет точки сборки, - продолжил Максим, роясь за пазухой.
Говорил он с трудом, потому что язык его заметно заплетался.
Замечу для тех, кто, может быть, не в курсе: «точка сборки» - это такой термин у Карлоса Кастанеды, который обозначает некий участок или ярко светящееся пятно… гм, на ауре, что ли, человека, который (ярко светящийся участок то есть) формирует его (человека) восприятие окружающего мира. Таким образом, мы видим то, что мы видим вокруг себя только благодаря тому, что у нас «точка сборки» находится в определенном положении. А если ее сдвинуть в другое положение, то можно будет увидеть другие миры, зеленых чертей, разные измерения и даже переместиться туда, что, по словам Кастанеды, регулярно проделывали маги дона Хуана и он сам (те, кому непонятно, могут взять и прочитать первоисточник - самого Кастанеду, - ничего более умного я посоветовать не могу).
- И что же ты понял насчет точки сборки? - для виду переспросил я, раздумывая, как бы половчее перевести его в горизонтальное положение.
- Сейчас тебе расскажу, - начал он, - но сначала нужно выпить. - Он достал из-за пазухи бутылку «Московской» и книжку Кастанеды. - Нет ли у тебя стакана? - попросил он.
Я понял, что если я ему откажу, он будет пить из горла, но чем быстрее он опьянеет, тем быстрее отключится. Я достал из полки граненый стакан и дал ему.
- А ты? - спросил он меня. Я пожал плечами, достал второй стакан и поставил перед собой. Максим немедленно наполнил оба стакана почти до краев.
- Ну, за мое открытие! - провозгласил он и шустро осушил свой стакан до дна. Я помедлил и тоже отхлебнул, но немного. Водка была довольно мерзкой.
- Что, закусить нечем? - огорченно спросил Максим, выдыхая в мою сторону струю алкогольных паров.
Закусить и впрямь было нечем, - я не успел зайти в магазин.
- Не беда, - проворчал Максим, - даже хорошо, вот сейчас все и проверим…
Он раскрыл том Кастанеды, пролистал его, нашел какое-то место, с корнем вырвал пару страниц, скатал в шарик и положил в рот. Я не успел ничего сделать, как он с усилием глотнул (шарик был не очень маленький) и отправил бумагу по пищеводу в желудок. Затем он запил все это водкой. Все произошло так быстро, что я только рот раскрыл от изумления.
С минуту я так и сидел с раскрытым ртом напротив Максима, глядя на него в упор и ожидая, что будет. Но ничего не случилось.
«Фу ты, черт, наваждение какое-то», - подумал я. Алкоголь уже подействовал также и на меня, и я начал ощущать легкий туман в голове.
Вдруг Максим согнулся пополам и в таком полусогнутом состоянии начал пятиться в сторону уборной.
- Что с тобой? Все в порядке? - встревожено спросил я, почему-то шепотом.
- В сортир, - так же шепотом сообщил Максим. - Живот прихватило.
«Еще бы, если жрать мелованную бумагу в таких количествах (книга у Максима в смысле полиграфии была очень хорошая)», - подумал я и успокоился.
Некоторое время он кряхтел и постанывал в уборной, а потом затих и молчал минут десять.
- Максим! - крикнул я. - Ты там заснул, что ли? Так давай я тебя лучше на диванчик отведу!
Мне никто не отозвался, и я решил, что он точно заснул и теперь видит девятый сон, сидя на унитазе. Однако же надо было как-то его оттуда извлечь. Я подумал, что если он заперся изнутри, то это плохо: не ломать же мне собственную дверь! Однако дверь оказалась незапертой; я толкнул ее - за дверью никого не было.
То есть первой моей мыслью было то, что Максим незаметно проскользнул в прихожую и был таков. Но этого быть не могло: я все время сидел к двери лицом и никак не мог его пропустить. Да и входная дверь у меня закрывается с сильным хлопком, и я бы наверняка его услышал, если бы Максим вышел из квартиры.
Но на всякий случай, все еще не веря своим глазам, я пошел в прихожую и внимательно ее осмотрел. Ботинок Максима не было, но я помнил, что он их и не снимал. Да он вообще ничего не снимал, включая шапку!
Также я заглянул и в комнату (у меня однокомнатная квартира), и даже на балкон и, конечно, никого там не нашел. «Девочка в здании не обнаружена», - понял я.
Так как ничего более умного мне в голову не пришло, я вернулся на круги своя, то есть в район уборной. Я внимательно осмотрел каждый сантиметр поверхности ее пола и стен. За унитазом я нашел красный прямоугольник: это был паспорт Максима. Как он там оказался, одному Богу ведомо. Я раскрыл паспорт и некоторое время смотрел на фотографию своего друга двенадцатилетней давности. Но сомнений быть уже не могло: Максим Валерьевич Арсеньев, одна тысяча девятьсот семидесятого года рождения, только что куда-то загадочно исчез.
Я возвратился на кухню, устало опустился на стул, на котором совсем недавно сидел Максим, взял в руки книгу Кастанеды и раскрыл ее на том месте, откуда Максим выдрал страницы. Мой взгляд уперся в следующие слова:
«Если у обычного человека смещается точка сборки, то он, как правило, думает, что сходит с ума. Если у воина смещается точка сборки, он совершенно точно знает, что он сошел с ума, и поэтому ничего не предпринимает. Со временем точка сборки либо возвращается на место, либо нет».
Я подумал, что этот текст неплохо подходит к моему случаю, и поэтому лучше всего последовать изложенным в нем рекомендациям.
Я выпил водку, остававшуюся у меня в стакане. Я закурил сигарету. Я задумался.
Неужели у Максима и в самом деле сдвинулась точка сборки? Но ведь тогда получалось, что все, что Кастанеда написал о точке сборки, правда?! Или, может быть, опухоль в его мозгу разбудила какие-нибудь неизвестные ранее науке нейроны и активизировала невиданные для человека возможности, о которых в последнее время стало очень модно говорить и писать? «Пошлая чепуха, - сказал я сам себе. - Чудеса бывают только в тупых американских сериалах типа “X-files”». Таким образом, как видите, я не терял надежды, что все объяснится разумным, логическим образом…
Далее произошло следующее: »
На этом рукопись обрывалась, и что произошло далее, к сожалению, не представляется возможным узнать. Как следовало из милицейского протокола, покойный, мужчина, по внешнему виду лет двадцати восьми - тридцати, был найден патрулем около девяти часов утра в лесополосе неподалеку от станции метро «Измайловская». Следов насильственной смерти на трупе обнаружено не было. Кроме рукописи, в карманах покойника были найдены:
1. Пластмассовая расческа;
2. Носовой платок;
3. 20 долларов США одной купюрой;
4. Месячный проездной для поездок в метрополитене;
5. Книга К. Кастанеды (страницы с 45-й по 48-ю и со 123-й по 126-ю вырваны);
6. Паспорт на имя Арсеньева Максима Валерьевича, 1970 года рождения.
Следствием также было установлено, что паспорт, обнаруженный на теле, покойному не принадлежал. Судмедэкспертиза установила, что смерть наступила мгновенно, между полуночью и четырьмя часами утра, от кровоизлияния в мозг.
Глава 3. Рабовладение как высшая и конечная форма демократии
Максим открыл глаза и сейчас же снова закрыл их: ему было нехорошо. Сильное головокружение, тошнота и какие-то крайне неприятные процессы в районе желудка ни в малейшей степени не способствовали хорошему самочувствию. Максим попытался сообразить, что же случилось, но попытка эта не удалась. Правда, он вспомнил, что, вроде бы, он встретился с Кристиной, а после этого напился. Потом, уже в стельку пьяный, он встретил товарища, Илью Поцелуева, и, кажется, они пошли к Илье домой и пили еще. А затем к воспоминаниям о водке и Кристине почему-то примешался Кастанеда, но при чем здесь он, и какая во всем этом связь, Максим сообразить никак не мог.
Максим снова открыл глаза и увидел невнятные очертания запорошенной снегом и безлюдной дороги или шоссе; очертания показались ему знакомыми, но он, хоть убей, не мог сообразить, что это за место. Он обнаружил себя лежащим в каких-то кустах рядом с тротуаром. Вокруг был снег, пустые пивные банки, обрывки газет и собачьи экскременты. Вдобавок было холодно; Максим поежился.
Судя по сумеречному состоянию окружающей реальности, на дворе было либо раннее утро, либо вечер, причем скорее первое, нежели последний. Максим, наконец, решился перевести свое тело в вертикальное положение, как более подходящее для существа, носящего высокомерное название венца творения. И кроме того, он сообразил, что, валяясь на снегу, легко обеспечит себе короткий путь к двусторонней пневмонии.
Он встал на четвереньки, затем попытался разогнуть дрожащие колени и сразу же почувствовал, как в живот ему воткнули что-то типа коловорота и хладнокровно наматывают кишки на сверло. Он охнул и сел на снег.
Максим понял, что если он незамедлительно не примет срочных мер к исправлению сложившейся ситуации, то сию секунду умрет прямо вот здесь, на загаженной обочине неизвестной дороги, так ничего и не узнав. Трясущейся рукой он кое-как распустил шнурок на своих спортивных брюках, залез в середину ближайшего куста и скорчился там в неудобной позе роденовского «Мыслителя», из-под которого выбили стул.
Уже через несколько минут ему стало значительно легче. Некоторое время Максим тупо разглядывал то, что осталось от газетной страницы, часть которой он уже использовал по ее прямому назначению (газету он подобрал тут же в кустах). Затем нечто привлекло его внимание. Этим «нечто» был заголовок, набранный жирным шрифтом и гласящий:
«Рабовладение есть высшая и конечная форма демократии».
Далее шел текст самой статьи:
«Мне повезло: наша встреча с председателем Российского Стратегического Комитета Рабовладельцев Автоликом Гладким состоялась сразу после его возвращения из напряженного Вашингтона. До этого, как признался олигарх, он не сказал бы ни слова. Зато теперь ему пришлось говорить сразу обо всем.
- Автолик Борисович, объясните, пожалуйста, читателям «Ъ»: так почему же все-таки рабовладение есть высшая и конечная форма демократии?
- Охотно. Все очень просто: во-первых, потому, что изначальное положение вещей таково, что уже самой природой люди созданы неравными. Русская Православная Секта, с которой мы боролись, боремся и будем бороться, утверждает, что люди, так сказать, равны перед богом. Со всей ответственностью заявляю: это не более чем спекулятивная инсинуация, льющая воду на мельницу коммунистов и придуманная для того, чтобы дестабилизировать политическую обстановку в России. Реально же эта точка зрения, повторяю, не имеет под собой ни малейшей почвы. Во-вторых, о том, что рабовладение есть высшая и конечная форма демократии, писал еще Гайдар, этот великий камикадзе эпохи первоначального накопления капитала. К сожалению, далеко не все читали его труды, я уж не говорю о сколько-нибудь внимательном изучении, а между тем, знать их от корки до корки - обязанность каждого свободного россиянина. Ну а в третьих, демократия, как самая свободная политическая система из всех, когда-либо придуманных человечеством, просто обязана иметь какой-то естественный ограничитель, необходимый для того, чтобы свобода не вылилась в анархию. Таким ограничителем как раз и является рабство. Вот почему рабовладение и является самой высшей и, безусловно, конечной формой демократии.
- Большое спасибо. Расскажите, пожалуйста, какие преимущества дает нам прикрепление крестьян к земле?
- Пожалуйста. В условиях катастрофически нарастающей урбанизации, когда человек растрачивает свое здоровье в экологически грязных тисках современных городов, первейшая наша задача как стратегических разработчиков нового будущего России заключается в том, чтобы изменить эту негативную тенденцию и вернуть человека к первооснове. Такой первоосновой всегда была матушка-земля. Хватит уже бежать от первоосновы, хватит покупать хлеб на Западе. Пора вспомнить, что Россия всегда кормила Европу хлебом. В этих условиях прикрепление крестьян к земле и является одним из важнейших шагов на пути к будущему экономическому процветанию России. Но еще более важным для российской экономики является прикрепление нефтяников к нефтяным вышкам, работников газодобывающего комплекса - к скважинам, горняков - к никелевым, бокситовым и урановым рудникам, а металлургов - к доменным и электрическим печам.
- Будучи в Вашингтоне, вы встречались с новым президентом США. Как мы знаем, впервые в истории этой страны ее президентом стала черножопая женщина. Поделитесь, пожалуйста, вашими впечатлениями».
«Это что, опечатка, или стиль такой? - удивился Максим. - Наверное, они хотели написать - чернокожая?» Он протер глаза, но нет, ничего не изменилось: слово «черножопая» так и осталось «черножопым». Ничего не оставалось, как продолжить чтение:
« - Безусловно, более умной, образованной, демократически мыслящей женщины я никогда ранее не встречал.
- Конечно же, вопрос, который волнует наши политические, деловые и финансовые круги. Как новая американская администрация оценивает продвижение экономических реформ в России? И самое главное: выделят ли России новые кредиты, чтобы погасить украденные ранее кредиты, выделенные для того, чтобы расплатиться по процентам, которые наросли на долги СССР, Российской Империи и Киевской Руси?
- Вопрос, безусловно, интересный, сложный и неоднозначный. К сожалению, между российской и американской сторонами все еще существуют некоторые разногласия относительно того, с достаточной ли скоростью Россия продвигается по пути рыночных реформ, или их следует еще более ускорить. По крайней мере, мы приложили все усилия для того, чтобы убедить американскую сторону в том, что Россия максимально честно и последовательно применяла, применяет, и впредь будет применять положения, разработанные учеными Гарвардского Университета и рекомендованные экспертами Международного Валютного Фонда для стран третьего и четвертого мира. Что же касается кредитов, к сожалению, в США существуют еще недальновидные политические круги, которые выражают сомнения в том, следует ли позволять российским политическим кругам красть более 50% от выделяемых кредитов, и настаивают на снижении доли украденного до 20%. На мой взгляд, эта позиция не только неприемлема, но еще и контрпродуктивна. И мы постараемся сделать все возможное, чтобы отстоять на переговорах точку зрения, которая соответствовала бы российским интересам. Пятьдесят процентов - и точка!
- Какой вы видите роль России в мировом сообществе третьего тысячелетия, и какой видят эту роль в демократических странах Запада?
- Прежде всего: роль России поучительна и судьбоносна. Как мы знаем, Россия является первой и пока единственной страной, в которой демократия достигла своей высшей и конечной формы. Приятно, что Россия, наконец, в чем-то опередила развитые страны Запада, которые, конечно же, нам завидуют. Поэтому роль и судьба России состоят в том…»
К сожалению, Максиму так и не довелось узнать, в чем же все-таки состоят роль и судьба России, потому что оставшаяся часть статьи была оторвана, и восстановить ее было невозможно. Максим подумал, что большего бреда он в жизни не читал, если, конечно, не считать того, что заставляли учить в институте на занятиях по истории КПСС и марксистско-ленинской философии. «Даже стиль похож», - подумал Максим. Он повертел в руках обрывок газеты: это был «Коммерсант». В левом верхнем углу сохранилась дата; несмотря на темное пятно неизвестного происхождения, буквы и цифры были все еще довольно хорошо различимы. Газета была датирована двадцатым декабря две тысячи восьмого года.
Нехорошее предчувствие чего-то тяжелого и мрачного закралось в душу Максима. Он, наконец, в подробностях вспомнил, что произошло.
Весь смех состоял в том, что Максим пошутил. Он вовсе не собирался сдвигать свою точку сборки путем съедания текста из Карлоса Кастанеды, но, будучи натурой артистической, обожал буффонаду и решил немного поэпатировать своего друга, прагматика и скептика Поцелуева. И вот теперь Максим заподозрил, что через это, сам того не желая, попал в какую-то непонятную, но, как он уже сейчас чувствовал нутром, безобразную переделку.
Он вспомнил, что он, разойдясь, действительно съел несколько страниц из книжки, и потом у него действительно прихватило живот. И он, находясь в квартире у Поцелуева, пошел в туалет. С этого момента и до того, как он обнаружил себя лежащим на снегу, память его содержала абсолютную и девственную черноту. Это не было похоже на те провалы в памяти, которые порой возникают при чрезмерном употреблении спиртного: в этих случаях человек всегда бывает в состоянии хоть что-то вспомнить. Например, как он ударил соседа по лицу, или приставал к сослуживице, или, на худой конец, как его укусила собака. Провал же Максима не содержал в себе ничего, это была настоящая пропасть посреди ума, и дна у этой пропасти не просматривалось. Более того, Максим чувствовал, хотя и не смог бы этого объяснить, что от этой пропасти отдает чем-то жутким. Это был, пользуясь терминами Карлоса Кастанеды, чистой воды «нагуаль», что-то без структуры, пространства, времени и формы. Этот «нагуаль» никак не мог принадлежать памяти человеческого существа, и, тем не менее, он там был, и каждый раз, когда Максим об этом думал, его рассудок заполнялся темным иррациональным ужасом.
«Не сойти бы с ума», - опасливо подумал Максим, и тут же вспомнил: «Если у обычного человека сдвигается точка сборки, он подозревает, что сходит с ума. Если у воина сдвигается точка сборки, он совершенно точно знает, что он сошел с ума, и поэтому ничего не предпринимает».
«Так, - подумал Максим, - неужели точка сборки все-таки сдвинулась? Но куда же это меня забросило?»
Тем временем над сумеречной улицей, на которой находился Максим, начало заниматься некое подобие рассвета.
«Ага, значит, все-таки утро», - догадался Максим. Он вышел из кустов на тротуар. У него все-таки оставалась слабая надежда на то, что ничего сверхъестественного не произошло, а просто он, выйдя вчера вечером из квартиры Поцелуева, под влиянием слишком большой дозы алкоголя потерял память, заехал к черту на куличики в какой-то промышленный район Москвы, где, наконец, свалился и проспал до утра.
Но тут он вспомнил про обрывок «Коммерсанта». Что-то здесь было не так. Конечно, можно было бы отнести странную выходку респектабельной газеты к числу первоапрельских шуток, но Максим твердо помнил, что январь только начался и до весны еще довольно далеко. Он еще раз посмотрел на дату: двадцатое декабря две тысячи восьмого года. Он посмотрел по сторонам, потом снова на газету и опять по сторонам.
- Дерьмецо-с, - покачав головой, произнес он.
Однако же, сместилась точка сборки или нет, а все равно надо было выбираться из этого места. Максим осмотрелся: сзади него помещались кусты, из которых он только что вылез, а за кустами был большой заснеженный пустырь. На пустыре виднелись обломки каких-то металлических конструкций. Еще дальше, за пустырем, проглядывали плохо различимые из-за то ли тумана, то ли смога какие-то приземистые строения неясного назначения, выкрашенные под цвет низкого серого неба. Прямо перед Максимом была асфальтовая, по-видимому, полоса, шириной метров тридцать, претендовавшая на право называться проезжей частью, также засыпанная снегом. На той стороне имел место высокий бетонный забор, за которым было видно далекое пламя газового факела. Максим вспомнил, что похожий факел видел однажды в Капотне, куда ездил вместе с Поцелуевым получать карго из Арабских Эмиратов. Справа и слева по ходу шоссе наблюдалось что-то похожее на жилые массивы, состоящие из типовых панельных многоэтажников, но очень далеко. Метрах в пятидесяти от Максима находилась одинокая автобусная остановка, выглядящая достаточно странно, потому что людей, которые могли бы стать потенциальными пассажирами, ни поблизости, ни в отдалении не просматривалось.
«Ну и пейзажик, - подумал Максим, - дикое место. А интересно, водятся ли здесь медведи?»
На самом деле, наверное, было бы гораздо полезнее, если бы здесь водились автобусы. Впрочем, судя по всему, такая возможность была очень маловероятной. Но, несмотря ни на что, Максим все же пошел в направлении остановки, сам толком не зная, зачем.
Все-таки были времена, когда в этих краях водились и люди. В этом убеждала куча мусора, среди которой Максим обнаружил себя лежащим четверть часа назад. Куча эта имела явно антропогенное происхождение. В этом убеждала и газета, лежащая во внутреннем кармане максимовой куртки. Вспомнив о газете, Максим с удивлением понял, что вовсе не горит желанием встречи с представителями местных жителей, кем бы они ни оказались.
Как только Максим об этом подумал, до его ушей донесся звук автомобильного мотора. Максим оглянулся: это был не автобус, это была легковая машина. Грязно-серая «девятка», с астматическим движком, черт знает каким образом возникшая из туманного далека, нагнала его и с душераздирающим скрежетом остановилась.
«Да-с, начало мне не нравится», - подумал Максим. И он был прав, потому что тонированное стекло «девятки» опустилось, и оттуда выглянуло дуло автомата.
«Из окна дуло», - вяло подумал Максим. Он удивился сам себе и тому, что у него до сих пор сохраняется чувство юмора. «Может быть, это потому, что все-таки я не воспринимаю все это всерьез?» - подумал он. Тут у него блеснула догадка, что если бы люди менее серьезно относились к своей жизни и действительности, возможно, что эта самые жизнь и действительность были бы намного легче. И еще он вспомнил, как один его знакомый, живший некоторое время в Японии, рассказывал, что японцы, про которых известно, что они являются самой долгоживущей нацией на Земле, достигли этого вовсе не благодаря здоровому образу жизни и поголовным занятиям лечебной дыхательной гимнастикой и каратэ, как принято считать, но сами они про себя утверждают, что это потому, что они пофигисты и ничего не воспринимают слишком серьезно…
- Лечь на снег, - негромко скомандовали из «девятки». - Руки на голову. Ноги на ширину плеч.
Максим отметил, что говорили с ним по-русски, а это значило, что, если точка сборки и сместилась, то сместилась она таким образом, что он по-прежнему находится на родине. «С чего же начинается эта родина?» - подумал Максим. Пока он решал, как ему поступить, из «девятки» намекнули, что все уже давно решено за него, выстрелив в воздух из автомата.
Максим понял, что ребята не шутят и лучше делать так, как они говорят. Он вздохнул и медленно опустился на снег, положив руки на голову.
Он услышал, как дверь машины с противным скрипом открылась и почувствовал, как что-то неприятное на ощупь жестко уперлось ему в спину между лопатками. «Наверное, автомат», - решил Максим.
- Документы, - раздался голос сверху. Голос был не злой и не страшный, а какой-то очень усталый, так что Максим даже успел проникнуться сочувствием к его обладателю.
- Как же я дам вам документы, - удивился он, - если вы держите меня мордой в снегу?
Вместо ответа он сейчас же получил жестокий пинок по ребрам и чуть не задохнулся от боли. Удар был нанесен с отличным знанием дела тяжелым и очень тупым предметом, видимо, кованым ботинком, понял Максим, когда к нему вернулась способность что-либо понимать.
- Не разговаривать, - все так же устало и совершенно не изменив интонации сказал голос сверху. - Левой рукой, аккуратно, документы.
«Ничего себе порядки, - подумал Максим, - еще один такой удар, и я не выживу». Гадая, сколько у него сломано ребер, Максим левой рукой, как и было приказано, полез во внутренний карман куртки, правую продолжая держать на голове. Если вы когда-нибудь пробовали искать что-нибудь таким образом, вы знаете, что это совсем не простая операция. Прошло некоторое время, прежде чем ему удалось добраться до кармана и еще минут пять для того, чтобы на ощупь проидентифицировать его содержимое. В конце концов Максим с ужасом понял, что паспорта в кармане нет.
- Понимаете, - быстро заговорил он, каждую секунду ожидая нового удара, - если бы я мог залезть в карман брюк, я бы, конечно, сию секунду предъявил бы вам документы…
Однако нового удара не последовало. Вместо этого крепкая рука взяла Максима за шиворот, дернула вверх и поставила на ноги. Он увидел перед собой плотного крепыша в черной куртке из кожзаменителя, мышиного цвета брюках с узенькими лампасами и высоких шнурованных ботинках. На плече у крепыша висел короткий автомат, дуло которого ласково упиралось Максиму в живот, а небольшие серые глаза излучали многоопытное знание жизни, мудрость и понимание. Максим догадался, что перед ним представитель власти.
При виде этого усталого лица на язык Максиму тут же запросилась длинная и убедительная тирада о том, что он ни в чем не виноват, что все это досадное недоразумение, что он, конечно же, сейчас все объяснит, но, памятуя о полученном пинке, он счел за благо промолчать.
Тем временем из «девятки» вылез напарник крепыша, повыше ростом, но тоже в черной куртке, серых брюках, высоких ботинках и с автоматом. Продолговатая, несколько лошадиная физиономия и черная вязаная шапочка на голове делали его до ужаса похожим на положительного киллера Леона из одноименного фильма Люка Бессона.
Максима поставили вплотную к машине и обыскали. При этом у него изъяли:
- наручные часы фирмы «Касио»;
- зажигалку;
- полупустую пачку сигарет;
- бумажник, в котором лежали сто долларов (это была зарплата Максима за две недели, полученная им вчера). По довольному хмыканью, раздавшемуся у него за спиной, Максим понял, что сумма его новым знакомым понравилась;
- одноразовую шариковую ручку;
- записную книжку;
- половину страницы из «Коммерсанта».
Документов в карманах и где-либо еще обнаружено не было.
- Понятно, - сказал «Леон», - статья сто четырнадцать. Нахождение без документов в общественном месте.
- Послушайте, - сказал Максим, - я сейчас все объясню.
- Заткнись, - добродушно сказали ему сзади и ткнули стволом в позвоночник. От этого тычка Максим на некоторое время забыл, как дышать, а когда вспомнил, то сильно пожалел, что с собой у него случайно не оказалось ни пулемета, ни базуки, ни, на худой конец, какого-нибудь несчастного огнемета «Шмель». Негодование и ненависть к мучителям переполняли его.
- Куда его? - услышал Максим равнодушный голос «Леона».
- А на кубок Спартака, у них как раз сейчас народу не хватает, - ответил напарник.
Тут Максиму довольно грубо заломили руки за спину, и он почувствовал, как у него на запястьях защелкнулись наручники.
- Назад его, что ль? - осведомился тот, который стоял вплотную к Максиму.
- Нах, - коротко бросил «Леон». - Зачем он нам там нужен, надоедать только будет.
И обалдевшего Максима кинули в багажник.
Глава 4. Кубок Спартака
Максима втолкнули в большое помещение без окон, с бетонным полом. Хотя, может быть, оно и не было таким уж большим, - просто после багажника «девятки» любое помещение показалось бы Максиму дворцом. Железная дверь за ним с грохотом захлопнулась. Максим потер затекшие запястья и кинул беглый взгляд вокруг себя. Людей в помещении было много.
«Предполагается, что это общая камера», - подумал Максим. Помещение освещалось несколькими тусклыми плафонами под потолком, забранными железной сеткой. Нар почему-то здесь не было, и все обитатели этого странноприимного дома сидели и лежали прямо на полу, подложив под себя собственную же одежду. Максим вспомнил, что он читал о тюремных порядках и поежился. Он не помнил, что советовали по этому поводу разные бывалые личности: надо ли держаться нагло, или, наоборот, скромно, и какие бывают заподлянки, на которые ловят новичков.
Он решил пока не держаться никак, а скромно устроиться поблизости с дверью и присмотреться. Он осторожно присел на корточки, еще раз посмотрел по сторонам и не поверил своим глазам, потому что в двух шагах от него у стены сидел не кто иной, как Илья Поцелуев, человек, из сортира в квартире которого Максим начал свое путешествие в тот странный мир, в котором он сейчас находился.
Тогда Максим подошел поближе.
- Я, конечно, извиняюсь, - начал он осторожно, - но либо мы знакомы, либо у меня что-то с глазами.
Сидящий у стены поднял голову и посмотрел на Максима.
- А что у тебя с глазами? – переспросил он мрачно. – Мальчики кровавые?
- Илья! – выдохнул Максим, потому что это все-таки действительно был Поцелуев. – Ты-то как здесь оказался?
- А так же, как и ты, - довольно спокойно отвечал Поцелуев.
- Ты хочешь сказать… - начал Максим.
- Угу, - продолжил за него Поцелуев. - Удивительно, что мы с тобой встретились - я этого, честно говоря, никак не ожидал.
- Я тем более, - вставил Максим.
- Чудак чудака находит везде, - сделал вывод Поцелуев.
- Слушай-ка, - сказал Максим.
- Что?
- Что за такая хреновина с нами случилась? – выдавил, наконец, Максим. – Где мы? Ты, случайно, не в курсе?
- Случайно в курсе. Вообще - в Москве в две тысячи восьмом году. И, между прочим, скоро наступит новый, две тысячи девятый. С наступающим! – сказал Поцелуев, ожесточенно ковырнув в глазу.
Максим вспомнил дату на газете, которую он нашел и которую у него отобрали вместе с бумажником и всем остальным.
- Да ты располагайся, будь как дома. - Поцелуев подвинулся, уступая Максиму часть своей подстилки из грязного холщового мешка, покрытого подозрительными бурыми пятнами.
Максим сел.
- Как это? - все еще не веря до конца, спросил он.
- Вот так это, - передразнил его Поцелуев. - Пить нужно меньше.
- Но это точно? - спросил Максим.
- Скоро сам увидишь, - мрачно сказал Поцелуев, бросив взгляд на железную входную дверь в камеру. - Кажется, ты открыл способ перемещения во времени, - продолжал он. - Осталось только выбраться из этого места с навязчивым сервисом, и мы с тобой произведем переворот в мировой науке.
Максим понял, что Поцелуев пытается бодриться, но получается у него неважно; из всего этого он сделал заключение, что дело плохо.
- Ты-то как сюда попал? - спросил Поцелуев, помолчав. - Сюда конкретно, - и он ткнул пальцем в пол.
- В багажнике, - ответил Максим и рассказал, как его доставили.
- А-а, - задумчиво протянул Поцелуев, - понятно. - Ты, значит, только что прибыл…
Со слов Поцелуева, он находился здесь уже несколько дней. Получалось, что Максим отправился раньше, а прибыл позже.
- First out, last in, - сказал на это Поцелуев.
- Чего? - удивился Максим.
- Первый ушел, последний пришел. - Есть такое понятие в информатике, - туманно пояснил Поцелуев. - Значит, ты еще ничего не видел? Тогда ты не знаешь, где мы находимся в частности, - продолжал он.
- В тюряге, - предположил Максим.
- Нет, - засмеялся Поцелуев. - Все гораздо интереснее. Во-первых, начнем с того, что это вот место, - и он еще несколько раз ткнул указательным пальцем в пол для убедительности, - не что иное, как спортивный комплекс «Олимпийский».
- Это в котором книжная ярмарка? - сообразил Максим. - На Проспекте Мира?
- Да. Вы чертовски догадливы, друг мой. Но здесь не только книжная ярмарка. Тут еще и спортивная арена. А знаешь, для чего мы здесь?
- Для чего?
- Для того, чтобы участвовать в кубке Спартака.
- Ну, - сказал Максим.
- А знаешь, что такое кубок Спартака? - строго спросил Поцелуев.
- Да ты загадками-то не мучь, сразу говори, в чем дело, - неожиданно раздражился Максим.
- Хорошо, - кротко сказал Поцелуев. - Кубок Спартака - это гладиаторские бои.
- Что за чушь, - поморщился Максим.
Поцелуев пожал плечами и принялся вычищать грязь из-под ногтей.
- Да ладно, - сказал Максим.
- Ну, ты же знаешь, был такой человек по имени Спартак в древнем мире? - Поцелуев оторвался от ногтей и с прищуром посмотрел на Максима. - Его очень доходчиво сыграл актер Дуглас.
- Видел я этот фильм, - сказал Максим.
- Так вот, кубок Спартака - в честь него и назван, - продолжал Поцелуев. - То есть, не Дугласа, конечно, а прототипа. Понятен каламбур?
- Нет.
- Видимо, в порядке издевательства. Гладиаторские бои названы именем знаменитого гладиатора. Просто и красиво.
- Нет, ну ты серьезно? - продолжал допытываться Максим. - Не шутишь?
- Ты фильм «Горячие головы» Абрахамса смотрел? - ответил вопросом на вопрос Поцелуев, видимо с недавнего времени взявший моду говорить цитатами из мирового кинематографа.
- Ну, - сказал Максим.
- Так вот, если бы я шутил, - сказал Поцелуев, - то я бы сказал: «Знаешь, что делать со слоном, у которого три яйца? Его нужно посылать прямо на третий рог носорога…»
- Значит, не шутишь?
- Нет.
- Нет?
- НЕТ.
Максим задумался. Несмотря на сумрачный и торжественный тон Поцелуева, его заверения, Максим все еще не до конца верил ему. Кто знает, может быть, Поцелуев решил посмеяться над ним, так же, как он в свое время посмеялся над Поцелуевым? Но Максим решил пока не спорить, а посмотреть, что же будет дальше.
- А почему же не в Лужниках? - спросил он.
- Гм. Ну и вопросы у тебя, - поразился Илья, ожидавший услышать все, что угодно, но только не это. - Потому, родной, что Лужники - это открытая арена, а сейчас декабрь, холодно, и зрителям будет неуютно.
- Помнится, Лужков хотел Лужники тоже сделать крытыми, - задумчиво сказал Максим.
- Не успел, болезный, - живо отозвался на это Поцелуев. - Скинули. Вечная ему память!
- А что с ним случилось? - поинтересовался Максим.
- Я точно не помню, - Поцелуев сделал вид, что морщит лоб, - но что-то нехорошее. Вроде бы сварили в масле.
- Бедняга, - сказал Максим, который всегда относился к покойному мэру с симпатией. - Слушай, - как бы невзначай спросил он, - а откуда ты все это знаешь?
- Да познакомился я тут с одним, - сказал Поцелуев, - профессором, понимаешь…
- Профессор - это кличка?
- Нет, хуже - научное звание. Настоящий профессор из МГУ, доктор наук.
- Да ну?
- Баранки гну. МГУ же сейчас закрыли, - как нечто само собой разумеющееся, сообщил Поцелуев.
- Почему закрыли? - поинтересовался Максим.
- Потому что элита ездит учиться за границу. А всем остальным образование на хрен не нужно. Так что половину московских вузов закрыли, а в другой половине организовали публичные дома.
- Вот так, да? - перебил Максим.
- Да. Так вот, этот профессор мне все и рассказал.
- Он-то как здесь оказался?
- Как, как. Он добровольно, сам себя продал. Он уже старенький был. Сказал: я свое прожил, а больше я в этой стране жить не хочу. Ему уже пятьдесят пять должно было через месяц стукнуть.
- Да не очень-то старенький, - заметил Максим.
- Это по нашим меркам. А по их меркам он зажился на свете, у них тут средняя продолжительность жизни тридцать девять лет. Данные, разумеется, закрытые, мой профессор их из подпольной литературы вытащил.
- Это за десять лет продолжительность жизни так упала? - присвистнул Максим.
- А то. Знаешь, наркотики, СПИД, некачественная еда, плохая экология - все это жизнь не удлиняет. Потом еще радиация - одни урановые свалки чего стоят. Они же тут складируют атомные отходы со всего мира. Причем сначала складывали их в оставшиеся от СССР могильники. А потом, как те переполнились, стали просто так на землю сваливать. Денег на строительство новых могильников нет.
- Но, наверное, те, кто свои отходы сюда ввозит, платят за это? - осторожно предположил Максим.
- Платят, а как же. Только все деньги, естественно, прикарманиваются верхушкой. Сейчас даже в международных контрактах так и пишут: сумма такая-то, украдено может быть из нее столько-то процентов. Но наши все равно воруют все сто.
- А Гладкий сказал, что пятьдесят, - вспомнил газетную статью Максим.
- Ха! Гладкий тебе скажет. Он же все деньги себе и забирает.
- Да кто он вообще такой, этот Гладкий? - не выдержал Максим.
- Официально - второй человек после президента. Но мой профессор сказал, что президент - это ширма, а всем заправляет Гладкий. Так что, если верить профессору, Гладкий - здесь самый главный сукин сын.
- Вроде Березовского, что ли?
- Нет, гораздо круче. Настолько круче, что Березовскому и не снилось.
- А президент-то у них кто? – спросил Максим. – Ельцин?
- Нет, не Ельцин. Тот умер давно. А может, помогли ему. Сейчас новый. Фамилия какая-то – я не запомнил…
- Какая?
- Да откуда я знаю – какая? В наши времена таких не было. Говорю же – не помню! Да какая разница? – Поцелуев полез пальцем в рот и поморщился. – Два зуба выбили, - сообщил он.
- Слушай, так вот ты говоришь, что они тут урановые свалки устроили, - возвращаясь к теме, начал Максим.
- Не я говорю, а профессор.
- Хорошо. Пусть так. Так как же они не понимают, что им самим здесь жить?
- Все они прекрасно понимают. Но они здесь жить не собираются. Жить они собираются на Западе. А здесь они деньги зарабатывают. Вернее - воруют. Даже поговорка такая есть: жить лучше на Западе, а воровать - в России. Гладкий себе даже специально персональный аэропорт построил, и шоссе к нему проложил с колючей проволокой по обочинам и контрольно-следовой полосой. По этому шоссе никто, кроме него, не имеет права ездить. Это чтобы успеть смыться, если волнения будут. Мало ли там чего. Шоссе так и называется - «Дорога в будущее».
- Будущее для кого? - не понял Максим.
- Для Гладкого, естественно. Но это официальное название. В народе оно у них называется - «шоссе три шестерки» или «дорога в ад» - кстати, довольно пошло, по-моему.
- Ну хорошо, допустим. Но, по-моему, еще в наше время украли все, что только можно, - сказал Максим. - Почему же они не уезжают до сих пор?
- Почему, почему. Жадные потому что. Во-первых, украдено еще далеко не все. Россия, знаешь, такая страна… Короче, одна шестая часть суши. Тут одной нефти еще лет на… ну, в общем, на много. А газа, полиметаллов, алмазов, рения, золота, леса, рыбы, почвы, того же урана, наконец, знаешь, сколько? Это я тебе как географ говорю, - заключил Поцелуев.
- Так как же они тут живут, среди радиации? - удивился Максим.
- Морщатся, но живут. За деньги чего только не вытерпишь. А потом. У них в особняках свинцовые стены, свинцовые полы, потолки и даже стекла специальные. Носят они специальную свинцовую одежду и ездят в специальных «мерседесах». Их концерн «Мерседес» специально для России делает. Так и называется - «мерседес» - «свинцовая серия». Даже трусы и то, по-моему, свинцовые.
Насчет трусов Поцелуев, конечно, несколько загнул для красного словца.
Максим опасливо посмотрел по сторонам, словно боясь увидеть проникающую сквозь стены страшную радиацию. Ничего он, конечно, не увидел, потому что радиация незаметна, но с ужасом обнаружил, что потихоньку начинает верить Поцелуеву и его басням.
- Так значит, вот так у нас точка сборки сместилась? - прошептал он.
Поцелуев посмотрел на него с интересом.
- А ты, я смотрю, все еще не веришь, - сказал он. - Но ничего, это скоро пройдет, - и он тихо и демонически засмеялся, явно издеваясь над Максимом.
У Максима от его смеха закружилась голова. «Если у воина смещается точка сборки, - подумал он, - если у воина смещается точка сборки, если у воина смещается точка сборки… Да, если у воина смещается точка сборки!» И он изо всей силы стукнул себя кулаком по голове.
Как раз в это время небольшое окошко в железной двери приоткрылось.
- Завтрак, - сказали снаружи. - Подходи по одному…
- Пошли, - сказал Поцелуев, дергая Максима за рукав, - сейчас жратву давать будут. А то пропустим.
- Мне не хочется, - сказал Максим.
- Все равно пошли, - сказал Поцелуев, - а то ведь неизвестно, сколько нам здесь еще кантоваться…
Они пристроились в конец очереди и продолжали разговор шепотом.
- Слушай, Илья, - сказал Максим, - я тут статью одну успел прочесть, вернее отрывок статьи, в «Коммерсанте», - интервью с Гладким. Статья называлась «Рабовладение как высшая форма демократии» или что-то вроде. Я не понял, что это значит-то?
- То и значит. Рабовладение - высшая форма демократии.
- Я не понял, они тут что, рабовладение у себя завели? - поразился Максим.
- Ага. Пополам с феодализмом. Всех рабочих добывающей промышленности прикрепили к их предприятиям, как крепостных: ну, там, к скважинам, рудникам и так далее. Должен же кто-то нефть и газ добывать, чтобы продавать их на Запад. Понимаешь, они сначала зарплату просто так не выплачивали, тем более, что люди все равно на них работали. Зачем же платить, если и так работают? Но это в наше время было. А потом их до того жадность обуяла, что они вообще закрепили это законодательно. И провели закон о прикреплении рабочих к предприятиям. Чтобы они не сбегали. А то, знаешь ли, были прецеденты: коллектив горно-обогатительного комбината в полном составе бросил свои рабочие места и ушел в тайгу. Основал там поселение. Рабочие сказали: чем горбатиться на вашем гребаном вредном производстве, от которого для нас все равно никакого проку, одна природа загубленная, да дети-мутанты, мы лучше будем как старообрядцы жить. Охотиться, рыбачить. Сказано - сделано: построили себе дома… В общем, пришлось войска высылать, вертолеты и все такое. Профессор говорил, в прессе об этом очень глухо писали. Это несколько лет назад уже было.
- А что же, армия поддерживает верхушку? - спросил Максим.
- Как я понял, никакой армии к настоящему времени не осталось – всю разложили. Или разогнали. Черт их разберет. Есть только отдельные особые части, состоящие из отморозков, которым хорошо платят, чтобы они много не думали, в кого и за что стреляют. Некоторое количество ядерного оружия осталось - на всякий случай. Правительство охраняет специальный израильский женский полк, присланный по договору.
- Так что же, военные не протестовали, когда их разгоняли? - удивился Максим.
- Нет. Они у нас довольно инертные. Это тебе не Парагвай какой-нибудь, где каждый месяц военный переворот. Не Индонезия и не Гвинея-Бисау. Знаешь, был такой фильм у Серджо Леоне, - оживился Поцелуев, - «Хороший, плохой, злой». Там Иствуд произносит историческую фразу. Он говорит: «Все люди делятся на две категории: у одних пистолет, а другие копают». В целом верно, но в России, как всегда, все наоборот. Вот военные и доигрались: штатские их разогнали и отправили копать. Здесь, кстати, тоже кое-кто из них есть, - Илья мотнул головой в сторону начала очереди. Там, в десятке метров от них стояло несколько человек в военной камуфляжной форме. - Десантники, - сказал Илья, - будут показывать попадение моторизированной колонны в чеченскую засаду. Да это еще что! - помолчав, продолжал Поцелуев. - Профессор говорил, что на той неделе были выступления христиан с дикими зверями.
- Чего-чего? Как в Древнем Риме, что ли? - переспросил Максим.
- Ну да, - подтвердил Поцелуев. - Православие - это теперь не официальная религия, как в наше время, а секта. Участие в которой преследуется по закону. Строго, так сказать, карается. Впрочем, - добавил Поцелуев, по моему мнению, Россия никогда не была вполне христианской страной. Русский человек в глубине души всегда оставался язычником.
- Почему?
- Да потому что христианство у нас только внешнее, внутрь души человека оно не проникло. Почему ты думаешь, когда во время революции семнадцатого года Церковь громили и священников убивали тысячами, никто и не пикнул?
- Не знаю, - сказал Максим.
- Вот то-то и оно, - сказал Поцелуев. - Видимо, не так уж и верили.
- А какая же у них официальная религия? - поинтересовался Максим.
- Культ какой-то богини. Профессор ее называл, но я не запомнил. Что-то на букву «И». Инанна, кажется…
- И это они сами придумали?
- Профессор сказал, Совет Европы порекомендовал несколько на выбор, а наши взяли то, что им больше понравилось. Что-то связанное с Древним Двуречьем. Профессор сказал, что это они твоего Пелевина начитались.
- Что-то я не помню у него таких богинь, - сказал Максим.
Они подошли к окошку. Им выдали по большому бумажному пакету. Пакеты были набиты чем-то горячим. Снаружи на каждом пакете был напечатан желтый иероглиф, состоящий из двух сросшихся боками парабол, а ниже стояла надпись «Весело и вкусно. McDonalds».
- Официальный спонсор кубка Спартака, - сказал Поцелуев. - Зрителям такие же раздают, только кормят получше.
Они развернули пакеты. Там была гречневая каша с какими-то шариками, напоминающими фрикадельки.
- Ого! - сказал Максим, - даже пахнет едой. - Совсем не похоже на тюремную баланду.
- Понимаешь, если людей кормить тюремной баландой, они тебе на арене много не покажут. А то и упадут в голодный обморок. Потом администрацию рекламациями завалят, что гладиаторы некачественные. Еще, чего доброго, потребуют деньги назад. Публика - народ капризный. А что ты хотел - первые ряды стоят по пятьсот долларов за место.
- Ого, - удивился Максим, - две с половиной моих месячных зарплаты.
- Да. Поэтому устроителям такое дерьмо на хрен не нужно. Вот они и кормят тебя более-менее прилично.
- Слушай, - сказал Максим, - а если армию распустили, почему страну до сих пор не завоевали?
- Потому, - с трудом отвечал Поцелуев, так как рот у него был набит едой, - то э ниму нах ненуно.
- Чего?
- Я говорю, потому что это никому на *** не нужно, - сказал Илья, проглотив то, что было у него во рту. - Потому что все, что нужно, страна и так Западу поставляет за бесценок. Ведь чтобы осваивать эти территории, а для них Русская даже равнина - это чуть ли не Северный полюс, где медведи ходят, нужно вложить бешеные миллиарды. Долларов. Да они на одной зарплате своим солдатам, которую придется платить, чтобы Россию завоевать, раза в три больше потеряют, чем платят нам сейчас за сырье. Нет, дураков нет.
- А Китай? - с надеждой спросил Максим.
- Что Китай?
- Китаю мы тоже не нужны?
- На *** не нужны, - подтвердил Илья.
- Но все-таки у них население вон какое, а у нас - территория… - сделал Максим робкую попытку поспорить.
- Что территория? Что территория? - закричал вдруг Поцелуев, неожиданно обозляясь. - Кому нужна эта сраная радиоактивная территория, хотел бы я знать…
- Китай сейчас - высокоразвитая страна, - продолжал он ликбез минуту спустя, проглотив пару щепотей массы из пакета и немного успокоившись. - Профессор сказал, на втором месте после США. И наступает на пятки. Американцы не знают, куда от них деться. Весь мир заполонили высокими технологиями. Ты же знаешь, китайцы как за что возьмутся, так потом от этой ихней гребаной китайской продукции ссаными тряпками не отмахаешься…
Максим засунул руку в свой пакет, набрал в ладонь, сколько мог, каши, и понюхал. Запах показался ему несколько необычным, он кинул немного массы в рот и пожевал ее, распробывая.
- Я думаю, нет ли здесь наркоты, - сказал он, указывая на пакет.
- Наверняка есть, - сказал Поцелуев, - ну и что?
- И ты так спокойно это ешь? - удивился Максим.
- Знаешь, родной, - сказал Илья, - в свете всего, что имеет место, это уже не имеет значения. - И он отправил в рот полную пригоршню каши из пакета.
Максим подумал и последовал его примеру. Через некоторое время ему тоже стало хорошо.
- Слушай, - сказал он, - я не понимаю, почему они все это терпят?
- Не знаю, - сказал Поцелуев. - Профессор считал, что население зомбируют с помощью каких-то психотронных технологий. Не знаю, врать не буду.
- А где теперь профессор? - поинтересовался Максим.
- Наверное, там, - Поцлуев показал рукой на небо. - Или, если верить в реинкарнацию, новое тело себе ищет… Предлагаю почтить его память минутой молчания.
Они помолчали.
- Слушай, - начал снова Максим, - ну и как они докатились до всего этого?
- Как, как. - Илья зло передернул плечами. - Откуда я знаю, как? - Он некоторое время раздумывал.
- Видимо, потому, - продолжил он несколько секунд спустя, - что порядочных и одновременно активных людей не осталось. Пассионарных, по Гумилеву.
- Какому Гумилеву? Поэту? - поинтересовался Максим.
- Да нет, не поэту, - поморщился Поцелуев, - его сыну, этнографу… У него была такая теория... Он людей делил на пассионариев и субпассионариев. Пассионарий - это то, что я сказал. Тот, кто может рисковать жизнью за абстрактную идею. Например, социальной справедливости.
- Ага, - сказал Максим, - в семнадцатом году довольно много народу угробили ради этой социальной справедливости. И во время Французской революции тоже.
- Угробили, это правда, но справедливости ли ради? - возразил Поцелуев.
- Вообще, справедливость - штука абстрактная, - сказал Максим.
- Ну ладно, ты к словам не придирайся, да? - обиделся Илья. - Ты меня спросил, почему, я тебе высказываю свою точку зрения.
- Извини.
- А субпассионарий - это тот, кто живет по принципу «моя хата с краю», кому наплевать, что ограбили соседа, что кого-то, допустим, по ложному обвинению бросили за решетку, что на кого-то сбросили пару мегатонн, наконец, - главное, что его не трогают. И, главное, ему не приходит в голову, что завтра может наступить его очередь… - Тут Поцелуев перебил сам себя и сказал:
- Есть, вернее в наше время был такой писатель - Корецкий, детективист. Я у него вычитал такой термин: «стратегия мышления низшего типа». Когда человек ради пустяковых сиюминутных, но близких и видимых целей пренебрегает более отдаленной, но большой целью или опасностью.
Поцелуев прервал свою речь, перевел дух и подвел резюме:
- Так вот, - сказал он, - сдается мне, что в конце двадцатого века слишком много развелось у нас этих гребаных субпассионариев с этой гребаной стратегией мышления. Одни гадили, а другим было все равно. Помнишь, песня такая была: «А нам все равно…» Вот и доигрались.
- А как ты думаешь, почему? - спросил Максим.
- Что почему?
- Почему много развелось этих… суб…
- Субпассионариев?
- Да.
- Черт его знает. Может быть, потому, что всех приличных пассионариев поубивали к чертовой матери. При Сталине в лагерях, на войне. На войне же обычно лучших убивают… При Ленине тоже много укокошили, как ты справедливо заметил. А ведь каламбур получился, а? - Поцелуев усмехнулся. - Вот и остались те, кто не высовывается, и они породили такое же потомство, которому все по барабану. А наши коммунисты, помнишь, еще превозносили этого своего Сталина, типа при нем страна была мощная. Может, и была, но что с этой страной стало потом?
- А есть еще люди другого типа, - сказал Поцелуев. - Которые сознательно вредят и хотят, чтобы было как хуже. Их довольно мало, но вся беда состоит в том, что они обычно дьявольски активны в своей деятельности… Пока им противостоят пассионарии, все идет ничего, но когда последних порядочных людей добивают, равновесие нарушается. Понимаешь? И тогда эти вредоносные личности выходят на первый план, занимают командные посты, и страна идет на говно.
- А это ты где вычитал? - спросил Максим. - Тоже у Гумилева?
- Нет, у другого автора, - туманно ответил Поцелуев.
- А почему пассионарии проигрывают? - спросил Максим.
- Я думаю, потому, что они порядочные. Потому что не отвечают подлостью на подлость. И поэтому они оказываются в неравном положении. Поэтому, наверное, в стабильном обществе их должно быть больше, чем тех, других. И уж никак не меньше.
- А субпассионарии?
- Они вообще вне игры. Их интересы меркантильны. Да и способностей у них влиять на что-либо немного. Поэтому они пляшут под дудку тех или других, в зависимости от того, кто берет верх.
- А может, дело не в этом? - предположил Максим.
- А может, и не в этом. А тогда я не знаю, в чем.
- А что, кстати, с коммунистами стало? - поинтересовался Максим.
- А что с ними станет. Одни бывшие коммунисты делят недра, другие заседают в парламенте, изображая цивилизованную оппозицию. Тоже не бедствуют. Одному народу херово, хотя, если вдуматься, народ первый во всем и виноват.
- Почему?
- Потому, что безмолвствует. Потому, что мудак. Потому, что любое правительство - оно же не с неба прилетело, оно, так сказать, плоть от плоти. Потому что, хотя это и пошло звучит, но каждый действительно заслуживает ту участь, которую имеет. Потому что если дядя Вася крадет щи из соседской кастрюли в коммунальной кухне, он так же точно будет и нефть воровать, если ему позволить. Положение на социальной лестнице меняется, но не меняется психология. Вот, ты говоришь, почему правящие круги не уезжают. Ну, допустим даже, что они уедут. Знаешь, что будет дальше?
- Что?
- Придут другие круги, еще более жадные и циничные. Только и всего. Вот, допустим, ты захочешь набрать нормальное правительство. Из кого ты будешь его набирать, а? Помнится, у нас всё говорили, что нужны чиновники, которые не воруют? Да где ты их возьмешь, если у нас вся страна ворует друг у друга, от первого до последнего человека, а водители давят пешеходов прямо на переходах и даже на тротуарах? У нас это - норма жизни. - Тут Поцелуев совсем распалился и продолжал:
- Я, например, незадолго до нашего приключения встретил в одной газете результаты социологического, так сказать, опроса среди нашего замечательного населения. Вопрос, помнится, был таков: каковы наиболее острые проблемы, стоящие перед Россией. Большинство, естественно, поставило на первое место экономику, потом там невыплаты зарплат, обстановку на Северном Кавказе, еще чего-то, и только три процента назвали духовный кризис. Ну и что же ждать от такого населения, я вас спрашиваю, а?
- Ну так все правильно, - заступился Максим. - Сумасшедшие в сумасшедшем доме тоже не считают себя сумасшедшими. Вор всегда считает, что выполняет важную общественную функцию. Бандит считает себя Робин Гудом. Убийца считает себя санитаром леса. Какой еще духовный кризис?
- Вот, вот.
- А если копнуть дальше? - сказал Максим. - До Сталина и Ленина?
- А если копнуть дальше, - сказал Илья, то получится, что уже все человечество в дерьме. Есть такой писатель - Воннегут, фантаст. Не знаю, жив ли он сейчас, потому что в девяносто седьмом ему было уже, по-моему, за семьдесят. В одном из его произведений есть такая фраза: «Может ли разумный человек, учитывая весь опыт прошедших веков, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?» Ответ: «Нет». Неприятность же заключается в том, что если человечество идет на говно, тебе тоже приходится идти туда же вместе с ним. И причина здесь, я думаю, в том, что…
Неизвестно, до чего бы договорился Поцелуев, но железная дверь с окном для выдачи пищи неожиданно с шумом распахнулась, и в помещение вошел десяток вертухаев в черной форме, чем-то смахивавших на повзрослевших баркашовских «соколов». Каждый имел у бедра короткий израильский автомат. «Соколы» выстроились так, чтобы держать все пространство камеры под прицелом.
Следом за ними, не торопясь, вошел офицер, а вместе с ним личность в штатском.
«Вот сейчас он скажет: ну что, русские свиньи, допрыгались? - подумал Максим. - Немецкое командование ведь предупреждало: сопротивление бесполезно…»
Ничего такого офицер, конечно же, не сказал, а приказал всем встать и построиться у стен.
Человек в штатском довольно быстро отобрал человек двадцать, и охрана сгруппировала их около двери.
- Я думаю, пока этого достаточно, - сказал он офицеру. Тому, судя по его лицу, на это было абсолютно наплевать.
- Еще вот этих вот можно, - подумав, добавил штатский и указал на Максима с Поцелуевым. Те и пикнуть не успели, как их отделили от общего стада и присоединили к группе отобранных.
- Ну, пойдемте, - сказал штатский и вышел за дверь. За ним вышел офицер. Затем вышла половина охраны, потом выгнали отобранную группу, а затем камеру покинули оставшиеся вертухаи. После этого дверь закрыли и заперли.
- Вот сейчас, судя по всему, мы и пойдем на говно, - негромко сказал Поцелуев. За свои слова он получил весьма болезненный пинок по кобчику от ближайшего «сокола» вместе с пожеланием заткнуться и идти вперед.
И Максим вместе с Поцелуевым и вместе со всеми двинулись по узкому, длинному и темному коридору навстречу судьбе.
Судьба привела их в небольшое помещение, похожее на предбанник. Там будущим гладиаторам раздали короткие туники, металлические шлемы, оснащенные сверху жесткими гребнями из крашеного конского волоса, напоминающими прическу панка, и короткие мечи.
«Значит, Поцелуев не соврал. Все правда», - подумал Максим.
- А не слишком ли тепла эта одежка для декабря? - поинтересовался он вслух.
- Юморист, что ль? Сейчас согреешься, - пообещал тот и гаденько засмеялся.
После чего каждому гладиатору повесили на грудь рекламную табличку. Максиму досталась реклама одного центрального казино, а Поцелуеву - реклама какой-то малоизвестной фирмы, выпускающей что-то женское. Потом строй обошел врач с черным чемоданчиком и сделал каждому укол в вену.
- Кофеин с норадреналином, - сказал Илья Максиму.
- Зачем? - поинтересовался Максим.
- Гладиаторы должны быть бодрыми и веселыми, - пояснил Илья.
После этого офицер произнес речь.
Он произнес ее очень утомленным голосом, как бы давая понять, что все это ему до смерти надоело, отчего у Максима возникло интересное чувство, что он находится на комсомольском собрании.
Офицер сказал:
- Ну, вы, цветы душистых прерий. Вы, наверное, думаете, что вы здесь для того, чтобы *** пинать? Отнюдь. Ребята! Знайте: демократия в опасности и ее нужно защитить. Не дадим похерить ее завоевания. Так покажите всем кузькину мать! Сам президент будет на вас смотреть…
Слушая этот бред сумасшедшего, Максим понял, что, возможно, в инъекции содержались не только те ингредиенты, о которых сказал Поцелуев, но и что-то иное, что вызывало у него сейчас горячечный приступ патриотизма и неодолимое желание показать кузькину мать кому не попадя. Эти чувства точно соответствовали словам офицера. «Лихо», - успел подумать Максим, и тут, наконец, наркотик показал себя в полную силу.
Он увидел желтую каменистую полупустыню с редкими кустиками чего-то засохшего тут и там, и группу всадников, одним из которых был он сам. Под ним был низенький конек мышиного цвета, за спиной - лук со стрелами, а в руке - копье. Рядом с ним на гнедой жилистой лошади сидел здоровенный негр в красной тунике. Метрах в двухстах впереди навстречу маршировало каре из воинов, на головах у которых были блестящие металлические шлемы с крашеными конскими хвостами, а в руках - большие прямоугольные щиты. Внезапно, по какому-то неслышному сигналу воины повернули щиты, и марширующий четырехугольник превратился в бронированное чудище, вид которого вызывал непонятный ужас. Негр рядом с Максимом разразился фразой на неизвестном языке, но Максим понял, что ему велят атаковать правый фланг. Он пришпорил коня и, подняв копье, с визгом поскакал вперед. За ним, поднимая клубы пыли, бросилась орда таких же, как он, полуголых всадников, и уже через несколько мгновений они врубились в бок бронированного четырехугольника. Максим поднял копье и что было силы всадил его в солдата, не успевшего прикрыться щитом. Копье вошло как раз в вырез панциря, и человек забился на его древке, как проткнутое булавкой насекомое. Максим испытал острое наслаждение, затем его лошадь встала на дыбы, потому что кто-то, в свою очередь, всадил дротик ей в шею. Максим свалился с седла, увидел перед собой искаженное яростью лицо легионера и его поглотила темнота.
В следующее мгновенье он вынырнул из нее и опять-таки увидел лицо, искаженное яростью, и копье, приставленное к своей груди. Он лежал на спине, а над ним стоял какой-то человек. Но человек не смотрел на Максима, он смотрел куда-то в сторону. Он поворачивал голову, как будто обводя что-то взглядом. Максим проследил направление его взгляда и увидел трибуны, заполненные народом, услышал сердитый рев толпы, увидел лицо стоящего над собой человека, губы которого почему-то плотно сжались, а подбородок выпятился вперед. Максим понял, что человек не хочет делать то, что его заставляют сделать, затем наконечник копья вошел ему в сердце, и Максим опять погрузился в темноту.
В следующий миг он снова обнаружил себя на арене и понял, что развитие человечества происходит не по спирали, а по кругу. «Игра всегда будет одной и той же!» - сказал кто-то в его сознании.
«Рестимуляция полного трака», - подумал Максим. Что это такое, мы объяснить не беремся, потому что не знаем.
Он увидел группу полуголых девиц, слаженно виляющих ягодицами под задушевную попсовую музыку. Мелодия показалась странно знакомой, и Максим с удивлением понял, что это один из бессмертных хитов в исполнении Отара Думбадзе. Музыка стихла, и трибуны разразились дружными аплодисментами и криками «бис».
Постаревший, но все еще бодрый певец со своим кордебалетом находился справа, а слева стояла группа людей в черной форме. Максим и товарищи по несчастью размещались на некоем подобии ринга, причем, пока он галлюцинировал, их успели разделить на пары, один против другого. Напротив Максима стоял Илья.
- Держись, сейчас начнется, - сказал ему Илья.
Максим посмотрел по сторонам и увидел большой плакат «С Новым 2009 годом!», висевший прямо напротив. С другой стороны находился другой плакат, надпись на котором гласила: «MORITURI TE SALUTANT», а снизу стоял русский перевод: «Идущие на смерть приветствуют тебя». Еще ниже стояло: «Выпей пива. Умри красиво. Пиво «Гладиаторское»». Плакат был обращен к правительственной ложе, но сама ложа была пуста. Оказалось, что офицер бесстыдно наврал: президент не приехал.
- Что-то никакого пива нам не предложили, - сказал Максим.
- Пиво пьют которые на трибунах, а умереть оставляют честь тебе, - пояснил Поцелуев.
Максим посмотрел на трибуны. Взгляд его остановился на красивой девушке в первом ряду, с прекрасным и развращенным лицом, набирающей номер на сотовом телефоне. Девушка сильно напоминала Кристину. Неизвестно, что выкристаллизовалось в голове у Максима, но в результате он совершил поступок, которым по праву мог бы гордиться.
- Это что, мы сейчас будем с тобой драться? - спросил он Илью.
- Да, - сказал тот, - если ты не будешь сопротивляться, я убью тебя сразу. Или, хочешь, поступим наоборот.
- Прямо как в фильме «Спартак», - сказал Максим.
- А что ты хочешь, история повторяется, - сказал Поцелуев.
- А что будет, если я откажусь драться? - спросил Максим.
- Догадайся с трех раз.
- Ну, если следовать дальнейшей аналогии, нас распнут, - задумчиво сказал Максим.
- Правильно. Поэтому быстрая смерть лучше.
Максим немного подумал. Он вспомнил человека с упрямо выпяченной челюстью и копьем в руке, не желающего делать то, что он сделал, и голос, произносящий слова о том, что игра всегда будет повторяться.
- Я не буду драться, - сказал он, бросил меч в опилки под ногами и перелез через канаты.
В следующий момент он получил удар по голове и потерял сознание.
Глава 5. Highway to hell
Памяти Криса Ри посвящается…
Висеть на кресте было довольно неудобно. Боли не было, но веревки неприятно врезались в руки и ноги.
Максим пришел в сознание в тот момент, когда его уже привязывали к перекладине. Было похоже, что его вывезли за город. Сердобольные исполнители надели на него телогрейку, ватные штаны, ушанку и даже перчатки.
- Это чтобы ты подольше помучился, - объяснил Максиму один из них.
Действительно, при температуре наружного воздуха ниже минус десяти (это Максим понял по тому, как у него слипались ноздри), смерть почти голого тела на кресте была бы быстрой и безболезненной, что, понятно, не могло входить в планы организаторов. Но простым одеванием Максима в теплую одежду они не удовлетворились, и из подъехавшего «КАМАЗа» выгрузили тепловую пушку.
Здесь совершим короткий исторический экскурс и заметим, что в древнем мире совсем не всем казнимым на кресте пробивали ладони и ступни гвоздями. Это делали только для тех приговоренных, преступления которых допускали более легкую смерть, так как на жаре раны обычно воспалялись, и человек умирал быстрее. Остальных просто привязывали веревками к перекладине креста: это предполагало умирание долгое и мучительное. Максима же именно привязали, а не прибили, но не из-за чрезмерной жестокости: просто исполнители забыли взять с собой гвозди. Или, может быть, гвоздей необходимого диаметра не оказалось в наличии. Так было, или иначе, история об этом умалчивает.
Под веселые матерные прибаутки крест перевели в вертикальное положение и закрепили. Максим оказался на высоте, и теперь, при желании, он мог бы плевать в людей, суетящихся внизу под ним. Но никакого такого желания он не ощутил.
Палачи направили на Максима тепловую пушку, и теперь его обдувало приятным теплым ветерком. Сами они расположились у подножия креста, достали водку и бутерброды. По пьяным выкрикам, доносившимся снизу, Максим понял, что они отмечают чей-то день рождения.
То, что на него не обращают никакого внимания, как раз устраивало Максима, так как у него появилось время подумать. До этого он занимался тем, что пытался оправдаться перед ментами на шоссе, затем слушал Поцелуева, а затем галлюцинировал под действием неизвестного наркотика. Первые его мысли были совсем отвлеченными, они не касались того плачевного положения, в котором он оказался, и были далеки от таких вещей, как жизнь и смерть.
«А интересно, куда они дели Поцелуева», - подумал Максим во-первых. Посмотрев по сторонам, Максим увидел, что рядом нет никого, ни одного товарища по несчастью, никаких разбойников или чего-нибудь вроде этого. Максим висел на кресте в гордом одиночестве.
«И что это за место», - подумал он во-вторых.
Место имело такие очертания: сзади от Максима возвышался еловый бор, почти целиком состоящий из толстых старых деревьев, утопающих в глубоком снегу. Где-то там находилась проселочная дорога, по которой, как предполагал Максим, его привезли. Если повернуть голову почти на сто восемьдесят градусов, то можно было увидеть, как проселок скрывается между вечнозелеными великанами, некоторые из которых достигали высоты метров в тридцать.
Спереди дело обстояло намного интереснее. Здесь леса не было, а был только снег. Из этого снега росло весьма солидное заграждение из колючей проволоки, натянутой на толстые железобетонные мачты. За первым ограждением было второе, а за вторым – третье.
«Неплохо, - подумал Максим, - ставлю полное собрание Кастанеды против дырки от бублика, что все это еще и под током».
Он не ошибался. За тремя рядами колючки находилось скоростное шоссе в одну, но очень широкую полосу. Было заметно, что его регулярно чистят от снега. Шоссе было оснащено двумя рядами противотуманных фонарей.
«Дорога в будущее», - подумал Максим. Действительно, это являлось правдой: перед Максимом было шоссе, выстроенное народом для олигарха Гладкого на деньги, украденные у народа, и предназначенное для того, чтобы олигарх успел в случае чего смыться по нему от того же самого народа за границу.
И в пределах прямой видимости от этого шоссе висел Максим на своем кресте.
«Оставшихся же рабов, а их было около пятнадцати тысяч, Красс приказал распять вдоль Аппиевой дороги. И теперь вся эта дорога с обеих сторон была уставлена крестами». Вот какие строки немедленно пришли Максиму в голову, когда он увидел «дорогу в будущее», и откуда они взялись, он не знал.
В довершение всего внизу включили магнитофон, и до Максима стали доноситься звуки широко любимой всеми музыкальными радиостанциями конца двадцатого века мелодии.
« This is the road,
This is the road,
This is the road,
This is the road…», - раз за разом повторял магнитофон внизу. Затем последовал длинный инфернальный проигрыш, и печальный хриплый голос знаменитого барда закончил:
«…to hell».
И точно, это еще была и та самая «road to hell», как объяснил Максиму Поцелуев. Максим понял, что, судя по народному названию «дороги в будущее», народ, видимо, верил и не терял надежды, что когда-нибудь по этой дороге олигарх уедет от народа к чертовой матери проживать свои добытые неправедным путем миллионы в кромешный ад заграничной Швейцарии или Франции, и оставит, наконец, многострадальный народ в покое.
Тут Максим, наконец, задумался, наконец, о себе и подумал, что довольно смешно умирать на кресте спустя тысячу девятьсот семьдесят пять лет после самого знаменитого распятия в истории человечества. Правда, он вспомнил, что такого рода казнь вроде бы сохранилась и в наши дни в некоторых арабских странах, в частности, в Объединенных Арабских Эмиратах, где ей подвергали убийц и насильников. Но это случалось чрезвычайно редко, потому что преступности как социального явления в Арабских Эмиратах не было.
Умирать Максиму все же совершенно не хотелось. Поэтому вместо философских мыслей о прошедшей жизни, о проблемах души, о царствии небесном или возможной реинкарнации, Максим, как человек деятельный, попытался в первую голову думать о том, нельзя ли все-таки как-нибудь отсрочить событие перехода в мир иной.
«Хорошо, что хоть не на кол посадили», - подумал он. Действительно, в этом случае возможность думать хоть о чем-то категорически исключалась бы.
В этот момент размышления Максима были прерваны пьяными выкриками снизу.
- Нет, а я хочу, чтобы он выпил за мое здоровье!.. – надрывался кто-то.
- Ладно, Колек, ты успокойся только…
- Пускай пьет, сука!
Тот, кого назвали Кольком, несмотря на свое уменьшительное имя, являлся вполне взрослым половозрелым мужчиной солидных габаритов. Из широких плеч его вырастала мощная шея, увенчанная бугристым предметом размером с крупную мутантную картофелину (впрочем, к чему описания: все кольки примерно одинаковы). Он задрал свое, красное то ли от природы, то ли от выпитой водки, лицо вверх и закричал:
- Эй, как там тебя? Ты будешь пить или нет, мать твою?!
- Я не пью, - с достоинством ответил Максим. Приставания пьяного исполнителя были ему неприятны.
- Слыхали? – воскликнул Колек. – Он, сука, не пьет. Интеллигенция вонючая! А я тебе говорю, что ты сейчас выпьешь за мое здоровье…
- А роуминг тебе по всему лицу, - сказал Максим, чтобы хоть как-то досадить надоедливому идиоту Кольку.
Такого изысканно-вежливого и одновременно ужасно оскорбительно ответа тот, видимо, не ожидал и поэтому на несколько секунд замолчал, забыв, чему его учили во всевозможных школах жизни, где он, вероятно, побывал. Наконец его прорвало:
- Ах ты падаль! – заорал он, брызгаясь слюной. – Да я тебе сейчас все ****о в кровавый кетчуп превращу. Я тебя сгною, ты у меня кровью умоешься…
Конечно, если бы такой Колек привязался к Максиму в темной подворотне в 1997 году, совершенно не стыдно и вполне естественно было бы испугаться. Теперь же Максиму было смешно. Одновременно наплыли кое-какие школьные воспоминания, и Максим на некоторое время забыл про Колька, целиком погрузившись в картинки.
- … лестницу давай, сука… - донеслось до Максима.
Внизу комедия плавно перетекала в фарс. Более трезвые собутыльники пытались урезонить разошедшегося Колька, и кое-кто, судя по доносившимся ругательствам, уже успел получить от него по лицу. Потасовку прервал старший.
- Так, - властным голосом сказал он. – Прекратили базар. Между прочим, сегодня вечером по трем шестам Гладкий может проехать. Так вот, если меня завтра из-за вас, мудаков, на ковер станут тягать, то это я кого-то точно за это сгною…
Неизвестно, подействовало ли на дерущихся обещание сгноить, или упоминание о Гладком, но только драка волшебным образом прекратилась. Участники уселись обратно к костру и принялись залечивать раны, которые лучше всего лечатся, как известно, препаратами из этилового спирта, принятыми внутрь…
Максима оставили в покое. «Вот мудаки, - подумал он, - правильно тот сказал. Даже помереть спокойно не дадут…». Последняя мысль сразу же вернула Максима в колею реальности, и тут он, наконец, осознал, в какой переплет попал.
Ни к селу ни к городу он вспомнил песню, которую они учили в школе на уроках пения. Это была песня про Орленка, и там были такие слова: «Поверьте, не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет». «В двадцать восемь тоже, поверьте, не хочется. А ведь Лермонтова в этом возрасте уже застрелили! – вспомнил он. - Есенин тоже умер. Ему было двадцать девять. Но они хоть стихи хорошие писали – а я вообще ничего в жизни не успел и был в любви несчастлив…» Максим покосился вниз и тихо всхлипнул. Он с удивлением понял, что теперь ему очень жалко своей молодой жизни, чего он не замечал за собой раньше: раньше жизнь представлялась ему глупой игрушкой, в которой нет особого смысла, и которую не особенно жалко выкинуть. Правда, и смерть тогда была далеко.
Он впервые понял (хотя и читал об этом у Кастанеды), что человек не верит в свою смерть вплоть до того момента, пока она действительно не наступит, до самой последней минуты считая себя бессмертным. Он впервые усомнился в своем бессмертии.
Ведь действительно: что нас ждет там – сведения, покрытые мраком и полное хз, что бы там ни утверждали мировые религии и разнообразные секты. Как ни говори, ни один человек с того света не возвращался, так что информации никакой. В этом датский принц был, конечно, прав. С этого ракурса, например, точка зрения отъявленного позитивиста, что все кончается банальной урной с пеплом, ничуть не хуже позиции самого просветленного буддиста.
«Кастанеда, кстати, тоже умер, - подумал Максим. – А интересно, получилось у него то, что он хотел, или все это лажа?» – Максим подумал, что раньше таких крамольных мыслей ему в голову не приходило.
Кстати, о Кастанеде, благодаря которому он здесь очутился. Максим сейчас же по ассоциации вспомнил слова из песни «Голубой огонек» Гребенщикова, которую раньше очень любил: «попадись мне, кто все так придумал, я бы сам его здесь придушил. Только поздно – мы все на вершине…»
И ведь правда, все сбылось: Максим находился на вершине, вот только задушить конечно же ни в чем не повинного Кастанеду не представлялось возможным, потому что, как справедливо заметил Б. Г., было уже поздно.
Тут Максим осознал, что вместо того, чтобы искать выход из положения, он думает о всякой ерунде, а время, между прочим, идет. «Однако, выход из положения, - легко сказать, - подумал он. – Это ведь только в американских фильмах в самый последний момент появляется роковая женщина с бюстом шестого номера и автоматом и спасает главного героя, покрошив плохих парней в капусту. Сильно сомневаюсь, что подобное произойдет в моем случае».
Еще, правда, был соблазнительный вариант оставить все как есть и действительно умереть. Тогда, возможно, подумал Максим, точка сборки вернется на место, или, на худой конец, сместится в какое-нибудь другое, более благоприятное положение. Однако был и риск. Максим вспомнил один фантастический рассказ, который он читал: там главный герой обратился в центр развлечений, где ему пообещали интересное развлечение-приключение, абсолютно безопасное. Для того, чтобы его испытать, надо было принять наркотик, и под его действием начиналось путешествие в другой мир. Герой на некоторое время отключился, а потом обнаружил себя действительно в совершенно незнакомом мире – почти как Максим. Только герой очнулся в каких-то инопланетных джунглях, где на него напал плотоядный куст. Поскольку к этому времени «приключение» герою нравиться перестало, он решил умереть, чтобы вернуться обратно – примерно как это происходит во сне: ты умираешь и, соответственно, просыпаешься. Куст почти высосал из него всю кровь, когда любовь к жизни перевесила, и он еле спасся. А потом выяснилось, что это была никакая не галлюцинация, что его просто отвезли на другую планету и бросили там в джунглях, и он чуть не погиб на самом деле. Поэтому данный вариант Максим отверг.
«Однако, что же я могу сделать другого? – подумал Максим. – Реально – ни хрена». Этот простой и жестокий вывод чуть не поверг Максима в глубокую депрессию. Но оставался вариант нереальный: конечно же, Кастанеда.
«Клин вышибают клином. Если точка сборки сместилась однажды, надо попробовать это сделать и второй раз. Чем черт не шутит. А вдруг получится», - решил Максим. Книги, правда, на этот раз под рукой не было, да и руки были заняты. Максим понял, что придется все делать одной, так сказать, силой мысли. Или, как говорил дон Хуан, намерением..
К сожалению, о том, как смещать точку сборки силой намерения, Максим имел чисто теоретическое представление. Он помнил, что нужно остановить внутренний монолог. Он попытался это сделать и понял, что данное занятие эквивалентно попыткам не думать о белой обезьяне.
Никогда еще Максиму не приходило в голову столько мыслей одновременно, как в этот раз. Максим вспомнил, что некоторые специалисты советовали в этом случае как бы придавливать появившуюся мысль мысленным же блином от воображаемой штанги, и истерически захихикал. Мысли роились тучами, как комары на нудистском пляже летом в Подмосковье, и, чтобы их придавить, понадобился бы такой «блин», который смог бы раздавить мысли только вместе с их обладателем.
«А зря я отказался от выпивки, - подумал Максим в отчаянии. - Прошлый раз с выпивкой хорошо пошло».
«Однако, надо пытаться, - была вторая мысль, - конечно, мир – это сон, но нехорошо получится, если я вот так… вот здесь…»
Кроме того, Максим обнаружил неприятный факт: он больше не чувствовал ни рук, ни ног. «Сколько же времени я вишу?», - подумал он. И, несмотря на то, что теплый ветер из пушки по-прежнему приятно овевал его, Максиму стало страшно. «****ь, да это же все серьезно!» - метнулась паническая мысль.
- А ты как думал, - подтвердил кто-то невидимый у него в голове.
Тут мысли захлестнули Максима с новой силой; причем в основном это был всякий бред. Например, такой:
«Я понял, что путь самурая – это смерть. При выборе между жизнью и смертью всегда выбирай последнюю», - из Ямамото,
или
«Смерть – это самое большое приключение, которое только выпадает человеку», - кажется, из Аркадия Стругацкого.
Так продолжалось пару часов.
Но в конце концов то ли намерение оказало свое действие, то ли что-то еще (а висеть на кресте вовсе не так просто и полезно для здоровья, уверяю вас), но точка сборки у Максима действительно поехала. Он ощутил сильное головокружение, и его, как было метко замечено в модном шлягере конца восьмидесятых годов двадцатого века под названием «Путана», «закружило и понесло».
Он отключился.
Глава 6. Caballero aventurero
Все закружилось, Максима подхватил невидимый, но грозный вихрь, покружил немного в пустоте, но в конце концов довольно бережно опустил на твердую поверхность земли. На Максима повеяло приятным жарким воздухом. Но это не был поток, исходящий из тепловой пушки, это был совершенно независимый, природный ветер, характерный для пустыни или полупустыни.
Максим обнаружил себя стоящим на обочине неизвестного шоссе. Кажется, был вечер. Солнце уже почти село, и последние его лучи очень красиво подсвечивали вершины далеких, но, по всей видимости, очень немаленьких гор, увенчанных ледяными лиловыми шапками.
Вокруг расстилалась равнина, покрытая сероватой растрескавшейся почвой, с редкими вкраплениями жестколистных кустарников. На востоке наблюдались какие-то холмы. Равнину от горизонта до горизонта прорезывала широкая асфальтированная магистраль, на обочине которой стоял Максим. Прямо перед ним находился щит со светоотражающей надписью: «HERMOSILLO 80». Других следов присутствия человека не было.
Также Максим отметил, что на нем ватник, теплые штаны, шапка-ушанка и перчатки, но обуви нет. Поэтому асфальт шоссе он попирал босыми ступнями. Впрочем, асфальт этот был теплым (видимо, нагрелся за день), и приятным на ощупь. Максим понял, что даже и сейчас температура воздуха гораздо выше плюс двадцати градусов по Цельсию. Если так, то он явно попал в какую-то тропическую страну.
«Одет я не по погоде, но это ничего, - подумал Максим. – Главное, что оно сработало». Теперь оставалось только определить, куда судьба и точка сборки забросили его на этот раз. Путем простейших логических умозаключений Максим пришел к выводу, что ландшафт перед ним антропогенный, поскольку посередине него имеется шоссе; и что надпись на щите, скорее всего, является названием населенного пункта. Цифра «80», очевидно, означала, расстояние до вышеупомянутого населенного пункта в местных единицах измерения. Максим для простоты предположил, что это километры или мили. Еще стоило отметить, что надпись была на латинице, поэтому было похоже на то, что Максим находился за границами нашей необъятной родины. «Наверное, это и к лучшему», - решил Максим. «А впрочем, это мы сейчас увидим», - осадил он сам себя.
Максим немного подумал и решил идти в сторону этого Hermosillo, о котором было сказано на щите. Он надеялся, что местная политическая система окажется более либеральной к чужестранцам без ботинок, чем это было в предыдущем случае. Пройдя около километра в довольно бодром темпе, он решил, что, пожалуй, несколько замахнулся, и что восемьдесят километров, или, тем более, миль, - не такое маленькое расстояние, как кажется вначале. И вообще, лучше было бы поймать машину. Как видите, предыдущий опыт общения с людьми, ездящими по дорогам в металлических коробках с мотором, ничему Максима не научил.
Не успел Максим подумать о машине, как услышал позади себя астматический звук мотора. Даже странно, насколько быстро порой наши желания воплощаются в твердую материю. Но это была не «девятка», как вы могли бы уже вообразить. К Максиму приближался небольшой, очень задрипанный грузовичок белого цвета; вместо кузова у него было некое подобие клетки с очень крупными ячейками. Судя по устройству этого кузова, можно было предположить, что грузовик предназначался для перевозки какого-нибудь сена, силоса или чего-то вроде этого. Номера были иностранные.
Максим вытянул перед собой руку с отогнутым большим пальцем, и грузовик со скрипом остановился. Из кабины вышло трое мужчин.
Что интересно, так это то, что Максиму даже не пришло в голову, что выглядит он, мягко говоря, странно. Зато это пришло в голову людям из грузовика. Они уставились на Максима и принялись молча его разглядывать. Наверное, такого наряда, который был на Максиме, им видеть еще не доводилось. Двое достали по сигарете и закурили, а третий, некурящий, крякнул и принялся чесать в затылке.
Максим, в свою очередь, с любопытством посмотрел на тех, кого послала ему судьба на этом пустынном шоссе, находящимся в неизвестной стране черт знает где. Он увидел крепких людей, одетых в одинаковые потертые джинсы, мягкие мокасины и клетчатые ковбойские рубашки, смуглых, черноволосых и черноглазых, с монголоидными чертами. На голове одного имелась светлая широкополая шляпа.
- Добрый вечер, - сказал Максим, так как почувствовал необходимость что-то сказать: пауза несколько затянулась. – Гуд ивнинг, - добавил он по-английски. Других заграничных языков Максим, к сожалению, не знал.
Увы, приехавшие не говорили по-английски. Один из них направил грязноватый палец на Максима и произнес какую-то фразу на неизвестном языке, изобиловавшем свистящими согласными и гортанными звуками.
- Не понимаю, - сказал Максим и с сожалением покачал головой. – Ду нот андерстанд. Нихт ферштейн, - добавил он. – Мне бы в город. Город! Таун! – и Максим махнул рукой вдоль шоссе, а потом изобразил руками город.
В ответ на это незнакомец еще раз ткнул в Максима пальцем и произнес длинное предложение, из которого Максим ясно расслышал только знакомое ему слово «гринго» и непонятное «эль динеро».
«Черт, как же им объяснить?» – подумал Максим. «Да ведь они, наверное, денег хотят», - осенило его.
Приехавшие тем временем принялись переговариваться между собой. Максим начал уже подозревать, что его шансы подъехать до ближайшего населенного пункта с комфортом равны нулю, как вдруг первый из троих, тот, что обращался к Максиму, подошел к машине, открыл дверь и сделал приглашающий жест.
«Вот тебе раз, - подумал Максим, шагая к машине. – Все-таки за границей люди сердечнее, чем у нас. – И он ощутил теплое чувство по отношению к этим людям, готовым везти его бесплатно. - А как, интересно, мы там разместимся вчетвером?»
Собственно, это была его последняя связная мысль, потому что дальше он получил сзади удар по голове неизвестно от кого из троих и потерял сознание.
Очнулся он от того, что почувствовал, как нечто очень твердое впивается ему в спину между лопаток. Он открыл глаза и увидел великолепное черное ночное небо, усыпанное тысячами очень крупных, ярких и совершенно незнакомых звезд. Вокруг было темно. Максим сунул руку себе под спину и обнаружил большой и ржавый гаечный ключ. Затем он вспомнил то, что с ним случилось.
«Неужели они меня этим ключом? – подумал Максим. – Ну и гады». Он прикоснулся к затылку и зарычал. На затылке под волосами имелось круглое новообразование размером с половину куриного яйца. Волосы вокруг слиплись. Болело сильно.
Максим вспомнил «внутренний голос», который на арене в «Олимпийском» сказал ему, что игра будет всегда повторяться, и заподозрил, что голос был прав. Игра действительно повторялась. Однако никакого удовольствия от этого повторения Максим не ощутил.
Постанывая, он перевернулся на живот, затем поднялся на колени. Рядом, насколько он мог судить в темноте, было то же самое пустынное шоссе, вокруг – сухая трава и такой же высушенный солнцем низкорослый кустарник. Однако были и изменения.
В сотне метров от Максима находилось строение, подсвеченное электрическим светом. Больше всего света давала неоновая вывеска.
«Вот черт, - подумал Максим, - получается, что меня куда-то отвезли и здесь выкинули. Зачем это им понадобилось, хотел бы я знать». Но, к сожалению, он этого так и не узнал.
Максим усилием воли заставил себя подняться на ноги. Перед глазами у него плыло, как у человека, который только что вышел из запоя, с той только разницей, что последний раз Максим употреблял спиртное в тот памятный январский день 1998 года на кухне у Поцелуева, то есть, строго говоря, - почти целых десять лет назад.
На Максиме по-прежнему была телогрейка и ватные штаны. Шапка, правда, куда-то исчезла, возможно, кто-то из давешних незнакомцев оставил ее себе в качестве сувенира. Максим не испытал сожаления по поводу ее пропажи.
Он побрел по направлению к освещенному сооружению. Им оказалась одноэтажная постройка, совмещавшая в себе функции бензоколонки и придорожного кафетерия. Такого рода забегаловки часто показывают по тому или иному поводу в голливудских боевиках.
Машин на стоянке рядом с кафетерием не было. Вывеска, привлекшая внимание Максима, была большая, во весь фасад. Судя по ней, кафетерий носил гордое название «El momento de la suerte». Словосочетание показалось Максиму знакомым, он определенно его где-то уже встречал, но что оно означает, он, хоть убей, не мог вспомнить.
Потоптавшись на входе, Максим толкнул стеклянную дверь. Раздался мелодичный звон колокольчика, и на пороге сейчас же возник хозяин – по крайней мере, Максим предположил, что это он.
Хозяин был толстый мужчина в возрасте, низенький, лысый и неприветливый с виду, больше всего он походил на мрачного Денни де Вито, но с бородой. Борода была редкая, клинышком, и довольно противная. Он воззрился на Максима со вполне понятным подозрением, встал на пороге, уперев руки в бока, и залопотал что-то на своем языке. Он произнес длинную тираду, приправленную изрядной толикой недовольства и презрения и закончившуюся вопросительной интонацией. Потом снова уставился на Максима.
Из всего этого Максим, естественно, не понял ничего.
- Динеро, динеро, - сказал хозяин и весьма недвусмысленно потер большим пальцем правой руки указательный.
«Вот он, мир чистогана, - раздраженно подумал Максим. – То ли дело у нас: бесплатно сунули в багажник, бесплатно кинули в камеру, бесплатно накормили, вывели на арену… А этим «динеро» подавай».
- У меня, дорогой, - громко, чтобы хозяину было понятно, сказал Максим, - кроме вот этого, ни хера нет. – Для убедительности он взялся за телогрейку на груди и слегка ее потряс. При этом действии из кармана телогрейки что-то выпало и со звоном упало на землю. Максим подобрал упавший предмет: это был гаечный ключ, который он непонятно зачем взял с собой.
При виде гаечного ключа поведение хозяина изменилось. Он отпрыгнул назад, причем выражение его лица стало откровенно злобным. Он буркнул что-то отрывистое и свистнул, подзывая кого-то изнутри. Становилось ясно, что ситуация осложняется. Также становилось ясно, что, увы, и этот мир настроен к Максиму враждебно.
Тем временем в дверях заведения рядом с хозяином появились два лба помоложе, мексиканской наружности. Дело принимало скверный оборот.
- Ах так, - многозначительно сказал Максим, поигрывая гаечным ключом. Он уже не надеялся на мирный исход.
И Бог знает, чем бы все это закончилось, но тут между враждебными сторонами вклинился небольшого роста ладный человек в очочках и черном костюме. Неизвестно, откуда взялся этот caballero andante(1), можно только предположить, что он мирно пил свой кофе с коньяком и по непонятной Максиму причине решил вмешаться. Он быстро сказал несколько слов хозяину, и тот, как по мановению волшебной палочки, успокоился. Помощники скрылись внутри, а человек в черном костюме поманил Максима рукой.
________________
(1) странствующий рыцарь (исп.)
Из осторожности не выпуская ключ, Максим подошел ближе.
- Буэнас ночес, Максим Валерьевич, - сказал человек на чистейшем русско-испанском языке.
Максим ожидал всего, что угодно, но только не этого. Он так удивился, что смог только ответить:
- Добрый вечер.
- Я вижу, что вы находитесь в несколько, как бы выразиться, расстроенных чувствах, - сказал собеседник Максима.
- Да, есть децл, - вежливо согласился Максим.
- Я предлагаю вам отужинать со мной, - церемонно предложил человек.
Максим принял игру.
- Почту за честь, - так же церемонно ответил он.
- Тогда не угодно ли пройти?
И они прошли.
Внутри кафетерий оказался типичной забегаловкой, как и предполагал Максим. Пластиковые столы и стулья, барная стойка, старенький телевизор, пожелтевшие плакаты с изображениями Шарон Стоун и Антонио Бандераса. Ничего особенного.
Максим и его неожиданный друг уселись за столик в углу.
- Итак, какими судьбами сюда? – спросил человек в черном костюме после того, как был сделан заказ и умиротворенный хозяин отправился его готовить.
- Но я, простите, не знаю, с кем имею… - сказал Максим. – Вы русский?
- Нет, я не русский, - сказал незнакомец, - скорее, наоборот, американец. Но это не имеет никакого значения. Можете называть меня дон Карлос.
«Прям как Кастанеду», - подумал Максим, а вслух спросил:
- Прежде чем ответить на ваш несколько сакраментальный вопрос, я был бы не против узнать, где я вообще нахожусь?
- Неважно, - отвечал собеседник, - скажем, в одной из латиноамериканских стран. Ну, например, в Мексике.
«Надо же, - подумал Максим, - вот занесло». Тут он сообразил, что до сих пор не удосужился спросить, почему же незнакомец так хорошо говорит по-русски, а главное – откуда он знает Максима?
- Знаете что, - сказал дон Карлос, тем временем изучавший смену выражений на лице Максима, - я предвижу ваши вопросы. По-русски я говорю, потому что учился в МГУ, а вот откуда я вас знаю, - это вопрос, конечно, более сложный, но и на него вы получите ответ в свое время… Я вот что вижу: вы, похоже, увлекаетесь смещениями точки сборки?
Максим вздрогнул.
- А вы откуда знаете? – хрипло спросил он.
- От верблюда, - неожиданно грубо отвечал Максимов собеседник, - ты мне здесь дурочку не валяй.
Услышав такие слова, Максим снова схватился за ключ.
- Я отвечаю – не канючь, а он за гаечный за ключ. И волком смотрит, он вообще бывает крут, - процитировал дон Карлос.
- Вы знаете Высоцкого? – смягчился Максим.
- Знаю, - сказал дон Карлос, - с университетских еще времен. Прекрасный поэт. Да успокойтесь вы, я не сделаю вам ничего плохого. Я пошутил. Решил вас немного поэпатировать. Вы ведь любите эпатаж, не так ли?
«Зубы заговаривает, мерзавец, - подумал Максим, - тут с ними ухо востро нужно держать». Тем не менее, ключ убрал и сел за стол. Как раз в это время хозяин принес собеседникам горячий кофе в больших кружках и бутерброды.
- Пошутили, говорите, - сказал Максим, - косясь на бутерброды, - ты мне хитрость брось свою иудину. Прямо, значит, отвечай, кто тебя послал…
- Что, простите?
- Да так. Это тоже Высоцкий. Вы пошутили, я тоже.
- А, да-да. Так что насчет точки сборки?
- Ну, если опустить то, что вы не ответили на мой вопрос… - начал Максим.
Он вдруг ощутил, что присутствие собеседника давит на него, что он теряется и чувствует себя как мальчишка, не выучивший урока. Вместе с тем, как это ни странно, он почему-то стал испытывать к собеседнику доверие. Он почувствовал потребность все ему рассказать.
- Дело было вот как… - начал он.
И он рассказал, как было дело, от начала и до конца.
Дон Карлос смеялся так, что Максиму показалось, что он, не сходя с места, скончается от разрыва сердца.
- Это вы сами до этого додумались? – наконец спросил он, вытирая слезы платком.
- Да, - сдержанно отвечал Максим, - но я на самом деле этого не хотел…
- Тогда ваше намерение сыграло с вами злую шутку, - непонятно выразился дон Карлос, - и как же вы собираетесь возвращаться назад?
- Понимаете, о том же самом я вас хотел спросить.
Тут дон Карлос опять принялся смеяться, а когда отсмеялся, сказал:
- Подумать только! Люди десятилетия тратят на то, чтобы только прикоснуться к проблеме точки сборки, по крупицам продвигаются вперед, и тут находится молодчик, который… Позвольте вам выразить свое восхищение.
- Послушайте, - сказал Максим с раздражением, - я конечно все понимаю, это смешно. Но ведь результат налицо.
- Правильнее было бы сказать, на лице, - сказал дон Карлос, насмешливо разглядывая физиономию Максима. - Есть, конечно, апологеты обучения младенцев плаванию путем бросания их за борт в море…
- Вы хотите сказать, что я не выплыву?
- Ну нет, почему же. Я просто хочу сказать, молодой человек, что вы и понятия не имеете, насколько это сложная и опасная область, куда вы лезете, не зная броду. Вы начитались книжек и по простоте душевной решили, что теперь все знаете. А ведь в книжках даже и сотой части не написано того, что имеет место. Не говоря уже о том, что многие вещи нельзя изложить словами…
- Да вовсе я не решил, что все знаю, - раздраженно сказал Максим.
- Да вы еще и упрямы, как я вижу, - сказал Максимов собеседник, - а между тем, упрямство, извините, признак тупости.
Максим почувствовал, что все более запутывается в разговоре, а вместе с этим все более уменьшается вероятность извлечь из него хоть какую-то пользу.
- Простите, - начал он, - но хоть где я оказался, вы можете сказать?
- Где вы оказались сейчас, вы и сами узнаете чуть позже, а вначале вы оказались… как бы это поточнее определить… ну, скажем, в одной из возможных реальностей для вашей страны…
- Значит, это не будущее?
- Мне трудно с вами разговаривать в таких терминах, поскольку на самом деле нет ни будущего, ни прошлого в том виде, в каком вы это понимаете. Но если вы настаиваете, то пожалуйста: это будущее, но это одно из вероятных будущих. Одно из положений точки сборки для страны, скажем так. Или совокупность положений точек сборки всех населяющих ее людей. Совокупность может быть той или иной в зависимости от многих причин.
- Что за причины?
- Ну, например, намерение. Вы же изучали классиков марксизма-ленинизма, поэтому должны знать, что сознание определяет бытие.
- Наоборот.
- Да нет, именно так, как я сказал. Сознание определяет бытие. Поскольку так называемая реальность, как вы знаете, всего лишь коллективный договор, продукт соглашения, поэтому то, что в сознании, то и в реальности. Другого просто и быть не может. Собственно, реальность и находится не где-нибудь, а именно в сознании, но это уже другая тема.
- Вы хотите сказать, что все население страны додумалось до этого кошмара?
- Нет, не все. Ведь большая часть вообще обычно не думает. Вернее, думает, но не об этом. Поэтому, как я понимаю, в жизнь воплотилось намерение наиболее активной части населения. А у активной части вашего населения намерение оказалось таким, как вы видели. Остальные просто с этим согласились.
- Но вы говорите, что это одно из вероятных положений.
- Да, есть и другие положения. Но я сомневаюсь, что вы, в вашем теперешнем состоянии, сможете в них попасть.
- Но почему я попал именно в такую реальность? – возмутился Максим.
- Потому что только человек знания может выбирать положения точки сборки. Для того, чтобы стать человеком знания, требуется много лет кропотливой работы, и даже тогда результат не гарантирован. А вас куда забросило, туда забросило.
- Что это значит?
- Это значит, что в вашем случае изменение положения точки сборки определило состояние вашего сознания в момент смещения.
Максим вспомнил состояние своего сознания в момент смещения. Картина получилась безрадостная.
- Да, - сказал он, - что тут еще и сказать. Но где мы сейчас находимся, вы мне скажете?
- Конечно. Сейчас мы находимся в сновидении.
- То есть вы хотите сказать, что я сплю?
- Да. Но скоро проснетесь.
- А где я проснусь?
- Там же, где и заснули.
- Это значит…
- Да, к сожалению.
Тут Максим пережил несколько очень неприятных секунд.
- Но хоть надежда у меня есть? – выдавил он.
- Надежда всегда есть. Она, как известно, умирает последней. Но вам, кстати, пора, - сказал дон Карлос, глядя на часы.
Он заметно побледнел, и сквозь его фигуру можно было теперь увидеть стойку бара. Максим подумал, что хотел еще о многом спросить, но все вопросы вылетели у него из головы, кроме одного.
- Что такое momento de la suerte? – спросил он.
- Suerte – по-испански значит «судьба». Что такое momento, я думаю, вы и сами догадаетесь. Позвольте искренне пожелать вам удачи. Прощайте, - сказал дон Карлос и растаял в воздухе, а вместе с ним растаяли стол, стулья, барная стойка, кафетерий со странным названием, и душная мексиканская ночь.
Глава 7. Снятие с креста
Вместо этого снова возникли снег, лес, колючая проволока и «дорога в ад». Тем не менее, Максим обнаружил, что пока он в желтой, жаркой Мексике общался с загадочным доном Карлосом, ситуация на Родине претерпела коренные изменения. Внизу, под Максимом, происходили интересные события.
Люди, еще недавно отмечавшие день рождения Колька, бросили это занятие ради другого. Они рассыпались по кустам и вовсю строчили из автоматов в вечернюю синеву. Из гущи леса им отвечали какие-то неизвестные. Время от времени они совершали короткие перебежки между елями для того, чтобы занять более выгодную позицию. Максим понял, что имеет место самый настоящий бой. Но причины, по которой он начался, равно как и намерений нападавших, Максим, к сожалению, не знал.
Бой оказался жестоким, но коротким. Силы сторон были неравными: не прошло и пятнадцати минут, как последний защитник плацдарма под Максимом высунулся из-за «КАМАЗа», чтобы прицелиться, получил меткую пулю прямо в лоб и как подкошенный рухнул на снег, забрызгав пространство вокруг себя кровью и мозгами. Этим последним защитником был Колек. Следует упомянуть, что Максим, наблюдавший за всем этим с высоты своего положения, не испытал по поводу безвременной кончины злополучного Колька ни малейшего сожаления. Оставим это на его совести.
Таким образом, бой завершился полной и безусловной победой нападавших.
Радоваться или горевать по этому поводу, Максим пока не знал. С одной стороны, было ясно, что его смерть отсрочивается. С другой стороны, не мешало бы прояснить, что за люди эти нападавшие, каковы их цели, и не отбили ли они Максима для того, чтобы ритуально сварить его в масле или просто взять и употребить в пищу. «А что, - подумал Максим, - от них тут всего можно ожидать».
Тем временем нападавшие вышли из-за деревьев и приблизились. На них была такая же черная униформа, как и на только что почивших в бозе исполнителях, и это было странно.
«Вот народ, - подумал Максим, - уже друг друга колбасят почем зря».
Тем временем крест, на котором висел Максим, с матерными прибаутками был переведен в горизонтальное положение. Максима отвязали; он попробовал сесть и почувствовал сильную боль в руках, ногах и почему-то пояснице. Он застонал.
- Бедняга, - с сочувствием сказал кто-то, - на-ка, выпей.
Максим понял, что обращаются к нему, и увидел у своего рта металлическую флягу. Он схватил горлышко зубами, глотнул и почувствовал, как в него вливается приятное тепло, а вместе с ним жизнь и беспричинный оптимизм.
«Значит, я еще не умру, - подумал он, - это неплохо».
Он увидел прямо перед собой бородатое лицо человека на вид лет сорока пяти. Лицо смотрело на Максима серьезно и не улыбалось.
- Как ты? – спросило лицо. – Разговаривать можешь?
- Могу, - с трудом отвечал Максим, - только не очень много.
- А много и не нужно, - успокоило Максима лицо.
- Кто вы такие? – хрипло спросил Максим и закашлялся.
Бородатый ответил не сразу, некоторое время он молча и пристально глядел на Максима, как бы взвешивая, можно ли доверить тому важную и секретную информацию. Наконец он кашлянул и сказал:
- Мы - фронт национального освобождения.
- Национального чего? – не понял Максим.
- Освобождения, - терпеливо повторил бородатый собеседник. – Партизаны, короче. Боремся с рабовладельцами, олигархами, бандитами, стукачами и прочей падалью. А ты, парень, расскажи, как ты сюда попал.
- Из «Олимпийского». Знаете? – сказал Максим.
- Ну. И что?
- С гладиаторских боев.
- Гладиатор, что ли? – рассмеялся бородатый.
- Ага, - подтвердил Максим, испытывая почему-то смущение.
- Так. А как же ты дошел до такой жизни? – риторически вопросил бородатый, мотнув головой в сторону лежавшего на снегу креста.
Максим рассказал, как.
- Значит, отказался драться? – удивился собеседник Максима, - ну ты даешь. – И он принялся разглядывать Максима так, как будто перед ним был редкостный музейный экспонат. – Но ты молодец, парень, - добавил он, - с характером. Хвалю, - и он еще раз с уважением посмотрел на Максима.
- Вам спасибо, - сказал Максим, - вы из-за меня жизнью рисковали.
- Рисковали – это оно правда, - сказал бородатый, - но, не хочу тебя огорчать, не совсем из-за тебя…
- Как так? – не понял Максим.
- Понимаешь, тут у нас одно дельце есть… А тут ты подвернулся. Пришлось сделать доброе дело.
- А-а, - сказал Максим. – Понятно, - хотя понятно ему ничего не было.
- Тебя как звать-то? – спросил бородатый.
- Максим.
- А меня Серега. Ну, за знакомство, - Серега достал флягу, сделал мощный глоток и протянул флягу Максиму.
- Слушай, Серега, - сказал Максим, - в свою очередь отхлебывая из фляги, - а почему вы одеты так же, как эти? – и он указал на труп Колька, валявшийся возле колеса.
- Для конспирации, - сказал Серега, - поснимали вот с таких же. Ты сам-то откуда, чем занимался, расскажи, - помолчав, приказал он.
Несмотря на то, что общее состояние Максима все еще оставляло желать лучшего, а рассудок был сильно потрясен всеми произошедшими с ним пертурбациями, он все же понял, что если он сейчас расскажет этому бородатому Сереге свою подлинную историю с географией, то в лучшем случае произведет впечатление сумасшедшего, а в худшем его могут просто поставить к дереву и шлепнуть без лишних разговоров. Такой незамысловатый конец после того, как он только что чудом вырвался из лап смерти, был бы обидным.
Поэтому приходилось срочно придумывать легенду. Но делать это надо было аккуратно, потому что теперешней московской специфики Максим не знал, а за десять лет все изменилось так, что дальше некуда. Максим решил рассказать наибольшую правду из того, что было возможно рассказать, уповая на Бога и собственное везение.
Он сказал, что работал на строительной фирме, закончил объект, они выпили, он остался ночевать у приятеля, а утром вышел за сигаретами без паспорта, был пойман ментами и отвезен в «Олимпийский». Рассказав все это, Максим напряженно стал ждать реакции Сереги.
Как ни странно, его рассказ Серегу полностью удовлетворил.
- Это бывает, - сказал он. – Как фирма-то называется?
Максим сказал, как.
- Не слышал, - сказал Серега. – А приятеля как зовут?
- Илья, - сказал Максим, – фамилия – Поцелуев.
- Не знаю такого, - сказал Серега с таким видом, как будто он должен был знать все на свете. – Что ж ты так, парень? А? Паспорт надо с собой носить.
- Так получилось, - сказал Максим.
- Я вижу, как получилось, - сказал Серега. – Ты понимаешь, что теперь у тебя только один путь – остаться с нами? Жизнь у нас не сахар, опять же риск постоянный, редко кто больше трех лет проживает. Но другого пути у тебя нет – мы не можем отпустить человека, который нас знает, так сказать, в лицо. Так что выбирай – или ты с нами, или, извини, придется тебя немножко стрельнуть. Пиф-паф. Законы у нас суровые, - и Серега подмигнул.
- Я согласен, - сказал Максим.
- С чем? – поинтересовался Серега и хитро прищурился. Позже Максим узнал, что у него и кличка была соответствующая – «Хитрый».
- Воевать вместе с вами, - сказал Максим.
- А-а. Ну, что же, правильное решение, - сказал Серега, - поздравляю, - и он протянул Максиму здоровенную красную ладонь. – Ты знаешь, ты мне почему-то сразу понравился, - признался он. – Жалко было бы, если бы пришлось тебя шлепнуть.
«Как будто был выбор», - подумал Максим, пожимая Серегину лапу.
Максим уже догадался, что Серега является в группе главным. Всего же партизан было человек двенадцать.
Вооружены они были короткими АКСу, в отличие от людей из группы покойного Колька, на вооружение которых были приняты короткие израильские автоматы. Еще у партизан имелось несколько гранатометов, пара стареньких снайперских винтовок Драгунова и даже один портативный зенитный комплекс.
Партизаны сгруппировались вокруг Сереги с Максимом.
- Так, - сказал вдруг Серега, - не кажется ли вам, что у нас тут стало немного тесно?
Он споро отобрал нескольких бойцов, с тем расчетом, чтобы количество людей, сидящих у костра, совпадало с количеством убитых исполнителей, а остальных отослал в лес.
- Ну что, Макс, покурил? – спросил он, обращаясь к Максиму. – А теперь раздевайся.
- Зачем? – не понял Максим.
- Затем, - сказал Серега, - ей, бешеный!
- Не понял, - удивился Максим.
- Да это я не тебе, - отмахнулся Серега. К нему подошел ладный небольшого роста паренек. – Слушай, бешеный, сбегай, принеси куклу, - сказал ему Серега.
- Есть! – по-военному четко ответил паренек и, пригибаясь, побежал в сторону леса.
- Это у него кликуха такая – Бешеный, - пояснил Серега. – Сам себе придумал. На другие не отзывается.
- Почему? – спросил Максим.
- Детективов начитался. А так – хороший парень, прекрасный специалист. Но – немного того, - и Серега покрутил пальцем у виска. - Ну раздевайся давай, чего сидишь-то, - повторил он, буравя Максима взглядом.
- Но ты не объяснил мне, зачем это нужно, - довольно нервно сказал Максим.
- Затем, что не обратно же тебя вешать.
- В каком смысле?
- В прямом, - сказал Серега, посмотрел на недоумевающее лицо Максима и захохотал. – Да ты не менжуйся, - сказал он, - ничего с тобой не будет. Ты же теперь с нами, не так ли?
- Да, - подтвердил Максим.
- Ну, так я тебе объясню сейчас, - Серега ободряюще хлопнул Максима по плечу. – Понимаешь, вот это, - и он ткнул пальцем в сторону шоссе, - дорога «три шеста».
- Каких шеста? – не понял Максим.
- Ну, в смысле, три шестерки. Дорога, по которой ездит Гладкий.
- Это я знаю, - перебил Максим.
- Так вот, это единственное место, где шоссе просматривается. Так оно огорожено бетонной стеной. А тут – как на ладони.
- Ну и что?
- А знаешь, почему? – ответил вопросом на вопрос Серега.
- Почему?
- В этом месте обычно вешают преступников. Ты, кажется, уже успел в этом убедиться. Чтобы Гладкий, проезжая, на них любовался. Он это любит.
- Такой кровожадный? – поинтересовался Максим.
- А ты думал, мать его. Так вот. Мы, конечно, не рассчитывали, что здесь сегодня кого-то повесят. Мы на тебя случайно наткнулись. Поэтому взяли с собой манекен.
- Зачем?
- Чтобы повесить его на крест для имитации. Есть информация, что Гладкий должен сегодня по дороге проехать.
- И что?
- Да то, что сначала проедет охрана. Увидит, что здесь кто-то висит. Сообщит Гладкому. Тот захочет на это посмотреть и снизит скорость. Он же ведь обычно километров триста носится – хер попадешь. А тут как раз мы. Сечешь?
- Примерно, - сказал Максим.
- А дальше будут говорить вот эти вот штучки, - театрально закончил Серега и похлопал рукой по гранатометам и зенитному комплексу.
- А-а, - сказал Максим, - а раздеваться-то зачем?
- Потому что одежда должна быть арестантской, - сказал Серега, - все должно быть достоверно.
- Но ведь ты говоришь, что вы не рассчитывали на меня, - сказал Максим, - значит, должны были одежду предусмотреть.
- Тьфу! – сказал Серега и в сердцах плюнул в костер. – Вот ты зануда! Ну забыли, что ж теперь поделать. Может быть, ты недоволен, что тебя с креста сняли?
- Да нет, - умиротворяюще сказал Максим, - я очень даже доволен.
- Нет, может быть, тебя обратно повесить? – не унимался мстительный Серега. – Ты скажи.
- Не надо, - сказал Максим.
- Ну тогда раздевайся скорей, мать твою! - раздраженно заорал Серега, и Максим отметил, что он очень нервный. – Одежду пока вот эту возьмешь, - и он кинул Максиму униформу, снятую с убитого Колька.
Надевать одежду мертвеца Максиму очень не хотелось, но делать было нечего. Он разоблачился и натянул на себя черную униформу с потеками крови. Форма была велика и сидела мешком. Максим подумал, что сильно похож сейчас на бравого солдата Швейка.
Тем временем Бешеный притащил откуда-то манекен. Это был натуральный манекен из магазина одежды, телесного цвета, и изображал он бесполого мужчину неопределенного возраста с детским лицом. Максиму захотелось сказать что-нибудь язвительное, но он промолчал.
Совместными усилиями манекен одели в бывший Максимов наряд.
- А вы не боитесь, что заметно будет, что не живой человек висит? – поинтересовался Максим.
- А мы его так повесим, что не видно будет, - сказал Серега и фыркнул. – Тоже, умник нашелся. Если очень хочешь достоверности, полезай сам, я отговаривать не стану.
В ответ на этот выпад Максим промолчал.
Манекен прикрутили к кресту и водрузили на прежнее место. Серега обошел его спереди, чтобы убедиться, как все выглядит. По его словам, получилось очень натурально.
- Даже портретное сходство есть, - сострил он, поглядывая на Максима. Максим на это ничего не сказал.
- Ну все, - сказал Серега. Он расставил своих людей на позиции. У костра оставил себя, Максима, Бешеного и еще двоих партизан.
- Теперь будем ждать, - сказал он.
- А когда он приедет? – спросил Максим.
- По агентурным данным, сегодня ближе к ночи, - сказал Серега. – Впрочем, - он посмотрел на часы, - уже почти ночь. Так что, надеюсь, ждать осталось недолго.
- А куда Гладкий собрался на ночь глядя? – поинтересовался Максим.
- Как куда? – удивился Серега. – За границу. Он время от времени за границу мотается, чтобы ЦУ получать. Как нами лучше править. В аэропорт едет по этой дороге. Это, считай, самое скоростное шоссе во всей России.
Серега помолчал.
- Правда, я слышал, - через некоторое время сказал он, что никакой заграницы нету, это нам нарочно мозги засирают. – Чувствовалось, что Серегу распирает от какой-то тайны.
И Серега рассказал Максиму, что некоторое время назад познакомился с одним диссидентом-профессором, по теории которого получалось, что никакого Запада нет, а самым западным городом на Земле является Калининград. Получалось, что олигархи и их идеологические прихлебатели морочат народу голову с помощью продажных средств массовой информации.
- А Восток? – спросил Максим, - Восток есть?
- Нету никакого Востока, - сказал Серега, - это тоже миф.
- А как же Китай, Индия, Австралия? – удивился Максим.
- Нет никакого Китая, Индии и Австралии, - убежденно сказал Серега.
- А Америка?
- И Америки нет, я ж тебе говорю.
- А Мексика? – не унимался Максим.
- Да нет никакой Мексики, вот дурья башка, - Серега начал раздражаться.
- А что же тогда есть?
- Только Россия. Раз и навсегда. И в этой России мы с тобой живем.
Максим подумал, что данная странная теория что-то ему напоминает.
- А как фамилия твоего профессора? – спросил он.
- А тебе зачем? – вдруг зло и подозрительно отреагировал Серега.
- Да незачем, просто так, интересно, - смутился Максим..
- Смотри у меня! – угрожающе сказал Серега и погрозил Максиму пальцем.
«Нет, он все-таки немного того, - подумал Максим, - осторожнее надо». Но все-таки не удержался и спросил:
- Нет, я не понимаю, а как же география? Материки-то хоть есть?
Серега сказал, что по теории профессора, нет никаких материков, вернее, есть один большой праматерик, на котором и находится Россия.
- А как же контакты с другими странами? Министерство иностранных дел? – удивился Максим.
Оказалось, что и это тоже для введения народа в заблуждение.
- А история? Книги, исследования?
- Все фальсификация.
- Нет, я не понимаю, - удивился Максим, - а с какой целью все это делается?
- Какой быстрый, - сказал Серега, - если бы мы знали, то, может, не жили бы в таком дерьме…
- Но он хоть как-то свою теорию обосновал??
- Будь спокоен, обосновал будь здоров. Только я, к сожалению, не запомнил. Я в теориях не мастер и не Маргарита, - сказал Серега, затягиваясь беломориной.
- Может быть, вообще Земля плоская? – не унимался Максим.
- Ты не особо иронизируй, вот что я тебе скажу, - обиделся Серега. – Если умные люди что-то придумывают, к этому прислушиваться надо. Наши вот науку просрали в свое время, а что получилось? Сам видишь. Оказались мы в полной жопе. Науку телевидением подменили. А телевидение вон куда всех завело.
Похоже, что Серега являлся поклонником высоколобой интеллигенции, что иногда встречается у людей силового склада. Максим не стал с ним более спорить, чтобы не обострять отношений.
За разговорами ночь пролетала незаметно. К рассвету стало понятно, что ожидание Гладкого оказалось напрасным: олигарх всех наколол и не приехал.
Глава 8. Песни партизан, сосны да туман
Штаб-квартира Фронта Национального Освобождения России располагалась на большой радиоактивной свалке, находящейся в ближнем Подмосковье, неподалеку от Мытищ. Когда Максим сказал, что вряд ли наличие урановых отходов в непосредственной близости от жилья партизан является полезным для их здоровья, Серега расхохотался ему в лицо и ответил:
- А ты думаешь, на Театральной площади фон лучше?
Штаб-квартира помещалась в бывшем бомбоубежище, спроектированном и построенном еще при СССР на случай ядерной войны с Америкой, которой, по словам Серегиного чокнутого профессора, вовсе не существовало на свете. Бомбоубежище было построено на совесть: оно было оснащено тяжелой металлической дверью толщиной в полметра, с мощными запорами, приводящимися в действие вызывающим почтение механизмом, размерами и формой больше всего напоминающим рулевое колесо с большого океанского парохода. Внутри имелись двухэтажные сосновые нары в количестве, достаточном для размещения полка. Все это, естественно, находилось под землей.
Сам Фронт Национального Освобождения, несмотря на амбициозное название, состоял из пятидесяти трех человек, включая семерых женщин и трёх младенцев ясельного возраста. Взрослая мужская составляющая Фронта состояла, в основном, из бывших десантников, ветеранов войны с горцами, однако были и интеллигенты: несколько бывших доцентов, два программиста и один врач. Был также один перевоспитавшийся бандит из Солнцевской группировки по кличке Осетин.
Серега по кличке Хитрый являлся командиром этого небольшого отряда. Официально его должность называлась «координатор». Он также был бывший десантник с воинским званием - старшина, также воевал в Чечне и участвовал в знаменитом неравном бою в Аргунском ущелье, где с нашей стороны из роты уцелело шесть человек. Серега был одним из этих шестерых. Мужик он был лихой и у бойцов пользовался большим авторитетом. Ему было тридцать лет.
Как понял Максим, основным видом деятельности Фронта был терроризм. В тексте торжественной клятвы бойца Фронта, которую Максима заставили принести, говорилось о том, что он «не пощадит живота своего ради освобождения Родины от рабовладельцев, олигархов, новых русских и прочей плесени». Серега сказал, что на прошедшей неделе Родину удалось освободить от пятерых рабовладельцев и дюжины новых русских. На этой неделе план пока оставался недовыполненным. Поэтому освобождение от олигарха Гладкого было делом, которое, несомненно, сильно украсило бы текущую неделю, да и весь прошедший 2008 год. К сожалению, человек предполагает, а Бог располагает. Серега сказал по этому поводу, что не его вина, что олигарх оказался хитрым сукиным сыном и не соблюдает собственные планы. На вопрос Максима, что могло бы дать убийство Гладкого в перспективе, Серега возмутился и закричал:
- Как это что? Да хотя бы то, что воздух станет чище, когда мы его уберем!
Максим понял это в том смысле, что Сереге невыносимо дышать одним воздухом с кровопийцей-олигархом. Впрочем, как уже догадался Максим, аналитика и стратегическое планирование не были Серегиной сильной стороной.
День у партизан начинался так: в семь утра дежурный играл зорю на медном горне, сильно напоминавшем Максиму инструмент, имевшийся в пионерской комнате 716-й школы, где он когда-то учился. Затем все оправлялись и умывались, а затем Серега проводил всеобщую медитацию. Надо сказать, что, как и всякий десантник, он ранее увлекался восточными единоборствами, а заодно, естественно, и немного дзеном. Когда Максим первый раз принял участие в этом мероприятии, он был сильно поражен. Медитация проходила так: все пятьдесят три участника (а вместе с Максимом пятьдесят четыре), включая женщин и детей, опускались на колени. Минуты три они сосредоточивались, сидя на полу на пятках с закрытыми глазами. Это было Максиму знакомым: когда-то и он занимался каратэ и знал, что подобным ритуалом начинается и заканчивается каждое занятие в додзё. Но дальше начиналось что-то совершенно новое: по Серегиному знаку все пятьдесят три человека, включая детей, начинали монотонно и многократно повторять следующую мантру: «Мы не рабы, рабы не мы». Так продолжалось около получаса. Затем, опять-таки по Серегиному знаку, медитация заканчивалась, все вставали, кланялись друг другу и расходились.
Первой мыслью Максима при виде всего этого была такая: он находится среди сумасшедших, которые до того искусно притворялись нормальными. Однако после некоторого размышления он ее отверг: вряд ли сумасшедшие могли бы большую часть времени вести себя вполне осмысленно и контролировать свои поступки. Дело было в чем-то другом. Максим помнил, что он находится в довольно странном мире, поэтому он выждал и, когда подвернулся удобный момент, обратился к Сереге за объяснениями.
Серега товарищески приобнял его за плечи и сказал:
- Понимаешь, это для того, чтобы сохранить свободу воли.
- В смысле? – не понял Максим.
- Дело в том, что правящий класс занимается зомбированием народа. В основном с помощью СМИ, но еще они используют специальное излучение.
- Зачем?
- Затем, чтобы превратить тебя в покорное животное и отбить всякую способность к сопротивлению. Я знаю, тебе это трудно понять, они мозги всем хорошо промыли. Но задатки свободного человека у тебя есть: недаром ты гладиатором быть отказался… Так что привыкай. Надо по капле выдавливать из себя раба, иначе пропадешь.
Максим сказал, что раба он выдавливать, конечно, готов, но ему несколько необычна сама процедура.
- Ничего, привыкнешь, - сказал Серега, - тут, главное, сердцем это прочувствовать. Ну, что ты не раб, в смысле. Вот эти сто сорок миллионов пидарасов (Серега ткнул пальцем в потолок) не хотели раба выдавливать, вот и докатились. До рабовладельческого строя.
Максим догадался, что под ста сорока миллионами пидарасов Серега имеет ввиду многострадальный русский народ, стонущий в железных тисках высшей и конечной формы демократии.
- Так что вот так-то, браток, - сказал напоследок Серега. – Будут еще вопросы, подходи, не стесняйся.
Он хлопнул Максима по плечу и пошел заниматься своими делами, оставив Максима осмысливать услышанное.
После медитации все отправлялись завтракать. Под столовую было приспособлено большое помещение размером со школьный спортивный зал. Очень возможно, что оно с самого начала планировалось строителями именно для этой роли (столовой, конечно). Кстати, собственно спортзал в бомбоубежище также имелся.
На вопрос Максима, где участники фронта добывают еду, Серега сказал, что останавливают трейлеры с гуманитарной помощью из Европы.
- Ты же сказал, что Европы нет, - напомнил Максим.
На это Серега сказал, что все не так просто. То есть Европы, конечно, нет, но она все-таки есть. Он пояснил это так:
- Ты, конечно, знаешь, что окружающий нас мир субъективен, то есть существует только в сознании конкретного человека.
- А где же еще? – удивился Максим.
- Терпение, - сказал Серега. – Понятно, что с миром, который существует в твоем сознании, это самое сознание может делать все, что захочет.
- Ну, - согласился Максим.
- Однако. Если ты попытаешься сесть на гвоздь, убедив себя предварительно, что его нет, ты все равно проткнешь себе задницу, несмотря на то, что его как бы уже и нет. То же самое будет, если ты попытаешься сесть на гвоздь, о котором твое сознание и не подозревает. То есть, например, если ты этот гвоздь не заметил. То же самое и с Европой. Ее как бы нет, но в то же самое время она есть. Вот это и есть классический буддийский дуалистический парадокс.
- Понятно, - сказал Максим, хотя на самом деле Серега все переврал. Но спорить с Серегой Максим не стал, зная вспыльчивый характер координатора.
После завтрака Серега устраивал совещание младших командиров. Младших командиров было трое, и каждый командовал отрядом численностью примерно в отделение. Серега уединялся с ними в «кабинете» – небольшой комнатке, из которой были убраны нары и поставлен упертый откуда-то роскошный стол из палисандра с инкрустацией. Там, при свете коптилки, сделанной из расплющенной на конце и залитой маслом гаубичной гильзы, распределялись боевые задачи, после чего каждый младший командир собирал свое отделение, объяснял им задание, и бойцы исчезали в неизвестном направлении. Возвращались они к ночи, очень усталые, иногда с трофеями, иногда не все.
В последнем случае Серега собирал всех партизан, и память погибших почиталась минутой молчания. В «зале славы» (так называлось небольшое помещение, освобожденное от нар) вывешивались фотографии, перетянутые черно-красными ленточками, и под каждой ставился стакан спирта с горбушкой черного хлеба.
Забегая вперед, надо сказать, что иногда прибывало и пополнение. В основном это были суровые, потрепанные жизнью люди, которым нечего было терять, кроме семейных цепей. Впрочем, Максиму показалось, что именно эти цепи они теряли с большим удовольствием. Этим отчасти объяснялся тот странный факт, что женщин в отряде было непропорционально мало. Еще он объяснялся тем, что «координатор» Серега к женщинам относился с большим подозрением и старался в отряд их не принимать. Про него ходили слухи, что была какая-то драматическая история, связанная с женщиной, какая-то трагическая любовь, в общем, что-то такое, о чем толком никто не знал, но что коренным образом поменяло Серегино отношение к лицам женского пола.
Однажды, когда все выпили в память об очередном погибшем на задании товарище, пьяный Серега сказал Максиму следующее:
- Женщины! – сказал он. – Как будто им не наплевать на все, кроме е… - тут он подавился спиртом и фразы не закончил. После минутного молчания Серега добавил:
- Дай им волю, они и с чеченским Хоттабычем будут трахаться и прекрасно себя чувствовать…
- И вообще, - прорезюмировал он, - есть три вещи, которые могут погубить человека: это алчность, подлость и бабы. И если одна голова прикусит его, - закончил он словами знаменитого Глеба Жеглова, - две остальные доедают его дотла…
С этим Максим согласиться не мог. Среди женщин отряда имелись даже весьма симпатичные особы. Особенно воображение Максима поразила некая Анечка Зубова, девушка статная и невыразимо привлекательная. Анечке было девятнадцать лет, и была она снайпером и по совместительству шифровальщицей. Максим было совсем собрался подбить к ней клинья, но узнал, что Анечка является подругой Бешеного, и от этой затеи пришлось отказаться.
Часто та или иная группа ходила на ночное задание. Максима пока то ли ввиду его необстрелянности, то ли из-за недостаточного доверия на задания не брали. Поэтому его приписали к кухне.
Иногда после ужина Серега брал старенькую треснутую гитару и пел. Он пел песни афганской и чеченской войны, Высоцкого, «Вьется в тесной печурке огонь». Аккомпанировал он себе не очень умело, но все искупал его довольно приятный хрипловатый баритон и искренность исполнения. Вокруг всегда собирался народ и принимался задумчиво подпевать. Женщины сидели, уперев подбородок в ладони и покачиваясь в такт музыке. Иногда кто-нибудь из них просил Серегу исполнить любимую – «Ты у меня одна». Серега пел, женщины утирали платком слезы. Иногда он пел на бис «Когда вода всемирного потопа…» Высоцкого, причем рычал и подвывал в точности, как знаменитый бард:
Свежий ветеррр избранных пьянилллл,
С ног сбивалл, из мертвых воскрешалллл,
Потому что, если не любиллл,
Значит, и не жил, и не дышал.
Из всего этого Максим сделал заключение, что Серега в своем нигилизме по отношению к лирическим чувствам не вполне искренен.
Однажды Серега удивил Максима, исполнив гимн бывшего СССР на музыку Александрова. Там у него, в частности, были такие слова:
Россия болела, худела и слепла,
Похерить хотели великую Русь,
Но снова восстанет как феникс из пепла
Великий, могучий Советский Союз!
- А кто слова написал? – спросил его Максим после исполнения.
- Я, - скромно сказал Серега.
Открыв в Сереге неизвестный ему ранее поэтический дар, Максим проникся к нему еще большим уважением. Он спросил у Сереги, правда ли тот считает необходимым восстановление Советского Союза.
- А то, - сказал Серега, - ты ж понимаешь, что мы потеряли?! Империя ж была, не хрен моржовый. Все в мире боялись.
Максим, конечно, отметил, что в своем попеременном то подтверждении, то отрицании существования остального мира Серега несколько непоследователен, но пререкаться с ним в очередной раз не стал, опасаясь увязнуть в силлогизмах.
- Ну, хорошо, - сказал он, - допустим, восстановим мы империю, а дальше что?
- А дальше покажем всем кузькину мать. Захватчиков подлых с дороги сметем…
- Ну а дальше?
- А дальше видно будет. Ты сначала доживи до этого момента, - туманно сказал Серега.
Максим понял, что ответа на этот вопрос Серега не знает. С точки зрения Максима, первоочередной задачей было изменение существующего общественного строя на что-нибудь более приличное. Из рассказов Поцелуева Максим помнил, что вначале олигархи провели законодательное прикрепление крестьян к земле, а рабочих – к фабрикам. А уже потом появилось рабовладение. Получалась интересная картина: из школьного курса истории Максим знал, что за рабовладельческим строем наступает феодальный, за ним – капиталистический. За капиталистическим строем наступил социализм, затем – опять капитализм, затем феодализм, и, наконец, опять рабовладение. По всем приметам следующей общественно-экономической формацией должен был стать первобытнообщинный строй и каменный век, со всеми вытекающими последствиями. Неужели историки ошибались и развитие человечества действительно происходит по кругу? «Игра всегда будет той же самой», - вспомнил Максим. Или это характерно только для Родины, которая всегда шла своим особенным путем? Временами Максим, вслед за Серегой, начинал сомневаться в существовании остального мира, а также Солнечной системы, звезд и планет. Вселенная представлялась ему в виде бесконечной одной шестой части суши, которая плавает на четырех черепахах в бесконечном же мертвом океане. В эти моменты он ощущал себя пойманным в ловушку, из которой нет выхода. Максим часами ломал себе голову над этой загадкой, и ум у него заходил за разум.
Иногда Серега разрешал просмотр телепередач, для того, чтобы быть в курсе событий, происходящих на этой самой шестой части. У партизан имелся старенький «Панасоник Гау», который питался от автомобильного аккумулятора. Максим как-то попал на один из таких просмотров: шел выпуск новостей. Что Максима поразило в нем больше всего, так это манера ведения.
- Здорово, чуваки, в натуре, - говорила с экрана молоденькая симпатичная дикторша, - чисто просто послушайте выпуск новостей дня. Типа главная новость сегодня такая: президент в очередной раз не ответил за базар и на пидора не поклялся. В определенных олигархических кругах прогнали телегу, что раз такая ***ня, имеет смысл поставить его на лавэ, или пускай досрочно убирает свою кандидатуру с этого ответственного поста…
Максим понял, что телеведущая разговаривает на так называемой псевдоблатной фене, очень модной в конце двадцатого века среди части богемной интеллигенции. Как сказал по этому поводу знаменитый писатель Роберт Льюис Стивенсон, «эта бедная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что она говорит».
Серега поморщился:
- Опять ничего нового, - сказал он и вырубил телевизор. Каждый раз после таких просмотров Серега обязательно проводил сеанс медитации на мантру «мы не рабы».
Глядя на девочку-ведущую, такую культурную с виду и наверняка с высшим образованием, Максим подумал о том, что не приходило ему в голову в 1997 году: плохо, когда нормальные люди тянутся к уголовникам, потому что в итоге нормальных людей не остается вообще.
Зачем интеллигенция тянулась к уголовникам и пыталась подражать их языку, Максим не знал. Может быть, потому, что у уголовников имелось то, чего хронически не хватало интеллигенции: деньги, сила и власть. Возможно, из защитной мимикрии. В результате уголовников становилось все больше и больше, а интеллигенции все меньше и меньше, из чего Максим сделал вывод, что все-таки уголовники, в натуре, гораздо милее душе русского народа, чем страшно далекая от него внеклассовая прослойка. «Подумаешь, открыл Америку», - сказал бы на это ему Поцелуев, если бы был рядом. Но Поцелуева рядом не было.
Таким чередом после прихода Максима в отряд прошло несколько дней. Максим пообвыкся; за всеми хлопотами он даже как-то забыл про свое фантастическое положение, про точку сборки и про то, что здесь он, в сущности, чужой. Но тут его la suerte совершила еще один поворот.
Как-то, после утренней планерки, Серега подозвал к себе Максима и Бешеного.
- Ну что, боец, - сказал он, хитро и внимательно поглядывая на Максима, - пора уже, наконец, показать себя в деле, как ты думаешь?
- Я готов, - сказал Максим. Сердце его екнуло и колени неприятно ослабли. Максим знал, какими «делами» занимаются бойцы Фронта, и понял, что ему, по всей видимости, придется совершить первое в своей жизни убийство. Ранее Максим никогда этого не делал. «Но ведь все когда-то бывает в первый раз», - утешил он себя. Он вспомнил «этапы большого пути», приведшего его в отряд к Сереге: «дорогу в ад», арену в «Олимпийском» и своего друга Поцелуева, которого он, наверное, никогда больше не увидит по той простой причине, что Поцелуева уже, скорее всего, на свете нет. Слабость в коленях прошла.
- Я готов, - повторил Максим.
- Очень хорошо, - сказал Серега. – Сегодня вам с Бешеным поручается задание на двоих. Надо разгромить один вертеп и провести воспитательную работу.
- Какой вертеп? – удивился Максим.
- Увидишь, - сказал Серега. – Командиром из вас двоих является, естественно, Бешеный. От него и получишь все ЦУ. Иди сходи на склад, получи снаряжение. Мы тут пока с Бешеным пошепчемся…
Максим отправился на склад, а Серега принялся шептаться с Бешеным.
Глава 9. Проверка на дорогах
На складе Максим получил у каптенармуса «рабочий» костюм, состоящий из мышиного цвета штанов с узенькими красными лампасами, короткой черной курточки из кожзаменителя и высоких шнурованных ботинок. Также он получил короткий АКСу с двумя запасными рожками.
- Обращаться умеешь? – сурово спросил его каптенармус, выдавая автомат. Каптенармус был пожилой неприветливый мужик, в прошлом старший прапорщик.
- Умею, - сказал Максим, - в армии научили.
Глаза каптенармуса потеплели.
- Где служил-то? – спросил он.
- В ПВО, - сказал Максим, - на Чукотке, ДМБ-90.
- А, - сказал каптенармус, - у меня там товарищ служил в те времена. Может, слышал, - прапорщик Козолупко Иван Михеевич.
- Конечно, - сказал Максим, - кто ж его не знает. Душевный был человек…
Прапорщик Козолупко по кличке Козлиная Залупа был известным всей Чукотке кретином и самодуром, от которого стонали все, включая средний и даже старший командный состав. Но высказывать свое мнение о прапорщике Максим не стал, чтобы не огорчать каптенармуса. Вместо этого он спросил:
- А где он теперь?
- Погиб в Чечне в девяносто девятом, - глухо сказал каптенармус, - чехи зарезали…
Максим ощутил острый укол совести за то, что плохо подумал о прапорщике.
- Да, - сказал каптенармус, - вот так. Уходят друзья…
- Одни в никуда, а другие в князья, - машинально продолжил Максим.
- Что-что? – удивился каптенармус.
- Да так, - уклончиво сказал Максим, - есть такие стихи. – Такой по столетию ветер гудит, что косит своих и чужих не щадит.
- Хорошие стихи, - одобрительно отозвался каптенармус, - а кто сочинил-то?
- Да был такой поэт, - сказал Максим, - Александр Галич, может, слышали?
- Нет, не слышал, - сказал каптенармус, - из жидов, что ль?
Тут Максим подумал, что разговор заворачивает не туда, и что сейчас наверняка придется выслушивать про то, как жиды продали Россию. Слушать про это не хотелось, но не потому, что жиды России не продавали; просто Максим был сторонником теории эзотерической справедливости и считал, что, если кто продал что-то чужое, то с него за это взыщется, а если ты допустил, что кто-то за здорово живешь взял и продал твою вещь, значит, вещь эта была тебе на самом деле не очень-то нужна. Поэтому Максим сказал:
- Да нет. Он был древний грек.
- Остряк хренов, - неодобрительно проворчал каптенармус и отвернулся от Максима.
В этот момент как раз подошел Бешеный и поманил Максима пальцем. Максим испытал облегчение от того, что можно свернуть этот обернувшийся неловкостью разговор, и попрощался с каптенармусом.
- До свидания, - вежливо сказал он. - Я не хотел вас обидеть.
- Да ладно, - сказал тот, - возвращайся живым.
- Обязательно, - ответил Максим. – Ему захотелось напоследок сказать старому прапорщику что-нибудь хорошее, но, так ничего и не придумав, он просто махнул на прощанье рукой.
- Выходим через два часа, как полностью рассветет, - сказал Бешеный, отведя Максима в сторонку. Форму и все снаряжение он, оказывается, уже успел получить и теперь был вылитый мент из тех, что шмонали Максима в первый день его прибытия. Под курткой у него что-то топорщилось.
- А не лучше ли наоборот, как стемнеет? – поинтересовался Максим.
- Не лучше, - сказал Бешеный. – Так подозрений меньше. Наш девиз – как можно большая открытость.
- А-а, - протянул Максим и вспомнил фильм «Семнадцать мгновений весны»: «- А что у вас в багажнике? – Там у меня рация. Не хотите ли посмотреть?»
- На, кстати, возьми, - сказал Бешеный Максиму. Он расстегнул куртку, и Максим увидел, что Бешеный весь обвешан гранатами. Он дал Максиму четыре штуки.
- Вот это, - принялся объяснять он, - «эф один», наступательная, разлет осколков до двухсот метров. А это…
- Да знаю, знаю, - пренебрежительно перебил Максим и распихал гранаты по карманам.
Бешеный подозрительно посмотрел на него.
- Пользоваться умеешь?
- А то, - сказал Максим.
- Ну смотри, - сказал Бешеный, - чтобы не было такого, что ты в самый неподходящий момент будешь мне целку изображать.
- Не буду, - сказал Максим. Он почему-то стал испытывать к Бешеному смутную неприязнь. Не хотелось себе в этом признаваться, но причиной было не что иное, как Анечка Зубова… Кроме того, Максим подозревал, что у Бешеного есть приказ прикончить его, буде он не проявит должной преданности делу, решительности и боевых качеств. Не исключено, что задание это является его персональной проверкой; в связи с этим Максим вспомнил старый черно-белый фильм Германа «Проверка на дорогах», где для главного героя все закончилось весьма печально. Он сделал над собой усилие и попытался настроиться на рабочий лад.
- Машину водить умеешь? – продолжал спрашивать Бешеный.
- Ага.
- Это хорошо. Вообще-то поведу я, но на всякий случай подстраховаться не мешает.
- А мы что, на машине поедем? – удивился Максим.
- Ясен пень, не на метро же, - почему-то засмеялся Бешеный.
- Мы в Москву поедем?
- Да.
- А куда конкретно?
- Увидишь, - сказал Бешеный, показывая свои белые передние зубы качества превосходного бельгийского арамита, из которого делают профессиональные бильярдные шары. Зубы у него были исключительно свои. Бешеный не пил, не курил, наркотиков не употреблял и регулярно занимался спортом. Максим несколько раз видел его в помещении, приспособленном под спортзал, где тот либо сидел на шпагате промеж двух табуреток, подражая знаменитому борцу за счастье обездоленных Ж. К. Ван-Дамму, либо околачивал тяжеленную набитую песком грушу, причем от его ударов сотрясалась не только сама груша, но и стены, пол и потолок бомбоубежища. Боец, что и говорить, он был опасный: Максим не поздравил бы того, кто рискнул бы встать у него на дороге. Однако милым, общительным и разговорчивым человеком его назвать было никак нельзя.
- В общем, - Бешеный посмотрел на часы, - у нас время примерно до десяти. Можешь пока отдыхать. Если я понадоблюсь, то я в спортзале.
И он ушел.
Максим переоделся, два раза разобрал и снова собрал автомат, сходил в спортзал и посмотрел на Бешеного, который до одури лупил грушу. Времени все равно оставался целый вагон. Чтобы как-то его убить, он решил заняться ведением дневника. Выпросив у Сереги карандаш и старую газету, Максим уединился, прилег на нары, засунул кончик карандаша в рот и задумался.
«Прошло четыре дня с момента смещения точки сборки, - записал он убористым почерком на газетных полях, - сегодня 24 декабря 2008 года по локальному времяисчислению. Я, Максим Арсеньев, начал этот эксперимент…»
Тут Максим прекратил писать и задумался, потому что дальше само собой напрашивалось: «не корысти ради, а токмо…» и так далее. В самом деле, зачем он начал этот эксперимент? Этого Максим не знал, как не представлял последствий его в тот момент, когда пресловутый «эксперимент» начался. И вообще, если честно, он вовсе не хотел никакого «эксперимента» – просто так получилось, так легла фишка, как выражался один его знакомый из прошлой жизни. Вот так же и человек, подумал Максим: какого хрена он приходит в этот мир, зачем он живет, и куда он уходит потом, науке это не известно.
Максим зачеркнул последнюю фразу и написал:
«Я не знаю того, почему случилось то, что случилось. Я не знаю, почему съеденная мною книжная страница вызвала такие изменения в восприятии окружающей действительности. Я даже не знаю, вызвала ли она изменение в окружающей действительности, или только в моем сознании…»
Тут Максим снова задумался. Неожиданно он понял, что его не интересуют теоретические парадоксы. Факты были таковы, что он сидел в подмосковном бункере рядом с радиоактивной свалкой, и было неизвестно, выберется ли он отсюда когда-нибудь или нет. После этого осознания Максиму сразу стало легче. Он свернул газету и засунул ее во внутренний карман.
- Макс, кончай дрыхнуть. Нам пора.
Максим понял, что уже около минуты кто-то настойчиво трясет его за плечо. Он открыл глаза. Перед ним стоял Бешеный. Максим вскочил.
- Я готов, - сказал он.
Бешеный с сомнением посмотрел на него, но ничего не сказал.
Оказалось, что план был почему-то изменен, и выезжать решили все-таки с наступлением сумерек. Часы Бешеного показывали четыре дня, Максим проспал пять часов.
Они выбрались наружу. Снаружи шел крупный снег хлопьями. Низкое небо висело совсем вплотную к земле, так, словно оно твердо приняло решение раздавить наконец этих надоедливых земных обитателей и навсегда избавить себя от их назойливого присутствия.
- Ну, пошли, что ль, - сказал Бешеный, поправляя ремень автомата.
- Куда? – спросил Максим.
- Туда, - сказал Бешеный и двинулся вперед.
Максим понял, что на подробные объяснения рассчитывать приходится, и лучший путь для него, если он хочет сойти за умного – попросту помалкивать. Он закинул автомат за плечо, чтобы тот не мешал, и пошел за Бешеным.
Шагов через сто они подошли к большой куче мусора.
- Давай, помогай, что ли, - сказал Бешеный, натянул перчатки и принялся распихивать кучу. Через пару минут работы из кучи показалась машина. Это была грязно-серая девятка с тонированными стеклами и шипованными шинами. Вид ее вызвал у Максима известные ассоциации. «Да, при таком способе хранения недолго она проживет», - подумал он.
Бешеный извлек из кармана ключи, нажал на брелок, машина пискнула и мигнула поворотниками. «Аккумулятор в порядке», - отметил Максим.
- Бензин? – спросил он.
- Полный бак. Вчера залили, - лаконично сказал Бешеный и сел за руль. – Садись давай, - буркнул он, возясь с зажиганием.
Максим сел рядом. Как ни странно, «девятка» завелась с первого раза.
- Ну, поехали, - сказал Бешеный таким тоном, как будто он был по меньшей мере Юрием Гагариным, и нажал на газ.
Через небольшое время они добрались до МКАД. Бешеный утопил педаль газа до упора и погнал.
- Слушай, а тебе не кажется, что надо быть скромнее? – сказал Максим.
- В каком смысле? – удивился Бешеный.
- В том, что ехать потише.
- Не кажется. Они всегда так гоняют, - сказал Бешеный и прибавил скорости. Впрочем, машин на дороге было немного, не сравнить с концом девяностых: в основном это были танкоподобные джипы и длинные черные лимузины с синими маячками, вероятно, правительственные. При встрече с ними напарник Максима начинал излучать настолько явно ощутимое биополе холодной ярости, что Максим понял, откуда взялась его дурацкая кличка.
Слева проносились темные массивы спальных кварталов. Они были черны, и поэтому напоминали не действующее человеческое жилье, а, скорее, печальные останки какой-нибудь глупой, изничтожившей себя цивилизации из романов фантаста Ефремова.
- Веерные отключения электричества? – спросил Максим, кивая в сторону домов.
- Веерные отключения совести, - сказал Бешеный, и Максим понял, что тем людям, которые подвернутся сегодня ему под руку, сильно не повезет.
Когда показалась развязка, Бешеный сбросил скорость и стал сворачивать. Впереди замаячил пост ГАИ.
«Вот интересно, - подумал Максим, - остановят нас или нет?»
У перекрестка нарисовался жирный инспектор. Он махнул полосатой палкой, как бы приглашая сделать привал в этом гостеприимном, уютном месте.
Максим взглянул на Бешеного. Ни один мускул не дрогнул у того на лице, он сбавил скорость, приткнулся к обочине и остановился. Затем притянул к себе автомат и снял предохранитель. Максим сделал то же самое. Бешеный покрутил ручку и опустил тонированное стекло.
- Свои, - негромко сказал он подошедшему инспектору.
- Документы, - неуверенно сказал тот.
- Какие вопросы, командир, - развязно, подражая блатной интонации, сказал Бешеный, - вот пропуск.
Пухлая ладонь инспектора протянулась за ламинированным квадратиком.
- Только из рук, - строго сказал Бешеный. Этим он вынудил инспектора нагнуться к окну «девятки», заставив его принять позу деликатесного пресноводного членистоногого: инспектор, оказывается, был близорук.
- Куда едем? – спросил инспектор, прочитав то, что было написано в бумажке у Бешеного. Чувствовалось, что ему неуютно.
«Тяжелые нынче настали для них времена, - сочувственно подумал Максим, - наверное, и стричь-то некого».
- На кудыкину гору, - вежливо ответил Бешеный и затем прибавил совсем другим тоном: - Сказано тебе, спецзадание, значит, спецзадание. – И погладил при этом автомат.
Максим как-то вдруг очень отчетливо понял, что Бешеному абсолютно ничего не стоит пристрелить этого жирного мента сейчас же, прямо вот здесь, разбрызгав его кровь и мозги по грязному придорожному снегу, как это он недавно сделал с приснопамятным Кольком. Максим посмотрел на мента и увидел в его глазах такое же точно сакральное знание. Толстые щеки мента раздвинулись, уголки рта потянулись вверх, изображая заискивающую улыбку. Ему очень не хотелось умирать.
- А-а, - понимающе сказал он. – Спецзадание, это хорошо. А то тут у нас всех на уши поставили, партизан ищут. Есть информация, что на сегодня запланирован терракт.
- А-а, - в свою очередь протянул Бешеный. – Бдительность, это хорошо. Мы как раз специалисты по партизанам. Так что не задерживай, работа ждет.
Мент засуетился, козырнул и сказал:
- Ну, удачи вам, ребята. Желаю поймать гадов.
- Обязательно поймаем, - отвечал Бешеный и надавил на газ. Машина прыгнула вперед, проехала несколько метров, как вдруг Бешеный, вспомнив о чем-то, вдавил тормоз. Раздался визг. Бешеный высунулся из окна и поманил инспектора.
Инспектор подошел, и даже издали было видно, что колени у него дрожат. Бешеный заставил его снова наклониться к окну, взял за верхнюю пуговицу и тихо, но очень задушевно произнес, подражая Саиду из очень старого фильма «Белое солнце пустыни»:
- Ты это… Не говори никому. Не надо.
Инспектор судорожно кивнул.
- Вот молодец, - удовлетворенно похвалил его Бешеный, снова нажал на газ, и через несколько секунд жирный инспектор растаял в темноте.
Максим отрешенно посмотрел в окно: теперь машина мчалась по темному Алтуфьевскому шоссе, окаймленному с двух сторон автомобильными кладбищами. Бешеный вел виртуозно, то и дело объезжая замаскированные ямы-ловушки и время от времени попадавшиеся на дороге закоченевшие трупы сбитых прохожих.
«Да ведь это же Алтуфьевское! – вдруг подумал Максим. – Значит, недалеко до улицы Комдива Орлова…» Надо сказать, что именно на этой улице жила Кристина. Сумасшедшая мысль мелькнула у Максима в голове, но додумать ее он не успел, так как обнаружил, что Бешеный задал ему какой-то вопрос и теперь ждет от него ответа.
- Что? - спросил Максим, с неудовольствием возвращаясь к действительности.
- Я говорю, гранаты не забыл?
- Обижаешь, начальник, - сказал Максим и похлопал себя по карманам.
- Испугался?
- В смысле?
- Когда нас этот остановил, - Бешеный избегал называть мента по должности, видимо, считая, что должность эту тот занимает незаслуженно.
- Слушай, - неожиданно для себя спросил Максим, - а ты в самом деле готов был его пришить?
- А что тут готовиться, - хмыкнул Бешеный, - это просто. Ты тараканов когда-нибудь давил?
Максим подумал, что, когда он давил тараканов, то всегда испытывал к ним сожаление. И еще он вспомнил, что дон Хуан учил Кастанеду извиняться перед живым существом, которому по необходимости он вынужден был причинить боль. У Бешеного, похоже, было другое мнение.
- Нас они не очень-то жалеют, - сказал он по этому поводу, и Максим понял, что до Эры Милосердия отсюда так же далеко, как и до столицы Франции.
- Может быть, ты все-таки просветишь меня, куда мы направляемся? – спросил он.
- А что тут просвещать-то, - хмыкнул Бешеный, - обычное дело. Сектантов громить.
- Каких сектантов? Русских Православных? – похолодел Максим.
- Да нет, почему православных, - поморщился Бешеный, - им сейчас и без нас хреново. Других.
- Каких?
- Понимаешь, - начал политический ликбез Бешеный, - одной из задач правящего класса является создание и поддержание различных сект и альтернативных религий с целью зомбирования населения.
- Зачем-зачем? – переспросил Максим.
- Для его отупления и оскотинения, - Бешеный решил выразиться по-другому, более литературно.
- Ага, - сказал Максим.
- Короче, чтобы они вообще забыли, кто они такие на самом деле, для чего живут и откуда пришли, - продолжал развивать свою мысль Бешеный. – Причем эти гады особенно упирают на молодежь…
- И что, они забыли? – поинтересовался Максим.
- А как же. Эти сволочи свое дело знают. Забыли в чистом виде… Остались одни Бивисы и Батхеды…
- Кто, кто? – удивился Максим.
- Да, я ж тебе забыл сказать: секта, которую мы должны уничтожить, называется церковью Бивиса и Батхеда…
- Что-что? – еще более изумился Максим.
- Ты что, никогда не слыхал, что ли? – в свою очередь удивился Бешеный.
- Нет, почему, слыхал, - осторожно отвечал Максим, - это которые из мультика?
- Какого еще мультика, - раздраженно сказал Бешеный, - я не знаю, из какого там они мультика, но только именно их мы с тобой сейчас и будем громить. – Помолчав, он добавил: - За такие мультики расстреливать надо.
Максим вспомнил дурацкий и одновременно чудовищно смешной мультик Майкла Джуджа, который ему, кстати, очень нравился, и решительно не нашел в нем ничего такого, за что Бешеный собирался кормить его создателей несъедобными свинцовыми предметами, от которых всегда бывает неизлечимый заворот кишок.
- Из-за этих хренов у нас теперь не молодежь, а сплошные бивисы и батхеды, - заявил Бешеный. Несмотря на то, что ему самому было лет двадцать пять, не больше, себя он к молодежи почему-то не причислял.
- А на самом деле? – спросил Максим.
- Что на самом деле?
- Кто они такие на самом деле?
- Кто, кто! Кони в пальто! Русские люди, вот кто, - заявил Бешеный и свернул с шоссе на боковую улицу.
«Девятка» припарковалась около большой облезлой вывески. Бешеный подсветил ее фарами, и Максим увидел корявую надпись, нанесенную при помощи распылителя:
ЦЕРКОВ СВЕТЫХ ПРИПАДОБНЫХ БИВИСА И БАТХЕДА
службы по панидельникам средам пятнецам
с 16.00 до 18.00
«“Припадобный” – от слова “припадок”», - догадался Максим. Он подумал, что, возможно, имеется ввиду что-то вроде священного транса, в который впадают шаманы во время камлания.
Под вывеской находилась ободранная железная дверь, на которую с помощью того же распылителя была нанесена констатация:
родина типа падохла но это не наша вина
это был нещасный случай
- Вот, видишь, как зомбируют, - сказал Бешеный, - Родина типа подохла, но это не их вина. Гады. – С этими словами он пнул ногой дверь, которая с душераздирающим звуком распахнулась: как выяснилось, она была незапертой. За дверью оказалась темная, узкая и очень грязная лестница, ведущая в подвал. – Вперед, - коротко сказал Бешеный, достал фонарик и снял автомат с предохранителя. Максим последовал его примеру. Они стали спускаться вниз.
Пройдя два пролета, партизаны оказались перед второй дверью, деревянной и ветхой. Из-под двери курился дымок благовоний с невыразимо гадким запахом. На двери уже не распылителем, а толстым черным маркером было написано:
Отстоям вход васприсчон
Чуть ниже помещался неумелый рисунок голых человеческих ягодиц и кучи экскрементов.
С этой дверью Бешеный поступил точно таким же образом, как и с первой: он нанес ей страшный удар ногой прямо в центр панели. Поскольку дверь не была железной, она соскочила с петель и упала. В открывшийся проем повалили клубы довольно ядовитого дыма. Максим и Бешеный отскочили в сторону.
- Вот сука, - сказал Бешеный, кашляя, - чем же они топят-то, а? Дерьмом, что ли?
Максим с любопытством посмотрел внутрь помещения.
Надо полагать, он воображал увидеть здесь оргию в духе императора Калигулы. Однако вместо этого увидел около двадцати очень пожилых, очень больных с виду и, похоже, очень несчастных людей. Более всего картина, которую увидел Максим, напоминала притон мутантов из космического боевика «Вспомнить все».
- Мда… - сказал Максим, - и это что, молодежь?
- Что ты сказал? - пробурчал Бешеный сквозь носовой платок, которым он закрывал нос и рот.
- Я говорю, это молодежь? – повторил Максим.
- Ага, - сказал Бешеный, правда, Максиму показалось, что как-то не очень уверенно.
Чем занимаются сектанты, было не очень понятно. Они стояли, сидели, лежали, а некоторые даже наполовину зарылись в жутковатые помои, толстым слоем покрывавшие пол. Было ли это каким-то религиозным ритуалом, или просто таким образом они пытались спрятаться от жестокой действительности, Максим не знал.
- Видишь вон того деятеля у стены? – сказал Бешеный.
- Ну?
«Тот деятель у стены» представлял из себя человеческую развалину с виду лет шестидесяти. Под грязной прической «ирокез» помещалась длинная, морщинистая и унылая физиономия человека, судьба которого была к нему немилосердна. На щеках физиономии играл чахоточный румянец, остальные кожные покровы были выполнены в монохромной технике преимущественно серо-зеленых оттенков. Одет он был в длинные светло-розовые трусы до колен и голубую футболку с надписью:
«Тампоны OB –
Вынь и еби!»
Максим подумал, не есть ли это та самая пресловутая подспудно внедряемая в народ пропаганда. Он сразу же мысленно представил себе образ истекающей кровью Родины, которую… Он передернулся. С другой стороны, если учесть, что страна есть народ, то получалось, что операцию, о которой говорилось на майке, народу предлагалось проделать с самим собой же. От такого чудовищного цинизма Максим тихо содрогнулся.
- Знаешь, кто такой? – сказал Бешеный.
- Кто?
- Я его знаю. В одном классе с ним учился.
- Да ну? – не поверил Максим. – Он что, решил под старость окончить среднюю школу? Или ты слишком молодо выглядишь для своего возраста?
- Да нет, выгляжу я обычно, - сказал Бешеный, - это он несколько поистрепался. Результаты зомбирования.
- А сколько ему лет? – не поверил Максим.
- Столько же, сколько и мне, двадцать пять. Это Вася Просветов.
- Я бы сказал, скорее – Беспросветов, - возразил Максим.
Судя по поведению Бешеного, Максим догадался, что тот знал о жизни сектантов не понаслышке. Максим даже предположил, что Бешеный когда-то сам был сектантом, но координатор Серега подобрал умирающего от голода подростка, накормил и обогрел, вырвал из нечистоплотных лап неизвестных злых колдунов и сделал свободным человеком, превратив его в отчаянного боевика Бешеного.
Тем временем собравшиеся наконец-то стали реагировать на неожиданное и несколько бурное, учитывая выломанную дверь, явление Максима и Бешеного. Реакция у них была сильно замедленная, но в течение некоторого времени все лица повернулись в сторону вновь прибывших.
- Это что же, вот этих жертв светлого будущего мы будем громить? – спросил Максим. - Сдается мне, они и сами скоро помрут.
- Да уж, – подтвердил Бешеный. – Но приказ есть приказ.
- В сущности, они несчастные люди, - сказал Максим.
- Я знаю, - сказал Бешеный, - постараемся много народу не убивать…
Максим заметил, что среди последователей преподобных святых совершенно нет особ женского пола. Он решил, что это закономерно: рыба ищет, где глубже, а баба – где лучше. О том, что женщины существуют на свете, напоминала только большая надпись на одной из стен подвала: «Телки это круто». «Этим бедолагам уже о душе пора думать, а не о телках», - сочувственно подумал Максим. Кроме того, надпись обрамляли два хрестоматийных портрета отцов-основателей религии, которые в виде больших постеров также украшали стену. В остальном подвал был оформлен в стиле аскетического андеграунда: несколько двухэтажных нар, наподобие тех, что имелись в партизанском бомбоубежище, источник освещения, сделанный из канистры с машинным маслом, в которое был погружен фитиль, и очень уродливая кособокая буржуйка, производящая тот самый дым отечества, который воспел еще поэт Грибоедов, и от которого чуть не задохнулись Максим с Бешеным при входе.
Размышления Максима прервал Бешеный, который начал проводить пресловутую «воспитательную работу».
- Граждане придурки! – закричал он. – Ваша долбаная церковь объявляется закрытой! Расходитесь по домам и займитесь, наконец, чем-нибудь достойным!
Cектанты ответили громким нестройным бормотанием, разобрать в котором что-либо членораздельное было совершенно невозможно.
- Тихо, граждане придурки! – заорал Бешеный. – Тихо, я сказал! Вы на себя-то посмотрите! Вы люди или кто? Человек – одно из самых прекрасных и великих созданий во Вселенной! А вы…
«Интересно, с чего он это взял?» – подумал на это Максим, наблюдая за сценой. Вслух же произнес:
- Ты им еще скажи, что человек – это звучит гордо.
- И скажу, - раздраженно ответил Бешеный, - почему бы и нет?
- А ты сам-то в это веришь? – поинтересовался Максим.
- Я – верю, - совершенно искренне сказал Бешеный, и Максим впервые за все время их знакомства проникся к нему симпатией. Ему захотелось сказать напарнику что-нибудь прочувствованное и высокое, но тут их дискуссия была прервана, потому что на лестнице раздался топот, и в подвал ворвались непредвиденные незнакомцы. Это были люди в черном, но не изящные контрразведчики по делам инопланетян из одноименного фильма, а просто люди в черной форме, черных омоновских масках с прорезями для глаз, носа и рта, и с короткими израильскими автоматами в руках.
- Всем на пол! – раздался крик. – Руки на голову! Сопротивление бесполезно!
- Сейчас увидишь, насколько оно бесполезно, - проворчал Бешеный, моментально превращаясь из возвышенного идеалиста в того, кем он являлся большую часть времени – безжалостного и хладнокровного убийцу. – Назад! – зашипел он на Максима, - у них здесь должен быть запасной выход…
Максим упал в угол за нары, и через секунду к нему присоединился Бешеный, успевший за это время отправить пару омоновцев в очередь на переправу через реку Стикс. Реакция, что и говорить, у него была отменная.
Омоновцы, или кем они там были, откатились обратно на лестницу и пока выжидали. Замедленные сектанты, похоже, ничего не поняли и продолжали тупо толпиться посреди подвала.
- Сейчас начнется, - сказал Бешеный, спешно сооружая из картофельной шелухи подобие бруствера, - это та сука постовая настучала. Жалко, что я не вырвал ему язык…
И, действительно, началось. Сначала в подвал полетели гранаты. Две или три штуки разорвались прямо посередине помещения, и по бетону стен зачирикали осколки. Затем на Бешеного и Максима сверху начали падать какие-то ошметки. Максим догадался, что это останки несчастных сектантов. Напарников каким-то чудом не задело; видимо, карусельщик был не до конца уверен, прошли ли эти двое все оплаченные ими в этой жизни аттракционы. Максим перевернулся на бок, пытаясь одновременно ощупать себя в поисках повреждений; его пальцы наткнулись на кровавый лоскут. Максим посмотрел на то, что было у него в руке: это был обрывок когда-то голубой майки, на котором виднелись остатки надписи: «ны ОВ». По всему выходило, что грустный жизненный путь ее обладателя сегодня наконец-то подошел к концу.
Бешеный высунулся из-за нар и выпустил длинную очередь в направлении входа. Затем достал гранату, выдернул кольцо и метнул ее точно в дверной проем. В проеме полыхнуло, раздались страшные проклятия. Бешеный удовлетворенно оскалился.
- Вот так-то лучше, - сказал он, - а то ишь, сопротивление бесполезно. Я не знаю, выберемся мы отсюда или нет, но полдюжины из этих точно уже никуда не выберутся…
- Ты что-то говорил про черный ход, - напомнил ему Максим.
- Да, мне показалось вначале, что что-то похожее имеется, - сказал Бешеный, вставляя новый рожок, - вон там.
Максим посмотрел в направлении, показанном Бешеным. Действительно, в противоположном углу, там, где толстая труба, когда-то выполнявшая функции отопительной, уходила в стену, имелась дыра, в которую вполне мог бы пролезть человек.
- Если бы добраться туда… Но, кстати, еще неизвестно, куда она ведет, - сказал Максим.
- Все равно вариантов нет. Надо прорываться, - сказал Бешеный. - Сейчас они очухаются…
Как бы в подтверждение его слов в подвал кинули еще две гранаты, которые превратили последних оставшихся в живых сектантов в начинку для привокзальных беляшей. Максима с Бешеным снова не задело. Бешеный ответил тем же, в результате чего нападающие опять на несколько секунд успокоились.
- Ты цел? – спросил он Максима, откашливаясь.
- Вроде как, - прохрипел Максим, выплевывая цементную пыль и картофельные очистки.
- Вот нам с тобой везет, - вполне серьезно сказал Бешеный, - только я боюсь, это ненадолго. Ты запомнил, где дырка?
- Вроде, - неуверенно сказал Максим. К этому времени от жалкой системы освещения подвала, естественно, ничего не осталось.
- Значит, сейчас будем прорываться, - сказал Бешеный, доставая гранату и выдёргивая кольцо. – Как кину, так сразу, - и он метнул гранату куда-то в темноту. Там, куда он кинул, громыхнуло и раздался звук чего-то упавшего.
- Вперед, - прошептал Бешеный и высунулся из укрытия.
К сожалению, в этот момент карусельщик очень некстати проснулся. Он увидел, что срок пребывания Бешеного на карусели закончился, а билет его просрочен. Он повернул рубильник.
Раздался выстрел, и Максим понял, что у нападающих есть приборы ночного видения. Рядом с ним что-то мягко упало на пол. Это было тело Бешеного.
- Эй, напарник, - прошептал Максим, еще не веря в то, что случилось. Ему никто не ответил. Он схватил Бешеного за ноги и втащил его обратно в укрытие. – Бешеный! – тихо позвал Максим. – Ты слышишь меня?
Но Бешеный не слышал: крупнокалиберная мягкая пуля вошла ему между глаз, разломав стены человеческой темницы его души и отпустив ее в вечность.
Максим понял, что ответа ему не дождаться, потому что Бешеный на этот раз выбрал деревянный костюм. «В ситуации выбора самурай всегда выбирает смерть», - вспомнил он. Он подумал, что, в сущности, проблема выбора между жизнью и смертью сильно надумана, потому что нет никакой разницы, слезать ли с карусели сейчас, или чуть позже.
- И хочешь, не хочешь, слезай с карусели, - прошептал он, - и хочешь, не хочешь, конец Одиссеи. Но нас не помчат паруса на Итаку…
Предпоследняя его мысль была об Анечке Зубовой: мысль эта была окрашена в заметные оттенки сожаления. Последняя была о том, что смерть похожа на прыжок со скалы в море, только вода очень холодная, а высота очень большая. Максим вздохнул, выдернул кольца из сразу двух гранат, поднялся на ноги и вышел из-за нар. Затем кинул обе гранаты туда, где, по его разумению, притаилась смерть, для того, чтобы дать ей последний бой. Сыграть заключительный аккорд в этой музыке Максиму не удалось, так как, прежде чем гранаты взорвались, из темноты выстрелили, пальцы Максима отпустили цевье и он упал на бетонный пол. Взрывов он уже не услышал.
Глава 10. Р.П.С.
С Поцелуевым же случилось вот что. Нажитая за двадцать восемь лет жизни привычка анализировать, взвешивать слова и поступки, хорошенько размышлять перед тем, как что-либо сделать или не сделать, не позволила ему разделить судьбу Максима. Правда, в жизни Поцелуева бывали и моменты, когда он поступал вопреки логике, повинуясь импульсу, - например, именно благодаря такому поступку он следом за Максимом оказался там, где оказался. Но такие моменты случались достаточно редко.
Когда Максим отказался драться, бросил меч и перелез через канаты, Поцелуев поначалу не отреагировал никак. Он просто впал в ступор и мучительно взвешивал, что же делать дальше. И даже когда на Максима набросилась охрана, ударила его по голове, а потом принялась лупить неподвижное тело ногами, Поцелуев не успел еще придти ни к какому решению.
Он видел, как Максима за ноги, как какой-то мешок, поволокли прочь с арены, - и все еще не мог заставить себя предпринять хоть что-то. Таким образом, Максима с арены унесли. Тогда Поцелуев проклял свою нерешительность и пожалел, что не бросился вслед за Максимом и не помог ему. Правда, логика говорила, что помочь-то на самом деле он ему ничем не мог, а мог только разделить вместе с Максимом его судьбу, а именно - мучительную смерть на кресте. Но это размышление не помогло, и, в конце концов, он пришел к выводу, что виной всему его несчастная трусость. Открытие было болезненным, и в течение минуты Илья развлекался тем, что вспоминал, применительно к себе, различные цитаты из классики:
«Из всех человеческих пороков самым страшным является трусость»,
«Трус не играет в хоккей»,
«Смелого пуля боится, смелого штык не берет»,
и даже
«Я не посмел на смерть взглянуть
В атаке среди бела дня,
И люди, завязав глаза
К ней ночью отвели меня».
Тот факт, что еще пару минут назад он вполне твердо собирался заколоть Максима, а затем заколоться самому, чтобы вместе с другом не подвергнуться глумлению трибунного быдла, дела не меняло. Выходило, что он способен на мужество только при зрелом размышлении, и не способен на него в условиях дефицита времени. А Максим был способен!
Осознав это, Илья почувствовал сильное раздражение и злость. У него даже мелькнула мысль спрыгнуть с ринга, наброситься на охрану и биться с ней, пока его не проткнут или не застрелят – так дух его хотел отомстить телу за несогласованность реакций. Но кто-то отстраненный и хладнокровный у него в голове сказал ему, что это полная глупость, и что после драки кулаками не машут. И Поцелуев смирился.
«Ну что же, - решил он, - тогда посмотрим, что дальше».
Дальше события развивались следующим образом. Илья увидел, как на арену выскочил уже знакомый офицер со знакомым же штатским и еще каким-то уже незнакомым мудаком, по-видимому, из начальства. Поцелуев догадался, что этот господин, судя по его внешнему виду, пребывает в состоянии сильного бешенства, граничащего с невменяемостью.
- Педерасы! – орал он на офицера и штатского, - вы что же, совсем охуели??! Предпродажную подготовку не можете провести! Третье ЧП за два дня!!! – Кроме этого, он произнес несколько красочных идиом и высказал горячее пожелание отправить собеседников на удобрения.
Штатский и офицер почтительно внимали.
- И доктор, скотина, тоже хорош! – продолжало разоряться начальство. – Я давно подозревал, что он казеными психоделиками торгует! Ну, ничего, подождите, я с вами еще разберусь, вы у меня попляшете!
Было видно, что перспектива поплясать критикуемых не очень радовала.
На трибунах тем временем принялись проявлять отчетливо различимое беспокойство. Оно выразилось в том, что сначала то здесь, то там раздался возмущенный свист, а затем на арену полетели гнилые овощи и даже мертвые животные.
«Вот интересно, - подумал Поцелуев, - они что же, ими заранее запаслись?» Вид холеных людей, сидевших на трибунах, красивых дам в соболиных шубах и брильянтах, элегантных мужчин во фраках и бабочках от Юдашкина и Черутти как-то не вязался с их злобным улюлюканьем и тем, что они сейчас делали. Впрочем, Илья знал, что внешний вид человека иногда бывает обманчив.
- Вот, видите, - закричало начальство, - начинается! Ладно, с вами мы потом разберемся, а сейчас быстро этих – он неопределенно махнул рукой в сторону ринга – убрать, новых – сюда. И быстро. И не дай бог опять что-нибудь приключится - сами будете у меня выступать…
- Как убрать, совсем? – вякнул было офицер. В ответ на это главный посмотрел на него так, будто сомневался в его умственной полноценности. Впрочем, может быть, в этом была некоторая доля истины. Главный покрутил пальцем у виска.
- Убытки ты мне, что ли, будешь компенсировать, Семен? Вот послал Господь идиотов… - он тяжко вздохнул, подняв глаза кверху, как бы желая донести до Господа упрек по поводу идиотов, которых Господь так неосмотрительно ему послал.
- Понял. Есть, - сказал офицер, без особого, впрочем, рвения.
Поцелуев увидел, как начальство тем временем настойчиво машет кому-то рукой. Заиграла негромкая, но приятная музыка – что-то из М. Джексона. Девицы из кордебалета пришли в движение. Перед рингом появился конферансье во фраке и бабочке. Лицо его выражало бурную радость. Конферансье ловко увернулся от летевшей в него дохлой кошки и поднес к губам радиомикрофон.
- Уважаемые дамы и господа! – сказал он. – Мы приносим вам свои глубокие извинения за ту небольшую накладку, которая произошла. К сожалению, такие вещи иногда случаются даже на самых ответственных мероприятиях. Вот, например, приведу случай из далекого прошлого нашей страны. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, на концерте, посвященном дню рождения Брежнева…
И конферансье принялся старательно рассказывать абсолютно пошлый и всем известный анекдот времен СССР.
Конца истории Илья не услышал, потому что несостоявшихся гладиаторов быстро вывели с ринга и погнали в направлении запасного выхода с арены – не того, из которого они на арену попали.
Некондиционную партию рабов, в которую входил И. Поцелуев, штатский распорядился сдать азербайджанцам, с тем, чтобы они продали ее на Центральном рынке за комиссионные. Илья так и не понял, какую должность он занимал, да, впрочем, это и не имело значения. Всех бывших гладиаторов одели во что-то, напоминающее лагерную робу, осмотрели зубы и сковали ручными и ножными кандалами попарно, так что двигаться можно было только синхронно. Затем всех их под бдительным присмотром солдат (или охранников, черт его знает, кем они были на самом деле), которыми командовал уже знакомый Поцелуеву офицер, погрузили в автобус. Это был вполне обычный «ЛИАЗ», грязно-оранжевого цвета, с перманентно умирающим, но все никак не могущим умереть двигателем. Илья предположил, что машина эта была произведена еще в прошлом веке, и просто чудо, каким образом она так долго протянула. Единственное отличие этого автобуса от обычного рейсового конца восьмидесятых – начала девяностых годов было в том, что на окнах его имелись решетки.
Цветной бульвар практически не изменился с того времени, как Илья был здесь последний раз. Застроенный малоэтажными желтыми домами, только еще более обветшавшими и покосившимися, бульвар вызывал ностальгическую тоску по старым временам. Облупившееся и залепленное со всех сторон рекламными щитами здание метро также было на месте. Не изменилось и здание цирка. «Вот интересно, какая здесь сейчас программа», - мрачно подумал Поцелуев. Последний раз он был в цирке в середине восьмидесятых годов прошлого века, еще когда директорский пост здесь занимал легендарный Юрий Никулин. Впрочем, изменения на бульваре все-таки имелись: из сквера между полосами движения куда-то исчезли все деревья. Илья предположил, что они были спилены москвичами на дрова.
У Центрального рынка была толчея, состоящая из разнообразных торговцев, наперсточников, милиции, кавказцев, темных личностей неопределенного рода занятий, цветочников, покупателей, худых неопрятных проституток, нищих, омоновцев, а также красномордых бойцов бандитского фронта. Последние, как с удовлетворением отметил Поцелуев, ничуть внешне не изменились: смена социального строя никак не отразилась на их здоровье. Илья знал, что эти люди обладают прекрасной приспособляемостью и отлично чувствуют себя при любом социальном строе, за исключением некоторых уродливых ближневосточных формаций, в которых насаждается суровая законность и жестоко преследуется коррупция.
Автобус с невольниками с трудом припарковался между иномарками. Шофер открыл переднюю дверь, сопровождающие охранники вышли первыми и встали на тротуаре.
- Выходи, - последовала команда.
Рабов построили в две колонны и погнали сквозь толпу в здание рынка. Идти было очень неудобно, впрочем, несмотря на это, Илья умудрялся смотреть по сторонам и отметил, что вид скованных цепями людей, выгружаемых из автобуса в центре Москвы, не вызвал никакого удивления ни у продавцов, ни у покупателей, ни у случайных прохожих. «Человек не свинья: ко всему привыкнуть может», - вспомнил по этому поводу он.
«Ничего себе, педерасты, довели страну», - думал Поцелуев, вышагивая бок о бок с каким-то бомжем под бдительным присмотром израильских автоматов. Его почему-то не столько удивляло то, что они вместе с Максимом оказались в будущем, сколько то, каким это будущее оказалось. Нет, конечно, Поцелуев был трезвомыслящим человеком, даже пессимистом, и всегда говорил, что хорошего ожидать не приходится, но чтоб такое! В его голове мелькнула смутная догадка, что, может быть, человек получает именно то будущее, которое он сам себе рисует. И вот получается, что если человек считает, что хорошего ожидать не приходится, пять человек, сто человек, миллион, сто пятьдесят миллионов… «То получается вот такое вот будущее», - с раздражением подумал Поцелуев.
Возможно, кому-то покажется странным, почему Поцелуев решил повторить и повторил выходку Максима со смещением точки сборки, несмотря на то, что до этого откровенно издевался над максимовыми «теоретическими» выкладками. Конечно, принятый им в тот момент алкогольный допинг сыграл определенную роль. Но дело было еще и в том, что ему, хотя он в этом и не признавался, тоже было скучно, жизнь его была упоительно однообразной, а от действительности временами начинало подташнивать. Впрочем, так бывает с любым нормальным человеком. Разница заключалась лишь в том, что нормальный человек не испытывает по этому поводу особого дискомфорта – он просто живет, потихоньку убивая время работой, спиртным, телевизором и прочими столь же интересными вещами, пока, наконец, к нему, как говорится в арабских сказках, не приходит разрушительница наслаждений и разлучительница собраний - смерть.
Однажды, на одном из концертов Владимира Высоцкого спросили:
- А почему вы такой мрачный?
На что великий бард откровенно ответил:
- А чего радоваться-то?
Вот эта неудовлетворенность и подвигла Поцелуева на то, что он решился, выражаясь терминами К. Кастанеды, изменить свой тональ(1). Но сейчас, кажется, он начинал об этом жалеть. Впрочем, в изменении тоналя есть такое правило: если уж начал, то необходимо дуть дальше и до конца. Остановиться и вернуться с полдороги, к сожалению, нельзя.
_______________
(1) Тональ - это все, что мы знаем, и это включает не только нас, как личности, но и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ это все, что встречает глаз. (К. Кастанеда)
«Вот, нашел приключений, - думал Поцелуев по этому поводу. – Ну что же, надо отвечать за содеянное, или, как теперь говорят, за базар…»
Невольничий отдел Центрального рынка помещался между мясными рядами и фруктовыми развалами. И там, и сям хозяйничали румяные черноусые и черноглазые продавцы в кепках. Судя по их жизнерадостным лицам, торговля спорилась; хотя покупателей было немного, видимо, уровень цен был настолько демократичным, что одна случайная покупка оправдывала весь долгий рабочий день, проведенный за прилавком. Что касается покупателей, то в основном они были представлены скучающими домохозяйками в шубах из канадской выдры и аляскинского песца, выдающих принадлежность их обладательниц к низшим слоям праздного класса, да скучающими же новыми русскими, от которых серегины ребята еще не успели освободить родину.
Мрачный сержант, сопровождающий партию, о чем-то справился у продавцов. Продавцов было двое, и Илье они показались братьями-близнецами, настолько они были похожи. Один из них махнул рукой куда-то назад, затем повернулся и крикнул какую-то фразу не по-русски. Рядом с ним из ниоткуда почти сразу же возник пухлый низенький дядька в немыслимом оранжевом пиджаке. От дядьки сильно воняло очень дорогой и очень хорошей французской туалетной водой «Egoiste Platinum». Видимо, это и был хозяин.
Сержант вступил с ним в переговоры, причем с каждым словом мрачнел все больше, а его собеседник, наоборот, все более оживлялся, и под конец принялся размахивать руками наподобие маленькой ветряной мельницы.
- Я что, похож на ишака, да?! – долетело до Ильи.
Сержант говорил негромко, поэтому его ответа Илья не расслышал, однако заподозрил, что сержант высказался в том смысле, что если и не совсем похож, то все-таки нечто общее есть. Кавказец побагровел.
- Ну, так вот что, - закричал он, - пойдем посмотрим, что за дерьмо ты мне на этот раз привез! – При этом он схватил сержанта за рукав и поволок его смотреть «дерьмо».
- Та-ак! – сказал хозяин, наметанным глазом осматривая шеренгу рабов. – Так я и думал! Где же ты их выкопал, дарагой, а?
Сержант сказал, что нигде не выкопал, а что дали, то он и привез.
- Значит, гладиаторы, говоришь? Из «Олимпийского», да? Нет, всю партию не возьму, и не проси даже, - оранжевый господин прошелся вдоль шеренги, взгляд его зацепился за Поцелуева. Несколько секунд он внимательно сверлил его буравчиками черных маленьких глаз, но ничего не сказал.
- Подожди, Юсуф, что значит, не возьмешь? – обиделся сержант. – С тебя же прямо сейчас денег никто не требует, как продашь только…
- А! Еще этого не хватало! – отозвался господин в оранжевом пиджаке.
- И потом, у меня приказ, - продолжал настаивать сержант.
- А у меня, что, хер собачий, да? – разозлился Юсуф. – Товар некондиционный, я не могу торговую площадь зря занимать… Рэкет-мрекет знаешь сколько за место берет? Понимать должен, да?
Они еще некоторое время спорили, но, наконец, пришли к среднему арифметическому: Юсуф, скрепя сердце, соглашался взять половину.
- Бумаги привез? – спрашивал Юсуф.
- А как же, - подтвердил сержант, - все официально…
- Официально, неофициально, - ворчал Юсуф, - а ошейники где?
- Сейчас будут, - с готовностью отозвался сержант, подозвал одного из охранников и что-то ему сказал. Тот куда-то побежал.
Юсуф с явным неодобрением смотрел за действиями сержанта.
- И вот так у вас, у русских, все, - раздраженно заявил он.
Было видно, как лицо сержанта потемнело от оскорбленной национальной гордости великороссов, но он сдержался и промолчал.
Юсуф еще раз прошелся вдоль шеренги и отобрал десяток рабов, в том числе Поцелуева.
- Единственный приличный, - сказал он недовольно. – Давай отцепляй, что ли…
Один из охранников достал ключи и стал возиться с кандалами. Тем временем появился другой охранник. Он принес десяток белых пластмассовых ошейников с черной буквой «Р» на каждом. Их надели на сдаваемых на комиссию рабов.
- Бумаги давай, - сказал Юсуф.
Сержант достал бумаги, и они с Юсуфом некоторое время их изучали, что-то вписывали, вычеркивали и сверяли. Наконец Юсуф расписался и отдал один экземпляр сержанту. Тот довольно долго читал накладную, морща лоб и шевеля губами. Наконец он закончил, свернул ее и положил во внутренний карман.
- Ну, все, сказал он. – Завтра вечером зайду.
- Нет, завтра рано, - сказал Юсуф. – Ты к концу недели заходи…
- Это уж как начальство решит, - вздохнул сержант.
- Начальство, мочальство, - сказал Юсуф. – Ну ладно, пока. Мне тут делами надо заниматься.
Сержант отдал какое-то приказание охранникам, забрал остатки партии и ушел, не попрощавшись.
Юсуф тем временем подошел к продавцам и стал отдавать какие-то распоряжения, то и дело тыкая пальцем во вновь прибывший товар. Илья некоторое время пытался прислушиваться к разговору, но, поскольку хозяин разговаривал с продавцами на своем языке, понять что-либо было невозможно. Илья бросил это бесполезное занятие и стал смотреть по сторонам.
Всех рабов, поступивших на продажу из «Олимпийского», поставили на отшибе, на наименее почетной площади торгового пространства. Дальше уже начинались мясные ряды: места Юсуфа находились в самом начале невольничьего отдела (или в конце, черт его знает). Неподалеку от Ильи на маленьком складном стульчике сидел непрерывно что-то жующий охранник с автоматом и четками. Это был чернявый восточный орел, одетый в натовский пятнистый камуфляж. Характерно-мутный взгляд охранника был направлен внутрь себя. «Героин, доза, наверное, лошадиная, - подумал Поцелуев, - и чего они здесь этого ваххабиста держат? Он же при случае всех перестреляет».
Товарищами Поцелуева по несчастью, несостоявшимися гладиаторами, являлись угрюмые потрепанные пожилые мужики. Собственно, об их возрасте судить было трудно, так как запросто можно было ошибиться лет на двадцать. Юсуф распорядился поставить перед ними штендер с надписью «Некондиция. Очень дешево. Без гарантии». Он ткнул пальцем в грудь Ильи, подышал на него чесноком и сказал по-русски:
- А тебя я, наверно, переведу. Да? Тебе здесь делать нечего. Слишком у тебя рожа интеллигентная. Да и здоровый ты больно.
Илья не знал, полагалось ли ему отвечать, или нет, и поэтому из вежливости промолчал.
- Как звать-то? – спросил Юсуф, продолжая буравить Поцелуева взглядом.
- Илья, - сказал Илья.
- А по профессии кто?
- По профессии? Учитель, - сказал Илья.
- Да-а? – удивился Юсуф. - Какой вуз заканчивал?
Илья сказал, какой.
- Областной Педагогический, это на улице Радио, да? – заинтересовался Юсуф.
- Да.
- А я Землеустроительный, - сказал Юсуф. - Он там рядом находится. Вернее, находился, - помолчав, добавил он. - Мы к вам баб драть ходили.
Поцелуев подумал, что это он врет, но спорить не стал.
- А мы к вам тоже, - неожиданно для себя сказал он. Как ни странно, Юсуф не обиделся.
- Да что ты? – сказал он. – Ладно, я сейчас с делами закончу, и мы с тобой по****им. Да?
Пока Поцелуев соображал, что на это ответить, Юсуф хлопнул его по плечу и ушел.
Но разговор с хозяином за жизнь не состоялся, потому что минут через пятнадцать за Поцелуевым явился покупатель.
Покупатель был высоким человеком в черном шерстяном пальто с заплатами на локтях, с бородой и в очках. В руке у него была трость. Поцелуеву он почему-то понравился. Видимо, Поцелуев покупателю понравился тоже, так как, пройдя один раз мимо короткого ряда некондиции, он остановился перед Ильей и знаком подозвал продавца.
- Сколько вот этот человек стоит? – осведомился покупатель, показывая на Илью.
- Дешево очень, покупай, - отозвался прибежавший с другого конца отдела продавец.
Видимо, Юсуф забыл или не успел сделать никаких распоряжений относительно Поцелуева.
- Это я вижу, - сказал человек в черном пальто, указывая на штендер, - меня интересует, сколько конкретно?
Продавец полез в карман за копией накладной. Он долго водил по ней пальцем и, наконец, назвал цену. Некоторое время они с покупателем торговались, но вскоре сделка состоялась. Покупатель достал бумажник и отсчитал продавцу деньги. Тот свернул их трубочкой и быстро куда-то убрал. Поцелуев был продан высокому господину за пятьдесят тысяч рублей. Он не знал, много это или мало, потому что за десять лет масштаб цен скорее всего, должен был сильно измениться.
- На него бумаг никаких нету, - предупредил продавец и кивнул на штендер.
- Я знаю, - спокойно сказал высокий господин, - снимите кандалы.
- Уверен? – предостерегающе спросил продавец.
- Да, - подтвердил покупатель.
- Как знаешь, - пожал плечами продавец, - но потом не прибегай. – Он полез в задний карман, достал ключи и снял кандалы с ног Ильи. – Забирай, - сказал он покупателю.
- Пойдемте, молодой человек, - сказал тот, взял Илью за рукав и повел его с рынка.
- А вы не боитесь? – спросил покупателя Поцелуев, когда они подошли к выходу.
- Чего?
- Ну, что я убегу?
- Куда? – удивился покупатель и внимательно посмотрел на Илью.
- Да, действительно, - сказал Поцелуев. – Меня Илья зовут, - решил зачем-то представиться он.
- А меня – отец Василий, - сказал покупатель.
- Как-как? – изумился Поцелуев. – Вы что, священник?
- Был, - сказал отец Василий.
- Русская Православная Церковь? – зачем-то спросил Поцелуев, хотя и так было ясно, что его собеседник – не мулла и не раввин.
- Секта, молодой человек, - с горечью поправил его отец Василий. – Сокращенно – РПС.
- А вы не боитесь мне это вот так запросто говорить? – спросил Поцелуев.
- Почему я должен бояться?
- А вдруг я на вас донесу?
- Не донесете.
- Почему вы так думаете?
- Знаете, молодой человек, я еще не разучился разбираться в людях, - усмехнулся отец Василий.
- Ну а все-таки?
- Все в руках Господа.
«Смелый дядька», - подумал Поцелуев.
Тем временем они уже вышли из здания рынка и двигались по направлению к метро.
- Куда мы сейчас? – спросил Илья своего нового хозяина.
- Ко мне, - сказал тот.
- Я имею ввиду – на метро? – поправился Поцелуев.
- Да, на метро.
- А до какой станции?
- До «Отрадного», - сказал отец Василий.
- Сто лет в метро не был, - сказал Илья.
Отец Василий ничего не сказал, но еще раз внимательно посмотрел на Поцелуева. К этому моменту они уже оказались рядом со зданием метро «Цветной Бульвар».
Глава 11. Страна негодяев
В вестибюле станции метро «Цветной Бульвар» было сумрачно. Это объяснялось тем, что из всех шестигранных светильников, призванных освещать вестибюль, горел только один – остальные были разбиты. Зато рядом со стеклянной будкой, где обычно сидела контролерша, теперь тусовалось сразу трое ментов с автоматами. Менты занимались исключительно тем, что проверяли проездные билеты, а сама контролерша куда-то исчезла. Турникеты были закрыты проволочной сеткой, натянутой на металлические штанги, ввинченные прямо в каменный пол, и, таким образом, войти на платформу можно было только через ментов, что создавало очередь.
Поцелуев с отцом Василием пристроились в ее конец.
- Знаете, хозяин… - начал Илья, обращаясь к отцу Василию и желая соблюсти конспирацию.
- Мне не нравится такое обращение, - тихо перебил тот.
- Скажите тогда, как вас называть, - еще тише сказал Илья, косясь на окружающих их людей.
- Называйте Василием Васильевичем.
- Хорошо, - сказал Поцелуев.
Тем временем их очередь подошла, отец Василий достал из внутреннего кармана пальто белый прямоугольник проездного и красный прямоугольник паспорта. «Они здесь еще, оказывается, документы проверяют», - понял Поцелуев. «Лучше бы за порядком следили», - подумал он, вспомнив разбитые светильники.
Один из ментов бегло взглянул на паспорт отца Василия наметанным глазом.
- Это со мной, - сказал отец Василий, показывая на Илью.
Мент внимательно посмотрел на Поцелуева.
- Понятно, - сказал он, - с рынка, что ли?
- Да.
Большим черным дыроколом, напоминающим орудие неизвестной пытки, мент сделал в проездном отца Василия две дырки.
- Проходи, - сказал он и протянул руку за документами следующего пассажира.
Что больше всего поразило Поцелуева на платформе, так это невероятная грязь. Она состояла из всеразличных обрывков, бумажек, каких-то кусков ткани (причем пару раз Поцелуеву показалось, что он видит женские трусы), шелухи от семечек, которая лежала здесь, наверное, тоннами, картофельной шелухи, огрызков, использованных презервативов, каких-то кусков пластмассы, полиэтиленовых пакетов, пустых бутылок и экскрементов. Все это слежалось и образовывало сплошную однородную массу. Нет, конечно, тротуар бульвара, по которому Поцелуев с отцом Василием шли пять минут назад, тоже был не особенно чистым, но по сравнению с этой грязью он казался постеленной к трапу ковровой дорожкой для встречи королевы. Связано это, видимо, было с тем, что представители праздного класса ездили по бульвару, но не ездили в метро. Запах здесь стоял соответствующий. Поцелуев подумал, что его сейчас вырвет, и только сильным напряжением воли удержал себя от этого акта протеста со стороны своих органов чувств.
«Тут, по-моему, и так каждый второй блюет, - подумал Поцелуев, глядя на субстрат, находящийся у него под ногами, - и если еще и я этим займусь, то будет совсем нехорошо».
Все еще борясь со рвотными позывами, он посмотрел по сторонам. Со светом дело обстояло так же, как и наверху, но зато практически все стены, колонны и даже потолок были увешаны рекламными щитами. Все это вместе напоминало идеологически выдержанное описание гарлемской подземки, сделанное в самом начале восьмидесятых годов прошлого столетия собкором «Правды» для статьи под заголовком «Нью-Йорк – город контрастов». Из общего разноцветного великолепия больше всего в душу Поцелуеву запал один плакат, судя по всему, относившийся к жанру так называемой социальной рекламы. На нем был изображен ребенок лет пяти-шести с грустным и отягощенным многим знанием лицом младенца-Иисуса, выполненным в манере Андрея Рублева. Маленький Бог, казалось, спрашивал снующих мимо него людей и не мог понять, как это они дошли до такой жизни. Внизу стояла подпись: «Научите вашего ребенка пользоваться ОДНОРАЗОВЫМ ШПРИЦЕМ!», а еще ниже, более мелко – «Минздрав России». «Надо же, - мрачно подумал Поцелуев, - у них, оказывается, еще Минздрав сохранился». Еще один плакат, того же рекламного жанра, напоминал о том, что в обществе высшей и конечной формы демократии сохранились и другие министерства. Он вызывал реминисценции, связанные с Куртом Воннегутом и русским народным фольклором. На простом белом фоне стояла набранная простым черным шрифтом строгая надпись:
КУЛЬТУРУ – В ЖОПУ!
***чечная
Народу на станции было довольно много. Примерно на четверти пассажиров Илья разглядел белые пластиковые ошейники с буквой «Р», такие же, как и на нем самом. Из этого он заключил, что в Москве еще остались свободные, или псевдосвободные люди. Впрочем, особой радости по этому поводу он не ощутил.
Тем временем подошел поезд.
- Нам туда, - сказал отец Василий и сделал приглашающий жест. Но Поцелуев заметил, что лицо его напряглось и он заметно нервничает. Илья заключил, что их с Василием Васильевичем еще ожидают какие-то ему неизвестные, но судя по всему, малоприятные сюрпризы. «Черт бы их побрал с их порядками», - подумал Поцелуев, так как от сюрпризов он уже несколько устал. Однако интуиция подсказала ему, что, как говорилось в одном телевизионном рекламном клипе из старых времен, «все только начинается».
Подошедший поезд показался Поцелуеву несколько странным. Дело было даже не в том, что он так же, как и вся станция, был от крыши до колес разрисован призывами покупать «Тампаксы» и «Сникерсы». И даже не в том, что на полу вагонов была такая же грязь, как и на платформе. И даже не в том, что все стены внутри вагона были исписаны неприличными надписями, испещрены соответствующими рисунками и сплошь покрыты очень подозрительными бурыми потеками. Присмотревшись, Поцелуев обнаружил, что, кроме того, в вагонах не было стекол, с сидений был содран весь дерматин, а все лампы освещения разбиты. Поэтому, когда поезд въехал в туннель, вагон погрузился в полную тьму.
- Послушайте… э-э… Василий Васильевич… - начал Илья, пытаясь перекричать грохот колес, - и что, теперь на всех линиях так? - Так как стекол в вагоне не было, шум движущегося поезда был настолько сильным, что почти не давал говорить.
- Что? – закричал отец Василий, наклоняясь к Поцелуеву.
- Я говорю, теперь в метро везде так? – прокричал Илья.
- Да! – прокричал в ответ отец Василий, - а вы правда в метро давно не были?
- Давно! – крикнул Илья в самое ухо отца Василия. – Я на машине ездил! – соврал он.
- А-а! – крикнул отец Василий, - это плохо! Тогда мы сейчас выйдем!
- Почему?
- Потом объясню! Лучше не разговаривайте, пока поезд движется!
- Почему?
Но этот вопрос Поцелуева остался без ответа. Отец Василий был занят тем, что что-то делал руками, и ему было не до разговоров.
Тут Поцелуеву показалось, что к грохоту поезда примешиваются еще какие-то звуки. Это были звуки какой-то возни, какой-то топот, и даже один раз, как показалось Илье, кто-то закричал «помогите!». Тем временем звуки приблизились, и возня началась уже в непосредственной близости от них с отцом Василием.
«Что за черт!» – подумал Поцелуев, и в тот же момент его пихнули, он получил довольно сильный удар в подбородок и еле удержался на ногах, схватившись за поручень. Рядом явно шла какая-то борьба, но в темноте не видно было ничего.
- Василий Васильевич! – закричал Илья, но ему никто не отозвался, а вместо этого прямо у него над ухом раздался болезненный стон и что-то тяжелое мягко свалилось ему под ноги.
«Абзац, - подумал Поцелуев, - никак моего попа укокошили». Тем временем поезд уже въезжал на станцию «Менделеевская». Забрезжил свет.
Кто-то схватил Илью за рукав, Илья обернулся с твердым намерением дать, наконец, отпор неизвестному супостату, и увидел своего отца Василия. Борода у того была всклокочена, очки съехали на бок, а на лбу красовалась солидная ссадина. Было похоже, что его ударили кастетом. Но самое удивительное, что вместо трости в руках у него оказался узкий стальной клинок, напоминающий укороченную рапиру без эфеса. Илья догадался, что ранее клинок помещался в трости.
- Выходим, - придушенно зашипел на Илью отец Василий. Он потащил его к дверям, и Илья немедленно споткнулся обо что-то, лежащее на полу вагона. Этим «чем-то» оказалось тело здоровенного мужика с лицом нормального московского дегенерата. Он лежал на спине, раскинув толстые руки, каждая толщиной с ляжку нормального человека, и не подавал признаков жизни. Из-под его спины вытекала струя очень подозрительной темной жидкости.
«Вот тебе раз, - подумал Поцелуев, - уж не мой ли батюшка его того…» Он посмотрел на клинок отца Василия, но клинок был чистым.
- Да выходите же вы наконец, чтоб вас! – заорал отец Василий, и они выкатились из вагона на платформу станции «Менделеевская». И вовремя, потому что двери за их спинами сразу же закрылись, и поезд ушел.
Отец Василий вложил свое холодное оружие в ножны, так что из него опять получилась трость. Он поправил очки, подергал себя за бороду и повернулся к Поцелуеву.
- Ну вот теперь можем поговорить, - переводя дыхание, сообщил он.
- Знаете что, святой отец, - сказал Илья, посмотрев по сторонам и убедившись, что их никто не слушает, - ну вы даете! Прямо тамплиер какой-то, а не священник.
- Время такое, - оправдываясь, сказал отец Василий, - время от времени и священникам приходится браться за оружие.
- И давно такая фигня в метро началась? – спросил Поцелуев.
- Какая фигня?
- Да вот эта вот, - и Илья неопределенно провел рукой по воздуху.
- Да уж лет десять как, - вздохнул отец Василий. – А у меня к вам будет ряд вопросов…
- Задавайте, - сказал Илья.
- Да не сейчас же, - сказал отец Василий, - давайте сначала домой доедем.
- Да уж, - сказал Поцелуев, - а велики ли наши шансы?
- Какие шансы?
- Ну, доехать?
- А, вы про это… Все в руках Всевышнего, - сказал отец Василий и посмотрел на потолок. – Только вы, Илья, держитесь меня и прислушивайтесь к тому, что происходит в вагоне. Я думаю, все будет нормально…
Они сели в подошедший поезд и вжались в угол около не открывающихся дверей. Отец Василий снова развинтил свою трость. Поезд тронулся.
«Шесть остановок, - думал Илья, - это, пожалуй, не менее круто, чем в «Олимпийском». А вот интересно, здесь на каждом перегоне грабят и убивают, или все-таки с промежутками?». Илья почувствовал, как холодный пот потихоньку стекает у него между лопатками. Но он вспомнил про духовное лицо, стоявшее рядом с ним, которое, наверное, каждый день ездит в этих поездах, ему стало стыдно, и он несколько приободрился.
Остаток пути до «Отрадного» прошел на удивление мирно. «Видимо, его молитвами» - подумал Поцелуев, имея ввиду отца Василия. Правда, судя по всему, троих или четверых пассажиров все-таки зарезали, но это произошло в другом конце вагона, поэтому предсмертные крики жертв были практически не слышны. Наконец, поезд вкатился на станцию «Отрадное».
«Ну, слава тебе, Господи», - подумал Илья, выходя из вагона и прикидывая, сколько у него прибавилось седых волос. Он взглянул на своего спутника: отец Василий выглядел суровым и решительным, и Илья решил последовать его примеру.
Станция «Отрадное» в общем и целом по своему состоянию не отличалась от станций «Цветной Бульвар» и «Менделеевская», которые Поцелуев уже видел. Эскалатор здесь, конечно же, не работал, и поэтому идти вверх пришлось пешком.
Возле самого эскалатора Поцелуева толкнул какой-то человек, и Илья почувствовал, как в руку ему сунули что-то похожее на листок бумаги. Он поднес его к глазам и увидел листовку, на которой вместо текста были следующие стихи пасторального содержания:
«Есть класс холопов,
Есть класс господ,
Кого-то в жопу,
Кого-то в рот.
Горишь быть в касте –
Будь проклят, гад,
Дорога к власти
Лежит сквозь зад.
А коль народ ты –
Имей ввиду,
Что **** в рот ты,
Живя в заду».
Поцелуев оглянулся назад, ища того, кто дал ему это произведение искусства, но таинственного агитатора уже и след простыл. Илья еще раз перечитал воззвание; он так и не понял, имел ли в виду его автор тот факт, что представители правящего класса поголовно подвержены сексуальным извращениям и потому являются вырожденцами, или что-то другое. Внизу листовки стояла набранная мелким шрифтом подпись:
«Антизомбификационный комитет Фронта Национального Освобождения России».
- Что это у вас там? - спросил отец Василий. Илья показал ему листовку.
- А, фронт национального освобождения, - сказал отец Василий. Судя по всему, странное словосочетание было ему знакомо. – С вашего позволения, я это выкину. Нехорошо будет, если нас с этим заметут, - заметил отец Василий, скатал бумажку в шарик и незаметным движением бросил под ноги.
Выход из метро миновали без приключений. Ни ментов с автоматами, ни проверок документов на выходе, как это ни странно, не было. Улица встретила Поцелуева и отца Василия приятной морозной свежестью.
Илья вспомнил, что последний раз был в этом месте примерно лет тринадцать назад, когда сдавал на комиссию в местные коммерческие палатки китайские диктофоны, привезенные из стран Ближнего Востока. «Как будто и не со мной было», - ностальгически подумал он, оглядываясь по сторонам. Местный пейзаж, как и Цветной бульвар, изменился мало, если не считать привычной грязи, такой же, как в метрополитене. «Отменный культурный слой, не то, что раньше, - подумал Поцелуев, - будет, чем порадовать археологов будущего. Если, конечно, найдутся желающие в этом копаться. А может быть, когда людей уже не станет и все перемелется, из него образуется чернозем, на котором будет хорошо расти дикая мутантная пшеница».
Коммерческие палатки и павильоны сохранились в неприкосновенности, равно как и небольшой рынок около метро. На одном из павильонов, представляющем из себя довольно внушительное сооружение с зеленой крышей под черепицу и зеркальными стеклами, Илья заметил странную вывеску: «Прием и отъем почек. Дорого, быстро, безболезненно». Правда, спросить отца Василия, что бы это значило, он как-то постеснялся.
По обеим сторонам шоссе виднелись нагромождения цветного искореженного металла. «Автомобильные кладбища», - догадался Поцелуев. Как бы в подтверждение его мыслям, со стороны перекрестка раздался сначала грохот, затем очень неприятный скрежет, а затем громкий мат. Два больших джипа «Мерседес», попытавшись одновременно повернуть по пересекающимся траекториям один направо, а другой налево, столкнулись. Из салонов сейчас же, враждебно поглядывая друг на друга и заранее загибая пальцы, полезли стриженые под полубокс молодцы в коротких обливных дубленках и черных кожаных куртках. «Сейчас начнется», - подумал Илья.
- Я вам особенно глазеть не советую, - деловито сказал Илье отец Василий. – Пойдемте быстрее. Нынче на улице лучше дольше чем необходимо не задерживаться.
Дом, в котором жил отец Василий, располагался в пределах прямой видимости от метро, метрах в ста. Уже заходя в подъезд, Поцелуев краем уха услышал донесшиеся от метро звуки автоматных очередей и глухих разрывов. Однако оборачиваться он не стал.
Отец Василий жил в маленькой квартирке на втором этаже. Квартирка была чистой, бедной и ничем особо не отличавшейся от обычной однокомнатной московской квартиры, если не считать икон на стенах и небольшой самодельной буржуйки с трубой, врезанной в окно.
- Чаю хотите? – спросил отец Василий, снимая пальто.
- Да, я с удовольствием, - сказал Поцелуев, осматриваясь.
- Простите, не подумал: вы, наверное, есть хотите?
- Честно говоря, не откажусь, - сказал Илья, вдруг после этих слов обнаруживший, что, оказывается, порядочно голоден.
- Сейчас сделаем. Давайте я с вас сниму эту дрянь, - сказал отец Василий, достал ключ, выданный ему продавцом и снял с Ильи рабский ошейник.
- Очень любезно с вашей стороны, - выразил благодарность Поцелуев, - а то в этой штуке как-то не очень удобно. - Они прошел на маленькую кухню.
- Сейчас я картошки почищу, - сказал отец Василий.
- Нет, лучше я, - возразил Илья, - для чего же еще я нужен?
- Ни в коем случае, - стал возражать хозяин, - вам, пожалуй, отдохнуть нужно. И расскажите, наконец, как вы попали на рынок. – Он достал несколько картофелин и принялся очищать их длинным блестящим ножом, напоминающим небольшую абордажную саблю.
Илья опустился на табурет. «Что же ему рассказать-то? – подумал он. – Ведь никто не поверит всей этой ерунде. Но, с другой стороны, что будет? Человек он, кажется, порядочный. Вряд ли он меня обратно на рынок потащит. В крайнем случае, примет за сумасшедшего. Ну и что? Я, наверное, и есть сумасшедший». И он решил рассказать отцу Василию все, как есть, правда, опустив некоторые детали.
Он рассказал ему, как сместил свою точку сборки, но не сказал, каким образом. Из рассказа Поцелуева выходило, что они с приятелем по глупости принялись практиковать техники, описанные в книгах Кастанеды, и через несколько месяцев, почему, он не знает, случилось описываемое событие. Затем он рассказал, как попал в «Олимпийский», что случилось с Максимом и с ним на арене, и что произошло с ним потом.
- Вот то, что случилось со мной, - сказал Поцелуев, - хотите верьте, хотите нет.
Отец Василий повернулся от разделочного стола, зачем-то потрогал кончиком лезвия кончик своего носа и задумчиво посмотрел на Поцелуева. Некоторое время он молчал.
- То, что вы рассказываете, весьма невероятно, - наконец, проговорил он. Он еще несколько секунд помолчал. – Но, однако, на сумасшедшего вы не очень-то похожи. И тот факт, что вы не в курсе элементарных вещей, которые творятся вокруг... Мне это сразу показалось странным.
- Слушайте, отец Василий, - вдруг перебил его Поцелуев, - а скажите, почему вы меня купили? Я имею ввиду – именно меня?
- Вот потому-то и купил, - сказал отец Василий, - у вас лицо другое. И взгляд другой. Поэтому я сразу вас выделил. Да-с, интересная ситуация! – воскликнул он, пребывая в затруднении.
- Но пускай будет так, - добавил он через минуту, видимо, приняв решение. – Вы у меня вызываете доверие, не ваш рассказ, а вы сами. В конце концов, все в руках Божьих… Посмотрим, ошибся я или нет. Может быть, через некоторое время…
- Вы господин, - сказал Поцелуев, - последнее слово за вами. Мне нужно отвечать за то, что я вытворил, - добавил он, чувствуя себя довольно глупо.
- Прекратите, - сказал отец Василий, - давайте закроем эту тему. Будем считать, что я вам верю. Хотя, как священник, не могу не высказать вам своего порицания…
- За что?
- За занятия подобными практиками. Ни к чему хорошему это обычно не ведет…
- Это я уже понял, - печально сказал Поцелуев. – Но меня больше интересует другой вопрос: положим, я занимался сомнительными техниками, за что и поплатился. А какими же техниками тогда занималась страна, что в ней произошли такие, с позволения сказать, перемены? У меня, знаете ли, от них волосы дыбом встают! Я совершенно не думал…
- Никто не думал, - строго перебил отец Василий, - ставя кастрюлю с водой и картошкой на керосинку. – Никто не думал! Иногда я сам не верю всему, что с нами произошло, иногда думаю, что у Господа есть какая-то неизвестная цель, ради которой он подвергает нас испытанию… Но, честно говоря, почему-то мне кажется, что причина здесь в другом.
- Расскажите мне, как было, - взмолился Поцелуев, - а то у меня только какие-то отрывочные сведения.
- Что рассказать?
- Ну, как все было. Начиная с девяносто восьмого года.
- Ну, если вы настаиваете, то извольте.
И отец Василий рассказал. В целом его грустный рассказ напоминал рассказ профессора из «Олимпийского», обогащенный некоторыми деталями. Некоторые вещи отец Василий рассматривал под другим углом. Суть, однако, оставалась той же самой.
- Значит, все началось с «олигархии с человеческим лицом»? – спросил Поцелуев.
- Я вас умоляю, - поморщился отец Василий. – Дело-то совсем не в этом.
- А в чем?
- А в том, почему наш бедный народ все это безропотно воспринял.
- Да, действительно, - горячо поддержал Поцелуев, - почему? Ехал я недавно с одним индусом в поезде, я имею ввиду – в той жизни еще… Так он так прямо и сказал: уж на что мы, индусы, народ терпеливый, но если бы у нас в Индии хотя бы десятую часть сделали из того, что сделали у вас, то все индусы такое бы устроили! Весь индийский народ поднялся бы как один. Вот только знаете, отец Василий, - добавил Поцелуев, - от вас это как-то странно слышать.
- Почему?
- Ну, вы же священник. Насколько я помню, Иисус всегда учил не противиться злу и подставлять вторую щеку.
- Иисус сказал еще другое, - возразил отец Василий, - Он сказал: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас».
- В каком смысле?
- Вы спрашиваете, что имелось ввиду?
- Да.
- Душа, конечно. Он хотел сказать: не давайте растерзать душу, иначе что от вас останется?
- Вы, конечно, правы, - сказал Илья. - И все-таки я хотел сказать… Насчет этого принципа о подставлении второй щеки…
- Что?
- Мне кажется, это он погорячился. Потому что если со злом не бороться, дело закончиться тем, что добро будет уничтожено, потом зло уничтожит само себя – потому что ему больше некого будет уничтожать – и наступит конец света! – осененный этой догадкой, Поцелуев продолжил: – Так, может быть, Он этого и хотел? Чтоб скорее? Может быть, он имел ввиду, что дела на Земле настолько плохи, что выйти из положения можно только таким способом? Быстро и радикально!
- Это сложный вопрос, - сказал отец Василий.
Они помолчали.
- И что же, Церковь не протестовала? – возобновил разговор Илья.
- Почему. Протестовала. Но, видимо, недостаточно. – Я сейчас не хочу критиковать наших иерархов, - сказал отец Василий, поднимаясь с табуретки и помешивая в кастрюле, - но что-то мы не доделали. Потеряли страну.
- А что случилось с ними? – спросил Поцелуев.
- С кем?
- Со служителями церкви.
- А-а. Многие подверглись репрессиям. Да вы же знаете. Некоторые уехали – кто успел. Некоторые ушли в подполье – как я.
- А почему вы не уехали? – спросил Поцелуев.
- А почему я должен уезжать?
- Вы предполагаете, что все изменится?
- Кто я такой, чтобы предполагать? – сказал отец Василий. – Но если честно, я думаю, при моей жизни – нет. Слишком поздно. Страна умирает…
- Так почему же вы не уехали? – повторил свой вопрос Илья.
- А я еще раз вас спрошу, - ответил отец Василий, - почему это я должен уезжать из своей страны?
- Помнится, Конфуций говорил, что из страны, в которой нет пути, нужно уезжать, - сказал Поцелуев. – Здесь пути нынче явно нет.
- Пускай нет пути, - раздраженно сказал отец Василий, - но я-то не конфуцианец! И я не ренегат какой-то. Я православный священник, вот! – И отец Василий с размаху всадил клинок в разделочную доску.
«Однако крутой батюшка», - уважительно подумал Поцелуев.
- Я хотел спросить, - сказал он после паузы, - вот вы говорили, что подозреваете, что причина в другом.
- Да.
- В чем же?
- В том, что, наш бедный, слабый народ поддался искушению. Негодяи, пришедшие к власти, повели его, и он повелся, вы уж извините меня за каламбур и за этот блатной термин. Ведь когда нарушаются нравственные принципы и этика, начинается обычно с малого, а дальше, как говорится, поехали в Орехово… Постепенно все становится с ног на голову, что и произошло. Так что теперь у нас - страна негодяев, как сказал замечательный русский поэт Сережа Есенин, которого я очень люблю.
- Вы говорите – негодяи, - возразил Поцелуев, - но, помнится, есть такое избитое изречение, что народ достоин своих правителей.
- Вы совершенно правы, - сказал священник. – Иисус говорил о том же. Он сказал: «Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина». Я народ не оправдываю, но он же за это и поплатился. Впрочем, ничего удивительного, так всегда бывает, - вздохнул отец Василий.
- Помнится, я читал у кого-то из философов, - сказал Поцелуев, - что русский народ подобен женщине. Поскольку женщины конформны, то получается, что русские подвержены любым влияниям. Вопрос только в том, кто тем или иным путем забирает власть?
- Это уже вопрос второстепенный. Главный вопрос в духовной силе людей, в их способности жить праведно. Человек – это сосуд, но чем заполнить себя, миром или нечистотами, решает он сам. Как и то, кому служить.
- Но вам скажут – а мы-то что могли сделать, от нас ничего не зависело.
- А, бросьте, - сказал отец Василий, доставая тарелки. – Поместите мерзавца среди святых – он там и часа не выдержит. Подобное всегда тянется к подобному.
- Да где же вы святых найдете? – удивился Поцелуев.
- В том-то и дело. Но надо же хотя бы стремиться.
- Дело в том, - сказал Илья, - что люди не видят, как конкретно соблюдение всего того, о чем вы говорите, может им помочь в их частной, отдельно взятой жизни. Зато они видят, как вы говорите, негодяев, которые нарушают все, что только можно, при этом имеют, как сказал Высоцкий, деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин, и замечательно себя чувствуют. И выходит, что быть порядочным человеком невыгодно.
- Потому что люди близоруки. И если даже не касаться вопросов спасения души – а ведь отвечать за содеянное все равно придется! – повторяю, даже если не касаться этих вопросов, подобное поведение еще в этой жизни приведет и привело в конце концов к тому, что вы сейчас видите.
- И когда, вы думаете, это началось?
- Не знаю. Возможно, еще в семнадцатом году. Возможно, раньше.
- Но почему?
- Я, Илья, не социолог, а священник, если вы хотите более развернутого анализа причин, - сказал отец Василий. – И как священник я вам уже высказал свое мнение.
Он положил вареную картошку на тарелку и поставил перед Поцелуевым.
- Извините, что так скромно, но ничего другого я вам сейчас, к сожалению, предложить не могу, - сказал он. – Вы, наверное, еще не успели отвыкнуть от нормальной еды.
«Он что же, этим хочет сказать, что верит моему рассказу? – удивился Поцелуев. – Нестыковочка». Вслух же процитировал:
- «Не сытое чрево принес я вам, но вечный голод духа…»
- Да, примерно, - сказал отец Василий. - Вы, Илья, кем работали раньше? – спросил он, наливая в чайник воду.
- Менеджером в компьютерной фирме, - сказал Поцелуев. – А вот вы, отец Василий, на какие средства живете? И даже покупаете рабов? – Извините, - спохватился он, - если не хотите, можете не отвечать.
- Нет, почему же, - сказал отец Василий, - я отвечу. Бывшие прихожане. Еще кое-кто меня помнит. Правда, с каждым месяцем их все меньше и меньше. А на рынок я езжу, потому что иногда удается освободить тех, кто этого достоин.
- Значит, я вам показался достойным? – спросил Илья.
- Представьте, да.
- И что же вы теперь намерены со мной делать?
- Ничего. Вы свободны.
- В смысле – сразу свободен? – неуклюже пошутил Поцелуев.
Но отец Василий почему-то не засмеялся.
- Я понимаю вашу иронию, - сказал он. - Вот что: если хотите, оставайтесь у меня.
- Спасибо, - сказал Илья. – Вы знаете, - сказал он, поддавшись внезапному порыву, - даже в старые времена нечасто можно было встретить человека, подобного вам.
- Бросьте, - сказал отец Василий сухо, - я просто выполняю свой долг священника, больше ничего.
- Но я не могу бесплатно ваш хлеб есть, - возразил Илья.
- Вы едите не мой хлеб, а Господа, - сказал отец Василий, - и давайте не будем об этом, - чувствовалось, что этот разговор ему неприятен.
Поцелуев так растрогался, что на глазах его даже выступили слезы, но в этот момент Враг рода человеческого неожиданно подкрался к нему сзади и дернул за невидимую ниточку его души.
«Все это, конечно, замечательно, - подумал Поцелуев, - и даже более чем. И поэтому подозрительно. Ну почему я не могу просто взять и поверить в высокие свойства человеческой души? Тем более души священника. Но откуда я знаю, что он точно священник? – мысленно перебил он сам себя. – И тоже, священники разные бывают. Однако, будем посмотреть. Все равно других вариантов нет», - решил он.
- Постараюсь быть вам полезным, чем смогу, - вслух пробормотал он.
Глава 12. Печень Прометея
Судьба Максима распорядилась таким образом, что и на этот раз он тоже не умер. Пуля прошла навылет рядом с левой подмышкой, проделав в Максиме порядочную дыру, но не повредив жизненно важных органов. Максим попробовал пошевелить руками и почувствовал сильную боль. Он попробовал пошевелить еще чем-нибудь – и результат был тот же самый. Поэтому первая его мысль была полностью нецензурной, и мы не станем ее приводить.
Он открыл глаза и увидел темноту. То, что на том свете темно, не явилось откровением для Максима, он подозревал нечто подобное, но вот то, что там еще и ужасно больно, этого он не ожидал, это было плохо, очень плохо и несправедливо. Потому что если и на том свете с тобой происходит все то же самое, что происходило на этом, то какой тогда смысл умирать?
- Но почему, Господи? – пожаловался Максим в темноту.
- Что почему? – отозвалась темнота: в подвале определенно кто-то был.
- Это ты, Господи? – спросил Максим.
- Нет, или, вернее, не совсем, - ответили ему.
- Кто здесь? – прошептал окончательно сбитый с толку Максим.
- Дон Карлос, - был ответ.
«Так, - подумал Максим, - начались глюки. Это, наверное, из-за потери крови…» Из этого делалось ясно, что он перестал думать о себе, как о мертвом, и стал думать, как о живом: ведь всякому понятно, что у мертвых никаких глюков быть не может.
- Значит, я не умер? – спросил он на всякий случай для верности.
- Нет, не умерли, - отозвался голос, - и в ближайшее время не умрете.
- Ага, - сказал Максим: он уже догадался, что с этим фактом придется смириться. – А где остальные? – спросил он.
- Они ушли, - сказали из темноты.
- Почему?
- Приняли вас за мертвого, - объяснил голос.
- Значит, я по-прежнему… - начал Максим.
- Да, - закончил за него голос.
- Вот черт, - сказал Максим. Он сделал над собой усилие, пошарил правой рукой в кармане брюк и достал оттуда зажигалку. Слабый огонек на мгновение осветил окружающее пространство: Максим лежал на полу все в том же самом подвале. Вокруг были только трупы и больше никого. Силы покинули Максима, зажигалка выпала из его руки, и все опять погрузилось во мрак.
- Дон Карлос, - слабеющим голосом позвал он.
- Да? – отозвался голос.
«Продолжается», - подумал Максим. Зато теперь у него уже не было никаких сомнений в том, что он не умер и находится в подвале.
- Что же мне делать? – спросил Максим.
- Жить, - сказал голос. Ответ оказался настолько исчерпывающим, что все остальные вопросы как-то отпали сами собой. Но напоследок Максим все же умудрился спросить об одной вещи.
- Почему вы обо мне заботитесь? – спросил он.
- Потому что мы в ответе за тех, кого приручили, - торжественно объявила темнота.
«Да, да, конечно, - подумал Максим угасающим сознанием. Он почувствовал необъяснимое успокоение, почти переходящее в блаженство, и выключился.
Когда Максим вторично открыл глаза, вокруг все еще было темно. Собственно, так и должно было быть: ведь Максим лежал в вонючем подвале, где не было ни малейшего источника света. Вдобавок было холодно, потому что кривая сектантская буржуйка была непоправимо изничтожена разрывами гранат и потухла навсегда.
Сколько Максим пролежал без сознания до своего разговора с мистическим доном Карлосом, он не знал. Тем более было неизвестно, сколько он провалялся после этого разговора. Однако, очнувшись, он твердо понял, что жизнь снова взяла его за горло своей мозолистой рукой.
Исходя из этого факта, надо было что-то предпринимать. Для начала Максим решил осмотреть свою рану. Он пошарил вокруг себя и нащупал зажигалку, оброненную им во время разговора с доном Карлосом. Он крутанул колесико, и неверный свет маленького пламени озарил знакомую картину: это были следы давешнего побоища. Кроме этих следов, Максим приметил в нескольких метрах от себя перевернутую канистру с маслом, которая раньше служила в этом приюте осветительным прибором.
Стиснув зубы и превозмогая боль в плече, Максим дополз до нее. Канистра была изувечена осколками, но в ней имелся фитиль, и, кроме того, судя по звуку, на дне еще оставалось небольшое количество жидкости. Максим поднес зажигалку к фитилю, и случилось чудо: фитиль загорелся. «Да будет свет», - подумал Максим.
Теперь самое время было заняться раной в плече. Максим понимал, что сделать полноценную перевязку он не сможет: для этого надо было иметь в действии две руки. Он засунул руку за пазуху и потрогал плечо: рубашка была заскорузлой от крови и приклеилась к коже как пластырь. «Это хорошо, - подумал Максим, - для начала и так сойдет». Рвать на себе или на ком-то из трупов одежду и делать перевязку, не имея под рукой никаких антисептических средств, Максим опасался.
Тут Максиму с запозданием пришла в голову одна мысль. «Неужели меня не зацепило, когда разорвались те две гранаты?» - подумал он. Максим принялся ощупывать свое тело здоровой рукой и вскоре убедился, что так оно и есть: кроме плеча, он был целехонек. Это было совершенно невероятно, но, с другой стороны, в жизни случаются вещи и похлеще. Плечо, правда, болело сильно и дергало, но по некоторому опыту ранений, который у него был, Максим знал, что так и должно было быть.
Что у Максима не болело совершенно, так это голова. Этому он тоже тихо поразился. Мучительные раздумья о жизни и смерти (которые Максима, что греха таить, все же посещали, как бы он не храбрился перед Поцелуевым), страх перед ножом нетрезвого нейрохирурга – все, что сопровождало его до момента смещения точки сборки, все это было теперь в прошлом: голова была ясная аж до звона. Правда, Максим читал, что в экстремальных ситуациях, например, на фронте, люди часто излечивались от разных банальных заболеваний, таких, как цирроз печени или застарелый геморрой, поскольку тогда они (то есть заболевания) становятся более ненужными. Но все равно факт был удивительным и в своей удивительности замечательным. С такой ясной головой жить стоило. И этой ясной головой Максим стал думать, как быть дальше.
Было понятно, что с таким плечом и в таком состоянии лезть из подвала пока рано. Конечно, Максим знал, что ему не помешала бы квалифицированная медицинская помощь, но откуда ее было взять здесь, в царстве развитой демократии? Ответ был очевиден: неоткуда. «Будем надеяться, что гангрена немного повременит», - подумал Максим. Все равно делать ему было больше нечего, кроме как вверить себя своей судьбе. По крайней мере, несколько дней, пока он хотя бы немного не окрепнет, Максим решил прожить в подвале. «А там…» Но так далеко Максим решил не заглядывать.
Находиться в одном помещении с таким количеством мертвецов, разбросанных повсюду, и тем более еще и в, мягко выражаясь, не совсем целом виде, было не очень приятно. Но поделать ничего было нельзя: от идеи предания тел земле пришлось отказаться, потому что такими возможностями Максим не обладал. Он только отыскал тело Бешеного и прикрыл его каким-то мешком: это была последняя дань уважения погибшему товарищу.
- Прости, Бешеный, - сказал Максим. – Спокойной тебе вечности, - он хотел было добавить еще что-нибудь, но вовремя сообразил, что лексические единицы второй сигнальной системы, наверное, не имеют больше для Бешеного никакого значения, и поэтому никаких слов ему говорить не нужно. Поэтому Максим оставил Бешеного в покое и решил заняться своими делами.
«Однако совершенно невозможно тут долго находиться с ними со всеми», - подумал он. Это было совершенно резонно – мертвый живому не брат; кто-то должен уйти, как пелось в одной известной песне.
«Ну, день, наверное, у меня есть, а дольше, видимо, мне и не выдержать. В крайнем случае – полтора. Потом придется как-то выкручиваться», - решил Максим.
Пока же Максим решил обустроить свой быт. Он не боялся, что омоновцы вернутся: внутреннее чутье почему-то говорило ему, что этого не произойдет. «Кажется, тут была печка, - вспомнил Максим, - надо посмотреть, осталось от нее хоть что-нибудь».
Опрокинутая печка нашлась в углу. Так же, как и канистра с маслом, она была изрешечена осколками, но у Максима все же теплилась надежда вернуть ее к жизни. Он решил попробовать сделать это: становилось холодно. Морщась от боли, Максим перевернул ее. Теперь необходимо было найти топливо. Максим посмотрел вокруг. Тусклый свет горящего фитиля почти ничего не освещал, но Максим все же заметил темный предмет в нескольких метрах от себя. К его великой радости, это оказался ящик с углем; Максим понял, что Бог (или кто-то еще) определенно решил о нем позаботиться. Это наполнило его сердце благодарностью к неисповедимой и такой неожиданной доброте Провидения; в несколько приемов он подтащил ящик к печке и наполнил ее углем. Для растопки пришлось использовать обрывок газеты, на котором он пытался вести дневник и который он, к счастью для себя, положил во внутренний карман. Несостоявшийся дневник весело запылал, подожженный зажигалкой, и скоро в печке загорелся неяркий, но живительный огонь.
«Вот только пожрать бы еще», - подумал Максим, отогревая руки у буржуйки. Он ощущал сильный голод: с одной стороны, это было хорошо, потому что указывало на то, что его организм находится на верном пути к выздоровлению, но с другой стороны, это было плохо, потому что жрать было совершенно нечего.
Некоторое время раненый сидел у печки, борясь с муками голода. Постепенно ему стало ясно, что для того, чтобы не думать о еде, необходимо чем-то себя занять. Сначала ему пришла в голову мысль обследовать помещение; ведь он так и не успел полностью его осмотреть. Но тут он подумал о бренных останках людей, погибших здесь не так давно и все еще разбросанных по полу подвала. Ходить по мертвецам совершенно не хотелось, да и, пожалуй, это было бы не очень красиво. Как вдруг Максим вспомнил про дыру, к которой они с Бешеным так неудачно попытались прорваться.
Дыру совершенно необходимо было осмотреть: во-первых, для того, чтобы иметь какой-нибудь путь к отступлению на непредвиденный случай, а во-вторых… Впрочем, достаточно было и первой причины.
Максим доковылял до дыры и заглянул внутрь. Дыра была не очень большая, но человек мог спокойно в нее пролезть. Внутри была темнота. Максим достал зажигалку и чиркнул колесиком. Он увидел узкий коридор, охватывающий трубу с четырех сторон; передвигаться по нему было можно, но с трудом. Максим попробовал просунуть в дыру ногу и почувствовал, как его ботинок, не дойдя до пола, уперся во что-то с той стороны стены. Он просунул голову в дыру и посмотрел вниз: на полу возле самого отверстия стоял картонный ящик с какими-то банками. Максим протянул руку и взял одну: банка была металлической, с бумажной этикеткой. «Никак консервы, - обрадовался Максим, - похоже, рачительные хозяева припрятали здесь жратву». Он поднял банку и посмотрел на нее: действительно, так оно и было. Это был последний подарок погибших сектантов Максиму. На этикетке было написано:
«Печень Прометея.
Первоклассные мясные консервы для собак.
Мясокомбинат Черкизово».
Максим ощутил приступ дурноты и выронил банку на пол. «Мать, - подумал он, - они бы еще консервы «Сердце Данко» сделали. Ну и уроды». Он в сердцах сплюнул на пол и вернулся к печке.
Однако, просидев у чадившей буржуйки часа два или более того, Максим не выдержал. Он почувствовал страшную слабость, в глазах у него плыло, желудок сводило и, похоже, поднялась температура. Он понял, что дела его нехороши. Перед глазами проносились различные более или менее изысканные блюда, перепробованные им в жизни; особенно долго стояло изображение жареного поросенка со шведского стола в одном центральном казино, где Максим когда-то играл в рулетку. Также он вспомнил знаменитый рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», который так любил умирающий Ильич, и в котором главный герой для того, чтобы выжить, убивает и съедает больного старого волка, из тех же побуждений неудачно пытавшегося съесть его самого. Вспомнив рассказ, Максим тяжело вздохнул, поднялся на ноги, подошел к дыре и подобрал банку консервов, брошенную им на пол.
Испытывая смешанные чувства, он вернулся обратно и тут вспомнил, что у Бешеного был большой складной нож, который тот обычно привешивал к поясу. Еще раз вздохнув, Максим подошел к лежащему на полу телу, мысленно извинился, и, просунув руку под мешковину, принялся искать необходимый ему предмет. Нож оказался на месте. Некоторое время повозившись, Максим отцепил его, вернулся к буржуйке, взял банку и, стараясь не думать о том, из чего на самом деле сделаны эти консервы, всадил нож в жесть.
На вкус консервы оказались не то, чтобы очень, но, несомненно, были вполне питательными, потому что почти сразу же Максим почувствовал себя намного лучше.
«Вот дожил, - зло подумал он, - сижу среди расчлененки и ем черт знает что». Он отшвырнул пустую банку подальше от себя и, чтобы успокоиться, стал смотреть на огонь. От наступившей сытости и горьких мыслей он вскоре заснул.
Глава 13. Смейся, паяц
Сколько часов Максим проспал, было неизвестно. Когда он открыл глаза, то обнаружил, что буржуйка потухла и канистра-коптилка тоже; Максим опять оказался в темноте. Но зато он теперь точно знал, что ему нужно делать. Трудно сказать, пришло ли это знание во сне или еще каким-то образом, но в голове у Максима оно ассоциировалось со странным словосочетанием «страница 50». Что это словосочетание означало, было совершенно непонятно, но Максим не испытывал никакой потребности выяснять, в чем дело. Он просто встал и направился к выходу из подвала, потому что теперь у него была цель: он решил разыскать Кристину.
Он поднялся по лестнице, потянул на себя железную дверь и вышел наружу. На улице были сумерки. Падал медленный снег; пушистые снежинки лениво кружились в воздухе, а тротуар был украшен мягкими предпраздничными сугробами. И если бы не знание страшной действительности, подумал Максим, то эта мирная картинка вполне создавала предпосылки к появлению из-за ближайшего угла доброго Деда Мороза с мешком, полным подарков.
Прохожих в этот час на улице почти не было, так как москвичи уже забились в норы, где при свете свечей готовились к встрече нового, 2009 года. По проезжей части на большой скорости промчался большой черный джип. К счастью, сидевшие в нем не обратили на Максима никакого внимания, и вскоре кормовые габаритные огни автомобиля растаяли за линией горизонта.
Максим прищурился, оценивая обстановку, определяя свое положение в пространстве и направление будущего движения. Определив, он достал сигарету, зажег ее и пустился в путь.
Пройдя сотню метров, он увидел, что вдалеке на фонаре что-то висит. Это был черный продолговатый предмет неопределенных очертаний, он висел совершенно неподвижно, так как погода стояла безветренная. Максим заинтересовался и решил посмотреть, что это такое, тем более что идти все равно предстояло в ту сторону.
Подойдя к предмету, Максим с ужасом понял, что это повешенный на фонаре человек. Человек был одет в форму постового. Присмотревшись к его фиолетовому, с вываленным языком толстому лицу, Максим с трудом узнал того самого инспектора, который остановил их с Бешеным при въезде в Москву. На груди у казненного имелась приколотая фанерка, а на фанерке – надпись: «Собаке собачья смерть. Ф.Н.О.» Максим догадался, что здесь поработали ребята из Фронта, но как им удалось узнать про инспектора и так быстро сварганить это мрачное дело, для Максима осталось загадкой.
Максиму не хотелось возвращаться обратно в отряд к партизанам. Он вполне им сочувствовал и даже находил, что их деятельность справедлива; правда, Максим считал, что это, по всей видимости, тупиковый путь, - но дело было даже не в этом. Просто Максим почему-то чувствовал, что у него в этом мире совсем другие задачи, отличающиеся от задач по избавлению от олигархов и новых русских. Какими именно они были, он затруднился бы объяснить, но то, что они есть, он теперь знал твердо. Поэтому он не стал задерживаться у трупа инспектора и, не оглядываясь, пошел вперед.
Два раза по темному шоссе мимо Максима проносились иномарки, и тогда он засовывал здоровую руку в карман и нащупывал металл гранаты; их еще оставалось у него две штуки – в правом и левом карманах. Но иномарки не тронули Максима, и, миновав останки взорванной церкви и пройдя над железнодорожными путями, он благополучно достиг улицы Комдива Орлова.
За те полчаса, что Максим добирался до места, на любимый город окончательно опустилась зимняя тьма. Очертания домов, бензоколонок и мостов пропали в ней, но этот район Максим уже знал хорошо. Впрочем, на улице имени легендарного комдива все-таки было одно-единственное здание, которое светилось огнями, как круизный лайнер в ночном океане. Здание это, как понял Максим, было построено уже после его отбытия из 1998 года; это был красивый зеркальный небоскреб с черепичной островерхой крышей, делающей его похожей на сказочный замок. «Замок» был огорожен высокой кирпичной оградой, подсвеченной прожекторами и по самому гребню увитой спиралью Бруно. По углам возвышались симпатичные башенки в готическом стиле, и если хорошо присмотреться, в проемах стрельчатых арок можно было разглядеть неприметные толстые стволы мощных авиационных пулеметов.
Максим подивился на этот дворец и повернул в совсем другую сторону: путь его лежал в трущобы. Трущобы находились в сотне метров напротив и ничем не освещались. По памяти Максим отыскал нужный ему дом и подъезд; спрашивать дорогу все равно было не у кого, да и Максим не стал бы этого делать.
Почему он решил, что Кристина по-прежнему проживает по старому адресу? Этого мы не знаем, но зачастую бывает так, что самое абсурдное решение, принятое наудачу, неожиданно оказывается верным.
Максим вошел в подъезд. Приятной неожиданностью было то, что подъезд освещался. Лампа-коптилка, сделанная из привинченной к стене гаубичной гильзы, много света не давала, но зато едва уловимо ассоциировала подъезд московского жилого дома с подземельем из старинной компьютерной игры «Doom». Все же она позволяла кое-что увидеть, и Максим увидел.
«Черт, ну и грязища», - подумал он с отвращением. Поцелуев мог бы его понять и понял бы, но, к сожалению, Поцелуев в этот момент был далеко (хотя и не настолько, насколько думал Максим). Максим перелез через груды мусора и подошел к лифту. Лифт, конечно, не работал, но зато около него висело напечатанное на принтере объявление следующего содержания, сразу озадачившее Максима:
Требуется кормилица для борзых щенков:
женщина до 30 лет, без вредных привычек.
Отбор на основе конкурса.
Обращаться в дом напротив, на проходную к охране, с 17.00 до 19.00.
При себе иметь паспорт и справку из КВД.
Максим некоторое время размышлял над загадочной аббревиатурой «КВД», пока, наконец, не сообразил, что это кожно-венерологический диспансер.
«Совсем озверели, феодалы ****ые», - возмущенно подумал Максим и сорвал объявление. Но почему-то не выкинул, а убрал в карман. Возможно, он сделал это из тех же побуждений, из каких Скрипач в фильме «Кин-дза-дза» хотел украсть «эцих из неизвестного металла»: чтобы предъявить его в качестве доказательства существования бесчеловечных цивилизаций. Правда, кому собирался предъявлять доказательства Максим, было совершенно неясно.
Он повернул на темную лестницу и, то и дело спотыкаясь, стал подниматься. Слава Богу, подниматься было невысоко: на третий этаж. Через минуту Максим оказался перед дверью, пробудившей в нем самые светлые ностальгические воспоминания. Сердце его забилось – ведь он не знал, как примет его Кристина, как отразились на ее жизни все произошедшие перемены, да и помнит ли она его? Испытывая сильное волнение, Максим потянулся к еле приметной черной кнопке дверного звонка, но вовремя вспомнил, что звонок из-за отсутствия электричества работать не может. Он занес руку, собираясь постучать в дверь костяшками пальцев, но тут дверь сама собой открылась, и на ее пороге появилась… Да, именно так: появилась Кристина.
То, что это была именно она, Максим угадал каким-то шестым чувством, потому что темень на лестничной площадке была непроглядная. Максим увидел контуры тонкой фигурки, ключом запирающей дверь, но все еще не мог заставить себя подойти и заявить о своем присутствии. Он просто вжался в стену и завороженно смотрел за действиями девушки: она заперла дверь и стала спускаться вниз, так и не заметив стоящего почти рядом Максима.
Некоторое время Максим слушал звук ее шагов и вдруг с удивлением понял, что подъезд оживает. Он наполнился звуками хлопающих дверей и голосами, доносящимися с лестничных площадок верхних и нижних этажей. Максим увидел, как дверь квартиры напротив открылась, из нее вышла какая-то женщина (судя по фигуре) и, не обращая на Максима никакого внимания, также стала спускаться вниз.
«Какая-то загадка», - подумал Максим. Он наконец-то вышел из своего сомнамбулического состояния и побежал вниз по лестнице. Он обогнал двух женщин, взвизгнувших и шарахнувшихся в сторону, когда он пробегал мимо, и в мгновение ока оказался на первом этаже, где снова увидел Кристину.
- Кристина! – позвал Максим. Он увидел, как напряглась спина девушки под стареньким изношенным плащом на рыбьем меху.
- Кристина! – еще раз негромко позвал он, и она обернулась.
- Бог мой, - сказал Максим тихо.
Да, это действительно была Кристина, он не ошибся. Она никуда не переехала и жила на прежней квартире. Но как же она изменилась!
«Но ведь ей никак не может быть больше тридцати лет», - растерянно подумал Максим.
Кристина близоруко вглядывалась в Максима, и было ясно, что она его не узнает.
- Кристина, - неуверенно повторил Максим, не зная, что еще сказать.
- Да, господин полицейский, - тихо проговорила девушка. Было видно, что она сильно боится.
«Какой полицейский? Что она несет??» – поразился Максим, но вспомнил, что на нем до сих пор милицейская форма.
- Кристина, это же я, Максим! – сказал Максим. – Неужели ты меня не узнаешь?
- Нет, господин полицейский, - механическим голосом произнесла Кристина.
- Да какой я тебе полицейский!! – рявкнул Максим. Старухи, спустившиеся сверху, от этого крика вжались в стену, и таким образом, по стенке, принялись обходить Максима. Дойдя до подъездной двери, они с явным облегчением выбежали на улицу.
- Документы в порядке, - быстро и сбивчиво заговорила Кристина, - вот и справка из диспансера, - затараторила она, - вот… - и она принялась копаться в сумочке, с явным намереньем предъявить справку Максиму.
Максим приблизился и сильно встряхнул девушку за плечи.
- Кристина, очнись! – сказал он. – Это же я, Максим Арсеньев!
От этого действия девушка упала на колени, как подрубленная, закрыла лицо руками и заплакала.
- Я ничего не сделала… Я честное слово ничего… Отпустите, господин полицейский… - разобрал Максим сквозь плач.
Ситуация становилась непредвиденной.
Тем временем сверху спустилось еще несколько женщин, или старух, черт их разберет. Они, боясь Максима, не решались пройти мимо него и Кристины, но толпились около лестницы, с болезненной смесью страха и любопытства наблюдая эту тягостную для Максима сцену.
Максим никак не хотел становиться центром всеобщего внимания. Он знал, что в этом мире всеобщее внимание чревато самыми неожиданными и неприятными последствиями.
Он подошел ко все еще стоящей на коленях и плачущей Кристине, здоровой рукой кое-как поднял ее с пола и, поддерживая девушку за талию, вышел из подъезда на улицу.
- Успокойся, тебе ничего не будет, не надо бояться, - говорил Максим, одновременно поглаживая Кристину по голове.
Холодный вечерний воздух подействовал на нее успокаивающе. Девушка повернула залитое слезами и размытой косметикой лицо и сделала жалкую попытку улыбнуться.
- Правда? – тихо переспросила она. – Я так вам благодарна, господин полицейский!
- Правда, - сказал Максим, чувствуя себя невероятно глупо и мучительно соображая, что же ему теперь делать. Хуже всего было то, что он уже понял, что больше не испытывает ничего, ровным счетом ничего похожего на свои прежние чувства к любимой. Прикосновение пальцев к ее волосам не пробудили ни прежней ни с чем не сравнимой любовной лихорадки, ни нежности, ни желания; вместо этого были только какая-то глухая тоска, жалость наподобие той, какую испытывают к больному животному, и желание поскорее уйти отсюда к такой-то матери и забыть все, что произошло, как страшный сон.
«Проклятье, - сквозь зубы подумал Максим, - неужели все дело во внешности? Неужели любовь – всего лишь пошлое влечение тела к телу? Или из-за всей этой круговерти что-то во мне умерло, и я уже не могу испытывать прежние чувства? Куда все делось? Куда вы удалились, весны моей златые дни?!» Но ответа на эти вопросы не было. Был только Максим со своей неизвестно куда исчезнувшей любовью, и была изможденная пожилая женщина, идущая устраиваться в кормилицы для борзых щенков. Вот и все, что было, ты как хочешь это назови…
- Я тебя провожу, - неизвестно зачем сказал Максим. – Ты ведь туда направляешься? – спросил он, указывая на залитый огнями замок напротив, будучи почти уверенным в ответе.
- Ага, - сказала Кристина.
Максим уже догадался, что направлялась она туда не единственная: отовсюду из окрестных дворов по направлению к дворцу шли женщины, старухи, и совсем уж юные особы на вид лет пятнадцати, в сопровождении заботливых матерей. А у самой проходной небоскреба, у блестящих бронированных ворот из легированной стали с врезанной небольшой калиткой для пешеходов уже толпилась изрядная очередь.
«Еще бы, отбор-то ведь на основе конкурса», - зло подумал Максим.
- Кристина, - сделал последнюю попытку он, - ты правда меня не узнаешь?
- Нет, господин полицейский, - честно ответила она.
И проклял Демон побежденный мечты безумные свои!
«Впрочем, - подумал Максим, - наверно, это и к лучшему».
«Не надо мне туда идти, - подумал он через несколько секунд, - ведь я могу чего-нибудь выкинуть! Нет, надо уходить. Но куда?»
- Прощай, Кристина, - сказал он, отстраняясь от девушки.
Та несколько удивленно посмотрела на него.
- До свиданья, господин полицейский, - сказала она.
Максим некоторое время смотрел на удаляющуюся черную фигурку, потом повернулся к ней спиной и пошел прочь.
«Куда я иду? Зачем?» – думал он. «Нет на карте этой точного ответа, где теперь мой дом», - вспомнил он слова из известной буддийской песни.
- Домой, - сказал он сам себе и, не заботясь о направлении и больше не думая ни о чем, продолжил движение вперед.
Глава 14. Безобразная сцена
На следующий день после того, как Поцелуев попал к отцу Василию, тот попросил его сходить на рынок за продуктами. Сам он, по его словам, ожидал посетителя и никак не мог отлучаться из дома.
«Уж не хочет ли он меня спровадить, - подумал недоверчивый Илья, - впрочем, на его месте я бы тоже не очень-то доверял первому встречному. Не исключено, что батюшка занимается подпольной деятельностью».
И он согласился.
- Очень хорошо, - сказал он, - я как раз хотел подышать свежим воздухом.
- Вот это, я боюсь, вам сделать как раз и не удастся, - сказал отец Василий. – По радио передали северное направление ветра.
У отца Василия был маленький приемник «General Electric», работающий от батареек.
- А это что значит? – не понял Поцелуев.
- Это значит, что на город несет большое количество радиоактивных осадков. Поэтому без противогаза на улицу выходить не рекомендуется.
- А-а, да-да. Понятно, - протянул Поцелуев, так как не знал, что сказать. «Вот как оно, значит», - подумал он.
Отец Василий тем временем порылся в антресолях и извлек старенький гражданский противогаз ГП-4 зеленого цвета.
- Вот, возьмите, - сказал он. – И еще придется вот эту гадость надеть…
«Гадостью» отец Василий упорно называл ошейник с буквой «Р».
- Иначе могут быть осложнения, - пояснил он. – Наденете мое пальто, так все-таки приличнее.
«Приличнее, неприличнее, - подумал Илья, - какая разница?» Но пальто, оказавшееся ему в самый раз, надел.
- Я вас умоляю, Илья, вы будьте осторожнее, - сказал ему на прощание отец Василий.
- Конечно, - коротко сказал Поцелуев, взял авоську и вышел из квартиры.
Лестничную клетку удалось миновать без приключений. Когда Поцелуев вышел из подъезда на улицу, мело, как говорится, во все пределы, - на Москву обрушилась метель. Из серых низких туч сыпались мелкие злые снежинки, напоминающие небесную манну, совсем, впрочем, несъедобную, а северный ветер закручивал ее у поверхности земли в маленькие смерчи.
«Вот они – радиоактивные осадки!» – торжественно подумал Поцелуев.
Стекла сразу же запотели, поэтому пришлось вернуться в подъезд для того, чтобы воспользоваться специальным карандашом, которым предусмотрительный отец Василий снабдил его. Проделав эту операцию, Поцелуев вдобавок поднял воротник пальто и, засунув мерзнущие руки глубоко в карманы и нахохлившись, направился к метро.
Людей на улицах было немного. О вчерашнем дорожном инциденте напоминали только два больших обгорелых автомобильных остова да горстка обугленных трупов, наполовину занесенных снегом. Их уже успели столкнуть к обочине, и потому они совсем не привлекали ничьего внимания.
Поцелуев вздохнул и повернул в направлении рынка. Из-за мерзейшей погоды половина прилавков пустовала, и поэтому Илья довольно быстро сделал почти все необходимые покупки. Под конец он зашел в небольшой супермаркет, находившийся неподалеку, чтобы, по просьбе отца Василия, купить там кофе, и тут, сняв маску и отдышавшись, увидел девушку совершенно чудесной красоты, до обидного редко встречающейся на широких российских просторах. Это была высокая покупательница, на первый взгляд, лет двадцати, с чеканным ликом мадонны, из рабынь, о чем говорил уже известный ошейник, надетый на ней. Причем Поцелуеву показалось, что лицо ему очень даже знакомо, но хуже всего, он совершенно не мог сообразить, откуда.
Мимолетное виденье мелькнуло и пропало: девушка вышла из магазина, а Поцелуев так и остался в плену у своего загадочного d;j; vu. Однако он быстро встряхнулся и, расплатившись за кофе, вышел из магазина следом. Что поделать, мужчина остается мужчиной и на войне, и даже в обществе, вступившем в фазу высшей формы демократии.
На улице незнакомка показалась Поцелуева еще привлекательнее: ее совершенно не портила зеленая маска противогаза, но напротив, как показалось Поцелуеву, делала еще более одухотворенной. Намереваясь выяснить, откуда возникло его странное ощущение, Поцелуев последовал за ней.
Уже рядом с жилым массивом Поцелуев догнал девушку и обратился к ней.
- Простите, - сказал он глухим голосом из-под маски, - но мне кажется, я где-то мог вас видеть, но я не могу понять, где…
«Бог мой, до чего же пошлая фраза», - подумал Поцелуев.
Реакция незнакомки оказалась неожиданной: она схватила Поцелуева за пуговицу и быстро втащила в подъезд.
«Неспроста это», - подумал Поцелуев, когда дверь подъезда захлопнулась, и они с девушкой оказались в темноте.
Незнакомка стащила с себя маску и навалилась на Поцелуева своим гибким и неожиданно горячим телом. Руки ее сноровисто рыскали по пальто, она находила пуговицы и расстегивала их одну за другой. Видно ни черта не было, но Поцелуев отчетливо ощущал тяжелое дыхание девушки. Вдруг она отстранилась и принялась что-то делать со своей одеждой. Поцелуев еще не успел ничего сообразить, как девушка снова привалилась к нему всем телом, и Илья обнаружил, что она успела раздеться до пояса.
«Вот тебе и на!» - сверкнуло у Поцелуева в голове.
- Постойте, постойте, - пробормотал потрясенный Илья.
Девушка потерлась о Поцелуева своей довольно большой грудью, а затем деловито принялась расстегивать ремень на его брюках.
- Давай! – услышал Поцелуев ее быстрый шепот.
- Но позвольте! – вскричал, наконец, Илья. – Что вы делаете?! – И он оттолкнул незнакомку от себя.
В этот момент дверь подъезда распахнулась, впустив снег, мороз и пожилую женщину с двумя большими авоськами и в противогазе.
«Ну, сейчас будет немая сцена», - подумал Поцелуев.
Пожилая женщина глухо охнула, выронила авоськи на пол и с тяжелым, явственно чувствующимся даже сквозь запотевшие стекла очков осуждением посмотрела на Поцелуева и его vis-;-vis.
- Да как же это… Да нешто так можно… - запричитала она, стаскивая маску. – Шваль подзаборная! – вдруг громко выкрикнула она.
И, к совершенному изумлению Поцелуева, вдруг грубо оттолкнув девушку, женщина рухнула перед ним на колени. Последняя связная мысль Поцелуева была о том, откуда у нее взялся этот отвратительный деревенский акцент.
- Сейчас, касатик, сейчас, - услышал Поцелуев ее быстрый шепот, - они, молодые, не умеют, как нужно… Молодые еще… Да нешто так можно… Сейчас я все сделаю…
И женщина взялась за брючный ремень.
Когда раздрызганному Поцелуеву удалось выбраться из подъезда, произошедшее с ним он помнил смутно. В числе прочего была какая-то невнятная борьба у мусоропровода, беготня по этажам и даже совершенно гадкие и пошлые вещи, о которых рассказывать мы не будем, так как не в них дело. В ушах у Поцелуева стоял нестерпимый, режущий душу визг дерущихся женщин. Причем сколько было женщин, Поцелуев установить затруднялся, единственное, в чем он мог бы поклясться, так это в том, что в начале их было две. Не исключено, что впоследствии их количество увеличилось, впрочем, за это Поцелуев ручаться не мог. Выскочив на свет, он некоторое время приходил в себя. Затем быстрым шагом преодолел двести или триста метров до дома, в котором жил отец Василий. Уже в подъезде он отдышался и, немного успокоившись, поднялся на второй этаж. Он постучал в дверь.
В руках отца Василия, открывший Поцелуеву, были какие-то листы, отпечатанные то ли на машинке, то ли на принтере. Илья, ни слова не говоря, ввалился в прихожую и рухнул на маленький стульчик, стоявший там же. Отец Василий сразу понял, что что-то не так.
Он помог Илье разоблачиться, отвел на кухню, усадил на табуретку и с присущим ему тактом поинтересовался, в чем дело.
- Понимаете ли, - сказал Илья полупридушенно, - дело вот в чем…
И он рассказал о своем приключении. Отец Василий только вздохнул и стал возиться с чайником.
- Ну да, - сказал он, - конечно же, вас это должно удивлять.
Из слов отца Василия выходило, что сам он ничуть не удивляется.
- А как же я должен на это реагировать? – сказал оскорбленный Поцелуев. – И вообще, может быть, вы мне объясните, в чем дело?
- Проституция, - сказал отец Василий и полез за спичками.
- Какая еще проституция?
- Самая обыкновенная.
- Позвольте, - раздраженно сказал все еще не до конца пришедший в себя Поцелуев, - может быть для вашего мира это и обыкновенная проституция, но я лично ничего обыкновенного тут не вижу.
- Вы знаете, Илья, этот мир такой же мой, как и ваш, - укоризненно-мягко сказал отец Василий.
- Извините, - сказал Поцелуев, которому уже стало стыдно за слова, которые он только что произнес. – Только я что-то не пойму. Чего они бросаются? Они что, сумасшедшие?
- Так точно, - как-то по-военному ответил отец Василий. – Такие же, как и остальные.
- Но почему в такой дикой форме?
- Какой дикой форме?
- Вот такой. Ну, я понимаю, раньше, - ну, там, стояли вдоль обочины, и так далее… Но чтобы вот так – в подъездах на людей бросаться – это извините! Это же ни в какие рамки не влазит!
- Не влезает.
- Да. Не влезает.
- Может быть, вас это удивляет, - сказал отец Василий, - да так оно и должно быть, потому что это совершенно ненормально со всех точек зрения, но ведь ненормальное уже давно стало нормальным, а нормальное – ненормальным.
- Но почему они на меня набросились? У меня вроде бы и статус не тот…
- Позвольте спросить, у вас воротник пальто поднят был? – спросил отец Василий.
- Да, а как вы догадались, - удивился Илья.
- Ну, значит, они ваш статус не разглядели. Вот потому…
- Я понимаю, молодым везде у нас дорога. Но пожилая-то, - продолжал возмущаться Илья, - и никакого стыда, а? Как кто-то из классиков сказал:
Была бы верная супруга
И добродетельная мать!
Поцелуев покачал головой и от пришедших ему в голову нехороших ассоциаций передернулся. – Мать! ****ь! Вот ведь каламбур, прости Господи! Извините, - спохватился он.
Отец Василий на это ничего не сказал.
- Это отвратительно, - с чувством резюмировал Поцелуев.
- Илья! – сказал отец Василий.
- Что?
- Вы где находитесь-то? Очнитесь!
- Где?
- Вы хотите сказать, что все остальное, что вы видели, выше всяких похвал?
- Нет, конечно.
- Поэтому, снявши голову, по волосам не плачут, - отрезал отец Василий. – А, кстати, почему ваше сегодняшнее приключение вас удивляет больше, чем радиоактивные осадки? – поинтересовался он.
- Не знаю, - признался Поцелуев, подумав. – Наверное, зацепило… А как же мужики это терпят? Или нормальных отношений уже не осталось?
- Терпеть что-то можно тогда, - назидательно сказал отец Василий, подняв указательный палец, - когда осознаешь, что это неправильно. А для этого должна быть какая-то нравственность. Понимаете, - продолжал он, доставая чашки, - женщина Богом предназначена для продолжения рода. Но от беспрестанного блуда ее удерживает только мораль общества, которой она вынуждена подчиняться. Эту мораль должен обеспечивать мужчина – это его обязанность. Но когда тот, кто должен это делать, аморален сам, что ж, тогда дьявол играет на женщине, как на флейте, все, что захочет… - он помолчал и добавил, как Поцелуеву показалось, сочувственно, - да и внимания им, беднягам, не хватает.
- Это еще не повод, - раздраженно заметил Поцелуев и замолчал, что-то обдумывая.
- Отец Василий, - сказал через некоторое время он, - разрешите, я вам задам один вопрос? Давно хотел спросить, но все не решался как-то.
- Задавайте, - сказал отец Василий.
- Почему христианство не смогло стать сдерживающей идеей? Хотя должно бы? Меня этот вопрос всегда мучил. Почему моральные принципы, заложенные в христианстве, не оказывают на людей существенного влияния? И причем вот уже больше двух тысяч лет прошло, а человек как был говном, так им и остался. Вы уж меня извините за резкость, - сказал Поцелуев.
- Мой дорогой Илья, - сказал отец Василий, - они оказывают. Но увы, не на всех. А только на тех, кто искренне их принимает в своей душе. Бог – Он все-таки не полицейский. Это не каждому дано – просто есть дорога, а идти ли по ней или по другой – это уже человеку решать… Веру вообще-то заслужить надо.
- Тут я с вами не соглашусь, - сказал Поцелуев. – Вспомните, как насаждалось христианство на Руси. Как говорится, огнем и мечом. Этот ваш Святой Владимир…
- Он не мой, - возразил отец Василий, - он, вообще-то, наш общий. Да, возможно, не все методы, которыми он пользовался, были кроткими и милосердными… Но ведь и Иисус сказал: «Не мир я вам принес, но меч».
- Вот, вот, - сказал Поцелуев, - вот и получается: с одной стороны, «возлюби ближнего, как самого себя», «любите врагов ваших», а с другой стороны – постоянные угрозы; «кто не со Мной, тот против Меня», кто не примет веру, тому гореть в геенне… Как-то это не очень сочетается.
- Вы имеете ввиду слова Иисуса? – спросил отец Василий.
- Да.
- А где же в Евангелии вы это нашли?
- Как где? – удивился Поцелуев. – Да везде. Например, Он там говорит… Сейчас. Если, значит, такой-то город не послушает вас – это апостолам – то отраднее будет земле Содомской в час суда, нежели городу этому… Еще: «кто отречется от Меня, отрекусь я от того перед Отцом небесным…» Еще: «кто не со Мной, тот против Меня, кто не собирает со Мной, тот расточает». Впрочем, кажется, это я уже говорил, - поправился Поцелуев.
- Для мирянина вы неплохо знаете Евангелие, - заметил отец Василий.
- Просто я этим вопросом интересовался в свое время, - сердито сказал Поцелуев.
- Понимаете, - начал отец Василий, - все это так, конечно… Но и все же: вот, например, перед вами шайка малолетних хулиганов, периодически избивающая сверстников, терроризирующая прохожих и весь район. Ваша задача – прекратить это. Что вы сделаете?
- Ясно, что, - сказал Поцелуев, - переловлю их поодиночке и пригрожу открутить башку, вот и все. Для начала.
- А почему не поговорить с ними по душам и не убедить их в том, что необходимо любить ближних?
- Не поможет, - заявил Поцелуев.
- Почему вы так думаете? – хитро спросил отец Василий.
- Из опыта, - признался Поцелуев.
- Вот видите, - сказал отец Василий, - теперь понимаете? Человечество – тоже шайка глупых и жестоких детей. Как призвать их к порядку? К сожалению, люди дошли до такого состояния, что доброе слово они очень быстро забывают. Зато не забывают страх. Поэтому, нравственные основы христианства – это высокий светоч, который сияет далеко на вершине, и дорога к нему трудна. Пройти по этому пути до конца дано не всем, и дело это – дело добровольного выбора каждого человека, как я уже вам говорил. Зато достигший этой вершины воистину блажен.
- Но если это дело добровольное, - возразил Поцелуев, - то к чему кнут?
- Потому что, - вздохнул отец Василий, - что даже лучшие люди не пойдут никуда без понукания и того же страха. Дьявол сильно постарался. Вспомните апостолов – они же вначале ведь были далеко не идеальными людьми…
- Да, например, Святой Петр, - хмыкнул Поцелуев.
- Но, - сказал отец Василий, - хотя Иисус действительно говорил: «кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь и Я от того пред Отцом Моим Небесным», Он не отрекся от Петра, хотя тот и отрекся от Него. Вот это и есть Божья любовь. Теперь понимаете, что кнут призрачный?
- Да, но тогда получается, что христианство не может всех затащить в рай, - сказал Поцелуев.
- Нет, не может, - сказал отец Василий, - но оно дает такую возможность каждому человеку. Понимаете?
- Но почему тогда церковь все время пыталась загнать народ в веру, как в концлагерь? Столько народу сожгли, столько людей убили из-за якобы веры, - сказал Поцелуев.
- Иисус и об этом говорил, - сказал отец Василий. Он сказал: «Многие скажут Мне в тот день: Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие».
- Значит, - сказал Поцелуев, - Пилат булгаковский был прав – царство истины и справедливости на земле никогда не настанет?
- Оно настанет, - твердо сказал отец Василий, - но добираться туда каждый должен сам.
- Туда – это куда?
Отец Василий пожал плечами.
- Вы сами это когда-нибудь узнаете, - сказал он.
- Вот только одно меня тревожит, - сказал Илья, - почему же это царство истины и справедливости не было создано с самого начала?
- Как это не было? – возмутился отец Василий. – А что же такое сад Эдема, по-вашему?
- Да, пожалуй.
Поцелуев задумался.
- Но ведь людей оттуда выгнали? – сказал он.
- А за что, вы помните? – спросил отец Василий.
- Конечно. За то, что они съели с Древа Познания Добра и Зла.
- Правильно. И что же вы об этом думаете?
- Что это несправедливо. Подумаешь, с какого-то дерева съели… Что ж теперь, сразу изгонять, проклинать и так далее? Погодите, - задумался Поцелуев. - Раз они узнали добро и зло, только съев плоды с пресловутого дерева, до этого никакого добра и зла они не знали? Получается, что в Эдеме не было никакого добра и зла? И страха, наверное, тоже не было… - прошептал Илья. У него неожиданно возникло такое ощущение, что ему сейчас раскроются все тайны, он даже подождал несколько секунд, стараясь задержаться в этом состоянии. Но напрасно: тайны не раскрылись. – Получается, - продолжал он, - что они в Эдеме после этого уже не могли больше оставаться, так как узнали добро и зло… Это уже основополагающие идеи совершенно другого мира… Нашего… Так же как рыба не может оставаться на суше, потому что основной идеей ее мира является дыхание жабрами. Но ведь получается тогда, Эдем – это все же никакое не царство добра и справедливости – ведь никакого добра, равно и зла, не было. Это просто другое царство, отличное от теперешнего. Значит, никто никого не прогонял? – воскликнул Поцелуев. – Ведь если переводить с эзоповского языка Библии на человеческий…
Отец Василий поморщился.
- Получается, что они по определению не могли там дольше оставаться, так как восприятие новых идей, новых стержней мироздания создавало уже совершенно другой мир, - продолжал Поцелуев. – Но тогда получается, что и дьявол не подговаривал их съесть с дерева, а автоматически родился в тот момент, как они с него съели…
- Ну и ересь вы несете, Илья, - усмехнулся отец Василий.
- Вот оно, значит, как! – воскликнул Поцелуев, пораженный своими догадками. – Получается, что царство добра и справедливости – это миф, мечта? Причем эта мечта – это тоже одна из основополагающих идей нашего мира… Ведь человеку же нужно куда-то стремиться? Эта мечта никогда не настанет, потому что добро не может существовать без зла , а справедливость – без несправедливости… Потому что как можно узнать, что есть добро, если не знаешь, что такое зло? Но тогда получается, что если оно все-таки наступит, это так называемое царство добра и справедливости, наш мир прекратит существование и образуется какой-то совсем другой мир, а? Вот, значит, почему не противиться злу! Потому что, поддерживая идеи добра и зла, человек поддерживает идеи этого мира и тем самым обрекает себя на то, чтобы оставаться в нем дальше. Но человек не может не поддерживать эти идеи, раз он их, фигурально говоря, съел. Так что же ему делать? И что же это за царство, которое наступит тогда, царство Божие, в котором нет ни добра, ни зла, ни справедливости, ни несправедливости? А что же тогда там есть?
Поцелуев подумал и добавил:
- И может, людьми-то людьми стали после изгнания из этого самого рая, а до этого были чем-то другим?
- Понимаете, Илья… - начал отец Василий.
Но Поцелуев уже не слушал. Мысли его с необъяснимой стремительностью переключились на другой вопрос: он почему-то вспомнил тот момент, когда отец Василий открывал ему дверь. Как уже говорилось, в руках у него были какие-то листы с отпечатанным текстом. Так вот, Поцелуев внезапно сообразил, что он успел прочитать на верхнем листе одно слово, и оно было очень странным. Это слово было – «Поцелуев», а Илья точно помнил, что своей фамилии он отцу Василию не называл.
Глава 15. Допрос с пристрастием
Максим шел вперед стремительной походкой человека, которому нечего больше терять. Да так оно, в сущности, и было. Жилые дома остались позади, позади остался и «дворец» с колючей проволокой и пулеметами. Да чего там, Максим чувствовал, что позади остался здоровенный кусок его жизни со всеми его стремлениями, любовью, горестями и радостями, и что прежний Максим умер навсегда. И что же было впереди?
Впереди был пустырь, снег и темнота. Как говорилось в той песне в исполнении Тани Булановой: «вот моя жизнь – холодный ветер в спину». «Все-таки до чего точно сказано», - в очередной раз поразился Максим и покачал головой.
Ясность, снизошедшая на Максима в подвале, теперь покинула его, не оставив после себя и следа. Что делать дальше – было совершенно непонятно. Поэтому Максим просто автоматически шел вперед, не думая о том, что с ним будет.
Может быть, так он поступал зря, а впрочем, судить не беремся, поскольку судить – занятие бесполезное, и даже иногда могущее стать вредным.
Таким образом Максим прошагал около полутора километров – пустырь был довольно большой. Он даже несколько устал. Как вдруг он увидел, что впереди него, вдали, за рекой, засветились огни. Конечно, никакой реки на пустыре и в помине не было, это уж мы сказали для красного слова, да и огней-то было немного – всего один. Посмотрев на него более внимательно, Максим определил, что это костер. Максим слегка изменил направление своего движения и пошел к нему.
Пройдя еще метров сто пятьдесят, Максим разглядел, что у костра кто-то сидит. Так и должно было быть: откуда бы взяться костру самому по себе в вечерней Москве? Подойдя еще ближе, Максим увидел, что людей трое. До костра оставалось метров двести, и видеть Максима сидящие у костра были не должны: ведь он находился в темноте, а они сидели на свету. Но все же Максим присел на корточки за какой-то куст. Присмотревшись еще внимательнее, он обнаружил, что в некотором отдалении за костром помещается большой темный предмет. Несколько секунд пристального разглядывания сказали Максиму, что это автомобиль, контурами напоминающий джип.
Кто ездит по Москве на джипах, хорошо известно. Конечно, сидевшие у костра были представителями правящего класса негодяев. И тут Максим пришел в ярость. Он мигом вспомнил арену в «Олимпийском», свое неудавшееся распятие, Поцелуева, бойню в подвале и особенно Кристину. И он принял решение.
Он вытащил из кармана гранату, зажал ее в кулаке и начал потихоньку, гусиным шагом пробираться к костру, стараясь маскировать свое передвижение кустами, которые хоть и росли неплотно, но все же попадались на его дороге. В кустах Максим делал короткие передышки.
«Только бы удалось подобраться метров на тридцать, - думал он, - а там разберемся». Надо сказать, передвигаться таким способом было дьявольски неудобно, да и плечо болело, но желание разобраться настолько поглотило Максима, что он не замечал ничего.
Все еще продолжающийся снегопад помогал Максиму, уменьшая видимость, кроме того, Максим надеялся, что покров только что выпавшего снега заглушит звуки. Сто пятьдесят метров Максим преодолевал минут десять, и, наконец, вышел на финишную прямую: до костра оставалось совсем немного.
Теперь сидящих у костра было хорошо видно: это были плотные мужики в коротких, по-видимому, кожаных куртках, коротко стриженые. Максим также разглядел стоящие на снегу бутылки и даже пластмассовые стаканчики. Машина, на которой приехали незнакомцы, была огромна, это было что-то вроде знаменитого американского армейского джипа «Хаммер», но точно Максим сказать затруднялся. Что эти люди забыли вечером на пустыре и откуда они приехали, было загадкой. Впрочем, этим вопросом Максим не особенно и задавался: по большому счету, это было совершенно неважно. Чтобы эту неважность в полной мере ощутили также и сидящие у костра, Максиму оставалось проползти метров двадцать.
И эти двадцать метров ему удалось проползти. Преодолев их и остановившись передохнуть за очередным кустом, Максим увидел авансцену у костра во всех подробностях. Двое из сидевших были относительно молоды, им, наверное, не было еще и тридцати, и в их лицах проглядывало что-то волчье. Третий, видимо старший, был пожившим на свете матерым волком с наискось перерезанным шрамом лицом. Сидевшие у костра что-то пили и негромко разговаривали.
«Не бандиты», - непонятно почему решил Максим. «Но и не менты, - мелькнула у него мысль секунду погодя, - какая-то сволочь непонятная». В том, что сидевшие у костра являются именно сволочью, а не чем-то еще, Максим почему-то ни капли не сомневался. Поэтому их принадлежность к той или иной организации уже не имела никакого значения.
Выйдя на дистанцию прямого броска, Максим перестал скрываться. Он встал в полный рост, выдернул кольцо и замахнулся. Со стороны костра донесся удивленный возглас. Но кинуть гранату он не успел, потому что сзади его сразу же огрели по темени, и он потерял сознание.
Очнувшись через некоторое время, Максим обнаружил, что лежит на снегу, руки его очень неудобно завернуты назад, а все тело разламывается от боли. Особенно сильно болело плечо, затылок, но и ребра с правой стороны тоже. Максим попробовал выпростать правую, здоровую руку из-под спины, но вскоре понял, что этого сделать не удастся, так как руки его скованы наручниками. Он попробовал пошевелить ногой и обнаружил, что и ноги тоже. Тогда он попробовал перевернуться на живот и сейчас же получил несильный, но чувствительный пинок по печени. Он открыл глаза.
- Очнулся наконец, - сказал голос откуда-то сверху, и на Максима посветили фонариком.
Перед глазами Максима поплыли радужные круги, которые не позволяли толком что-либо разглядеть.
«Опять двадцать пять, - подумал он, - это начинает надоедать. Но на этот раз, наверное, точно ухайдакают. Ну и хер с ним. Не буду ничего говорить». И он опять закрыл глаза.
- Эй, парень, - добродушно сказали сверху, - ты дохлым-то не прикидывайся! Мы же знаем, что ты живой.
Максим подумал, что прятать голову в песок унизительно, и глаза открыл. На этот раз он увидел, что над ним стоят четыре человека. Трое из них были теми, кого он уже видел у костра, а четвертый был незнакомым. Впрочем, все четверо были чем-то похожи друг на друга, несмотря на то, что один был ощутимо старше.
«Ага, значит, все-таки четыре, - подумал Максим. – Четвертый, это, видимо, тот, кто меня огрел сзади. Но откуда же он взялся?»
- Откуда ты взялся? – с трудом разлепив губы, проговорил Максим. Люди, стоящие над ним, засмеялись.
- Смотри-ка, заговорил. Слышь, Санек, это, наверное, он тебя имеет ввиду.
«Санек – это, наверное, четвертый», - подумал Максим.
- От верблюда, - весело сказал Санек, доставая сигарету и закуривая.
- Да-а, смех смехом, а если бы не Санек, то сейчас мы бы уже с Господом Богом беседовали, - сказал другой парень.
«Но как же я его не заметил! - с огорчением подумал Максим, - какая ловкая сука! Я даже и не услышал ничего… Спецназ, что ли, какой?»
- Кто вы такие? – спросил Максим.
Над ним снова радостно заржали.
- Смотри, он еще допрашивает, - донеслось до Максима.
«Весельчаки, ****ь, - подумал Максим. - Но точно не бандиты», - теперь уже уверенно заключил он. Впрочем, даже если люди, захватившие Максима, и не были бандитами, радости от этого все равно было немного. Между прочим, интересным был тот факт, что, хотя Максим, как справедливо было замечено, чуть не отправил троих из них беседовать с Господом Богом, они совершенно не испытывали по этому поводу никакой злости.
«Эти будут убивать весело, - подумал Максим, - наверное, профессионалы». Но, в общем, ему уже было все равно.
- Давайте-ка его посадим, - сказал неизвестно кто сверху. – Так будет удобнее.
Остальные молча с этим согласились. Максима подтащили к машине и усадили, прислонив к колесу. Во время перетаскивания он успел два раза потерять сознание, но ему растерли лицо снегом, и теперь Максим стал воспринимать своих собеседников более отчетливо.
- Ну, давай, рассказывай, что ли, - ласково сказал старший.
- Что именно? – презрительно проговорил Максим.
- Все, - просто сказал старший, доставая из кармана куртки пачку сигарет.
Максим промолчал.
- Хочет в молчанку играть, - констатировал парень, которого назвали Саньком.
- Вижу, - сказал старший. – Ничего у тебя не получится, - как бы сочувственно добавил он, обращаясь уже к Максиму.
«Пытать будут, что ли?» - догадался Максим. Смерти он как-то уже не очень боялся, но мысль о пытках была ему неприятна. «Говорят, что это очень больно», - подумал Максим, но из овладевшего им упрямства говорить все равно не пожелал. «Продержусь, сколько смогу», - решил он.
- Принеси-ка мне кейс, - попросил старший, обращаясь к Саньку. Тот залез в машину, покопался там несколько секунд, после чего вылез с небольшим плоским металлическим чемоданчиком. Старший извлек из чемоданчика шприц и ампулу с розоватой жидкостью.
- Кубиков пять, я думаю, нормально будет? – как бы советуясь сам с собой, задумчиво произнес он, подпиливая шейку ампулы.
- А не помрет? – выразил сомнение Санек.
- Не должен, - авторитетно сказал старший. – Потом, конечно, может, но какая разница? – И он быстрым движением отломил верх ампулы.
«Что это такое? – удивился Максим, наблюдая за действиями старшего. – А, - мелькнула быстрая догадка, - это же, наверное, «наркотик правды»! Ну надо же. Всегда было интересно, как эта штука работает».
- Вот сейчас и увидишь, - сказал старший, словно прочитав мысли Максима. Он набрал жидкости в шприц и повернулся к остальным участникам компании. – Голову ему подержите, - деловито приказал он.
Железные руки схватили Максима за голову и прижали затылком к дверце джипа. Старший некоторое время ощупывал ему шею, а потом всадил в нее иглу. Это было совсем не больно -–инъекция заняла всего пару секунд.
- Так, - сказал старший, зачем-то посмотрев на часы, - минуты через две подействует. – Он потрепал Максима по щеке и улыбнулся: - Ты как там парень, не умер еще?
Максим мигнул.
- Ну вот и молодец, - сказал старший удовлетворенно, - сейчас будет кайф.
Он закурил очередную сигарету и встал с корточек, с наслаждением потянувшись.
Кайф действительно наступил. Перед глазами Максима все поплыло, и он ощутил чувство странного отупения. Затем Максим Арсеньев исчез.
- По-моему, он уже готов, - раздался откуда-то голос.
- Да, по-моему тоже, - ответил ему второй. – Эй, парень, - то, что только что было Максимом, поняло, что обращаются именно к нему.
- Говори, кто ты такой! – вопрос прозвучал, как удар плетки.
И Максим заговорил. Причем, к своему удивлению, смысла того, что он рассказывает, он совершенно не понимал. Говорил он довольно долго, иногда прерываясь, чтобы отдохнуть. В один из таких моментов Максим увидел прямо перед собой лица допрашивающих. Лица были большие, как бы оплывшие и почему-то перекошенные от ужаса. Это было странно. Чтобы лица не мешали, Максим закрыл глаза.
Когда Максим открыл глаза, то обнаружил, что он все так же сидит на снегу, прислоненный спиной к двери стоящего сзади автомобиля. Костер догорал, рядом никого не было. По огромному чувству облегчения, которое испытывал Максим, он понял, что рассказал на допросе все.
Он попробовал встать на ноги, и, как ни странно, ему это удалось: с него, оказывается, почему-то сняли наручники. Максим посмотрел по сторонам и никого не увидел. Это было удивительно. Однако Максим так устал, что у него совершенно не было ни сил, ни желания для каких бы то ни было «как» и «почему». Поэтому он залез в машину, упал на заднее сиденье и мгновенно заснул.
Глава 16. Царство добра и справедливости
- Понимаете, Илья, - сказал отец Василий, усаживаясь за стол напротив Поцелуева и пристально глядя ему прямо в глаза, - то, что вы говорите, очень интересно для философов, и даже где-то логично. Но на самом деле царство добра и справедливости существует.
- Добра без зла? – спросил Поцелуев.
- Да. Это царство существует, хотя, может быть, выглядит и не совсем так, как люди себе это представляют. Но в него можно попасть, - и отец Василий заговорщически подмигнул Поцелуеву.
- А вы откуда знаете? - уверенность отца Василия несколько поколебала логику Поцелуева.
- Ниоткуда, - сказал тот, - просто знаю. Я даже не прошу вас мне верить. Просто сообщаю вам, что оно есть.
Поцелуев смешался.
- Ну, не знаю, не знаю, - с сомнением сказал он, а про себя подумал:
«Странный какой-то священник. И что это за история с распечатками?» Но спросить об этом отца Василия прямо он не решился, решив все же быть настороже.
Ночью Поцелуеву приснился страшный сон. В нем он попал в какое-то жуткое темное место, где не было никого, кроме него, и со всех сторон к Поцелуеву начали подступать очень неприятные твари. Глаза у них были, как раскаленные уголья, зубы, как камни, а ноздри – как трубы; примерно так, кажется, говорилось в сказках «Тысячи и одной ночи». Это были силы зла; что конкретно они хотели с Поцелуевым сделать, было не очень понятно, но явно что-то нехорошее. Поцелуеву стало очень страшно, он попробовал прогнать незваных гостей, но это не получилось, тогда он попытался проснуться, и это у него также не получилось. Тогда Илья попытался прочитать «Отче наш», но с ужасом обнаружил, что помнит только первую строчку молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси». За неимением лучшего, он принялся повторять то, что помнил, и, наконец, проснулся в холодном поту.
В комнате было темно, на диване напротив мерно похрапывал отец Василий, и, некоторое время полежав на спине с открытыми глазами, Илья успокоился.
«А ведь все-таки сработало», - подумал он. «Неспроста это», - решил Поцелуев секунду спустя, имея ввиду свой сон. Размышляя об этих вещах, Илья постепенно снова заснул.
На следующий день, за завтраком, Илья спросил отца Василия:
- Позвольте вас спросить как Кант Воланда…
- Ну? – засмеялся тот.
- В Книге Бытия, кроме Древа Познания, упоминается еще Древо Вечной Жизни. Так вот мне очень хотелось бы узнать, что имеется ввиду?
Про приснившийся ему кошмар он решил не рассказывать.
- Вечная жизнь, - сказал отец Василий, загадочно улыбаясь.
- В каком смысле?
- В прямом.
- Ну, а все-таки?
- Узнаете как-нибудь, - сказал отец Василий, - на словах я вам, к сожалению, не смогу этого объяснить.
Илья пожал плечами.
«А все-таки, - думал он, - откуда он знает мою фамилию? И что он за человек, в конце концов?»
В размышлениях подобного рода прошло несколько дней. Наблюдения за отцом Василием не дали ровным счетом ничего нового для Поцелуева. Бывший священник вел довольно размеренную, насколько этот термин вообще уместен в сложившейся ситуации, и бедную событиями жизнь. Пару раз к нему приходили какие-то люди, и отец Василий, предварительно извинившись перед Поцелуевым, уединялся с ними в комнате. Один раз он сам уехал на полдня, и, воспользовавшись этим обстоятельством, Поцелуев предпринял попытку найти ту самую распечатку, мысли о которой не давали ему покоя. Мучаясь угрызениями совести, он аккуратно, так, чтобы это впоследствии не было заметно, перерыл всю квартиру, но ничего не нашел.
Вернувшийся отец Василий ничего не заподозрил. Он поставил в угол свой рюкзак, позвал Поцелуева пить чай и принялся подробно рассказывать, как он встретился с одним бывшим прихожанином, которому удалось раздобыть значительную сумму денег, и благодаря этому он, отец Василий, завтра планирует поездку на Центральный рынок.
И чем больше Поцелуев смотрел на отца Василия и слушал его, тем больше у него крепло внутреннее убеждение, что все это – не более чем ловкий маскарад. Но зачем и с какой целью? Это было совершенно непонятно.
На следующий день Поцелуев уже вполне дозрел до того, чтобы поставить вопрос ребром. Он вполне серьезно собрался спросить отца Василия, кто он такой на самом деле, и что, черт побери, все это значит. Но отец Василий его опередил. Прямо за завтраком, совершенно безо всякого повода, он завел старый разговор о Царстве Божием.
- Помните, Илья, вы как-то интересовались царством Истины? – без предисловий начал он.
- Ну интересовался, - хмуро отвечал Поцелуев, занимавшийся прокручиванием в голове возможных начал для откровенного разговора. Как раз о царстве Истины говорить у него как-то не было никакого настроения.
- Хотите посмотреть, что это такое? – спросил отец Василий.
- Вы мне его хотите показать? – удивился Поцелуев.
- Да.
- Ну-ну, - хмыкнул Поцелуев, - очень интересно. – И что же я должен делать?
- Для начала сходить в город и купить десяток свечей.
Поцелуев исподлобья посмотрел на отца Василия.
- Вы это серьезно? – сказал он.
- Да.
- А зачем свечи-то?
- Для торжественности. И потом, они у нас закончились, - невозмутимо сказал отец Василий.
- Пожалуйста, - сказал Поцелуев. – Только…
- Что?
- Да нет, это я так, - Поцелуев решил отложить разговор с отцом Василием до своего возвращения. Ах, зачем он сделал это – впоследствии ему пришлось об этом сильно пожалеть.
Итак, Поцелуев отправился в прихожую одеваться.
- Да, - сказал отец Василий, - будьте крайне осторожны. Сегодня по радио передали…
Поцелуев уже привык, что отец Василий, как фокусник, извлекает из своего радиоприемника различные совершенно невозможные сюрпризы.
- И что же там они передали? – хладнокровно спросил он.
- Водителям разрешили давить пешеходов. Официально. Слава Богу, пока только на проезжей части, - грустно сказал отец Василий. – Так что, повторяю, будьте крайне осторожны.
- И только-то? – сказал Поцелуев. И пожал плечами.
Он накинул пальто отца Василия и вышел из квартиры вон.
Шагая по заблеванной лестнице, Илья вспоминал, как эта бредовая идея - насчет водителей и пешеходов - пришла ему в голову, когда ему было примерно лет шесть. Он тогда жил с родителями на тихой зеленой улице, машин как таковых вообще было мало, и бабушка водила его гулять на бульвар. Помнится, означенная ситуация показалась тогда Илье весьма жуткой и в своей жуткости очень интересной. И неизвестно, из каких потайных закоулков сознания вылезла эта мысль, но маленький Илья носился с ней несколько дней подряд – и что только не приходит в голову маленьким детям! Теперь Поцелуев шагал и думал, что же все-таки имеет место в действительности: реальность определяет человеческие фантазии, или, напротив, фантазии определяют реальность? И, пожалуй, он начал все-таки склоняться ко второму варианту…
Размышляя таким образом, Поцелуев открыл дверь подъезда и увидел следующую картину. Во дворе большой красный джип азартно гонялся за знакомой старухой из соседнего подъезда: Поцелуев уже несколько раз встречался с ней, когда по поручению отца Василия ходил к метро за продуктами.
Положение было не ахти: выскочив из-за куста, который джип смял с легкостью танка, пожилая женщина метнулась к зеленым помойным ящикам и там затаилась. Джип сделал вокруг ящиков круг, затем немного сдал задним ходом, победоносно просигналил и притер ящики к стене дома. Жертва умудрилась спрятаться в узкой щели между ящиками, и теперь, наверное, с ужасом ожидала продолжения атаки. Джип еще раз отъехал назад и теперь газовал, готовясь к решительному натиску. Стекла машины были наглухо тонированными, и поэтому того, кто сидит за рулем, видно не было, но Поцелуев как-то совершенно отчетливо понял, что вот именно сейчас несчастной женщине и придет самый настоящий конец.
Он выскочил из подъезда, замахал руками и закричал что-то нецензурное. Затем, для верности, подобрал с земли какую-то железяку и метнул в корму машины.
Автомобиль возмущенно взревел мотором и принялся разворачиваться. Пока он это делал, спасенная успела выскользнуть из ловушки, в которую она так неосмотрительно попала, и нырнуть в спасительную дверь подъезда: благородный порыв Поцелуева не пропал зря. Сам он тоже успел отбежать довольно далеко, когда, наконец, джип развернулся и поехал на него.
Ситуация для Поцелуева складывалась не то, чтобы очень: логично было бы прятаться от машины за деревьями, но деревьев в радиусе ближайших ста метров видно не было: из-под снега торчали только пеньки. Первый раз Илье каким-то чудом удалось увернуться от наезда; он был на волосок от смерти. Машина с визгом затормозила метрах в десяти от него и стала разворачиваться снова.
«Ну и ***ней я здесь занимаюсь, - успел подумать Поцелуев, поднимаясь с земли. – Кому рассказать – не поверят». Тем временем думать уже стало некогда, так как машина развернулась полностью и готовилась ко второй попытке.
Второй раз джип лишь слегка зацепил Поцелуева, и тот отлетел в сторону, упав в снег и несколько раз перекувырнувшись через голову. Подняться на этот раз удалось с трудом; когда контуженный Поцелуев кое-как встал на ноги, он увидел разворачивающийся джип.
«Ну, кажется, сейчас все, наконец, закончится», - успел подумать он сквозь звон в голове. Страха смерти у Ильи не было, а было только смутное сожаление о чем-то, что он должен был узнать, да теперь так и не узнает.
«Ах, да, - вспомнил он, - мне хотели показать царство добра и справедливости». Умирать, так и не узнав, что же это такое, показалось помраченному ударом о мерзлую московскую землю сознанию Поцелуева настолько обидным, что он даже заплакал и полез в карман за платком, чтобы вытереть слезы. Абсурдность этого действия в ситуации, когда на тебя мчится сумасшедший автомобиль, была настолько очевидна, что Поцелуев нисколько не удивился, обнаружив в кармане пальто вместо носового платка гранату «Ф-1». Правда, выдергивая кольцо, он успел в очередной раз подивиться предусмотрительности своего хозяина, который, оказывается, не только носит холодное оружие в трости, но и еще набивает карманы другими смертоносными игрушками. После этого он метнул гранату в лобовое стекло джипа и упал на землю, закрыв голову руками.
Раздался взрыв, потом еще один (Поцелуев сообразил, что это взорвался бензобак), над головой Ильи прошелестели осколки, и наступила тишина.
«Попал», - безо всякого энтузиазма подумал Илья. Он полежал на земле еще некоторое время, опасаясь новых взрывов, но их не последовало. Тогда он осторожно приподнял голову.
От джипа, собственно, осталось мало чего: в пятнадцати метрах от Поцелуева догорала искореженная груда железа. Все ближайшие стекла в первом этаже были выбиты. Сантиметрах в пятидесяти прямо перед собой Поцелуев увидел небольшой темный предмет. Он протянул руку и взял его – это была металлическая пуговица. Она была еще горячей. Поцелуев зачем-то положил ее в карман – в тот самый, в котором он несколько секунд назад искал носовой платок.
«Ну вот, кажется, я убил человека», - подумал он. Он попытался прислушаться к себе, чтобы понять, какие изменения в его душе произвело это простое и страшное осознание. К ужасу Ильи, никаких особенных перемен обнаружить не удалось. Тогда он медленно поднялся на ноги; колени заметно дрожали, кисти рук тоже. «Ничего себе за покупками сходил», - подумал Поцелуев и, пошатываясь, медленно побрел в сторону метро.
Как ни странно, добраться до палаточного городка около метро удалось без эксцессов. Провидение на этот раз было к Поцелуеву милостивым, и это было очень кстати: все его силы ушли в недавнюю борьбу за собственную жизнь, и теперь бороться за что-либо он был уже совершенно неспособен. Слава Богу, никаких иномарок поблизости не наблюдалось, видимо, они уже выполнили план по наездам на этот день и уехали по своим делам.
Трупов также было немного – не более шести, и какие-то мрачные молодчики в черных фартуках грузили их в битую ободранную «Газель» с открытым верхом. Внимания на них никто не обращал, и Поцелуев подумал, что это неудивительно, потому что в России жизнь человека всегда стоила в лучшем случае не больше двух копеек, да и то если находились желающие эти деньги заплатить.
Поцелуев зашел в маленький хозяйственный магазинчик и без проблем купил полдюжины белых стеариновых свечей. Затем он вышел на улицу и, не глядя по сторонам, быстрым окрепшим шагом направился домой.
В несколько минут он преодолел расстояние до знакомого двора. До подъезда, в котором находилась квартира отца Василия, оставалось уже не больше сотни метров, и тут Поцелуева ожидало новое и совершенно ужасное потрясение. Он увидел, что у подъезда стоит грязно-белая тонированная «девятка», в которую люди с короткими автоматами усаживают человека в наручниках, сильно похожего на отца Василия. Присмотревшись повнимательнее, Поцелуев понял, что это, собственно, отец Василий и есть.
Несмотря на все свои подозрения, Поцелуев успел привязаться к отцу Василию, ведь кроме него, у Ильи в этом мире не было больше ни одного знакомого. К такому раскладу он был никак не готов.
«Вот тебе на, - с отчаянием подумал он, - что же делать-то?!» Колени Поцелуева в очередной раз за это злополучное утро подкосились, ум лихорадочно заработал в поисках выхода. Но выхода не было. Вместо этого Поцелуев вспомнил историю с Максимом на арене в «Олимпийском», и совершил самую глупую вещь, которую только можно было придумать: побежал к машине, размахивая руками и крича: «Подождите, не трогайте его».
К счастью или к несчастью для Поцелуева, люди, арестовавшие отца Василия, не обратили на выходку Ильи совершенно никакого внимания: двери захлопнулись, «девятка» газанула, выпустив плотную, выдающую проблемный двигатель струю черного дыма, и очень быстро уехала. Поцелуев остался один.
Он горестно подумал о том, что все это, наверное, случилось из-за истории со взорванным джипом, и отец Василий пострадал вместо него, Поцелуева. Мысль была гнетущая, но вскоре Поцелуеву в голову пришла еще одна мысль: что если отец Василий заранее знал, что его придут арестовывать, и под благовидным предлогом отослал Илью из дому, чтобы спасти его? Но от этой мысли Илье стало совсем не легче: он стоял посреди двора, не зная, что ему делать, и жестоко корил себя неизвестно за что.
При первом рассмотрении ситуация, в которую он попал, казалась безвыходной. Наконец Поцелуев усилием воли заставил себя выйти из ступора и медленно побрел куда-то, просто для того, чтобы не стоять столбом на одном месте, так как толку от такого стояния все равно было никакого. Он не заметил, как прошел сто метров, отделявшие его от знакомого подъезда, а оказавшись у подъезда, вошел в него и поднялся на второй этаж.
Дверь квартиры отца Василия была приоткрыта, а старенький замок «от честных людей», который отец Василий, несмотря на наступившие кошмарные времена, так и не удосужился сменить, - безжалостно расстрелян. Видимо, не обошлось без силовой акции. Поцелуев толкнул дверь и вошел внутрь.
Каждый квадратный метр бывшего жилья нес отпечатки оголтелого обыска: даже унитаз был сорван с фунтамента и валялся в коридоре, залитом водой. Линолеум, покрывавший пол, был вспорот во многих местах. Мебель превратилась в щепки, иконы, книги и все остальное, что могло хотя бы в малой степени являться носителем информации, исчезло. В разбитое кухонное окно задувал северный ветер – на Москву шло очередное похолодание.
«Варвары», - подумал Поцелуев при виде этой удручающей картины. Он подтащил к себе единственный уцелевший табурет и сел на него, сгорбившись и обхватив голову руками. В таком оцепенении он просидел на табурете несколько часов. К концу этого сидения у Поцелуева родилось драматическое стихотворение, которое он нацарапал здесь же, на обоях, огрызком карандаша, который он подобрал на полу:
По холодным снегам,
По горячему пеплу пожарища,
По дороге, которой,
Казалось, не будет конца,
Шел домой дон Хенаро,
А с ним и другие товарищи,
Ужасая всех встречных
Своим выраженьем лица.
Но однажды, устав,
Он на узкой тропинке над пропастью,
Развязал свой мешок,
И извлекши оттуда кисет,
Закурил и сказал:
«Видно, трачу здесь время я попусту:
Дома, что я ищу,
Никакого решительно нет».
Он прикончил тогда
Папиросу затяжками быстрыми,
Посмотрел, как окурок
С обрыва летит в никуда,
И когда тот растаял,
То вместе с далекими искрами,
Сам Хенаро куда-то исчез,
Не оставив следа.
Этот факт нам поведал
Товарищ из сказочной Мексики,
Говорят, что наврал,
Я там не был, сказать не могу,
Может быть, кой-какие
И вкрались различия в лексике,
Но у нас здесь такое
Бывает на каждом шагу.
Посмотрев в окно, Поцелуев увидел, что наступил вечер. На темном небе начали загораться первые звезды, - антициклон, пришедший в центр Русской равнины, прогнал обычную для зимней Москвы серую облачность, и впервые за весь период, начиная с прибытия сюда Ильи, небо над городом было ясное.
- Что-то я устал, - сказал самому себе Поцелуев, медленно выходя из состояния отупения. Он поднялся с табуретки, потянулся, разминая затекшие руки и ноги, и выглянул в окно. Затем вышел из квартиры, спустился по лестнице вниз и вышел во двор.
Толком не представляя, зачем он это делает, Поцелуев пошел куда-то вперед, не глядя под ноги и то и дело спотыкаясь. Два раза он чуть было не упал, так как пытался смотреть на звездное небо над головой, то самое небо, которое так любил беспокойный старик Иммануил Кант. Через некоторое время он набрел на детскую песочницу и качели, непонятно каким чудом сохранившиеся. Поцелуев присел на край песочницы, а затем попробовал лечь на неширокий ее бортик, заложив руки за голову и глядя в небо. Это ему удалось, и некоторое время он любовался открывшимся ему видом: уже совсем стемнело, и маленькие точки света, похожие на мелкую алмазную крошку, высыпанную кем-то на темно-синюю, почти черную материю, стали видны совсем хорошо.
И вот в этот момент, когда он лежал на бортике песочницы в московском дворе, с ним случилось чудо. Окружавший его мир вдруг исчез, и, совершенно неожиданно, без помощи мескалина, грибов, опиума, ЛСД, водки и других химических средств, Поцелуев увидел то, что ему собирался показать отец Василий. В дзен-буддизме подобное событие обычно называют словом сатори, а в христианстве – сошествием Благодати. Действительно, Благодать в этот вечер по непонятной причине снизошла на мятущуюся душу Поцелуева, и он увидел Царство Истины и Справедливости во всей красе. Мы не будем описывать, что именно он увидел, так как у каждого человека это может происходить по-разному, но он действительно увидел, или, скорее, почувствовал Бога, причем Бог был повсюду, Он действительно был любовь и еще много, много более того, и, как это ни странно, Он был еще и Ильей Поцелуевым. От осознания этого простого факта Поцелуев тихонько засмеялся. «Так вот ты какой, северный олень!» - ласково подумал он. После чего, безо всякого перехода, он увидел, что Максим жив и понял, где его нужно искать.
Он вскочил с бортика песочницы, на котором лежал, и, полный кипучей энергии, зашагал в темноту.
Глава 17. Дорога домой
Максим очнулся от того, что там, где он лежал, стало холодно. Он открыл глаза и увидел кожаный автомобильный салон. Голова раскалывалась от боли, и поэтому Максим долгое время не мог сообразить, где он находится, и что вообще происходит. Каждая мысль давалась с таким трудом, как будто она была тем самым камнем, который бедолага Сизиф закатывал на вершину пресловутой горы. Самочувствие Максима было ужасным.
Тем не менее он сумел дотянуться до ручки двери и приоткрыть ее, впустив в салон струю свежего воздуха. Сделал он это еще и потому, что ему почудились странные вещи: лай собак и отрывистые выкрики на немецком языке. Сделав над собой страшное усилие, Максим все-таки ухитрился восстановить в памяти то, что с ним случилось. Картина получилась отрывочная, и самым странным было в ней то, что люди, захватившие Максима и подвергнувшие его допросу, делись непонятно куда, бросив машину и все остальное на произвол судьбы. О причинах такого поведения у Максима не было ни одной сколько-нибудь правдоподобной догадки, и он не стал на этом останавливаться, тем более, что думать было очень больно.
Максим выглянул из машины наружу. Насколько он понял, стоял предрассветный час, когда небо начинает светлеть, но все же еще недостаточно светло, чтобы рассмотреть детали. Если, конечно, он не провалялся в беспризорной машине сутки и это не был вечер. Как бы то ни было, но Максим обнаружил, что по-прежнему слышит лай и какие-то крики. Сначала он решил, что это очередная галлюцинация, одна из тех, к которым он уже успел привыкнуть, но затем, к своему удивлению, сумел разглядеть маленькие фигурки людей, цепью движущихся к машине.
«Немцы? В Москве?» – подумал Максим и решил, что это уже слишком. «Может быть, я давно уже в сумасшедшем доме?» – предположил он. Однако разбираться времени не было: к Максиму определенно направлялись какие-то люди, и вряд ли их намерения были дружелюбными.
Сколь ни замутненным было сознание Максима, он все же смог совершенно верно рассудить, что шагом и даже бегом ему сейчас от преследователей не уйти – не та спортивная форма. Слава Богу, он находился в машине. Превозмогая боль, и чуть не потеряв сознание, Максим перелез в передний ряд, а затем сел в кресло водителя. Он увидел, что в замке зажигания торчит ключ. Максим не стал вдаваться в подробности, почему он там есть, а просто повернул его. К его облегчению, двигатель завелся сразу. Максим посмотрел на приборную доску и увидел, что бензина хотя и немного, но хватит, чтобы уехать от пеших автоматчиков с собаками. Он нащупал педаль газа и надавил на нее.
Изумительный двигатель джипа без труда вытащил машину из сугроба, в который ночная метель успела ее зарыть. Максим прибавил скорости и некоторое время ехал по занесенному снегом пустырю, петляя среди кустов и торчащих тут и там пеньков. Затем впереди показались постройки, и Максим выехал на улицу Комдива Орлова. Он посмотрел на автомобильные часы: было без чего-то восемь. Думать по-прежнему было почти невозможно, и Максим сделал то, что неоднократно делал в прошлой жизни: повел машину по маршруту, который вел от дома, где жила Кристина, к его собственному, находящемуся на Никитинской улице.
Он еще прибавил скорость, так как чувствовал, что долго ему за рулем не продержаться: перед глазами плыли черные круги, а лоб покрылся холодной испариной. Максим вспомнил, что человек, сделавший ему укол «наркотика правды», сказал, что долго после этого Максим не проживет.
«Ну уж нет», - решил Максим, сжимая руль холодеющими руками. Он решил больше не умирать: это было слишком противно, а кроме того, досадно было так и не узнать, чем же все кончится.
Мимо проносились темные массивы спальных кварталов. Они были черны, и поэтому напоминали не действующее человеческое жилье, а, скорее, печальные останки какой-нибудь глупой, изничтожившей себя цивилизации из фантастических романов.
Светофоры не работали, и поэтому Максима ничто не задерживало. Пару раз ему встретились какие-то иномарки, но с ними Максиму удалось разминуться. То и дело приходилось объезжать замаскированные ямы-ловушки и обгоревшие остовы взорванных автомобилей, а также закоченевшие трупы сбитых прохожих: как правило, все они почему-то лежали в одной и той же позе – на спине, раскинув руки и ноги и направив взгляд широко открытых глаз в небо, словно ожидая от него ответа на какой-то извечный вопрос.
Максим пересек Проспект Мира, почти совершенно пустынный в этот час, а затем поехал через Сокольники. В Сокольниках машину сначала обстреляли неизвестные из-за деревьев, а затем какие-то кошмарные существа, вышедшие из леса, попытались остановить Максима, загородив ему дорогу. Они положили поперек нее бревно, непреодолимое для обычного автомобиля с низким клиренсом, но у Максима был армейский джип, и он расправился с этой преградой шутя. Правда, для этого пришлось существенно снизить скорость, и после Максима довольно долго пробирала дрожь при воспоминании о жутких ликах, приникших к боковым стеклам. «Наверное, мутанты», - решил он.
Из последних сил сжимая баранку, он, наконец, выехал к Щелковскому шоссе и пересек его. Максим скосил глаза на приборную доску: бензин был совсем на нуле, но за окнами уже мелькали знакомые кварталы. Мотор заглох, когда до дома оставалось буквально сто метров. Здесь Максим и бросил машину.
Преодолеть эти сто метров оказалось делом невероятно трудным, и несколько раз Максиму казалось, что он упадет на снег и больше уже не встанет. Шатаясь, он взялся за ручку подъездной двери, потянул ее на себя, и ввалился в подъезд. В подъезде было темно и глухо, как в подземелье шестилапых из сказки Волкова. Лифт, конечно же, не работал. Максиму предстояло подняться на восьмой этаж.
То, что ему удалось это сделать, Максим впоследствии расценивал не иначе, как подвиг. Половину пути он, подобно Алексею Маресьеву, преодолел ползком. Оказавшись перед дверью своей бывшей квартиры, он сначала не мог поверить в это чудо, а затем встал на колени и толкнул дверь плечом. Дверь поддалась и открылась.
Тот факт, что он, наконец, оказался дома, как бы фантастично это ни звучало, придал Максиму силы, и он даже смог встать на ноги. Он вошел в прихожую и закрыл дверь, щелчок дрянного отечественного замка сказал ему о том, что дверь теперь заперта. Почему она была открыта вначале – думать об этом у Максима сил не было.
Квартира имела такой вид, как будто на дворе все еще стоял 1998 год, а Максим на пять минут вышел к ларьку за сигаретами. Единственным исключением были комнатные растения, которые Максим в свое время выращивал – от них остались только глиняные горшки с засохшими стеблями. Максим потащился на кухню и там увидел, что на кухонном столе, подозрительно чистом и пустом, лежит одинокий лист бумаги. Максим взял его в руки: это был лист формата «А4», покрытый отпечатанным на принтере текстом. Удивляясь тому, что он еще может что-то прочесть, Максим разобрал следующее:
«Вначале была довольно темная статика. Если некоторое время в ней находиться, то адаптированное зрение сумело бы различить контуры замкнутого пространства размерами примерно три на три и на пять метров, ограниченного четырьмя стенами, полом и потолком. Также оно смогло бы увидеть, или, скорее, угадать абрис светомаскированного окна и смутные очертания бесформенной кучи, территориально расположенной где-то ближе к полу.
Затем наступила динамика. Куча на полу зашевелилась, и из нее появился человек. Вставать ему очень не хотелось, ведь, как ни говори, декабрьское утро в Москве – это совершенно не то же самое, что такое же утро в Риме, Стамбуле, или, на самый худой случай, Париже. Человеку было очень зябко, несмотря на два ватника и шапку-ушанку, и чувствовал он себя плохо. Тем не менее, он выбрался из-под одеял и шагнул в черное пространство комнаты; часы показывали шесть тридцать утра. Человеком был Максим».
Прочитав эти два абзаца, Максим почувствовал, что читать дальше эту странную чепуху нет никакой возможности. Лист бумаги выскользнул из его пальцев и тихо спланировал под холодильник. Максим решил его не доставать. Он кое-как дотащился до низенького топчана, стоявшего в комнате и заменявшего одновременно диван и кровать, рухнул на него и погрузился в темноту.
Глава 18. На работу, как на праздник
Сколько времени Максим провалялся на своем топчане, было неизвестно, - дело в том, что там, где он был, время отсутствовало. Несколько раз он появлялся из небытия, и тогда ему казалось, что звонит телефон. Впрочем, возможно, это были такие же галлюцинации, как и все остальное.
Еще Максиму снились сны, и сны эти были необычайно красочными и насыщенными. В этих снах он летал над Москвой, причем не над реальной Москвой, той, которая есть на самом деле, а над сказочным городом, состоящим из устремленных в небо удивительно красивых зданий с островерхими крышами, покрытыми разноцветной черепицей, высоких ажурных башен, стрельчатых арок и висячих мостов. И все-таки это была Москва – город как бы поменял личину, сменил один наряд на другой, но тайная его сущность осталась неизменной.
Максим то поднимался высоко в небо и пикировал оттуда на город, как бомбардировщик, испытывая при этом совершенно неземные чувства, то принимался медленно и расслабленно скользить по горизонтали, едва не касаясь коньков крыш.
Во время одного из таких скольжений над крышей из красной черепицы, очень затейливо уложенной, с множеством разнообразных, непонятного назначения выступов, Максим заметил, что на верхушке соседней, похожей на Пизанскую, башни кто-то стоит.
Максиму ничего не стоило преодолеть отделяющие его от незнакомца пару сотен метров воздушного пространства, что он и сделал. Стоящий на смотровой площадке человек был одет в хороший черный костюм и носил очки. Максим ничуть не удивился, опознав в нем дона Карлоса, так как в его снах не редкостью были персонажи, кочующие из одного сновидения в другое с постоянством маньяков. Дон Карлос помахал Максиму рукой, и тот, сделав вираж, приземлился рядом.
- Летаете? – совершенно будничным тоном осведомился дон Карлос, указательным пальцем поправляя съехавшие с переносицы очки.
- Да, - просто сказал Максим, складывая крылья за спину, - а вы-то что тут делаете?
- Вышел подышать воздухом, - сказал дон Карлос, глядя куда-то вдаль, - а кроме того, отсюда открывается прекрасный вид.
Вид с верхушки башни действительно был изумительный. Там, где городские постройки постепенно сходили на нет, начиналась таинственная, лежащая в фиолетовых сумерках равнина, а дальше, на горизонте, к небу поднимались островерхие, как крыши домов, невероятно высокие горы, увенчанные ледяными шапками, которые очень красиво подсвечивало заходящее солнце.
- Жаль, что все это скоро кончится, - сказал Максим.
- Что именно? – поинтересовался дон Карлос, отрываясь от созерцания пейзажа и поворачиваясь к Максиму.
- Вот это все, - сказал Максим и вздохнул.
- Почему жаль? – спросил дон Карлос удивленно.
- Неохота просыпаться. Неохота возвращаться в действительность, - признался Максим.
- Какую именно? – уточнил дон Карлос.
- Ту самую, - коротко сказал Максим, не глядя на собеседника.
- А-а. Понимаю, о чем вы говорите. Но ведь вы же сами ее выбрали, - возразил дон Карлос.
- Я? Ничуть не бывало, - отрезал Максим. – Роковое стечение обстоятельств…
- Ну да, знаем-знаем, - саркастически проговорил дон Карлос и загадочно усмехнулся. – Точка сборки там, несчастная любовь…
- Не смейте издеваться над моей любовью, - твердо сказал Максим. – Я похоронил ее в моем сердце.
- Конечно. Где же еще? И, кстати, я и не издеваюсь, - заметил дон Карлос чрезвычайно серьезно. – Сказать вам правду? – задумчиво продолжил он.
- Скажите, - устало произнес Максим, - но я боюсь, что это мне не поможет.
- Тогда скажу, - заявил дон Карлос. – Дело в том, что ваша так называемая действительность, в которую вы не хотите возвращаться, является не более чем действительностью турпоездки, предпринятой для получения острых ощущений из одного призрачного мира в другой.
- Ну да, конечно, - сказал Максим, - мир – это сон, мираж, обман и так далее. Читали, знаем.
Дон Карлос промолчал.
- Но мне-то от этого не легче, - сказал Максим после паузы.
- Еще бы, - сказал дон Карлос, - если бы все было так непрофессионально сделано, вы бы, наверное, потребовали деньги назад.
- Знаете, - сказал Максим, - я последнее время что-то перестал испытывать интерес к философии.
- Да, я знаю, - сказал дон Карлос, - но только это как раз не философия, а самая что ни на есть реальность. Как говорится, «Реал Мадрид».
- Знаете, дон Карлос, - сказал Максим, - как сказал кто-то из классиков, все это, может, конечно, и умно, но совершенно непрактично. Лучше бы вы сказали, как мне жить дальше со всем этим… - Максим не договорил и бессильно махнул рукой.
- Как же я вам могу это сказать, Максим, - неподдельно удивился собеседник, - когда это именно ваша турпоездка? Что я – бог, что ли?
- Ну да, - с горечью сказал Максим, - вот всегда так. Наговорили черт знает чего – и в кусты. Нет, я, конечно, понимаю, вы мне ничем не обязаны… Но неужели нельзя разговаривать по-человечески?
Дон Карлос тихо засмеялся.
- Мне, к сожалению, пора. А вас, между прочим, к телефону, - сказал он и исчез.
В общем, дон Карлос, как всегда, ушел от ответа, а Максим проснулся.
«Какой длинный, замысловатый сон», - подумал он с уважением. Он открыл глаза. В квартире было темно. Максим полежал на спине, давая глазам привыкнуть к темноте, пока они не обрели способность узнавать знакомые очертания. Он все еще пребывал под впечатлением сна. Как вдруг он сообразил, что действительно звонит телефон, - и звонит уже довольно давно. Причем это был сотовый телефон, который Максим, когда он не выходил в город, обычно держал в стенном шкафу. Максим с трудом поднялся с топчана и доковылял до шкафа, где лежал мобильный. Тот все не унимался. Максим сунул руку в шкаф, достал черную коробочку, нажал на кнопку и приложил коробочку к уху.
- Максим, ты где, мать твою? – проквакала коробочка.
Максим поморщился, потому что это звонил его шеф – Павел Григорьевич.
- Я дома, - сказал он в трубку, стараясь сдерживаться.
- Ты охуел, - лаконично заявила трубка.
- Так ведь… - начал Максим, толком еще не зная, что сказать.
- Мудак ты, парень, полный, - категорически заявила трубка. – Пора из тебя собачьи консервы делать. «Печень Прометея» - слыхал? – В трубке противно гоготнули.
- Павел Григорьевич, да болею я, - сказал Максим, судорожно сжимая трубку потными от невысказанного гнева пальцами.
- Да мне-то что – хоть подохни, - вежливо сказали из трубки, - но только работа есть работа. Чтоб через сорок минут был на месте! – изменив тональность, заорала трубка. – Адрес хоть не забыл?
Максим промолчал.
- Пиши, мудила, - устало сказала трубка, - место встречи изменить нельзя… Метро «Люблино»…
Минуты две трубка диктовала адрес, а Максим терпеливо слушал.
- Записал, нет? – саркастически осведомился Павел Григорьевич, - или повторить?
- Не надо, - сказал Максим, - я запомнил.
- Давай, парень, - сказала трубка, смягчая интонацию и переходя на деловой тон, - ты же знаешь, что у нас людей не хватает. Без тебя не обойдемся…
- Да знаю я, - раздраженно отвечал Максим. Перспектива тащиться куда-то к черту на куличики ни свет ни заря его совершенно не радовала.
- Знаешь - молодец, - похвалила трубка, - ждем…
Павел Григорьевич отключился. Максим посмотрел на трубку и, сдержав первый порыв шваркнуть ее о стену, нажал на кнопку отбоя и аккуратно положил в карман. Он посмотрел на стоящий на прибитой к стене самодельной полке электронный будильник неизвестной китайской фирмы: тот показывал шесть тридцать утра.
Поеживаясь от холода, Максим отправился в ванную и там умылся над старым алюминиевым тазиком: ни холодной, ни горячей воды в кранах не было. Затем он пошел на кухню, порылся в шкафчике, достал свечу и зажег ее. Он сел на колченогую табуретку и задумался. Что-то во всем этом было не так, но Максим не мог понять, что именно. Так ничего и не придумав, Максим достал из полки небольшое облупленное настольное зеркало и гнутую металлическую расческу. Он установил зеркало на столе перед собой, и в неверном колеблющемся свете увидел собственное изможденное лицо с темными кругами вокруг глаз и ввалившимися щеками. На лбу виднелся свежий шрам и несколько глубоких морщин; подбородок покрывала уже порядочно отросшая и довольно неприятная щетина. Максим в задумчивости провел ладонью по подбородку, но понял, что бриться не имеет никакого смысла. Он еще раз посмотрел на себя в зеркало и невесело хмыкнул. Затем несколько раз провел расческой по редким волосам и убрал зеркало в полку.
Он встал с табуретки, прошелся по кухне взад и вперед, открыл дверцу неработающего холодильника и извлек оттуда две банки консервов и черствую горбушку черного хлеба. Есть ему не особенно хотелось, но он догадывался, что день наверняка предстоит тяжелый, и поэтому надо было обеспечить организм хотя бы минимальным запасом жизненной энергии. Он без аппетита позавтракал одной банкой консервов и хлебом, а оставшуюся банку положил в карман ватника про запас.
Он подошел к окну, отодвинул плотный кусок брезента, заменяющий штору, и посмотрел на улицу. Там, судя по всему, опять мела метель. Максим отошел от окна и отправился одеваться.
Через пять минут, уже одетый, Максим вернулся на кухню и задул свечу. Он похлопал по карманам, проверяя, взял ли он все необходимое, уже в темноте натянул валенки, и вышел из квартиры вон.
Он вышел на улицу и по колено в снегу побрел к метро: Москву заметало. Мысли были самые мрачные. «За что мне такое наказание? – думал Максим. – Хотя, если наказание, то должно быть, от кого-то? От Бога, наверное… А если Бога нет?» То, что Бога нет, Максим подозревал уже давно, правда, есть Будда, но, во-первых, их было много, а, во-вторых, они сначала были человеками, а потом стали ничем и всем одновременно. В Бога в христианском понимании Максим не верил. «И вот получается: я говорю – наказание… - думал он, - от кого же тогда это наказание, хотел бы я знать? Застрелиться, что ль?»
Вопрос этот, конечно, был риторическим, то есть не требовал какого-то определенного ответа. Максим знал, что такого рода мысли обычно всегда одолевают с утра: надо только перетерпеть, и дальше будет легче.
Минут через десять Максим, наконец, подошел к станции метро «Измайловская». Народу в вестибюле было прилично. Максим с неприязнью посмотрел на унылые, порядочно согбенные жизнью спины сограждан, и встал в очередь в кассу. Заплатив мелочью, он получил карточку и стал протискиваться к турникету, где милиция проверяла документы. Взявший у Максима паспорт жирный постовой с порочным лицом дольше обычного разглядывал сначала фотографию, затем оригинал, но ничего не сказал, и Максим очутился на открытой платформе.
Поезда долго не было, и Максим уже начал терять терпение, как вдруг подкатил состав, полный взбудораженного народа. Открылись двери, и Максим увидел, как наряд, вооруженный короткими автоматами, потащил из вагона двух людей в наручниках, с разбитыми в кровь лицами. «Наверное, очередная облава», - подумал Максим и решил быть настороже. Хотя в утренние часы криминальная обстановка в метро была очень приличной, забываться все же не следовало. Он вошел в вагон и забился в угол: имея спину прикрытой, можно было быть относительно спокойным. Поезд тронулся, и после короткого открытого участка пути въехал в туннель, где вагон окончательно погрузился в полную темноту.
Стоя в темном и страшном вагоне, Максим вспомнил красивый сон, который он только что смотрел, и подумал, что жизнь так гадко устроена, что по-настоящему свободным человек бывает только во сне, да и то вынужден зависеть от так называемой реальности сновидения, которую, хоть и создает он сам же, но, тем не менее, никогда не знает, - что смастерит себе в следующий раз – море и пальмы с девушками, или подвал с вонючими бомжами и мордобоем.
«Куда я еду? Зачем? – вдруг подумал Максим. – Кто может заставить меня делать то, что я не хочу? Неужели я думаю, что все это серьезно? Но! – оборвал он себя. – Конечно, все это очень серьезно, иначе жизнь превратится в бессмысленную игру, и это уже будет слишком». Максим закрыл глаза и попытался расслабиться, представив себе чудесный вид, открывавшийся с башни, на которой он давеча стоял с доном Карлосом, и, незаметно для себя, прямо стоя заснул.
Проснулся Максим уже на Курской – время пролетело как-то незаметно. Надо было делать пересадку на Люблинскую линию.
В переходе Максима опять начали одолевать мрачные мысли о жизни. Максим думал их до тех пор, пока не обессилел и не запретил себе о чем-либо думать. «Все, хватит, - решил он. – Надо просто жить. Ведь легче все равно не станет». Приняв такое решение, он проехал несколько остановок до станции «Люблино» и выбрался наружу. Тут глазам Максима открылся мрачный, почти лунный пейзаж.
Прямо перед ним расстилалась холмистая равнина, изъеденная то ли воронками, то ли кратерами и покрытая снегом вперемежку с пеплом. Кое-где пейзаж был утыкан непонятными развалинами и напоминал нечто среднее между Хиросимой 1945 года и островом Новая Земля после испытания первой советской водородной бомбы. Вдалеке виднелся ядовито-оранжевый газовый факел. Насколько Максим помнил из объяснений Павла Григорьевича, путь его лежал прямиком через этот послетермоядерный пустырь. Присмотревшись, он увидел едва различимую тропинку, протоптанную в снегу и уже почти занесенную метелью. Поежившись, Максим пустился в путь.
Метров через сто призрачная тропинка закончилась, и Максиму пришлось идти по колено в снегу. Снег, который лежал под ногами, и снег, который сыпался на Максима с неба, был одинакового грязно-серого оттенка: видно, с экологией здесь было не все благополучно. Максим шагал и шагал вперед, пока не устал настолько, что все проблемы прошлого, настоящего и будущего, равно как и те, что донимали его с утра, не показались пустыми звуками, не стоящими внимания. Максиму стало казаться, что он идет по колено в снегу уже целую вечность, как вдруг он заметил прямо впереди себя два небольших кружка электрического света. Прикрывая глаза ладонью от падающего снега, Максим посмотрел на них более внимательно и определил, что это фары автомобиля. Это было как раз то, что нужно. Сделав последнее и решительное усилие, Максим преодолел разделяющее его и машину расстояние и оказался на обочине дороги. На той же обочине стоял уже порядочно засыпанный снегом «КАМАЗ», а около него прохаживался человек в тулупе с поднятым воротником и курил сигарету.
Почему Павел Григорьевич назначил местом сбора такое уединенное и во всех отношениях дикое место, осталось для Максима загадкой. Человеком, курившим рядом с машиной, собственно, и был сам Павел Григорьевич. Завидев Максима, он заметно обрадовался.
- А-а, явился, не запылился! – воскликнул он.
Павел Григорьевич принадлежал к тому особому типу людей, на которых, кажется, не действуют ни время, ни стихии, ни неумолимый ветер перемен. Он был невысоким, плотным, крепко сбитым мужчиной неопределенного возраста, с иссеченным бурями прошедшего и нынешнего столетий суровым лицом английского бульдога, много чего повидавшего в жизни.
В ответ на приветствие Максим пробормотал что-то неразборчивое и попросил сигарету.
- На, - великодушно сказал Павел Григорьевич и протянул ему пачку «Беломора». – Долго же ты болел, - добавил он, наблюдая за тем, как Максим прикуривает. – Я уж собирался посылать ребят навестить тебя…
Потрясенный такой заботой, Максим вскинул глаза на начальника, пытаясь определить, серьезно тот говорит или издевается, но не определил: лицо Павла Григорьевича было невозмутимо и подобно лицу сфинкса, впрочем, как всегда.
- Сейчас еще ребята подойдут, - сообщил начальник, поглядывая на часы, - что-то они задерживаются. – Иди в кузов, погрейся, - предложил он Максиму.
Посмотрев на машину, Максим увидел, что на лобовом стекле и на бортах прикреплены странные знаки: белые с красной окантовкой прямоугольники, внутри которых был изображен схематичный черный человечек с двумя головами. «Осторожно, мутанты!» – гласила предупреждающая надпись.
- Это зачем? – спросил Максим, указывая на знак на лобовом стекле.
- А, это, - отвечал шеф, - чтоб менты не приставали. Андрюха придумал. Он сегодня у нас водитель.
Как бы услыхав слова Павла Григорьевича, человек за баранкой высунулся из окна кабины и помахал Максиму рукой.
- Иди, поздоровайся с ним, - предложил начальник и слегка подтолкнул Максима в спину.
Остромордый Андрюха, похожий на недобитого лисенка, снова высунулся из кабины и протянул Максиму узкую, но цепкую ладонь, которую Максим пожал.
- Ты придумал? – спросил Максим, указывая на знаки, так как не знал, о чем еще можно разговаривать.
- Ну я, - сказал Андрюха с оттенком плохо скрываемой гордости.
- И что, помогает? – поинтересовался Максим.
- А то, - подтвердил Андрюха, - знаешь, как боятся! Особенно после того случая в Марьино…
- А-а, - протянул Максим. «Что-то здесь не то», - второй раз за сегодняшнее утро подумал он.
Он отошел от Андрюхи, обошел «КАМАЗ» с кормы и постучался в железную дверь кузова. Изнутри донеслись голоса, затем звуки какой-то возни, металлический лязг, и дверь открылась. На Максима пахнуло густыми запахами перегара и табачного дыма.
- О-о, кто пришел! – произнесла темная личность, нарисовавшаяся в открывшемся проеме. – Давай, залезай… - личность протянула Максиму заскорузлую мозолистую руку.
Ни слова не говоря, Максим взялся за эту длань помощи и через секунду оказался внутри кузова. Здесь было темно и сильно накурено; в темноте светились красные огоньки сигарет. Огоньков было штук семь.
- Максим пожаловал, - объявил человек, подавший Максиму руку.
- Ух ты, бля, - сказал кто-то, - какие люди…
- Приветствую, - сдержанно сказал Максим и присел на узкую лавку, идущую вдоль борта.
На Максима посветили фонариком.
- Давненько тебя не было, - сказал кто-то слева, - мы уж думали, что ты, парень, совсем зачах.
- Да нет, это преувеличение, - отозвался Максим, и вокруг засмеялись.
- Налейте ему, что ли, - раздался голос из темноты напротив. – Будешь? – спросили Максима.
Максим сначала хотел отказаться, но потом передумал.
- Давай, - сказал он.
Сурового вида мужчина, сидящий рядом с Максимом, потянулся за большой металлической канистрой, налил из нее в алюминиевую кружку жидкости и протянул Максиму. Тот взял кружку и зачем-то понюхал ее: пахло ядрено.
- Да ты пей, а не нюхай, - усмехнулся наливавший, блеснув в свете фонарика крупными желтыми клыками, - небось отравы не нальют.
Максим пожал плечами и опрокинул содержимое в рот; вопреки ожиданиям, пошло хорошо, и Максим ощутил приятную расслабленность.
- Вот я и говорю, - невидимый рассказчик возобновил свой прерванный появлением Максима рассказ, - и навалились они, значит, на нас вчетвером, свиньи-то, думаем – все, хана…
Выпитый состав прибавил Максиму жизненных сил, это было неожиданно. «А куда, собственно, все мы направляемся, и что все это значит?» – вдруг подумал он. Раньше этот простой вопрос как-то не приходил ему в голову. Он собрался было спросить об этом у сидевшего рядом и неторопливо пыхтевшего папиросой мужика, но не успел: двери кузова снова распахнулись, и внутрь ввалился Павел Григорьевич собственной персоной, а с ним еще двое вновь прибывших. В руке Павел Григорьевич держал керосиновую лампу. С ловкостью фокусника он извлек откуда-то пустой деревянный ящик, водрузил его на середину помещения (если можно так выразиться), и сел на него, уперев руки в колени. Лампу он поставил между ног, и, подсвечиваемый снизу ее колеблющимся светом, сделался похож то ли на малоизвестного индуистского божка, то ли на толстого джинна, то ли на буддийского монаха в изгнании. Он поднял вверх указательный палец и попросил тишины. Речь свою он начал нетривиально:
- Смех смехом, а ****а с мехом, - сказал он. Сидевший в кузове народ одобрительно зашумел.
- Ну так вот, - продолжал Павел Григорьевич, - поскольку сейчас уже все в сборе, то, значит, будем выдвигаться…
- А далеко ли до места? – спросил кто-то.
- Не особо, - сказал Павел Григорьевич, - но дорога опасная. Оружие у всех есть?
- У меня нет, - подал Максим голос на всякий случай.
- Медведь, выдай ему, - сказал Павел Григорьевич. Медведем он назвал сидевшего рядом с Максимом мужика. Было непонятно, что это – имя или кличка. Уже позже Максим узнал, что это просто фамилия, а звали Медведя Иваном Трофимовичем. Медведь встал, порылся в зеленом ящике у стенки, достал оттуда черную резиновую дубинку и дал Максиму. Максим тупо посмотрел на нее. «И это все?» – подумал он.
- На крайний случай, вот, Леха прихватил кое-что с собой… - продолжал Павел Григорьевич. Тот, кого он назвал Лехой, что-то утвердительно промычал, и Максим увидел, что он держит у ноги старинную армейскую базуку.
- За взрывчатку кто у нас отвечает? – спросил Павел Григорьевич тоном начальника, который настолько занят стратегическим планированием, что мелочи помнить ему недосуг.
- Я, - сказал высокий худощавый парень с нездоровыми темными кругами вокруг глаз. – Взрывчатки у нас – хоть жопой жуй, - добавил он и пнул ногой рюкзак, стоящий у него между ног. Максим инстинктивно втянул голову в плечи.
Павлу Григорьевичу это жест также не очень понравился, и он нахмурил брови.
- Ты это, не очень, - сказал он, - а то ведь костей не соберем.
- Не маленький, сам знаю, - буркнул парень, обидевшись, - только вы не бойтесь. Я на этом деле с детства собаку съел.
- Знаем, знаем, - сказал Павел Григорьевич, - а также ногу проебал. Так что ты все же осторожнее.
На это замечание парень еще больше обиделся и ничего не сказал. Тут только Максим заметил, что нога у «взрывника» действительно только одна, а вместо второй – грубый деревянный протез, напоминавший сужающуюся книзу коническую ножку от табуретки, и делавший похожим ее обладателя на пирата Сильвера из «Острова Сокровищ».
- Ну так вот, - продолжал Павел Григорьевич значительным голосом, - лясы не точить, сиськи не тереть, больше не пить. Хватит. Все. – И он поднялся, давая понять, что инструктаж закончен, хотя в чем заключался сам инструктаж, Максим так и не понял. С другой стороны, он ясно видел, что это хорошо понятно всем остальным. Спросить же, в чем, наконец, дело, он как-то не решился, опасаясь, что его окончательно примут за idioto completo(1) и лишнего человека. Таким образом, приходилось уступить большинству и быть втянутым в какое-то темное мероприятие, цель которого оставалась загадкой. Впрочем, подумал Максим, и сама человеческая жизнь является мероприятием из того же разряда. Поэтому он промолчал.
______________________
(1) полный идиот (ит.)
Павел Григорьевич тем временем уже вперевалку шел к выходу. У выхода засуетились, отодвигая засов. Двери кузова распахнулись, и внутрь полетели крупные хлопья снега, моментально засыпавшие голову и плечи Павла Григорьевича. Максим машинально отметил, что теперь он со своей лампой стал похож альтернативного Деда Мороза из новой российской действительности. Он зачем-то взмахнул рукой, как бы прощаясь, и мягко спрыгнул вниз. Двери за ним закрыли, и через минуту грузовик, натужно взревев двигателем, тронулся с места.
Сидевший в кузове народ, конечно, словам Павла Григорьевича не внял и пить не перестал. Поэтому Максиму еще раза два наливали пахучей и едкой жидкости из канистры, а после второго раза он считать перестал. Грузовик немилосердно трясло, и скоро Максим потерял счет времени.
Глава 19. С чего начинается Родина
Как-то неожиданно для себя Максим вдруг обнаружил, что толчки и тряска прекратились. Гул двигателя смолк. Максим понял, что машина остановилась. Народ стал вставать со своих мест и расправлять затекшие конечности. Кто-то опять завозился с засовом.
«Ну вот, приехали», - сообразил Максим и встал. Двери кузова наконец распахнулись, и люди стали выпрыгивать наружу. Их примеру последовал и Максим. После душного, насквозь прокуренного пространства кузова свежий воздух улицы (если, конечно, можно было назвать его таковым в этом промышленном районе) заставил голову закружиться еще сильнее, и Максим едва устоял на ногах. Снаружи все еще было темно; гигантский газовый факел, продолжавший свою безжалостную работу по сжиганию разумного, доброго и вечного, хоть и оказался теперь гораздо ближе, чем раньше, но все равно ничего не освещал. Совсем рядом находился высокий бетонный забор с колючей проволокой наверху. С другой стороны от дороги была низменная местность, над которой клубились зловещего вида испарения. Максим предположил, что это, наверное, знаменитые поля фильтрации, про которые ходило столько ужасных слухов.
Павел Григорьевич уже выпрыгивал из кабины. Он казался бодрым и собранным. Он посмотрел на часы.
- Времени у нас немного, - сообщил он, подходя к своим бойцам, - поэтому действуем в темпе. Давай, Витек…
Одноногий подрывник Витек, казалось, только и ожидал приказа. Он сноровисто извлек из своего рюкзака несколько газетных свертков и коробку из-под обуви, крест-накрест перевязанную шпагатом.
- Так, - сказал он по-военному, - двое мужиков с лопатами – ко мне.
От группы отделились два человека с короткими саперными лопатками. По слаженности их действий Максим понял, что все уже договорено, и только он один, как всегда, ни черта не понимает на этом празднике жизни. Впрочем, он к этому уже привык.
Витек довольно быстро, по одному ему известным параметрам, определил место и приказал копать под забором, и мужики без лишних разговоров взялись за дело. Через пять минут все было готово, и Витек подошел к Павлу Григорьевичу.
- Готово, - сообщил он, - машину лучше будет отогнать метров на сто.
- Понятно, - сказал Павел Григорьевич, - залезай обратно! – скомандовал он, и все снова полезли в машину. Один Витек заявил, что останется, так как дело требовало его присутствия.
Машину отогнали, затем Максим услышал, как в тишине раздался пронзительный свист, затем глухо грохнуло, и грузовик стал сдавать задним ходом. Через некоторое время он остановился. Двери кузова открылись, и сосредоточенный народ посыпался наружу. Выбравшись на волю, Максим увидел, что теперь в заборе появилась широкая дымящаяся дыра. Народ глазел на нее и весело матерился. Витька нигде не было видно. Тем временем подвалил Павел Григорьевич.
- Вы что, охуевшие рожи, - злобно зашипел он, - на пикник приехали? Забыли, как в Теплом Стане все закончилось?
Максим не знал, чем все закончилось в Теплом Стане, но все остальные, похоже знали, поэтому напоминание начальника подействовало отрезвляюще: народ присмирел и шум стих. Около дыры в заборе Павел Григорьевич поставил четырех человек с дубинами на случай, как он выразился, «если кто полезет». Двух человек он отправил разведать обстановку, они залезли в дыру и в ней исчезли.
- А Витя где? – спросил Павел Григорьевич.
Куда девался Витя, никто не знал. Среди тех, кто присутствовал, его, во всяком случае, не было.
- Витя! – тихо крикнул Павел Григорьевич куда-то в сторону, противоположную забору, но ему никто не отозвался. – Ну, молодцы! – тихо, но яростно сказал Павел Григорьевич, - проебали подрывника. Хороши, нечего сказать…
Максим подумал, что, собственно, в загадочном, а может быть, и не таком уж загадочном исчезновении Витька никто не виноват: он оставался один на один со своими адскими машинами, а ведь сапер ошибается только один раз. Правда, деревянная нога Витька в некоторой степени опровергала этот афоризм, так что, может быть, подумал Максим, все же оставалась некоторая надежда.
- Давайте, ищите его, - сказал Павел Григорьевич, - может быть, он еще жив.
Лица собравшихся приняли деловое выражение, и отряд рассыпались по окрестностям в поисках без вести пропавшего бойца. Витька обнаружил Максим метрах в пятидесяти от машины с другой стороны дороги. Он был наполовину занесен снегом и не подавал признаков жизни. Максим тихонько потряс его за плечо.
- Витя, Витя, ты живой? – спросил он. Затем набрал в ладони снега и похлопал лежащего Витька по щекам. Эта операция оказала живительное действие: Витек вздрогнул всем телом и открыл глаза. На лице его немедленно отобразилась бессмысленная и удивленная улыбка.
- Да, - прошептал он, - многовато положил…
- Ну, ты как? – спросил Максим.
Витек приподнялся на локте и затем сел. Он похлопал себя по бокам и зачем-то по затылку.
- Вроде цел, - сказал он. – Понимаешь, отбежать не успел. Шнур слишком короткий. Контузило.
- Ты идти-то сам сможешь? – спросил Максим.
- Попробую, - сказал Витек и попытался встать. Максим протянул ему руку и таки смог поставить его на ноги. С помощью Максима и других подоспевших ребят пострадавшего подрывника отвели к машине и налили спирту.
- Вечно с тобой, Витя, разные фокусы приключаются, - неодобрительно заметил подошедший Павел Григорьевич.
Контуженный продолжал блаженно улыбаться, вращая стриженой головой на тонкой шее и как бы давая понять, что он не виноват – такими уж сделали его жизнь и нелегкая судьба. С тем его и посадили в кабину отдыхать. Тем временем вернулись разведчики.
- Ну что? – осведомился Павел Григорьевич, в очередной раз посмотрев на часы.
- Никого, - сообщил один из разведчиков. На его широком, деревенском, покрытом рыжими веснушками лице явственно читалось удивление.
- Как это никого? – в свою очередь удивился Павел Григорьевич, и Максим понял, что такой расклад, оказывается, не входил в его планы.
- Никого, - подтвердил второй разведчик, - и у ворот тоже. И ни одной машины. Такое чувство, что все уехали.
- Точно?
- Точно, - почти хором сказали оба, - мы все осмотрели.
- Хм, - сказал Павел Григорьевич и озабоченно почесал подбородок. – Не к добру это. Ну, ладно, пошли.
И все полезли в дыру. Напоследок Павел Григорьевич приказал водителю быть начеку и мотор не глушить – мало ли чего. Контуженного Витька оставили в кабине.
- Хватит с него на сегодня, - сказал Павел Григорьевич. Витек в ответ на заботу только заулыбался, но ничего не сказал.
Оказавшись внутри периметра, так лихо вскрытого Витьком, Максим увидел несколько больших металлических зданий с крышей из рифленого железа, напоминающих ангары; вдалеке просматривались зеленые ворота с будкой для охраны, которая, как донесла разведка, по непонятным причинам отсутствовала. Ни людей, ни животных, кроме Максима и его товарищей, на территории также видно не было. Однако Максим понял, что вообще-то люди здесь ходили часто – об этом говорило несколько довольно широких, протоптанных в снегу тропинок, ведущих в разных направлениях; были также почти свежие следы автомобильных колес.
- Подозрительно все это, - буркнул Павел Григорьевич, ковырнув носком ботинка присыпанный снегом окурок. – Ну ладно, пошли, что ль, - и он повел свой маленький отряд к дверям ближайшего ангара.
Двери, на первый взгляд, показались Максиму очень прочными и толстыми, из хорошей бронебойной стали. Несколько портило впечатление от этой сейфовой непоколебимости то, что к дверям на уровне глаз были очень грубо приварены ржавые петли, на которых висел обычный амбарный замок с дужкой, правда, чудовищных размеров. Павел Григорьевич зачем-то потрогал его пальцем, сплюнул и сказал:
- Трофимыч, давай. Это по твоей части.
Откуда-то сзади выдвинулся Медведь, в руках которого оказался здоровенный толстый лом. Он покряхтел, поплевал на руки, всунул конец лома в дужку замка, посмотрел на окружавших его людей, потом коротко сказал:
- Ну-ка, отойдите.
Все подались назад, Медведь еще раз поплевал на руки, покачал лом, как бы примериваясь, и вдруг, с натужным свистящим выдохом стал поворачивать лом вниз. Жилы на лбу его вздулись, а лицо стало малиновым от напряжения. Лом было начал поворачиваться по часовой стрелке, но вдруг застрял, и Максим почти физически ощутил ту страшную силу, которая накапливалась сейчас в месте соприкосновения лома и дужки замка. Максиму показалось даже, что лом гнется, а он был диаметром не меньше трех сантиметров. Все затаили дыхание; Иван Трофимыч вдруг страшно выкатил глаза, так, что казалось, еще мгновение, и они вылезут из орбит и упадут ему под ноги, всхрипел, сделал трудноуловимое короткое движение руками, головой и всем телом, раздался хруст, и замок вдруг вылетел из петель и упал на снег.
- Уй, сука, - сказал Медведь, отшвырнув лом в сторону и тяжело отдуваясь. – Крепкий, сука. Чуть не надорвался.
Павел Григорьевич подошел к нему и уважительно приобнял за плечи.
- Ну, ты, Трофимыч, даешь, - с нескрываемым восхищением сказал он, - сколько тебя знаю, все удивляюсь.
«Нет, все-таки не перевелись богатыри в русской земле», - подумал Максим, рукавом утирая пот со лба.
- ****ь, - неожиданно зло вдруг сказал Иван Трофимыч, - лучше б автоген взяли. Что я вам, казенный, что ли, пупок рвать? Не мальчик уже… - И он пнул дверь ногой и отошел в сторону.
- Зря ты, Иван, залупаешься, - осуждающе сказал Павел Григорьевич, потом хотел что-то добавить, но передумал, вспомнив, видимо, что время поджимает. – Ну, пошли, - сказал он, толкнул дверь и первым вошел внутрь ангара.
Ангар изнутри оказался тем, что и предполагал Максим, то есть большим складом. Почти весь он от пола до потолка был уставлен самыми разнообразными ящиками, коробками и контейнерами, на некоторых из которых виднелись иностранные надписи.
Самым удивительным Максиму почему-то показалось то, что Павел Григорьевич легко разобрался во всем этом нагромождении и безошибочно отделил зерна от плевел – для этого ему оказалось достаточно всего одного опытного взгляда.
- Очень хорошо, - сказал он, - вот как раз то, что нам нужно, - он указал рукой на один ряд коробок, и головой кивнул в сторону другого ряда, с другой маркировкой и побольше. – Жалко только, что машина у нас одна.
- А что нам нужно? – не выдержал, наконец, Максим.
Павел Григорьевич строго посмотрел на него.
- Известно, что, - сказал он, - испанская плитка и итальянские смесители. Как объект заканчивать будем, а?
- А-а, - протянул Максим, - хотя на самом деле не понял ничего. «Какая плитка? Какие смесители?», - подумал он. «Ах, да, мы же строительная фирма, - мелькнула у Максима смутная догадка. - Но что же все это значит?»
Народ тем временем разбрелся по складу и занимался изучением хранящегося добра.
- Григорьич, тут, между прочим, бухло есть, - раздался чей-то голос.
- Какое еще бухло? – откликнулся начальник.
- Не знаю, - долетело из дальнего конца склада, - но, похоже, какое-то хорошее. Похоже на коньяк.
- А что написано?
- Написано – «Рум».
- А! – сказал Павел Григорьевич, - так это, наверное, ром.
- Точно, - отозвались из дальнего угла, - запах, между прочим, что надо. И вкус тоже.
- Ты там не очень, - сказал Павел Григорьевич, - а ящик тащи сюда, с собой возьмем.
Из угла не ответили: там происходила дегустация.
- Ну все. Отставить, - вдруг властно сказал Павел Григорьевич, - времени у нас в обрез, и неизвестно, когда хозяева вернутся. Все быстро на погрузку.
Он расставил людей в виде живой цепочки от ангара до дыры в заборе, и приказал таскать ящики и грузить их в машину. Ящики оказались тяжелыми, как сама жизнь. Поднимая очередной ящик, Максим, наконец, понял, в чем состоял смысл того таинственного предприятия, в котором он участвовал. В нем не было никакого сакрального смысла, просто они банально воровали чьи-то стройматериалы со склада. Сила этого открытия буквально потрясла Максима. «Неужели смысл человеческого существования такой же простой и пошлый?» – неожиданно подумалось ему.
Но времени на философские размышления не было: Павел Григорьевич подгонял, и люди таскали ящики до полного изнеможения, пока не выбились из сил. Когда кузов «КАМАЗА» оказался заполненным до отказа, Павел Григорьевич снял часовых, стоящих на стреме, и приказал садиться в машину. Тут выяснилось, что садиться, собственно некуда, потому что места для людей в кузове не осталось. Выматерив всех как следует, Павел Григорьевич приказал выкинуть половину ящиков на снег. Еще минут через пятнадцать нечеловеческих усилий место, наконец, освободилось, и, вроде бы, можно было ехать. Хозяева странного склада так и не появились; Павел Григорьевич только хмыкнул по этому поводу и приказал всем садиться в машину и отправляться. Наконец, с грехом пополам, все кое-как расселись по местам, Павел Григорьевич, как лермонтовский император, опустивши главу на грудь, в последний раз осмотрел «место сражения», сел в кабину, и машина тронулась в обратный путь.
Теперь переполненное пространство кузова больше походило на вагон метро в час пик, и прижатому к Ивану Трофимовичу Медведю Максиму вдруг пришла в голову одна мысль. Он спросил Медведя, почему, собственно, операция была запланирована на утро, а не на другое, казалось бы, более подходящее для этого время суток.
- А это ты у Григорьича спросил, - отвечал Медведь, - откуда я знаю? – и он пожал в темноте могучими плечами. – Хотя, - добавил он минуту спустя, - кто ж в нерабочее время этим занимается? В нерабочее время нужно отдыхать…
Максим не мог не согласиться с резонностью этого довода. Ему вдруг пришла в голову странная в своей красоте мысль о том, что привычка русского народа безмолствовать, воровать и не спускать воду в туалете – суть наносное, грубая маска, скрывающая прекрасную, чистую как слеза младенца душу, которую не смогут испортить, наверное, никакие катаклизмы. «Вот только бы ее еще найти», - думал Максим, утирая уголок глаза кулаком.
Обратно ехали около получаса. Наконец машина сбавила скорость, пару раз дернулась напоследок, фыркнула двигателем и остановилась. Когда Максим вслед за остальными выпрыгнул наружу, он увидел, что на востоке уже занимается заря. Впереди был точно такой же забор, какой окружал недавно ограбленный склад, Максим сначала даже подумал, что они зачем-то вернулись обратно. Однако, присмотревшись, он определил, что склад все же не тот же самый, а другой. Машина стояла перед зелеными металлическими воротами, а ворота были сломаны. Вернее, более правильным было бы сказать, что они были взорваны: одна створка валялась метрах в десяти, другая висела на одной петле, а под самими воротами была довольно глубокая черная воронка. «Вот почему мы встали», - догадался Максим. Следующее, на что он обратил внимание, был Павел Григорьевич, который бегал около железных останков и орал как бесноватый. «А! Да это же наш собственный склад», - вдруг догадался Максим. Следующей догадкой, логически вытекающей из предыдущей, была догадка о том, что кто-то, пока они отсутствовали, проделал с их складом точно такую же манипуляцию, какую они сами только что проделали со складом кого-то еще.
При виде произведенных разрушений народ загудел, как рассерженный рой ос, и кинулся на территорию. Максим последовал общему примеру: ангаров здесь было меньше, а именно всего один. Он был взломан, а содержимое его вывезено подчистую. Все вокруг было подвергнуто позору и разорению. При виде этой безрадостной картины Павел Григорьевич вознес руки к небу и произнес самое мрачное богохульство, какое только Максиму доводилось когда-либо слышать. Вслед за этим он произнес следующую странную фразу:
- Ну никакой совести у людей нет! На минуту ничего оставить нельзя!
Горе его было настолько искренним и неподдельным, что Максиму даже стало его жалко.
Но, не смотря на все случившееся, прежде всего все-таки необходимо было завести машину на территорию. Для этого надо было засыпать воронку под воротами. На эту операцию был брошен весь личный состав, исключая контуженного Витька.
Воронку засыпали снегом, закидали какими-то обломками и утрамбовали. Сверху на всякий случай положили сорванную створку ворот, и по этому настилу шофер Андрюха завел машину в опустевший ангар.
- Григорьич, разгружаться-то будем? – крикнул он Павлу Григорьевичу, который безутешно бродил вокруг машины.
- Какая разница, - тихо ответил тот. – Что, ****ь, я начальству скажу?! – Затем он снова сменил тон и тихо попросил:
- Андрюха, выпить у нас есть чего?
- Конечно, Григорьич, - сказал случившийся рядом Иван Трофимович, - да ты не расстраивайся так уж. Ну подумаешь, сегодня мы, завтра они, послезавтра опять мы… Наверстаем. Впервой, что ли?
- Да, тебе легко ****ить, - обидчиво возразил Павел Григорьевич с детскими интонациями в голосе, каких трудно было ожидать от этого сурового, тертого, битого жизнью мужика. – Ты знаешь, чем этот хер моржовый, которому мы объект в срок не успеваем, грозился?
- Чем он грозился?
- Ты знаешь, кто у него крыша?
- Кто? – недобро сощурился Медведь, поигрывая мускулами.
- Мытищинские.
- Ну и что?
- Как это что? – взорвался Павел Григорьевич. – А ты что, не знаешь, что там действительно одни мутанты? Настоящие. Там же радиоактивная свалка рядом.
- И пришлет, очень даже просто, - продолжал Павел Григорьевич, - что мы тогда делать будем? У них, знаешь, разговор короткий, у нелюдей…
Медведь некоторое время в задумчивости ковырял подбородок, потом махнул рукой.
- Да брось ты, Павел, - сказал он, - разберемся как-нибудь. Давай-ка лучше выпьем для успокоения.
- Тебе чего? – мрачно спросил Павел Григорьевич у крутившегося рядом Андрюхи.
- Так это… Я говорю – разгружать-то будем или нет?
- На ***, - коротко сказал Павел Григорьевич, - потом как-нибудь. – Мы там вроде бы горючее привезли.
- Привезли, а как же, - немедленно подтвердил Андрюха. – Я вот поэтому и говорю – разгружать, что ли?
- Давай, - сказал Павел Григорьевич, - там ром, что ли был? Лучше бы спирт.
- Спирт там тоже есть, - успокоил его Медведь. Он свистнул. – Эй! – крикнул он, - мужики! Давай, разгружай!
Мужики в напоминаниях не нуждались: выяснилось, что половина кузова уже разгружена.
- Ну-ка дай-ка посмотреть, - сказал Павел Григорьевич одноногому Витьку, который уже успел оправиться от своей контузии и доставал из ящика красивую литровую бутылку, наполненную жидкостью цвета крепкого чая. – Это как раз ром и есть, - подтвердил Павел Григорьевич. Он шагнул к другому ящику, стоящему рядом, и вскрыл его. – Тут тоже ром, - констатировал он.
- И здесь ром, - удивленно сказал Медведь, вскрывая третий ящик.
- А здесь водка, - радостно донесся чей-то голос.
- Так, - подозрительно сказал Павел Григорьевич и полез в машину. – Здесь тоже ром, - донесся через несколько секунд его голос из глубины кузова.
- Ну-ка, - сказал Медведь, залезший следом, - что ты, Павел, это же водка! А вот опять ром…
- А у меня водка, - мрачно сказал Павел Григорьевич, выпрыгивая из кузова. – Это что же получается, я вас спрашиваю? – злобно и с расстановкой произнес он, обводя нехорошим взглядом собравшихся вокруг него в кружок рабочих. – Мы что же, окромя этого сраного рома и водки ничего не привезли? Какая сука погрузкой руководила?! – заорал, наконец, Павел Григорьевич, будучи больше не в силах сдерживаться.
- Да ты же и руководил, - сказал Медведь, подходя к нему сзади. – Ну, облажались немного. С кем не бывает, - рассудительно заметил он. – Да ты не расстраивайся так уж, Паша, - и он ласково похлопал Павла Григорьевича по спине.
- П-пидарасы, - выдохнул Павел Григорьевич, но уже без прежней злобы, а, скорее, как-то обреченно. Было похоже, что он смирился с ситуацией – все равно ничего другого не оставалось. – Ладно. Отбой, - вдруг сказал он и сел на ящик то ли с водкой, то ли с ромом. Бутылки в ящике жалобно зазвенели.
- А вот это ты зря, Павел, - сказал Медведь, - они ж могут не выдержать, - и он ласково поднял Павла Григорьевича, приобнял его, как женщину, за талию и повел куда-то, что-то втолковывая и время от времени успокаивающе похлопывая по спине.
Народ тем временем успел разбиться на группы по интересам: часть отошла к ящикам с водкой, а часть – к ящикам с ромом. Кто-то достал откуда-то пластмассовые стаканчики. На свет появилась полукопченая колбаса, а контуженный Витек уже азартно резал ее кружочками большим диверсантским кинжалом, который он извлек из своего рюкзака. Шофер Андрюха сбегал в кабину и приволок буханку ржаного хлеба с белыми пятнами плесени.
- Это ничего, - оправдывался он, - это пенициллин, он даже полезен.
Максим удивился, откуда Андрюха знает такие слова, и хотел вставить, что вообще-то пенициллин должен быть зеленого цвета, но вдруг понял, что вся эта теория Луи Пастера здесь совершенно лишняя. Тогда он подошел и попросил налить и ему.
«В сущности, какая разница, - подумал он, - водка, пейот, ром, - какая разница, что употреблять для того, чтобы увидеть магию Вселенной… Абсолютно монопенисуально… Но почему все вокруг пьют и видят, а я один не вижу ничего?» – он грустно посмотрел на стакан с прозрачной жидкостью, а затем опрокинул его в рот.
Как раз в этот момент откуда-то вынырнули Медведь с Павлом Григорьевичем. Они тоже уже успели принять.
- Нехорошо без санкции, нехорошо, - говорил Медведь, нюхая сустав большого пальца. Павел же Григорьевич не говорил ничего, но в его глазах отражались такие бездны, что Максим содрогнулся.
Эти ли бездны почувствовали остальные участники компании, или что-то еще, но только пить перестали и даже как-то застеснялись, а одноногий Витек потупился и пробормотал что-то неразборчиво.
- Да вы пейте, это уж я так, - сказал Медведь, - отпускаю вам грехи ваши… - он не договорил, налил себе полный стакан водки и выпил. Павел Григорьевич опять ничего не сказал, но выпил вместе с ним. Тогда все выпили тоже, и опять наступила неловкая тишина, как будто тревожная нота вкралась в размеренное звучание симфонии. Откуда взялось такое ощущение, Максим не знал, но чувствовал его вполне ясно.
- Вот что, сынки, я вам скажу, - начал снова Медведь, наливая себе рому, потому что водка кончилась. – Я уже по сравнению с вами пожилой человек, мне ведь скоро пятьдесят пять стукнет… - он помолчал, обвел стоящих вокруг людей тяжелым взглядом и продолжал:
- Видел я в жизни много чего, и хорошее, и плохое видел. Времена сейчас стоят ***вые, но это все ерунда. Я сам из деревни родом, с Брянской области, так там у нас не такое бывало. Но я не об этом… - он выдержал паузу, понюхал то, что было у него в стакане, и сказал:
- Вот вы, я смотрю, просто так пьете, а это неправильно. Надо всегда пить со значением, иначе Бог этого не одобрит, и выйдет оно боком. – Он еще раз посмотрел на всех собравшихся.
- С каким значением, Трофимыч? – спросил осмелевший Витек, которому, видно, выпитое придало храбрости в разговоре с Медведем.
- А таким, - с расстановкой сказал Медведь. – Я хочу выпить за Родину. Родина у нас у всех одна, и она в беде. А потому она в беде, что…
- Иван Трофимович, а с чего начинается Родина? – неожиданно для самого себя вдруг перебил его до этого молчавший Максим.
Медведь всем корпусом развернулся к Максиму, и тому на секунду показалось, что тут-то ему и конец. Но Иван Трофимович внимательно посмотрел на Максима своими маленькими, пронзительными глазками. Несколько секунд он молчал, а затем сказал:
- Ты, сынок, молодой еще, не знаешь. Но я тебе скажу…
- С картинки в букваре? Или с хороших и верных товарищей? – Максим понимал, что вопросы его звучат издевательски, но остановиться уже не мог. Он не мог также понять, что на него нашло, и почему это ему взбрело в голову дразнить такого опасного человека, как Медведь.
- Нет, сынок. ***ня это все. Это все евреи придумали, - произнес Медведь заплетающимся языком, - хотя, конечно, и с этого тоже. А первая вещь, с которой она начинается, - тут он на секунду замялся, как бы подыскивая слова, и вдруг взглянул на Максима уже другими, совершенно трезвыми глазами, - вот с этого она начинается, вот отсюда, - он протянул свою здоровенную лапу и легонько постучал Максима костяшками пальцев по макушке. – Понимаешь, сынок? – спросил он.
- Понимаю, - прошептал потрясенный Максим, потирая затылок, - понимаю…
- Ну вот, если понимаешь, хорошо. И вот за то, чтобы эти головы, наконец, просветлели, именно за это я и хочу выпить, - закончил Медведь, и одним коротким движением бросил содержимое стакана себе в горло. Выпив, он утер губы тыльной стороной ладони, и немедленно сказал:
- Давай еще.
Дальнейшее Максим уже помнил смутно, потому что пили очень много. Он помнил, как пели «По диким степям Забайкалья» и «Степь да степь кругом». Потом опять пили, потом, кажется, была какая-то драка, но кто дрался и с кем – этого Максим вспомнить не мог. Потом снова пили и пели, а дальше в памяти у Максима наступил провал, и после этого он уже не помнил ничего.
Очнувшись, он обнаружил, что запой продолжается. Правда, большая часть его участников уже гулко храпела на каких-то досках и подстеленных ватниках рядом с Максимом, но оставшиеся продолжали приканчивать экспроприированное на неизвестном складе горючее. Максим с трудом встал и нетвердой походкой дотащился до людей. Людей было человек пять: это были самые стойкие, испытанные бойцы, и с ними незабвенный Иван Трофимович, который сейчас представлялся Максиму чем-то вроде Ильи Муромца. Спиртное заканчивалось, и повсюду валялись пустые бутылки. Их было такое количество, что, будучи в трезвом уме, Максим никогда бы не поверил, что такой ограниченный круг присутствующих смог за относительно ограниченный отрезок времени выпить столько.
«Интересно, какое сегодня число?» – был первый вопрос, который пришел при этом в голову Максиму. Он спросил об этом у Медведя, наливавшего себе очередной стакан, и, когда тот вскинул на Максима свои небольшие пронзительные глазки, Максим в первую секунду до обморока испугался, что сейчас тот выдаст какое-нибудь новое откровение по типу давешнего, к чему Максим был совершенно не готов. Но Медведь посмотрел на Максима невидящим взглядом и просто сказал:
- Не знаю.
Максим оставил его в покое, добрел до дверей и выглянул наружу. Тут он увидел, как в не по-московскому ясном небе догорает заря, но это было еще, как говорится, полбеды. Второй половиной было то, что на территорию их склада один за другим заруливали три огромных черных джипа с тонированными стеклами и заляпанными грязью номерами. Вид их не сулил ничего приятного, поэтому Максим как мог быстро закрыл неподатливую железную дверь и задвинул тяжелый засов.
Он прислонился к двери спиной и несколько секунд стоял в бездействии, соображая, что же делать дальше. С похмелья думалось тяжело, и никаких мыслей в голову не приходило, кроме того, что история взяла обыкновение повторяться раз за разом, и это начинает раздражать. Наконец, взяв себя в руки, Максим вернулся к товарищам, допивающим остатки рома. Он поискал глазами Павла Григорьевича – того нигде не было видно. За импровизированным столом, сделанным из прямоугольного листа жести, положенного на металлическую бочку со зловещей адамовой головой на боку, на пустых деревянных ящиках сидело пять человек: Медведь, шофер Андрюха (Максим никогда бы не подумал, что при столь тщедушном сложении Андрюха имеет столь крепкую голову), и еще трое рабочих. Максим потянул Медведя за рукав.
- Ну чего, - недовольно отозвался тот, поворачиваясь к Максиму.
- Там к нам приехали, - коротко сказал Максим.
- Кто такие? – спросил Медведь.
- Не знаю, - сказал Максим. – Но сомневаюсь, что у них мирные намерения, - и он описал Медведю то, что видел. Медведь слушал внимательно, но Максим понял, что он явно пребывает в измененном состоянии сознания.
- Пидарасы, - спокойно сказал Медведь, - но ничего. Мы сейчас с ними разберемся…
Тем временем в железную дверь гулко постучали несколько раз чем-то тяжелым. «Начинается», - подумал Максим.
Медведь нехотя встал с ящика и повел плечами. Максим понял, что Медведю абсолютно все равно, кто приехал, с какими целями, сколько приехавших, - главное, что его совсем не ко времени отрывали от того, чем он занимался, а этого Медведь спускать был не намерен.
- Где Леха? – спросил Медведь. Язык у него прилично заплетался, а движения были замедленными, и вообще был он в этот момент какой-то домашний, ленивый и вялый. Но Максим подозревал, что это обманчивое впечатление.
Где Леха, никто не знал.
- Да пес его знает, Трофимыч, - сказал Андрюха, - зачем он тебе?
- Нужен, - коротко сказал Медведь и, пошатываясь, отправился искать Леху. Максим отправился вслед за ним. В дверь тем временем еще несколько раз постучали и, не дождавшись никакого ответа, затеяли с той стороны подозрительную возню.
Леха нашелся среди лежащих на полу тел, около стены, он громко храпел, раскинув руки и ноги в стороны, и иногда бормотал во сне что-то неразборчивое. Медведь склонился над ним, взял за отвороты робы и легонько потряс. Но это не возымело никакого действия; голова Лехи бессильно моталась из стороны в сторону. В ответ на действие Медведя он громко застонал, но глаза его так и не открылись.
- Может быть, Павла Григорьевича найти? - осторожно предложил Максим.
- А на кой он нам сдался? – спросил Медведь.
- Ну, он все-таки старший. Может, удастся все уладить, - сказал Максим.
Вместо ответа Медведь отечески погладил Максима по голове.
- Мы и без него все прекрасно уладим, - заявил он.
Леха просыпаться никак не желал, и Медведь несколько раз несильно ударил его по скуле. Леха застонал еще раз, но все же не очнулся. Поняв, что от Лехи ему ничего не добиться, Медведь оставил его в покое и посмотрел по сторонам.
- Ага, вот оно, - вдруг сказал он. Максим проследил за направлением его взгляда и увидел, что Иван Трофимович имеет в виду Лехину базуку. Метровая зеленая труба валялась в двух шагах впереди, среди пустых бутылок. Медведь, тяжело вздохнув, поднялся с корточек.
- Посмотри вон в том ящике, - сказал он Максиму, указывая на зеленый ящик, на котором сидел Андрюха, а сам направился к базуке.
За дверью тем временем возиться перестали, и наступила тишина. Максим подошел к Андрюхе и принялся ссаживать его с ящика, причем Андрюха никак не желал понять, чего же от него хотят, и возмущенно сопротивлялся, хватаясь руками за ящик, за Максима и за импровизированный стол. Сидевшие рядом мужики не обращали на них никакого внимания: они допивали последние капли эликсира и были почти готовы отойти в нирвану. Наконец Максиму удалось отодрать Андрюху от себя и спихнуть его с ящика на землю. Он упал на спину и принялся комично размахивать в воздухе руками и ногами.
- Ты чего, пацан, в натуре? – говорил он.
Максим откинул крышку ящика. Там оказалось два «выстрела» для базуки и одинокая граната, которую Максим положил в карман. Сзади к нему подошел Медведь.
- Трофимыч, чего он, с-сука… - пожаловался с земли Андрюха, собравшись с силами и приподнимаясь на локтях.
- Отдыхай, - сказал ему Медведь. Своей флегматичностью и какой-то крестьянской деловитостью и основательностью он сильно успокаивал Максима. Несмотря на то, что Иван Трофимович, скорее всего, выпил не меньше, а больше всех остальных, это почти не отражалось на его профессиональных навыках, каковы бы эти навыки ни были. Он спокойно зарядил базуку, встал на одно колено, скинул с бочки «столешницу» вместе с пустыми бутылками и стаканами, опер локоть о бочку, а ствол положил на плечо.
- Ты там сзади не стой, - сказал он Максиму, - сейчас будет…
Договорить он не успел, потому что раздался взрыв, и дверь упала с петель. Максим инстинктивно кинулся ничком на землю и закрыл голову руками. Когда он приподнял голову, то увидел, что дым уже рассеивается, а в образовавшуюся дыру прут какие-то жуткие существа невообразимого вида с арматурными прутами в руках.
- Е-мое, - раздался тонкий и одновременно по-детски удивленный голос сзади. – Так это ж и есть мутанты…
Максим оглянулся: сзади него находился Андрюха. «Значит, Павел Григорьевич не соврал», - подумал он. Одновременно с этой мыслью базука Медведя выстрелила, и все опять скрылось в пламени, грохоте и дыму.
- Давай еще, - услышал Максим рядом с собой хладнокровный и уже совершенно трезвый голос Медведя. «Ну и дядя», - подумал Максим, доставая из ящика второй «выстрел».
Когда дым рассеялся, Максим увидел, что у дверей никого нет: непрошеных гостей как ветром сдуло. Медведь удовлетворенно оскалился, показав крупные желтые клыки.
- Может быть, зря вы так уж сразу, Иван Трофимович, - сказал Максим, - может быть, договориться можно было?
В ответ на это Медведь нахмурился, но ничего не сказал, потому что в дверь полезла новая партия нападавших.
- Ты гля-ка, настырные, - пробормотал он и завозился, стараясь получше прицелиться.
«Господи, как надоело это все, - с тоской подумал Максим, - и какие же все развлечения однообразные. Однообразные и тупые». В этот момент ему как никогда захотелось чего-нибудь большого, светлого и радостного: высоких снежных гор, багрового заката над океаном, белых чаек в голубой вышине, цветущих вишневых деревьев на опушке леса. «Правда, все равно это все выдумки: никаких гор, чаек и деревьев нет», - подумал Максим. Базука Ивана Трофимовича дала осечку, мутанты ворвались в помещение склада и принялись лупить Максима и Медведя арматурными прутами. «Ну, теперь, все, конец», - успел подумать Максим, погружаясь в темноту, и неожиданно для себя вынырнул из нее.
Рядом с ним громко храпел Медведь, чуть дальше валялся Павел Григорьевич, пространство вокруг Максима, как на поле брани, было усеяно людскими телами. Воздух был насыщен перегаром. Максим понял, что ему приснился обычный пьяный кошмар. Он попробовал сесть; в голове сильно шумело. Несмотря на это, Максим превозмог себя и сел на корточки, а затем встал на ноги.
Он подобрал водочную бутылку, на дне которой бултыхалось некоторое количество жидкости. Максим поболтал оставшуюся в бутылке водку, граммов сто, и затем выплеснул ее себе в рот. Особого облегчения это не принесло, но все же он немного приободрился.
Он медленно добрел до дверей и выглянул наружу. Неяркое зимнее солнце падало куда-то за поля фильтрации, а вообще картина была очень похожей на ту, что он видел во сне; только джипов нигде не было видно. Максим решил не дожидаться их появления. «Поеду-ка я домой», - решил он. Чувствовал он себя измученным и постаревшим лет на десять. «В зеркале он увидел лицо пожилого мужчины лет тридцати восьми», - неожиданно вплыли в сознание Максима строки. «Откуда это? Чье лицо?» – с недоумением подумал Максим. Однако установить источник цитаты так и не удалось, и, махнув в отчаяньи на все рукой, Максим вышел за ворота и двинулся к метро.
Глава 20. Прощальный поклон дона Карлоса
В каком направлении находится метро, Максим имел смутное представление, поэтому он просто пошел по дороге вдоль каких-то заборов и развалин куда глаза глядят. Вскоре ему открылась протоптанная тропинка, уходящая в просвет между двумя заборами, и, мысленно представив себе карту местности, а также приняв во внимание соображения безопасности, Максим свернул на нее. Далеко впереди чернели какие-то постройки, похожие на жилые кварталы, и Максим надеялся, что рано или поздно он выйдет по этой тропинке в город.
После всех произошедших испытаний идти было невероятно тяжело, и уже через километр Максим сильно устал. Два или три раза он делал длинные привалы, отдыхая прямо на снегу. Конечно, высока была вероятность простудить почки, а может, и что-нибудь похуже, но Максиму было уже как-то не до этого. «Вот так же, наверное, и тот парень, из рассказа Лондона, шел по Стране Маленьких Палок, не зная, куда он идет, сколько ему еще идти, и, главное, выйдет ли он вообще куда-нибудь», - подумал Максим, с трудом поднимаясь на ноги после очередного привала. Но наконец вдалеке засветилось что-то похожее на маленькую букву «М» и замелькали крохотные галогеновые точки – фары автомобилей.
Теперь тропинка пошла под гору, и идти стало немного легче. Максим миновал искореженный остов броневика, два полуразрушенных кирпичных здания, мрачно посмотревших на него черными глазницами окон, заросли густого кустарника (отличное место для засады), и, наконец, вышел на последний отрезок пути: до метро было рукой подать.
- Мужчина, папиросы не найдется? – раздался сзади тонкий детский голос.
Максим вздрогнул: только что в радиусе ближайших ста метров никаких детей и в помине не было. Он обернулся: рядом с ним стоял мальчик на вид лет шести-семи, с таким не по-детскому взрослым лицом, что у Максима по коже даже побежали мурашки. Одет он был странно: во что-то, напоминающее хитон или накидку из грубой мешковины. Но больше всего Максима поразило другое: мальчик был босой, и он преспокойно стоял босиком на снегу, ожидая от Максима ответа.
Максим закашлялся, стараясь скрыть свое замешательство.
- Мал ты еще папиросы курить, - сказал он, наконец, первое, что пришло ему на ум.
Ребенок на это не сказал ничего, но молча обошел Максима и заступил ему дорогу. Тут Максиму стало страшно. «Черт его знает, что у него на уме», - подумал он. Постаравшись побороть растерянность, он спросил, придав голосу как можно большую внушительность:
- Мальчик, ты откуда сбежал? Что ты тут делаешь в такое время?
Ребенок насупился. Заложив руки за спину и ковыряя большим пальцем правой ноги снег на тропинке перед собой, он сердито сказал:
- А ты кто, мент, что ли? Трудно сигарету, что ли, дать человеку перед смертью?
- Перед какой смертью? – в замешательстве спросил Максим.
- Какой, какой. Известно какой, - сварливо сказал мальчик, причем при последних словах в его голосе явственно прозвучали истерические и слезливые ноты. Максиму на мгновенье показалось, что он сейчас заплачет, упадет на снег и будет колотить по нему руками и ногами. Усилием воли отогнав от себя это видение, Максим сказал как можно мягче:
- Ну ты объясни толком, что же сразу плакать-то.
- А ты бы на моем месте побыл, еще не то бы сделал, - изменив тон, неожиданно злобно сказал мальчик, сверкнув глазами на Максима, - так дашь папиросу или нет?
«Что за странный ребенок, - подумал Максим, - и что за спектакль он здесь вытворяет?» Очевидно, что разговаривать нормально с ним можно было, только дав ему то, о чем он просил. Правда, можно было еще проигнорировать этого маленького попрошайку и вымогателя, сказать ему «до свиданья» и пойти своей дорогой. Но у Максима было чувство, что так просто он от этого ребенка не отделается. Он полез в карман и достал пачку сигарет. Сигарет оставалось две штуки. Он вынул одну и протянул ее мальчику.
Тот взял сигарету и требовательно сказал:
- И огня.
Максим достал из кармана зажигалку и дал ему. Мальчик прикурил, по-взрослому прикрывая пламя ладонью от ветра и, выпустив дым из ноздрей, посмотрел Максиму прямо в глаза. У Максима по коже опять пробежали мурашки. «Да что же это такое», - подумал он. Ребенок продолжал молча смотреть на Максима.
- Ну? – не выдержал, наконец, Максим.
- Что ну? – передразнил Максима мальчик.
- Рассказывай, что у тебя стряслось, - сказал Максим фальшивым голосом.
- Ничего особенного, - отвечал ребенок, глубоко затягивась.
Видимо, слова из него нужно было вытягивать клещами. Максим начал злиться.
- Что ты там о смерти только что говорил? – напомнил он.
- Просто сожгут завтра к ****ям и все, - выпалил мальчик и опять замолчал.
- Что? Кого сожгут? За что? – не понял Максим.
- Меня, кого же еще, - отрезал мальчик.
- Слушай, мальчик, ты что, сумасшедший? – спросил Максим.
- Хотел бы я им быть, - устало вздохнул ребенок и как-то весь сгорбился и поник. Во всей его позе было такое непритворное отчаяние, что Максим как-то сразу понял, что дело тут серьезное. «Нет, он все-таки ненормальный. Какого черта я тут с ним разговариваю?» – подумал он. Но, тем не менее, стремление извлечь из всего этого абсурда хотя бы крупицу здравого смысла заставило Максима продолжать разговор.
- Послушай, так у нас дело с тобой не пойдет. Я лично ничего не понимаю. Если ты хочешь, чтобы я тебе помог, я должен хотя бы знать, в чем дело, правда? – сказал он.
- Слушай, мужик, ты что, с Луны свалился? – ответил ребенок вопросом на вопрос.
- А что? – уклонился от ответа Максим.
- Ты что, не знаешь, какое сегодня число? – продолжал мальчик.
- Какое? – тупо спросил Максим.
- Тридцатое декабря, - отчеканил ребенок.
- Ну и что?
- Ну и все. Слушай, дай еще сигарету, - сказал ребенок.
- Так часто курить вредно, - сказал Максим.
- Мне уже ничего не вредно, - сказал мальчик.
Руки Максима как-то сами собой полезли в карман за последней сигаретой.
- Ну так вот, - сказал мальчик, закурив, - это что, по-твоему? – и он ткнул пальцем, указывая куда-то за спину Максима, туда, где по-прежнему горел газовый факел. Максим обернулся.
- Газовый факел, - сказал он.
- Нет, ты правда с Луны свалился, - сказал ребенок презрительно. – Или, может, ты из дурдома сбежал?
- А что такое? – обиделся Максим.
- Это же жертвенник, дубина. Завтра тридцать первое, день рождения Гладкого. Значит, будет торжественное жертвоприношение, - сказал мальчик и скорчил такую рожу, что Максиму стало по-настоящему жутко.
- Слушай, что ты несешь? – возмутился он, - ты эти сказки кому-нибудь другому рассказывай.
Мальчик пожал плечами и не сказал ничего.
- Да не может такого быть, - не выдержал паузы Максим, - чушь какая-то. Это же не Карфаген, или где там еще людей сжигали – в Финикии, что ли?
- Ну, людей и в древнем Риме сжигали, да и мало ли где, - заявил мальчик, обнаруживая подозрительную для такого ребенка эрудицию.
- Но это же бред! – возразил Максим.
- Ну почему бред, - сказал странный ребенок, - это же было когда-то. Почему не может быть сейчас?
- Да потому что двадцать первый век на дворе! – воскликнул Максим.
- Ну и что? Ты думаешь, что-то изменилось? – сказал маленький философ.
На это Максим не нашелся, что ответить.
- Сколько тебе лет? – спросил он.
- Какая разница? – сказал ребенок. – Ну, семь.
- Слушай, мальчик, - вдруг саркастически сказал Максим, - тебя случайно не Христос зовут?
- Нет, - серьезно отвечал мальчик, словно не замечая издевки. – Меня зовут Саша. Я не знаю, кто такой Христос.
- Ну, это такой Бог, - сказал Максим, раскаиваясь и чувствуя себя глупо.
- Эти боги все одинаковы, - сказал Саша. – Никто их не видел, но все время для них кого-то сжигают.
- Нет, Христос не такой, - начал Максим, но тут вспомнил Средневековье и инквизицию и осекся. – Но это же люди делают, Бог здесь ни при чем, - сказал Максим, не замечая, что уже разговаривает с ребенком на равных, и мало того, что разговаривает, но и уже затеял какой-то бессмысленный спор.
- При чем, не при чем, - сказал Саша, - мне-то какая разница.
- Все равно я тебе не верю, - сказал Максим.
- Ну не верь, подумаешь, огорчил, - устало сказал мальчик и сел на снег. – Слушай, дай еще сигарету, - попросил он.
Сигарет больше не было.
- Жалко, - протянул мальчик. – Ну ладно, мне пора. Завтра вставать рано, - он собрался уходить.
- Родители есть? – зачем-то спросил Максим.
- Не-а. Я детдомовский. По ничейным детям никто не плачет.
- Слушай, а почему бы тебе не убежать? – спросил Максим.
- Зачем?
- Ну, если ты говоришь, что завтра… - Максим пошевелил пальцами, не желая повторять то, что до этого говорил мальчик.
- Убежать? – переспросил ребенок, - куда?
- Ну, я не знаю, - сказал Максим, - у тебя еще вся жизнь впереди…
- Что, поверил, наконец? – усмехнулся мальчик.
- Да нет… То есть да… То есть, - тьфу! – воскликнул Максим, - с ума тут с тобой сойдешь! Слушай, прошу тебя, - вдруг тихо сказал Максим, - давай серьезно. Ты ведь придумал все?
- Нет, ничего я не придумал, - жестко отрезал Саша и этим окончательно Максима добил. – А что касается жизни… Ты думаешь, это жизнь?
Максим обернулся и еще раз посмотрел на газовый факел. Ему сильно захотелось курить, и он, забыв, что только что отдал последнюю сигарету ребенку, стал хлопать себя по карманам. Мальчик молча следил за его действиями своими блестящими черными глазами. Неожиданно для Максима, нашлась одна сильно помятая сигарета, завалившаяся за подкладку ватника. Максим извлек ее, отобрал у мальчика зажигалку и нервно принялся закуривать.
- Дай мне, - немедленно потребовал ребенок.
- Не дам, - грубо сказал Максим. Он все чиркал и чиркал колесиком, но у него никак не получалось совместить язычок пламени и кончик сигареты. «Совсем до ручки дошел», - подумал Максим. Наконец ему удалось прикурить, и он глубоко затянулся.
- А-а, проняло наконец! - сказал мальчик, неожиданно увеличиваясь в размерах и превращаясь в уже известного дона Карлоса.
«Вот это, видимо, и есть белая горячка», - подумал Максим. Он почувствовал сильную усталость, в свою очередь присел на снег и закрыл глаза. Когда он открыл их, то обнаружил, что видение все еще здесь и терпеливо ждет, когда Максим обратит на него внимание.
- Послушайте, дон Карлос, - сказал Максим обреченно, - я не понимаю, какая радость меня все время терроризировать?
Дон Карлос сразу же отозвался самым живейшим образом.
- Я вовсе не хотел вас терроризировать, - сказал он, - но успокойтесь, раз уж вы так меня не хотите, то должен вам сообщить, что мы с вами видимся в последний раз.
- Спасибо, утешили, - вяло отозвался Максим, - и что вы приготовили на этот раз?
- Я приготовил? – удивился дон Карлос, - да у меня и в мыслях такого не было.
Максим снова поразился тому, что виртуальный персонаж, созданный его собственным воображением, разговаривает и ведет себя, как независимое живое существо. Никакого желания общаться на этот раз у него не было, но Максим слишком устал, чтобы бороться с плодами своего воспаленного сознания.
- Слушайте, - спросил он только, - почему мы живем в таком дерьме?
Дон Карлос, казалось, только и ждал этого вопроса.
- Смотря что называть жизнью, дерьмом, и словом «мы», - сказал он.
- Ну вот, опять филососфствовать начинаете, - сказал Максим, - не надоело, а?
- Ну а все-таки, поясните, что вы имеете ввиду.
- Вот это все, - Максим сделал жест, который, по идее, должен был указывать на окружающий мир.
- То есть под «дерьмом» вы подразумеваете, что вам в этом мире плохо, - уточнил дон Карлос.
- Не только мне, - сказал Максим.
- А кому еще?
- Людям.
- Но других людей здесь нет, поэтому они не могут ничего высказать по этому поводу, - возразил дон Карлос.
- Я не готов к вашим глубокомысленным построениям, - сказал Максим.
- Но сами-то вы помните, почему здесь очутились? – спросил дон Карлос.
- Как почему? Просто жил и очутился, - сказал Максим.
- Понятно, - сказал дон Карлос, - небольшая амнезия. Но оставим, действительно, эти рассуждения, если они вам неприятны. Вот вы говорите «почему» и так далее. А почему, например, люди любят читать всякие ужасы, триллеры и детективы?
- Не знаю, - сказал Максим. – Наверное, нравится. Интересно. От скуки еще, наверное.
- Ну вот вы сами и ответили на свой вопрос.
- Я сам вообще-то думаю, что это не так уж интересно.
- Поздравляю.
- Ну вот, опять издеваетесь, - грустно сказал Максим.
- Ничуть. Это просто говорит о том, что вы уже прошли ту стадию развития, на которой это интересно.
- Значит, вы хотите сказать, что эти люди, - он ткнул пальцем в сторону далекого красного огонька метро, - моделируют свою жизнь в соответствии со своими желаниями, интересами и еще от скуки? – спросил Максим. – Но почему же все время получается все хуже и хуже?
- Потому что, находясь на склоне горы, можно идти вверх или вниз. Вниз идти, конечно, гораздо легче, - сказал дон Карлос.
- И что же, по-вашему, нужно делать, чтобы изменить ситуацию? – спросил Максим.
- Ответ ясен, - сказал дон Карлос, - я удивляюсь, как вы сами этого не видите.
- Не вижу, - мрачно сказал Максим.
- Ничего.
- Хороший ответ! – воскликнул Максим, - и так это все и будет продолжаться?
- Нет, так не будет, потому что статических состояний не бывает, - сказал дон Карлос, - но, выражаясь в ваших терминах, будет хуже.
- Куда же хуже, - возразил Максим.
- Туда, - сказал дон Карлос, - до полного исчезновения осознающего себя осознания в этой части так называемого пространства. Правда, сам я не вижу в этом ничего плохого.
- Но почему бы им не пойти вверх по склону горы? – возразил Максим.
- Во-первых, они не хотят, - сказал дон Карлос, - а во-вторых, не знают, что есть верх. И они по-своему правы.
- Но он же все-таки есть!
- Вот поэтому я и говорю, что вы находитесь выше на склоне, чем они. Но когда вы подниметесь на вершину, если подниметесь, конечно, то обнаружите, что никакой горы нет. Но это уже совсем другой разговор, - сказал дон Карлос и достал сигарету.
- А я думал, вы не курите, - сказал Максим.
- Раньше не курил, - сказал дон Карлос, - но зачем отказывать себе в удовольствии? Вам, простите, не предлагаю, для вас эти сигареты не подойдут, - и он выпустил облачко ароматного дыма.
- И что же, - возвращаясь к прерванному спору, сказал Максим, - так-таки и сделать ничего нельзя?
- Ну, если уж вы так настаиваете, то можно.
- И что же надо делать?
- Надо захотеть идти вверх по склону.
- И все?
- И все.
- Мне кажется, - с сомнением сказал Максим, - вы как-то чрезмерно все упрощаете.
- То есть вас такое объяснение не устраивает?
- Не очень как-то, - признался Максим.
- Вы, видимо, хотите что-то более мудреное, - высказал предположение дон Карлос. – Ведь хотите?
- Хочу, - сказал Максим.
- Тогда слушайте сказку, - затягиваясь, сказал дон Карлос. Он выпустил дым, сделал театральную паузу и начал говорить хорошо поставленным голосом заслуженного артиста из радиопостановки. – Давным-давно, когда мир, как говорится, был юн, человек заключил с Богом договор.
- Многообещающее начало, - заметил Максим.
- А как же. В этом договоре было много всяких пунктов, как-то: что существует Вселенная, в которой есть галактики, звездные скопления, туманности, черные дыры и много-много всего. У некоторых звезд есть планеты, которые представляют собой шарообразные образования, на поверхности которых есть океаны и суша, на которой можно жить.
- Ну-ну.
- Далее, человек, называемый в дальнейшем «Заказчик», поручил Богу (а кто такой этот самый Бог, мы пока умолчим), называемому в дальнейшем «Исполнителем», организовать эту самую Вселенную. Что тот и сделал с помощью инструментов, называемых «Пространство» и «Время». Но это пока только присказка. – Тут дон Карлос опять сделал паузу.
- И? - сказал заинтригованный Максим.
- Далее произошло следующее. Дошло дело до абстракций. Исполнитель, чтобы сделать игру более интересной, предложил Заказчику два варианта. Первый: попробовать плод с Древа Бессмертия, а второй – плод с Древа Познания Добра и Зла.
- Ну вот, так я и знал, что вы до этого дойдете, - поддел Максим.
- Да-с, тут уж я не оригинален, - вздохнул дон Карлос. – А что делать, если это правда? Ну-с, пойдем дальше. Человек, то есть Заказчик, конечно, решил, что древо номер два гораздо интереснее древа номер один – ведь он уже и так был бессмертным и в первом случае не получал ничего нового.
- Весьма вольное изложение Ветхого Завета, - заметил Максим.
- Слушайте дальше, - не обращая внимания на последнее замечание Максима, сказал дон Карлос. – Значит, я остановился на том, что Заказчик выбрал добро и зло. Я не буду подробно останавливаться на остальных пунктах договора, потому что в контексте того, что вас интересует, для нас важен именно этот пункт. Соответственно, было решено, что все, что Добро – это хорошо, а что Зло – то плохо. Для Заказчика, естественно (Исполнителю было как-то все равно). И наоборот.
- И как же человек узнал, что добро, а что зло? – поинтересовался Максим.
- Вы меня невнимательно слушали, или невнимательно читали Книгу Бытия, которую я, как вы изволили выразиться, вольно пересказываю. Повторяю: - Заказчик съел с древа номер два.
- Ну и что? – не понял Максим.
- Ну, например, как вы узнаёте, что свет, а что, наоборот, тьма? Что горячее, а что холодное?
- Просто знаю.
- Ну вот. Здесь то же самое. Иначе зачем было с древа есть?
- Понятно. Допустим. И что же дальше? – спросил Максим.
- Дальше, как вы знаете, в каждом договоре всегда есть параграф «Санкции». Поскольку в договоре черным по белому, или я уж там не знаю, чем по чему, говорилось, что добро – это хорошо, а зло – это плохо, следовательно, за добро нужно было положить поощрение, а за зло – соответствующее взыскание. Как вы думаете, какое?
- За добро – зло, а за зло, видимо, добро, - мрачно пошутил Максим.
- Нет, вы опять меня невнимательно слушали. Ведь уже было решено, что добро – это хорошо, а зло – это плохо. Если плохим платить за хорошее, а хорошим за плохое, то какие же это будут поощрение и взыскание?
- Так ведь так оно и бывает обычно, - сказал Максим.
- Ну нет, - возразил дон Карлос, - тут уж вы заблуждаетесь, хотя, конечно, это было бы забавно. Но все дело в том, что в этом случае мир был бы слишком нестабилен, он так часто переворачивался бы с ног на голову и с головы на ноги, что само его существование было бы под большим вопросом. А это не входило в условия договора. И, кстати, это действует и в других областях: как вы, наверное, знаете из физики, действие равно противодействию. Далее, выяснилась интересная вещь: оказалось, что бессмертному существу, каковым являлся Заказчик (а ведь он был, как известно, богоподобен) все добро и зло мира по барабану. Вернее, не совсем, но интерес от игры сильно снижался.
- И что?
- Пришлось по ходу вносить поправки. В частности, была внесена поправка о смерти. Правда, злые языки утверждали, что введение смерти в обиход было предусмотрено в числе первых санкций за зло, и Заказчик незамедлительно этой санкции подвергся. Вот она до сих пор и действует.
- Ничего себе санкция, - сказал Максим.
- Каково действие, такова и санкция. А первое зло было, видимо, очень большим. О-го-го, какое зло! Короче, Первородный Грех.
- А что же это было за зло?
- Да черт его знает, - признался дон Карлос, - сейчас уже это трудно установить. Какая-нибудь мелочь. С точки зрения тогдашнего Заказчика, конечно. Так ведь и санкция за него по его тогдашним представлениям тоже была мелочью. Короче, давно это было.
- И что из всего этого следует? – спросил Максим.
- То, что с тех пор Заказчик и крутится, как белка в колесе, от добра к злу и от жизни к смерти.
- И долго это будет продолжаться?
- До Страшного Суда, конечно же. Арбитражного. То есть до того момента, когда Заказчик не изъявит желания расторгнуть договор и не известит об этом Исполнителя.
- Да как же он его известит, когда он уже ничего не помнит? – удивился Максим.
- Но вспомнить-то он может, конечно. Вы же можете вспомнить, что было вчера.
- Что вчера было, я помню, - сказал Максим, - но вот что было позавчера – вспомнить уже совершенно не в состоянии.
- Напряжетесь – вспомните. Тем более, что этот пункт был специально оговорен, иначе Заказчик никогда бы на это не пошел.
- И что же будет, когда договор будет расторгнут? – поинтересовался Максим.
- Наступит Царствие Небесное. Или Нирвана. Или как это еще у вас называется…
- И как же это выглядит?
- Да никак. Сами когда-нибудь увидите.
- И какое же все это имеет значение в свете нашего предыдущего разговора? – спросил Максим.
- Ну, как же. Вы спрашиваете: почему так плохо. Плохо, надо понимать - это зло для вас и всех остальных, о ком вы там говорили. Значит, санкция. Смотрите, где нарушили.
- Значит, добро за добро, зло за зло. Око за око, зуб за зуб. А как же Христос? – поинтересовался Максим.
- Христос просто поинтересовался, не утомился ли Заказчик, и не хочет ли он расторгнуть договор. Знаете, как в договорах обычно пишут: если по истечении срока действия договора ст;роны не изъявят иное, договор считается автоматически продленным на такой же срок.
- И оказалось?
- И оказалось, что Заказчик пока еще не утомился, и поэтому договор продлили.
Максим подумал.
- Все это, конечно, не ново, - сказал он.
- А я и не претендую на новизну, - перебил дон Карлос.
- Но дело в том, - продолжал Максим, - что не стыкуется у вас.
- Да что вы? – искренне огорчился дон Карлос.
- Потому что, как я уже говорил, люди чаще за добро получают зло, а за зло – добро.
- Приведите пример, - сказал дон Карлос.
- Ну, вот, например, сделаешь человеку добро, а он тебе в ответ – зло, или, допустим, украл человек денег, поубивал кучу народа и все равно живет себе припеваючи. Да таких примеров не сосчитать.
- Это видимая часть айсберга, - терпеливо повторил дон Карлос.
- Видимо, это надо так понимать, что существует еще и подводная?
- А как же. То, что вы кому-то сделали добро, не обязательно означает, что от него вы получите то же самое. Этого в договоре нигде нет. Скорее всего, свое вы получите совершенно с другого направления, а то, что вы получите от него, с таким же успехом может быть и санкцией. Во втором случае все зависит от величины проступка. Если проступок небольшой, в соответствии с таблицей проступков, имеющейся в договоре, то и санкция наступает сразу же: там, рак печени какой-нибудь, или ребенок наркоманом стал, или жена ушла, или в парадном дали по башке, – что-нибудь мелкое в таком роде. Если же, в соответствии с таблицей, проступок большой, то санкция очень продолжительная по времени, - с человеческой точки зрения, конечно, - и очень часто требует перемещения нарушителя в специальное место.
- Догадываюсь, о чем вы говорите, - сказал Максим.
- Ну да, то, что христиане называют Геенной Огненной. Но, кстати, не только туда.
- «И будет там плач и скрежет зубовный», - процитировал Максим.
- Примерно.
- А как же маленькие, невинные дети? – саркастически спросил Максим. – Они почему подвергаются санкциям, по вашему выражению? – Тут, правда, он вспомнил страшного мальчика Сашу и несколько умерил пыл. – Они же, наверное, ни в чем не виноваты?
- Ну, во-первых, - сказал дон Карлос, - кто знает, чем они занимались раньше?
- Раньше – это когда? – спросил Максим.
- От вас, как от человека, увлекающегося восточной философией, довольно странно слышать такой вопрос, - сказал дон Карлос.
- Да, но фактов-то нет, - сказал Максим, решивший бороться до конца.
- Вот как раз факты есть, - возразил дон Карлос. - Но, поскольку я вам тут не теорему Ферма доказываю, а сказку рассказываю, я на них не буду зацикливаться.
- Между прочим, - не сдавался Максим, - сами писали, что жизнь одна, и в конце концов все осознание пожирает Орел.
- Кто писал, я? – удивился дон Карлос.
- Да.
- Нет, вы ошибаетесь. Это Кастанеда написал, американский писатель и антрополог. Я-то здесь при чем? Я к нему не имею никакого отношения.
- Ну хорошо, хотите запираться – запирайтесь, - сказал Максим. – Ну, а во-вторых?
- А во вторых, в договор был также внесен пункт о так называемом случайном добре и зле. Потом это стали называть удачей или неудачей.
- Зачем он был внесен?
- Чтобы интереснее было.
- Ну, хорошо, - сказал Максим, - а кто назначает эти санкции и поощрения?
- Сами догадайтесь.
- Ну, Бог, наверное? – высказал предположение Максим.
- Ну, допустим, - сказал дон Карлос.
Максим подумал.
- А вы, кстати, не сказали, кто такой Бог.
- А вы требуете ответа на этот вопрос?
- Ага.
- Настойчивый малый! – рассмеялся дон Карлос. – Значит, вы хотите знать, кто такой Бог? Но ведь вам любой верующий скажет, что это узнать невозможно. Пути Господни, как говорится, неисповедимы. А потом, Бог – он и есть Бог.
- Да, - сказал Максим, - но тогда наш разговор и ваш рассказ не имеет никакого смысла.
- Не имеет, - согласился дон Карлос.
- Так что же такое Бог? – снова спросил Максим.
- А вы кто такой? – спросил в ответ дон Карлос.
- Вот так вот значит, да? – сказал Максим.
- Так – это как? – поинтересовался дон Карлос.
- Понятно, - сказал Максим. – То есть, вы хотите сказать, что человек сам себе назначает санкции и поощрения за свои же собственные поступки?
- Вы сами это сказали.
- Получается, что человек сам себе и Царствие Небесное, и Геенна?
В ответ на этот вопрос дон Карлос бросил тлеющий окурок и залихватски, в традициях Чарли Чаплина подкинул его каблуком. Тот описал в темноте красивую светящуюся дугу, рассыпался красными искрами и погас.
- Да, но ведь понятия добра и зла постоянно меняются, - сказал Максим. – Сегодня одно, а завтра другое. Все относительно.
- То, что все меняется, это иллюзия, - сказал дон Карлос. Все эти изменения отражены в договоре. И потом, раз уж съели с Древа Познания, то, значит, все уже знаете. Это у вас внутри. Об этом как раз говорил некто Кант. Он, если помните, поражался нравственному закону внутри него: человек явно что-то подозревал. А это как раз и есть то самое. Так что тут все строго: не забалуешь. Совсем не то, что так называемое правосудие.
- Но ведь человек не может не совершать никакого зла, - возразил Максим. – Как бы он ни старался, он всегда кому-то его причиняет, пусть даже ненамеренно.
- Правильно. А без этого нельзя. Таков договор. Если хотите изменить ситуацию – расторгните его.
- И что тогда будет?
- А это вы уж сами решите. Хотите – заключайте новый, хотите – ничего не заключайте.
- А в последнем случае что будет?
- В последнем случае – ничего.
- Но как же человек может расторгнуть договор, - возразил Максим, - который он, по вашим словам, заключил сам с собой?
- Точно так же, как он расторгает другие соглашения, которые заключает сам с собой.
- Но сначала, видимо, нужно вспомнить, о чем хоть договаривался, - задумчиво произнес Максим. – А если не расторгать договора?
- Тогда живите как есть, - сказал дон Карлос.
- А если мне так не нравится? – спросил Максим.
- Человек, которому не нравится его положение в мире вещей, всегда найдет возможность изменить либо вещи, либо себя самого. Если, конечно, он этого хочет, - сказал дон Карлос. – Идите вверх по склону, куда-нибудь да придете. Как говорится, идущий приходит, ищущий находит, а стучащему отворяют. Впрочем, с вами вообще случай особый, - усмехнулся он. – В общем, вот такая сказка.
- Во всяком случае, не новая, - сказал Максим. – Примерно как утверждение, что входить надо через дверь.
- Но, несмотря на это, - сказал дон Карлос, - почему-то все лазят в окно. Впрочем, это тоже не я сказал.
- Я уж догадываюсь, кто, - проворчал Максим. – Хорошая сказка, слов нет, вот только если бы она еще оказалась правдой…
- Если бы она оказалась правдой, - сказал дон Карлос, - то это подразумевало бы, что есть какая-то ложь.
- Ложь, - сказал Максим, - это то, что не соответствует действительности.
- Ну и как вы думаете, соответствует она действительности?
- Не знаю, не знаю, - задумчиво сказал Максим.
- Как я понимаю, второе объяснение вас тоже не удовлетворяет, - огорченно сказал дон Карлос. – Ну, тогда я вижу только один ответ, который был бы в равной степени единственно правильным, истинным и соответствующим действительности.
- Какой же?
- Вы сами только что его нашли, - сказал дон Карлос.
- Какой же это ответ? – не понял Максим.
- Этот ответ: не знаю.
Максим задумался и ничего не сказал.
- Есть еще вопросы? – спросил дон Карлос.
- М-м… Нет пока, - сказал Максим.
- Тогда, должен вам сказать, Максим, - сказал дон Карлос, - что, как я уже вам говорил, это наше последнее свидание, и я не буду утомлять вас более. Разрешите пожелать вам, как говорится, удачи, и…
- Последний вопрос, - быстро сказал Максим. – Что будет со мной, если уж вы все знаете?
Дон Карлос засмеялся.
- Увидите, - сказал он. – Прощайте.
Тут на Максима нашло какое-то минутное помутнение ума, вызванное похмельным синдромом, а когда он выбрался из него, на тропинке перед ним уже никого не было. Максим сделал усилие, оттолкнулся от снега и встал на ноги. В голове загудело. Максим порылся в карманах и в подкладке телогрейки, в надежде обнаружить сигарету, но второй раз чуда не случилось: сигарет больше не было. Зато он обнаружил клочок тетрадного листа в клеточку, на котором было что-то написано шариковой ручкой. Он чиркнул зажигалкой и прочел следующие строки:
Я принял вызов океаном течь,
Играть во все, и умереть, играя,
Я самурай, мой беспощаден меч,
А сердце бьется, жалости не зная…
Это были его собственные стихи, написанные Бог знает когда. Максим усмехнулся.
- Тоже мне самурай, - произнес он вслух. Он скатал из бумаги шарик и щелчком отправил его в кусты, а затем медленно побрел по направлению к метро.
Глава 21. План побега
Когда Максим вошел в свою темную квартиру, он сразу почувствовал, что что-то случилось. Добраться до дому удалось без особых приключений, но это еще ничего не значило. Максим прислушался к своим ощущениям и понял, что в квартире кто-то есть. Стараясь ступать как можно тише, Максим прижался к стене и попробовал осторожно заглянуть за угол коридора, на кухню. Предчувствия его не обманули: за кухонным столом сидел человек.
«Засада, - молнией промелькнуло в голове у Максима, - надо срочно убираться. Хотя внизу наверняка тоже ждут…» Не успел еще Максим придти ни к какому решению, как человек встал, потянулся, достал из кармана пачку сигарет и принялся закуривать. Что-то смутно знакомое почудилось Максиму в его лице, фигуре и движениях. «А! Да это ж Поцелуев», - секунду спустя сообразил Максим. Максим шумно выдохнул и вышел в коридор.
- Здорово, где тебя черти носят! - приветствовал его Поцелуев, потому что это был действительно он. За этими грубыми словами он явно и неумело пытался скрыть свою радость.
- На работе, - сказал Максим. – А ты как сюда вошел?
- Дверь открыта была, - сказал Поцелуев.
- Да? – подозрительно сказал Максим.
- Слушай, ты какой-то странный, - вдруг озабоченно сказал Поцелуев, - с тобой все в порядке?
- Более или менее, - сказал Максим, - а только все равно некрасиво так вламываться. Знаешь, что можно подумать.
- Да ты, Максим, точно не в себе, - участливо произнес Поцелуев. – Что они с тобой сделали?
- То же, что и со всеми нами, - меланхолически произнес Максим.
- На какую ты еще работу таскался? – продолжал выспрашивать встревоженный Поцелуев.
- На какую обычно. Стройматериалы воровали. Неудачно, - выдавил Максим и упал на табуретку. Его мутило.
- Какие стройматериалы? Ты чего? С дуба рухнул? – не понял Поцелуев.
- Слушай, иди ты к черту, Поцелуев. До тебя ли мне сейчас, - выдавил из себя Максим, еле ворочая языком. – Завтра поговорим, если захочешь, конечно, - и на глазах у изумленного таким гостеприимством Поцелуева он дотащился до своей лежанки, рухнул на нее и мгновенно заснул.
Когда Максим проснулся, день уже, видимо перевалил за полдень. Штора была отдернута, и в комнату лился серый декабрьский свет. Напротив на табуретке сидел Поцелуев и пытливо смотрел на него. Максим поморщился и прикрыл глаза рукой.
- Ну что, очухался? – сказал Поцелуев с непередаваемо сердечной интонацией.
Максим промычал что-то неразборчивое.
- Впрочем, к делу, - быстро произнес Поцелуев. – Давай-ка, наконец, объяснимся.
Не глядя на Поцелуева, Максим кое-как встал, дотащился до ванной и там плеснул себе в лицо холодной водой. В голове стало немного яснее, но зато теперь Максим стал испытывать неодолимое отвращение к себе, к миру за окном вообще и к Поцелуеву - в частности. Он вернулся в комнату и сел на свой топчан.
- Ну? – произнес Поцелуев.
- Ну чего ты ко мне привязался? Что ты от меня хочешь? – выдавил, наконец Максим. Затем он подумал и сказал:
- Знаешь, что… А пошел ты к… - и Максим произнес несколько нехороших слов, вложив в них всю боль своей исстрадавшейся души.
- Я думаю, надо тебя, наверное, все-таки ударить по лицу, - задумчиво произнес Поцелуев. Он, не торопясь, поднялся, подошел к Максиму и отвесил ему такого тумака, что в глазах у Максима снова все поплыло, он стукнулся головой о стену и потерял сознание.
Первое, что он увидел, очнувшись, был все тот же Поцелуев, сосредоточенно прикладывавший снег ко лбу и вискам Максима. Окно было открыто и из него дул холодный ветер. Удивительно, но теперь Максим чувствовал в голове легкость и чистоту: похмелье куда-то ушло, и можно было снова думать ясно. В голове его разрушились какие-то болезненные спайки и перемычки, и неожиданно для самого себя Максим вспомнил все с самого начала. Возбужденный, он оттолкнул руку Поцелуева и сел.
- Действительно, амнезия, - сказал он.
- Лежи лучше, - посоветовал Поцелуев.
- Слушай, я ведь забыл все, - сказал Максим, вскакивая на ноги, и тут же застонал: сильная боль пронзила плечо.
- Что такое? – спросил Поцелуев.
- Да меня ранили тут, - сказал Максим, морщась от боли, - я ведь и это забыл. Целый день ящики таскал и не вспомнил даже.
- Ранили? Куда? – встревожился Поцелуев.
- В плечо.
- Ну-ка, давай посмотрим, - сказал Поцелуев, помогая Максиму сесть на табуретку.
Попробовали снять ватник, но боль была настолько сильной, что этого сделать не удалось. Поцелуев сходил на кухню и принес оттуда нож. Он расстегнул ватник, разрезал фуфайку на груди Максима и некоторое время сосредоточенно рассматривал рану. Потом перешел Максиму за спину, задрал ватник и некоторое время возился там.
- Ну, что? – не выдержал, наконец, Максим.
- Прошла навылет, - раздался из-за спины голос Поцелуева. – Я, конечно, в ранениях не специалист, но, по-моему, грудная клетка не задета. Пуля прошла вдоль ребра, пробита широчайшая мышца. – Он прикоснулся к левому боку Максима, и тот завопил. – Может быть, ребро сломано, - изменил свое мнение Поцелуев. Он подумал и сообщил:
- А может, и два. Как ты интересно, ходил все это время?
- Я же говорю, не только ходил, но еще и ящики таскал, - жалобно сказал Максим.
- Ну, ты даешь, - заявил Поцелуев, возвращаясь из-за спины. – Но вроде воспаления сильного нет, насколько я понимаю. Хотя все равно, врача бы. Мало ли что?
- Какого врача, ты что, забыл, где находишься? – простонал Максим.
- Да, действительно. – Поцелуев задумался. – Но все равно делать что-то надо. Не очень это хорошо.
- Хорошо, нехорошо – не об этом сейчас речь. Давай лучше думать, как выбираться отсюда, - прорычал Максим.
- Я как раз об этом думал, - сказал Поцелуев. – Как я понимаю ситуацию, точка сборки поехала окончательно и бесповоротно, никакой надежды на то, что она со временем встанет на место, у нас нет.
- Да, пожалуй, - мрачно сказал Максим.
- Так вот. Революции тут мы вдвоем, я думаю, не сделаем, верно?
- Революции! – разозлился Максим. – Да даже и не вдвоем! Революции нужно знаешь где делать?
- Где? – с интересом спросил Поцелуев.
- Вот здесь, - и Максим для убедительности постучал здоровой рукой себя по голове.
- И я того же мнения, - подтвердил Поцелуев.
- Ну и что же?
- Остается единственный выход для людей в нашем положении.
- Какой?
- Попробовать прорваться за границу.
Максим глубоко задумался.
- Да-а, - протянул он, - я даже и не знаю, что легче, революции делать или этот твой выход.
Поцелуев помолчал.
- А что нам остается? – сказал он после паузы. Не жить же здесь. К тому же мы тут на птичьих правах. То ли на урановые рудники упекут, то ли пристрелят. И это рано или поздно случится, должен тебе сказать.
- Знаю, - сказал Максим. В голове его вертелась какая-то мысль, и вот, наконец, ее удалось поймать за хвост. – Я вот думаю, если мы действительно в две тысячи восьмом году, то есть кое-какие несоответствия.
- В смысле? – не понял Поцелуев.
- Смотри. Есть моя квартира. Я прихожу вроде к себе домой, а в квартире никто не живет. Как будто специально меня ждали.
- Вот только цветы забыли полить, - вставил Поцелуев, поглядев на засохшие растения на полках и подоконнике.
- Не в этом дело, - возразил Максим. – Хозяин исчез десять лет назад, а квартира как будто его дожидается. И, главное, дверь была открыта! И ничего. При таком уровне преступности, как у них…
- А что, дверь была открыта? – спросил Поцелуев.
- Да. Я, правда, когда вошел, был в таком состоянии, что мне было не до этого…
- Ты мне, кстати, так и не рассказал, что с тобой было, - сказал Поцелуев.
- А тебе интересно? – вяло спросил Максим.
- Конечно. Спрашиваешь еще.
Тогда Максим нехотя рассказал, что с ним было после «Олимпийского», как он попал к партизанам, и про то, как его захватили странные люди у костра и допрашивали с применением «наркотика правды». Историю с Кристиной он, правда, опустил.
- Может быть, я после этой инъекции и забыл все. Сильная вещь, - сказал Максим.
- Может быть, - задумчиво произнес Поцелуев, - а куда они девались все-таки?
- Понятия не имею, - признался Максим.
- Действительно, странно, - сказал Поцелуев, - ну, а что дальше было?
- Дальше я на их джипе доехал до дому…
- А почему ты решил ехать домой? – поинтересовался Поцелуев.
- Не знаю, - честно признался Максим.
- Ну, и?
- Ну а дальше было, как я тебе уже рассказывал: дверь была открыта, я вошел, и… Постой, - вспомнил Максим, - на кухонном столе был листок бумаги, на котором было напечатано что-то странное.
- Что именно? – спросил Поцелуев.
- Точно не помню, - сказал Максим, - но что-то про меня.
- Да? – Поцелуев хищно прищурился, - где он, этот лист?
- Под холодильник упал, кажется, - сказал Максим неуверенно, - я не стал его доставать, помнится.
- Ну-ка, пойдем посмотрим, - сказал Поцелуев, сорвался с места и быстрым шагом пошел на кухню. Минут пять его не было. Когда он вернулся, на лице его было написано разочарование.
- А точно под холодильник? Может, ты его куда сунул? – спросил он Максима.
- Да вроде под холодильник, - неуверенно сказал Максим.
- Я всю кухню перерыл, - сообщил Поцелуев, - нет нигде.
- Я, собственно, не удивлен, - сказал на это Максим.
- Ну, а дальше? - спросил Поцелуев, снова усаживаясь на табурет.
- А дальше неплохо было бы позавтракать, - сказал Максим, - жрать что-то хочется.
- Между прочим, в холодильнике у тебя хоть шаром покати, - сказал Поцелуев.
Лицо Максима вытянулось.
- Я, правда, кое-что принес с собой, - вкрадчиво сказал Поцелуев. – Не бог весть что, но ведь мы с тобой люди не гордые, правильно?
Выяснилось, что Поцелуев по дороге к Максиму раздобыл картошки и мясной тушенки в банках. Максим подозрительно взял одну банку и внимательно ее осмотрел.
- Что ты там рассматриваешь? – спросил его Поцелуев. Он занимался тем, что чистил картошку. – Нормальная тушенка, Останкинского мясокомбината…
- Да? – сказал Максим, и больше не прибавил ничего. Он поставил банку на место.
- Ну вот, - все, практически готово, - сказал, наконец, Поцелуев. - Спички давай.
Максим дал ему зажигалку, и Поцелуев поставил кастрюлю с картошкой на огонь спиртовки. Затем он принялся вскрывать тушенку.
- Между прочим, - сказал он, - сегодня вроде бы Новый Год. Сегодня тридцать первое.
- Да. И еще день рождения Гладкого, - вяло отозвался Максим. После недавнего подъема он снова чувствовал апатию и нежелание что-либо делать. Снова хотелось забыться и заснуть. Поцелуев же, напротив, после посетившего его откровения Иоанна Богослова, случившегося в день ареста отца Василия, был весьма бодр и пребывал в приподнятом настроении.
- Да? Не знал, - сказал Поцелуев. – Между прочим, есть спиртное, - он подмигнул Максиму, и тот немедленно почувствовал приступ тошноты.
- В честь Гладкого предлагаешь пить? – сказал Максим.
- В честь Нового Года, - укоризненно сказал Поцелуев.
Максим промолчал. Поцелуев пожал плечами.
- Ну, так вернемся к нашим баранам, - сказал он. - Расскажи-ка, как это тебя угораздило на работу устроиться.
- Достаточно идиотская история, - сказал Максим, - представь, утром позвонил начальник…
- Какой еще начальник? – удивился Поцелуев.
- Старый начальник, Павел Григорьевич…
- Он что же, жив еще?
- Представь себе. Он как ни в чем не бывало заявил мне, что нужно выходить на работу…
- Действительно, странно, - заметил Поцелуев. – И ты пошел?
- Да. Я же говорю, я был не в себе. И главное, думал, что так и надо. Думал, уже сто лет так живу.
- И чем ты там занимался, на этой работе?
Максим рассказал, чем он занимался на работе.
- А-а, - сказал Поцелуев и задумчиво почесал в затылке. – Впрочем, что не бывает, - прибавил он после секундного раздумья.
- А потом, - продолжил Максим, - я домой опять поехал. – А тут как раз на кухне ты сидишь. Ты-то как здесь оказался?
Тогда Поцелуев рассказал Максиму свою историю с отцом Василием.
- Понимаешь, - сказал он Максиму, - я почему тем листком заинтересовался, что ты на кухне нашел? Потому я у своего батюшки тоже что-то похожее видел. Но спросить его не успел.
- Почему? – поинтересовался Максим.
- Не знаю. Боялся, наверное. Глупо как-то.
- Да-а, - протянул Максим, - теперь мы, похоже, уже не узнаем, что к чему.
- Как знать, - сказал Поцелуев и принялся доставать тарелки. – По-моему, почти готово.
- Так что делать-то будем? – спросил Максим. Он возлагал большие надежды на сообразительность Поцелуева.
- Слушай, - вдруг спросил тот, - а вот тот джип, на котором ты приехал, он где?
- Да я его на улице бросил, метрах в ста отсюда, - сказал Максим.
- Вот на нем и поедем, - сказал Поцелуев, накладывая картошку на тарелки.
- Куда?
- За границу.
- Я не уверен, что он до сих пор там, где я его бросил, - выразил сомнение Максим.
- Надо посмотреть, - сказал Поцелуев, усаживаясь на табуретку. – Во всяком случае, надо выработать план кампании. Куда поедем-то, в какую сторону?
Максим задумался.
- Я думаю, - нерешительно сказал он, - лучше, наверное, на север.
- В Финляндию, что ли? – оживился Поцелуев. – А это мысль. Дорога туда относительно короткая, часов за десять доберемся. На запад, я думаю, не стоит: и далеко, и неизвестно, что там на Украине с Белоруссией творится. На юг – тем более. Так что самый приемлемый вариант.
- И как ты собираешься границу пересекать? – спросил Максим. – Думаешь, так тебя легко выпустят?
- Там на месте посмотрим, - беспечно отозвался Поцелуев, набивая рот тушенкой, - придумаем что-нибудь.
- Между прочим, надо еще из Москвы выехать, - предупредил Максим, - на выезде из города посты стоят.
- Прорвемся, - сказал Поцелуев.
- Не знаю, не знаю, - с сомнением покачал головой Максим, - чует мое сердце, все это плохо кончится.
- Плохо кончится, плохо кончится! – неожиданно для Максима разозлился Поцелуев. – Раньше надо было об этом думать, когда точку сборки смещал! Что, сидеть смирно, что ли, и терпеливо ждать, пока выебут? А может, сразу пойдем сдадимся, а?
- Да я ничего не говорю, - сказал Максим, - поедем.
- Значит, сейчас твой джип пойдем смотреть, - сказал Поцелуев.
Спустя минуту ему пришла в голову еще одна мысль.
- Между прочим, - сказал он Максиму, - ты говорил, на тебе ментовская форма была?
- Да, - сказал Максим.
- Где она?
- Не знаю. Вернее, не помню.
- Сейчас посмотрим, - сказал Поцелуев, встал с табуретки и направился в комнату, к одежному шкафу. – Есть! – донесся через несколько секунд его голос. – Значит так, - объявил он, возвращаясь, - легенда такая: ты мент и поймал беглого раба, то есть меня. И везешь его, ну, допустим в «Олимпийский».
- А там еще не закончилось? – спросил Максим.
- Нет. Кубок длится числа до пятого, по-моему. Вот так и поедем.
- А почему мы едем из города, а не в город? – спросил Максим.
Поцелуев задумался. После некоторого раздумья он сказал:
- Ладно, тогда я буду опер в штатском. Едем на встречу с агентурой под Москву.
- Все это белыми нитками шито, - поморщился Максим, - нас отымеют.
- Придумай что-нибудь получше, - рассердился Поцелуев.
Максим промолчал.
- Ну все, - сказал Поцелуев, доедая картошку, - пошли машину смотреть. Давай, надевай свою форму… - и он потащил Максима в комнату.
Он помог Максиму переодеться в мышиного цвета штаны с лампасами и черную куртку из кожзаменителя; переодевание заняло минут сорок.
- Не понимаю, как тебе удалось одному это сделать, - сказал отдувающийся Поцелуев белому от боли Максиму.
На куртке, на груди, с левой стороны виднелось пулевое отверстие.
- Вот она куда вошла, - сказал Поцелуев. - Слушай, может там у тебя еще удостоверение есть? – с надеждой спросил он. – Давай-ка посмотрим.
Но документов в карманах не оказалось: они были пустыми, за исключением того, что в левом боковом кармане нашлась граната.
- Пригодится, - сказал Поцелуев. – Ну, пошли.
Они спустились вниз.
Первое, что они увидели, выйдя на улицу, была большая неоновая надпись на крыше соседнего дома, гласящая: «ДАРАГОМУ АВТОЛИКУ БОРИСОВИЧУ СЛАВА И С ДНЕМ РАЖДЕНЕЯ!». Надпись, видимо, появилась за прошедшую ночь, потому что еще вчера ее не было. Она светилась и переливалась всеми цветами радуги.
Поцелуев хмыкнул.
- Ну, показывай, где твоя машина, - потребовал он, оторвавшись, наконец, от рассматривания надписи.
- Там, - сказал Максим и махнул рукой в направлении того места, где он бросил джип. – Да вон же она!
Машина действительно нашлась там, где Максим ее бросил. Она стояла на тротуаре метрах в ста от них; интуиция на этот раз не подвела Поцелуева.
- Вот видишь, - сказал Поцелуев, - надо верить в себя.
Они подошли к машине. На первый взгляд джип казался целым и сохранным; правда, на присыпанном снегом лобовом стекле кто-то нарисовал вертикальный андреевский крест, но и только.
- Странно, - сказал Максим, - что она здесь.
- Наверное, настолько крутая машина, - сказал Поцелуев, - что ее боятся трогать. – Видишь, это они хотели «***» написать, но вовремя одумались: очко заиграло. Небось никто не хочет, чтобы ему яйца отстрелили, да? - мстительно предположил он. - А ключи где?
- Ключи я в зажигании бросил, - сказал Максим.
- Молодец, - с иронией сказал Поцелуев и взялся за ручку двери. Он дернул ее раз, другой, с третьего раза дверь с треском распахнулась: видимо, примерзла. – Вот, и ключи на месте, - обрадовано воскликнул Поцелуев, - но больше так не делай. – Он выдернул ключи из замка и положил их в карман.
- Между прочим, бензина нет, - сказал Максим.
- Почему нет? – огорченно спросил Поцелуев.
- Потому что кончился, - сказал Максим.
- Так, - сказал Поцелуев, - проблема. – Он почесал кончик носа, потом направился к багажнику и открыл его. В багажнике обнаружились: запасное колесо, канистра, наполненная неизвестной жидкостью, домкрат, короткий АКСу и труп мужчины в наручниках.
- Вот так, - сказал Поцелуев. Максим побледнел.
- Может быть, тогда он еще живой был, - прошептал он, - я же не знал…
- Да-а, - протянул Поцелуев, - дела. Но теперь он точно мертвый, - он еще раз посмотрел на мертвеца: тот был совершенно замерзший, белый и заиндевевший. – Слезами тут, к сожалению, не поможешь. Все-таки, почему же они ушли и бросили машину? – пробормотал он.
- Надо бы его вытащить, - тихо сказал Максим, имея ввиду труп.
- И куда же мы его денем, - тут же спросил Поцелуев, - к тебе домой отнесем? Или бросим здесь? Нет уж, пусть лежит пока. – Он вытащил канистру и с чувством облегчения захлопнул багажник. В канистре оказался бензин. – Все-таки везет нам, - пробормотал Поцелуев, открывая бензобак.
- До границы все равно не хватит, - сказал Максим. – Даже до Питера не хватит.
- Зато до заправки хватит, - сказал Поцелуев, заливая бензин в бензобак, - а там что-нибудь придумаем. Ну, все, - он открыл дверь и швырнул пустую канистру в салон. – Поехали.
- А может, лучше все-таки на поезде поедем? – не выдержал Максим.
- Не уверен, что нас в него пустят, - сказал Поцелуев. – Собственно, ничуть это не проще. Давай садись, а то там кто-то едет.
Из-за поворота действительно показалась иномарка.
- Ты что, прямо сейчас предлагаешь отчаливать? - удивился Максим, когда они сели в машину.
- Ага, сию секунду, - усмехнулся Илья. – У нас же ни продуктов нет, ничего. Мы даже план не составили. Ты, наверное, думаешь, я идиот, да? – разговаривая, он напряженно следил за маневрами иномарки. Белый представительский седан припарковался метрах в пятидесяти от них, из него вышли трое мужчин отталкивающей внешности и вошли в подъезд жилого дома. Поцелуев вздохнул с облегчением. – Завтра поедем, - сказал он, поворачивая ключ в замке, - с утра. Завтра все будут мучиться похмельем, и им будет не до нас. – Он нажал на газ, проехал сто метров и остановился у подъезда, в котором находилась квартира Максима.
- Кстати, давай посмотрим, что у них здесь еще есть, - сказал Поцелуев, открывая бардачок. Там оказалась початая пачка «Мальборо», карта Москвы, флакон туалетной воды «Живанши», и больше ничего. – Да, негусто, разочарованно сказал Поцелуев. – Никаких намеков на личность хозяина или хозяев. Он положил сигареты и туалетную воду в карманы и захлопнул крышку бардачка. – Ну, пойдем домой, что ли, - сказал он Максиму.
Выйдя из машины, они поднялись по лестнице и вошли в квартиру.
- Ну что, теперь можем с чистой совестью проводить Старый год, - сказал Поцелуев, усаживаясь на кухне на табуретку.
- Давай все-таки сначала план составим, - запротестовал Максим.
- План побега? – усмехнулся Поцелуев. – Ну давай.
- Почему ты против поезда? – спросил Максим.
- Вот ты привязался к этому поезду, - раздражился Поцелуев. – Ты как предлагаешь ехать, билеты купить?
- Билеты даже в наше время продавали по предъявлении паспорта, - сказал Максим, - у тебя он есть?
- У меня нет, - сказал Поцелуев, - а у тебя, что есть?
- Есть, - сказал Максим, подошел к шкафу, вытащил из кармана телогрейки паспорт и предъявил Поцелуеву.
- Вот так штука, - сказал тот. – Ты ведь, вроде, когда отправлялся сюда, паспорт у меня в туалете забыл? Я ведь его там подобрал потом. Откуда он взялся?
Максим пожал плечами.
- Был в кармане ватника, а ватник висел в шкафу.
- Да, опять странность, - сказал Поцелуев. Ну да ладно. Это несколько меняет дело. Я не подумал. Ты же вроде даже как легализовался здесь? На работу ходишь, и так далее?
- Я думаю, можно поступить так, - сказал Максим.
План его заключался в следующем: он едет в Санкт-Петербург в командировку и везет с собой Поцелуева в качестве раба. Таким образом, можно было легально приобрести билеты.
- А дальше? – спросил Поцелуев.
- А там до границы рукой подать, - сказал Максим. – Можно даже пешком дойти, не привлекая внимания.
- По лесам, да? – сохраняя серьезность, спросил Поцелуев. – Вообще, конечно, далековато, да и жратву придется где-то брать… К тому же зима на дворе. Но есть еще одна маленькая деталь, про которую ты забыл.
- Какая? – спросил Максим.
- А деньги у тебя есть?
Денег у Максима нашлось рублей семь мелочью.
- Я тоже все истратил, - сказал Поцелуев. – Таким образом, билетов нам не продадут.
Блестящий план Максима терпел неудачу.
- Можно, правда, кого-нибудь ограбить, - сказал Поцелуев. – У нас есть автомат и граната.
- Я бы не стал, - сказал Максим, вспомнив свой разговор с доном Карлосом. – Во-первых, рискованно, во-вторых, привлекает внимание, а в-третьих, неэтично.
Поцелуев засмеялся.
- Да-а, ну уморил, - сказал он. – Да по сравнению с тем, что здесь у них творится, это будет просто как если бы я окурок бросил мимо урны в девяносто восьмом году…
- Вот поэтому-то и не стоит, - упорствовал Максим.
- Я с тобой соглашусь по той причине, что это действительно рискованно, - сказал Поцелуев, - у маргиналов ничего не возьмешь, а правящий класс, я думаю, просто так не ограбишь. Видал, какие морды только что приехали?
- А может, на товарном? – предложил Максим.
- А ты ездил когда-нибудь на товарных? – спросил Поцелуев.
- Нет.
- Вот и я нет.
- Но попробовать-то можно, - сказал Максим.
- Очень много разных «если». Если благополучно доберемся до вокзала, если найдем подходящий поезд, если сумеем в него сесть, да в Питере надо буде где-то перекантоваться, да опять же эта твоя идея идти пешком до границы – очень сомнительная. От Питера до границы ведь километров двести, если мне память не изменяет? Это не шутка. Потом, кто знает, какая обстановка в этих твоих лесах, тем более, что, по-моему, никаких лесов и нет давно. Пришьют нас там, и все… - возразил Поцелуев. – Тогда как поездка на машине имеет целый ряд преимуществ: быстрота, до самой границы можем доехать, жратвы много не нужно запасать…
- Зато здесь тоже есть одно очень большое «если», - сказал Максим. – Если удастся из города выбраться.
- Да, может, не так все страшно? – сказал Поцелуев. – Машина очень крутая. Принадлежала крутым людям. Может, нас на ней даже не остановят.
- Вот потому я и боюсь, что крутая, - сказал Максим. – Может, она уже в розыске. И на первом же посту нас повяжут, как миленьких. А кроме того, сколько нам городов придется проезжать по дороге?
- Много, - сказал Поцелуев.
- И в каждом есть вероятность нарваться.
- Да, - сказал Поцелуев, - как не крути, всюду риск. И оставаться тоже риск. Придется рисковать – а что делать.
- А что мы будем делать, если нас остановят? – спросил Максим.
- Прогоним легенду. Если не поверят – придется стрелять.
- А ты сможешь человека убить? – спросил Максим.
- Уже смог, - невесело сказал Поцелуев. – Жить-то хочется.
- Да, шансы у нас небольшие, - подытожил Максим. – Правда, все равно когда-нибудь помирать придется…
- Ну вот, начали за здравие, кончили за упокой, - недовольно сказал Поцелуев. – Может, все еще обойдется. Думай о хорошем.
- А, между прочим, надо еще заправиться, - сказал Максим. – На это тоже деньги нужны.
- Да, про это я забыл, - сказал Поцелуев и помрачнел.
- Знаешь что, - сказал вдруг Максим, - мы дураки.
- В каком смысле? – оживился Поцелуев.
- Если мы действительно просто в две тысячи восьмом году, у нас здесь должно быть полно знакомых. Давай за эту ниточку потянем, - сказал Максим.
- И родственников, - задумчиво сказал Поцелуев, - действительно. Ты знаешь, - признался он, - что-то меня эта идея не вдохновляет.
- Почему?
- Не по себе как-то. Кто знает, что увидим?
- А что ты думаешь увидеть? – спросил Максим.
- Не знаю, - протянул Поцелуев, - но боюсь, что-нибудь неприятное.
- Давай попробуем, - сказал Максим, - деньги все равно нужны.
- И ты предлагаешь взять деньги и оставить их здесь? – возмутился Поцелуев.
- Кого?
- Ну, моих родителей, например. Или твоего брата с семьей.
- Ты знаешь, мне кажется, - сказал Максим, - тут может что-то проясниться. Может, и бежать не придется.
- Почему?
- Не знаю. Интуиция.
Поцелуев пожал плечами.
- И с кого ты предлагаешь начать? – спросил он.
- Я думаю, - сказал Максим, - как раз с моего брата и твоих родителей. Поскольку все это в одном доме и отсюда в двух шагах. И, между прочим, ты ведь у себя дома не был?
Поцелуев отрицательно покачал головой и нахмурился.
- Вот как раз и туда еще заедем, - сказал Максим, - ведь это в том же квартале, - сообщил он таким тоном, как будто Поцелуев этого не знал.
Это действительно было так. Поцелуев нахмурился еще больше.
- Душа не лежит, - признался он. – Не нравится мне это.
- Надо попробовать, - твердо сказал Максим и взялся за телефон. Телефон не работал.
- А ты думал, - сказал Поцелуев мрачно.
- Есть еще один, - сказал Максим и достал мобильный. Поцелуев молча смотрел за его действиями. Максим набрал сначала номер своего брата, затем родителей Поцелуева, но ему никто не отозвался: в трубке были слышны только унылые длинные гудки. – Это еще ничего не значит, - сказал Максим, - у них, скорее всего, тоже телефон отключен. Он подумал и на всякий случай набрал номер самого Поцелуева, но результат был тот же самый. - Поехали, доедем до них, - сказал Максим, бросив телефон на стол.
- Вот так вот сразу? – спросил Поцелуев.
- А чего тянуть? – возразил Максим.
- Ну поехали, - Поцелуев с большой неохотой, видимо, испытывая сильное внутреннее сопротивление, встал с табуретки и медленно направился к входной двери.
Они спустились вниз и сели в машину. Начинало смеркаться. На этот раз за руль сел Максим, как «представитель власти».
- Давай ключи, - сказал он.
Поцелуев молча протянул ему ключи. Максим вставил ключ в замок, повернул его и, не прогревая двигатель, резко тронул с места.
- Ты полегче, - сказал Поцелуев. – Незачем так гнать.
- Все нормально, - сказал Максим, - они всегда так гоняют.
Несмотря на праздничный день, людей и машин на улицах было до странности мало. Максим быстро проехал десяток кварталов по бульвару и вдруг сильно снизил скорость.
- Да-а, - сказал Поцелуев, подавшись вперед, - вот и ответ.
Максим затормозил, машина, пройдя юзом несколько метров, встала. На месте квартала, где должен был находиться дом, в котором жили его брат с семьей и родители Поцелуева, теперь была огромная глубокая воронка, засыпанная снегом и мусором. Асфальт обрывался, дальше дороги не было.
- Вот и приехали, - сказал Поцелуев, скрипнув зубами, - еще вопросы есть?
Вопросов не было.
- Поехали к чертям отсюда, - сказал Поцелуев.
Когда они приехали обратно и поднялись в квартиру, настроение у обоих было гадкое. Разговаривать не хотелось.
- Ты знаешь, - сказал Максим, - ты прав. Завтра выезжаем отсюда к чертовой матери. Если нас попытаются остановить, будем стрелять. Ты говорил, водка есть?
Поцелуев полез в холодильник и достал литровую банку самогона.
Глава 22. Дегенерация
На следующий день, 1 января 2009 года, несмотря на выпитые литр самогона и флакон французской туалетной воды, они встали довольно рано. Поцелуев чувствовал себя так, как будто он был натянутой до предела первой гитарной струной, готовой вот-вот лопнуть. Посмотрев на Максима, он понял, что тот чувствует то же самое.
Наскоро позавтракав тем, что осталось с вечера, Максим и Поцелуев посмотрели друг другу в глаза. В глазах каждого читалась одна и та же отчаянная решимость победить или умереть. Это, собственно, и был тот самый el momento de la suerte, про который Максим когда-то давно спрашивал у дона Карлоса.
- Ну что, поехали? – спросил Максим.
- Поехали, - ответил Поцелуев.
Они быстро покидали в сумку несколько банок тушенки, буханку черного хлеба и остатки картофеля, а затем молча оделись и спустились вниз. Первое, что они увидели, была группа каких-то неправдоподобно зверообразных личностей, разбивавших булыжниками автобусную остановку неподалеку. Порыв ветра донес до Максима и Поцелуева хриплые выкрики, перемежающиеся с невнятным рычанием.
- Культуру в жопу, - прошептал Поцелуев, направляясь прямиком к джипу, стоящему рядом с подъездом. Он открыл багажник, достал оттуда автомат и отдал ключи Максиму, уступая ему место водителя.
- Ну что, куда теперь? – спросил Максим, усаживаясь на водительское сиденье.
- На ближайшую заправку, - сказал Поцелуев, усаживаясь рядом и захлопывая дверь. Автомат он держал на коленях.
Ближайшая заправка находилась километрах в двух по направлению к центру города. Максим кивнул и запустил мотор. Машина тронулась с места. Проехав метров пятьсот, Максим резко затормозил.
- Дай-ка мне автомат, - сказал он. Поцелуев проследил за направлением его взгляда и увидел разворачивающуюся впереди сцену насилия: двое маргиналов сосредоточенно имели прямо на снегу поставленную на четвереньки наполовину раздетую женщину, а еще несколько человек стояли рядом, терпеливо дожидаясь своей очереди.
- Только спокойно, - сказал Поцелуев, отворачиваясь от Максима и не давая ему оружие. Тогда Максим открыл дверь и выпрыгнул из машины. Поцелуеву ничего не оставалось, как только выйти следом.
- А ну пошли вон, - стиснув зубы, прошипел Максим, подходя ближе. Тут только Поцелуев заметил, что девушка совсем не выражает никакого недовольства, а наоборот глухо повизгивает в такт движениям насильников.
Двое занятых делом мужиков не обратили на Максима и Поцелуева никакого внимания, а остальные, заворчав, медленно двинулись навстречу.
- Но, но! – сказал Поцелуев и передернул затвор. Впрочем, нападающих это не остановило, и они продолжали приближаться. Поцелуев с удивлением заметил, что их лица одинаково густо поросли неопрятной черной шерстью и напоминают иллюстрацию из школьного учебника биологии под названием «атавизмы». Они одновременно походили и на больших угрюмых обезьян, причем не в переносном, а в прямом смысле этого слова, и на Джека Николсона из известного кинофильма «Волк». Поцелуев направил ствол им под ноги и нажал на спусковой крючок. Автомат дернулся в его руках, выплюнув короткую очередь; пули, ударившись об асфальт, с тихим визгом ушли куда-то в небо. Один из нападавших ахнул и схватился руками за ляжку, штанина его окрасилась кровью.
- Идиоты! Уходите, пристрелю! – закричал Поцелуев, замахав руками на нападавших. Те остановились в нерешительности, видимо, мучительно соображая, в чем дело, но когда Поцелуев вторично взялся за автомат, все поняли, повернулись спиной, неуклюже дотрусили до ближайшего угла и скрылись.
Двое оставшихся прервали свое занятие, но так и остались стоять со спущенными штанами, тупо глядя на Максима и Поцелуева. Глаза их ничего не выражали, а лица поросли все той же шестью, правда, у одного она была черной, а у другого – рыжей.
- Проваливайте, - сказал Поцелуев, подходя вплотную, и, так как насильники остались стоять без движения, Максим пнул ближайшего к нему мужика ногой в живот, и тот упал на кобчик. Тогда, уразумев, что сила не на их стороне, его товарищ развернулся и побежал, издавая нечленораздельные вопли, в которых можно было разобрать только «ры» и «нах».
- А тебе, что, особое приглашение требуется? – сказал Максим, обращаясь ко второму насильнику, тому, у которого щетина была рыжей. Поскольку тот все еще раздумывал, Максим занес ногу для повторного пинка, и тогда, наконец, поверженное зло пустилось бежать и скрылось за углом.
- Вставайте, - сказал Поцелуев женщине, все еще стоящей на четвереньках на тротуаре. – Тут холодно, простудитесь, - зачем-то прибавил он. Он с удивлением заметил, что лицо женщины тоже покрыто щетиной, только она более светлая и какая-то более шелковистая, чем у мужчин. Женщина подняла лицо вверх, и Поцелуев увидел, что она совсем молодая, лет двадцати, не больше. У нее были длинные русые волосы и очень приятные правильные черты. Сверкнув светло-голубыми глазами, она открыла рот и произнесла короткое непечатное ругательство, после чего развернулась и побежала прочь прямо на четвереньках, комично вскидывая худой зад в синих пупырышках гусиной кожи. Добежав до угла, она остановилась, повернулась вполоборота и выкрикнула что-то, по-видимому, обидное, впрочем, слов разобрать не удалось. После чего, в последний раз победно сверкнув ягодицами, девушка завернула за угол и исчезла.
- Я же говорю, проституция, - сказал Поцелуев Максиму и пожал плечами. – Пошли в машину.
- Вот только что это они такие заросшие? - задумчиво произнес он через минуту, усаживаясь на переднее сиденье рядом с Максимом.
- Не знаю, - сказал Максим, - возможно, мутанты.
Он запустил мотор и тронул с места. Правда, через минуту снова пришлось тормозить.
- Смотри, - сказал Поцелуев, - это то, что нам надо.
Максим остановил машину у продуктового магазина. Это был магазин реликтового, почти совершенно исчезнувшего еще в девяностых годах двадцатого века класса «гастроном». Витрина магазина была разбита, видно, и здесь поработали ребята из тех, что доконали автобусную остановку рядом с домом, где жил Максим. Людей, как ни странно, в магазине не было, по крайней мере, так казалось на первый взгляд.
- Зачем? – спросил Максим Поцелуева.
- Как зачем? – удивился тот. – Надо же нам есть что-то, правильно? Тех жалких запасов, что мы с тобой взяли из дому, хватит только на завтрак гимназистке. Пошли.
Они вылезли из машины и вошли в магазин. Окинув помещение беглым взглядом, Поцелуев сразу понял, что он жестоко ошибся и взять здесь совершенно нечего. Магазин нес на себе следы явного позора и разорения: полки были пусты, по полу была рассыпана крупа и макароны, разлито масло и еще что-то трудноопределимое, всюду валялись осколки бутылок и изувеченные банки консервов, имевшие такой вид, как будто их били тяжелыми тупыми предметами в надежде открыть, но, не сумев этого сделать, так и бросили.
- Н-да, - сказал Поцелуев, - да что они, взбесились, что ли, первого января все?
- Может, эпидемия какая? – высказал предположение Максим.
- Тут все может быть, - неопределенно сказал Поцелуев и заглянул за высокий прилавок, откуда доносились непонятные едва различимые звуки. Он тут же отпрянул, потому что за прилавком обнаружилось трое: двое мужчин, по виду рабочих, и небольшая толстая тетка. Все они густо поросли шерстью, стояли на четвереньках и, тихо чавкая, слизывали с кафельного пола какую-то вязкую массу неприятного цвета и запаха. Окинув Поцелуева мутным взглядом, они оторвались от своего занятия, но ненадолго: Поцелуев не вызвал никакого интереса.
- И здесь то же самое, - пробормотал Поцелуев, - пошли отсюда, - и он потащил Максима к выходу. По дороге он подобрал пару банок из тех, что получше сохранились: это была московская тушенка и ленинградская селедка. – Хотя бы что-то, - сказал он, словно оправдываясь.
- Точно, эпидемия, - сказал Максим, садясь в машину. Поцелуев покачал головой.
- Странная какая-то эпидемия, - сказал он. – Что они, белены, что ли объелись? Кстати, заметил, это все пока представители бедных слоев. А как с правящим классом?
Ответ на свой вопрос он получил через двести метров, когда Максим завернул на ближайшем перекрестке. Прямо на углу стоял мощный темно-синий джип, размерами не уступавший той машине, на которой они ехали. Судя по заключенной в круг трехлучевой звезде, привинченной к капоту, это был «мерседес», причем из новейших моделей, Максим с Поцелуевым еще такого не видели. Двери машины были открыты нараспашку и, проезжая мимо, Максим успел заметить, что внутри никого нет.
- Тормози, - прошептал Поцелуев.
Но Максим уже и сам понял, что к чему. Он ударил по тормозам, и машина, взвизгнув, остановилась.
- Только очень осторожно, - предупредил Поцелуев, выходя наружу и снимая автомат с предохранителя.
Они с опаской приблизились к «мерседесу»: внутри действительно никого не было. Двигатель работал на холостом ходу, а ключи кто-то забыл в зажигании. Поцелуев посмотрел по сторонам: хозяев поблизости видно не было. Он шагнул к машине.
- Ну дела, - пробормотал он, заглядывая внутрь салона. - Слушай, - возбужденно зашептал он, - тут бензина – полный бак! Литров двести, не меньше! Надо ее брать!
Доводы его были весьма резонны, но делать все надо было быстро.
- Скорей тащи нашу жратву, - сказал Поцелуев Максиму, - а я тут пока покараулю. А потом садимся и тихо уезжаем.
И тут дверь ближайшего подъезда распахнулась, и из него выбежал владелец. Поцелуев вскинул было автомат, но сразу же его опустил. Владельцем «мерседеса» был восточный человек, уже в летах. На нем был хороший дорогой костюм, а короткие, толстые, как сардельки, волосатые пальцы были унизаны крупными драгоценными каменьями. Впрочем, волосатыми были не только пальцы, но и все остальное. Собственно, симптомы очень походили на уже виденное Максимом и Поцелуевым, только интенсивность их была еще большей. Передвигался хозяин на четвереньках. Завидев Максима и Поцелуева, собирающихся садиться в его машину, он злобно зарычал и бросился в атаку. Он подскочил к Поцелуеву, и, обнажив золотые коронки, прыгнул, явно намереваясь вцепиться Илье в горло.
- Но, но! – закричал потрясенный Поцелуев, отпихивая хозяина ногой, - не очень-то.
Поразительным было еще и то, что во время этой стычки откуда-то из-за пазухи нападавшего господина, видимо, из подплечной кобуры, выпал и упал на снег внушительных размеров пистолет. Но хозяин не обратил на него никакого внимания. Отбежав метра на три, он шаркал по снегу ногами в дорогих ботинках из змеиной кожи, намереваясь повторить атаку. Тогда Поцелуев сделал то, что он сделал десять минут назад: дал предупредительный выстрел из автомата. Однако на взбесившегося господина это не произвело ни малейшего впечатления, и от неминуемого увечья Илью спасло только то, что он успел заскочить в машину и захлопнуть дверь. Хозяин всем телом ударился об нее и, поверженный, упал на спину.
- Быстро уезжаем, - сказал Поцелуев Максиму, уже успевшему сесть с другой стороны, нажал на газ, и машина поехала.
- Вот тебе и ответ, - сказал Максим, когда беснующийся хозяин остался позади. – Правящий класс тоже поражен эпидемией.
- Честно говоря, мне плевать, эпидемия это или не эпидемия, - сказал Поцелуев, - главное, у нас теперь есть не засвеченная машина с полным запасом бензина до границы.
- Все-таки интересно, - сказал Максим, - что это такое стряслось на Новый Год. Давай проедем чуть дальше, посмотрим обстановку.
Поцелуев заколебался.
- Рискованно это, - сказал он. – Сам знаешь.
- Знаю, - сказал Максим, - а что не рискованно?
- Ну… ладно, - неохотно сказал Поцелуев. – На заправку, я так понимаю, нам теперь уже не нужно.
И он повернул в сторону центра. Сначала прохожих на улицах встречалось немного – видимо, сказывался ранний час и прошедшая новогодняя ночь. Но почти все они были поражены одним и тем же недугом: повышенным волосяным покровом, передвижением с опорой на руки или на четвереньках и почти полной утратой членораздельной речи. В этом Поцелуев убедился, попытавшись заговорить с несколькими из них. Также часты были вспышки немотивированной агрессии: три или четыре раза Поцелуеву просто не удавалось вступить в контакт, потому что на машину бросались без предупреждения.
- Хорошо, что хоть не стреляют, - сказал по этому поводу он. С этим выводом он, правда, поторопился, потому что почти сразу же после этих слов в заднее стекло угодил булыжник, и оно покрылось мелкой сеткой трещин. В основном встреченные принадлежали к маргинальным слоям населения, но три раза попались представители «хозяев жизни»: именно они, как выяснилось, отличались особенно высокой степенью одичания и агрессии, и поэтому третий раз Илья останавливаться не стал.
- Ну и ну, - только сказал он, - действительно, что-то очень странное творится. Мы же еще пока ни одного нормального человека не встретили.
Другой отличительной чертой этого страшного январского утра две тысячи девятого года было полное отсутствие транспорта на дорогах. Ни автобусы, ни троллейбусы, ни трамваи на линии не вышли, легковое и грузовое движение также замерло. То и дело попадались брошенные хозяевами посреди проезжей части автомобили с распахнутыми дверцами и работающими вхолостую моторами. Впрочем, было одно исключение. Около метро «Семеновская» джип, в котором ехали Поцелуев и Максим, обогнала грязная «девяносто девятая» и с ходу врубилась в стеклянную автобусную остановку около которой происходило вялое безрезультатное толковище между очередными сошедшими в это утро с ума четырьмя или пятью существами. Раздался гулкий удар, несколько криков боли, звон стекла, и из разбитой машины на четвереньках вылезли два существа, одетые в форму, идентичную той, что в настоящий момент была на Максиме. На каждом из существ болтался короткий автомат. С глухим рычанием они добежали до ближайшей подворотни и в ней скрылись.
- Эти дольше всех продержались, - заметил Поцелуев.
- Все-таки, как-никак, представители власти, - сказал Максим.
- Вот именно, - сказал Поцелуев.
Когда они пересекли Электрозаводский мост, картина стала более или менее ясна. Всех без исключения жителей Москвы в эту новогоднюю ночь поразило непонятное безумие, выразившееся во внезапном и необъяснимом впадении в первобытное состояние.
- Вот только интеллигенции я что-то не вижу, - сказал Поцелуев. – Один пролетариат и «новые русские».
- Последняя интеллигенция погибла в одном подвале на Алтуфьевском, - задумчиво сказал Максим.
- Что? – удивился Поцелуев.
- Да так, - сказал Максим. - А все-таки, что же это такое, - спросил Максим после минутного молчания.
- Не знаю, - признался Поцелуев. – Дегенерация.
- Это что? – не понял Максим.
- Это такой термин в биологии, - пояснил Поцелуев, - означает эволюцию в обратном направлении.
- А-а, - протянул Максим и больше не сказал ничего.
- Вот так, - сказал Поцелуев и повел машину через Центр в сторону Ленинградского шоссе.
Некоторое время они ехали молча, однако, когда возле горящего торгового центра их забросали камнями человекообразные существа, Поцелуев оживился.
- Я одну притчу вспомнил, - сказал он, прибавляя скорость. – Прочел как-то в одной книге про Тибет.
- Что за притча? – поинтересовался Максим.
- Короче, - сказал Поцелуев, - в одном из селений Индии жила девушка. И вот как-то, пойдя утром за водой, она вскоре прибежала домой вся в слезах. На вопросы матери, что случилось, она долго не хотела говорить, в чем дело, но потом призналась, что у водоема какой-то пришлый старик напал на нее и попытался изнасиловать.
- Ты смотри-ка, - сказал Максим.
- Да. Мать девушки немедленно рассказала это мужу, а он собрал мужчин деревни, и они, взяв камни и палки, отправились к водоему, чтобы проучить дерзкого незнакомца.
- Ну?
- Через некоторое время они вернулись, пристыженные и подавленные. Выяснилось, что старик, напавший на девушку, оказался весьма известным в этой части Индии отшельником и святым, и поэтому его воля была волей богов. На деревенской сходке, которую тут же собрали, было решено эту волю выполнить и отдать девушку ему.
- И что?
- Заплаканная девушка была направлена к водоему. Она подошла к старику, сидевшему на камне и смотревшему, как разбегаются круги от камешков, которые он бросал в воду, и дрожащим голосом сказала, как ее и учили, что она просит прощения за свое глупое сопротивление и почтительнейше предлагает ему взять ее сейчас или же когда он этого пожелает.
- И чем все кончилось? – спросил Максим.
- Старик сказал ей: «Дитя! Меня уже давно не интересуют женщины. Но дело в том, что час назад скончался один великий лама. Жизнь его была не очень праведной, из-за чего его карма стала неблагоприятной. Я просто хотел оказать ему услугу, подарив человеческое тело для следующего воплощения. Но, к сожалению, судьба распорядилась иначе, твои молодые ноги быстры, и я не смог догнать тебя. А за то время, что прошло, вон на том лугу спарились осел и ослица». «И что же?» – спросила девушка. «А то, - отвечал старец, - что великий лама стал осленком».
- Все? – спросил Максим.
- Да, - сказал Поцелуев.
- Забавная история, - сказал Максим.
Поцелуев помолчал, а затем включил приемник. Но ничего поймать ему не удалось; из динамиков шли одни помехи и белый шум; ни одна радиостанция не работала.
- Все ясно, - сказал Поцелуев и выключил приемник.
- Конец цивилизации, - сказал он через некоторое время. В это время они уже ехали по центру города. Улицы были полны народом, повсюду били витрины, то и дело вспыхивали жестокие драки с применением подручных предметов, тут и там занимались огни пожаров. Поцелуеву приходилось то и дело ловко лавировать в водоворотах существ, еще недавно бывших людьми, а то и менять направление движения, чтобы избежать их опасного скопления или увернуться от града камней и льдышек, летящих в сторону машины.
- Может быть, оно и к лучшему? – сказал Максим.
- Не знаю. Может быть, - сказал Поцелуев, - во всяком случае, на выезде из города, я думаю, у нас теперь особых проблем не будет.
- Интересно, как они там себя сейчас чувствуют? – поинтересовался Максим, тыча пальцем в сторону, где должен был находиться Кремль.
- Не знаю, - отвечал Поцелуев, делая очередной вираж, - наверное, как Наполеон в горящей Москве, - сострил он. – Но, скорее всего, сами бегают на четвереньках и поджигают все подряд.
Неизвестно, прав он был или нет, но только в том направлении, куда указал Максим, действительно над городом занималось какое-то красноватое зарево.
- Горит пожар во мгле холодной, - заявил Максим, перефразируя слова великого поэта.
- Вот-вот, - подтвердил Поцелуев, - на нивах шум работ умолк.
Через несколько минут машина выехала на Ленинградский проспект и помчалась к выезду из города.
Глава 23. Мертвые города
Как и предсказывал Поцелуев, особенных трудностей на выезде из города не возникло. Правда, несколько обезьян с автоматами, одетых в форму, попытались загородить дорогу, но они уже разучились пользоваться оружием, а просто волосатые лапы не смогли остановить мощный «мерседес», который легко прорвал слабый кордон, хотя это и стоило ему нескольких новых трещин на стеклах и вмятин на полировке бортов. Угасающий разум не смог соперничать с разумом действующим, и джип с Поцелуевым и Максимом благополучно миновал пост и помчался прочь от города.
Дальше последовали Химки, Сходня, Зеленоград, Солнечногорск - во всех этих городках путешественников ожидала одна и та же картина. В Клину на машину два раза пытались совершить нападение дикие орды сумасшедших клинчан, так что Максим чуть было не пустил в ход автомат, но, слава Богу, все обошлось без тяжких последствий. Немного не доезжая Твери большая толпа загородила шоссе. Поцелуев побледнел, стиснул зубы, прибавил скорость и надавил на клаксон, а Максим выпустил несколько очередей поверх голов. Он уже взялся было за гранату, но тут толпа не выдержала психологического давления и разбежалась.
После Торжка Поцелуев заявил, что устал, и предложил устроить привал. Он остановил машину на обочине, и они пообедали консервами и хлебом.
- Сколько мы проехали? – спросил Максим.
- Примерно две с половиной сотни, - отвечал Поцелуев, - около трети пути. Ты знаешь, это начинает действовать на нервы. Я теперь понимаю, каково нормальному в сумасшедшем доме.
- Давай я теперь поведу, - предложил Максим.
Поцелуев некоторое время колебался, но потом согласился.
- Потом опять поменяемся, - сказал он, пуская Максима за руль.
Они проехали Вышний Волочек и еще несколько небольших городов, через несколько часов пути впереди показался Новгород. Картина, которую они увидели, въехав в город, была ужасной.
К этому времени уже почти полностью стемнело, и улицы освещались только пламенем полыхающих пожаров да мощными фарами джипа. Повсюду на дороге в самых разнообразных и неестественных позах лежали трупы. Но эти люди умерли не от эпидемии: тела их носили совершенно явные и отчетливые признаки насильственной смерти. Между трупами потерянно бродили, ползали и передвигались на четвереньках редкие уцелевшие прохожие; при первых же попытках обратиться к ним они в ужасе бежали прочь. Поцелуев оттирал пот со лба, губы Максима сурово сжались, и он повел машину по этому пепелищу, и дальше, вон из города.
- Тяжело, - пожаловался Поцелуев, когда они вновь очутились на шоссе. Максим молча кивнул.
- Ты как? Может, тебя сменить? – спохватился Поцелуев, посмотрев на бледного то ли от усталости, то ли от увиденного Максима.
- Немного устал, - отвечал Максим, вглядываясь в темную дорогу. – Долго нам еще ехать?
- До Питера? Я думаю, километров двести, - прикинул Поцелуев.
- А до границы?
- Еще около ста пятидесяти или двухсот километров.
- Сегодня, значит, мы уже туда не попадем? – спросил Максим.
- Почему? – возразил Поцелуев. – Правда, это будет к ночи…
- Я бы предпочел, чтобы это было при свете дня, - сказал Максим.
- Не уверен, что это будет лучше, - сказал Поцелуев. – Не думаю, что финские пограничники так уж горят желанием принять беженцев из демократической России.
Но Максим упрямо стоял на своем. Он не хотел в этом признаваться, но ему было страшно. Последние сто километров его терзали сомнения, о которых он не хотел говорить Поцелуеву. Дело кончилось тем, что в конце концов Поцелуев сдался.
- Ну что, тогда делаем привал? – сказал он. – Ночь в машине?
Максим съехал с шоссе и, чтобы замаскировать джип, въехал в густые кусты. Они кое-как поужинали остатками консервов.
- Спать придется по очереди, - сказал Поцелуев. – Один спит, другой караулит. А то мало ли что.
Максим согласился.
- Тогда твоя очередь спать первому, поскольку ты вел машину. Потом я, - сказал Поцелуев. – Перебирайся назад, там удобнее.
Максим не стал спорить, потому что он действительно очень устал. Он перебрался назад, но еще долго ворочался на заднем сиденье: ныло плечо, издерганные нервы не давали заснуть, но, в конце концов, он все-таки провалился в тяжелый животный сон.
Когда Поцелуев разбудил его, была уже глубокая ночь. Несмотря на то, что Максим проспал часов восемь, он все еще не чувствовал себя полностью отдохнувшим.
- Не могу больше, умираю, - извиняющимся тоном сказал Поцелуев. Он перевалился на заднее сиденье и мгновенно захрапел.
Максим перебрался за руль, устроился поудобнее и стал смотреть сквозь лобовое стекло. Ночь была очень темной, не видно было ни черта, к тому же было до странности тихо: ни шороха ветра, ни других звуков не доносились снаружи, и в этой темноте и тишине Максим снова начал засыпать. Тогда он стал щипать себя за ногу, это помогало некоторое время продержаться, а потом он опять начинал клевать носом, и снова щипал себя, и так далее. Так продолжалось некоторое время, но, тем не менее, незаметно для себя Максим все-таки заснул.
Он проснулся как от удара электричеством, в ужасе от того, что проспал все на свете, и случилось что-то страшное. Но, к его облегчению, не случилось ничего нового, кроме того, что уже рассвело. Сзади мерно храпел и посвистывал Поцелуев, и Максим понемногу пришел в себя. В машине было холодно, так как, перед тем, как уснуть, он выключил двигатель и, соответственно, печку. Максим снова завел двигатель и осторожно вывел машину из кустов на дорогу. Дорога была пуста: до самого горизонта ничего не просматривалось, Максим прибавил скорость и поехал вперед.
Во всех населенных пунктах, которые встречались по дороге, была та же самая картина, что и в Новгороде, с той только разницей, что живых людей больше не попадалось вообще. Города были мертвые. Максим уже вел машину около часа, когда, наконец, от тряски проснулся Поцелуев.
- Господи, - пробормотал он с заднего сиденья, - уже день, да? Почему ты меня не разбудил? – упрекнул он Максима.
Тот пожал плечами и сказал.
- Жалко было.
- Где мы? – спросил Поцелуев. – Сколько времени?
- Подъезжаем к Питеру, - сообщил Максим. – А времени, - он посмотрел на автомобильные часы, – около десяти. Если, конечно, часы не врут.
- Черт, - сказал Поцелуев, - останови-ка, я вперед переберусь.
Максим остановил машину. Поцелуев вышел, подошел к водительской двери, открыл ее и сказал:
- Слезай.
- Зачем? – удивился Максим.
- Я поведу.
- Ну, если ты на этом настаиваешь, - сказал Максим и подвинулся.
- А кстати, пожрать у нас есть чего? – поинтересовался Поцелуев, усаживаясь за руль.
- Нет, пожрать у нас нет чего, - сказал Максим, - к сожалению.
- Правда, впереди большой город, там можно будет что-нибудь раздобыть, - сказал Поцелуев, возясь в кресле.
Максим хмыкнул.
- Что такое? – спросил Поцелуев.
- Сейчас сам увидишь, - сказал Максим.
Поцелуев нажал на газ и тронул машину с места. Вскоре начались городки Петербургского мегаполиса: мертвое Тосно, мертвый Павловск, мертвый Пушкин, выглядящий зловеще из-за своих догорающих дворцов; потом Поцелуев заблудился и долго плутал по Санкт-Петербургским пригородам. Ни одного живого человека они не встретили, снег был засыпан пеплом и копотью.
Наконец Поцелуев разобрался с дорогой и въехал в Петербург.
- Куда все делись? – растерянно спросил он Максима. На улицах были только трупы и ни одной живой души.
- Поубивали друг друга, видимо, - отозвался Максим.
- Не может быть, - похолодел Поцелуев, забыв про то, что они с Максимом бегут за границу страны.
- Ну, тогда ушли, - сказал Максим.
- Куда??
- Не знаю.
Когда машина пересекала Невский, Поцелуев угрюмо спросил Максима:
- Не хочешь ли в Эрмитаж зайти?
Но Максим не оценил шутки. Они пересекли Неву (мост, слава Богу, не был разведен), проехали мимо горящего Финского вокзала, того самого, на который прибыл из Финляндии Ленин в 1917 году, и поехали дальше.
- Ты знаешь, - сказал через некоторое время Поцелуев, - не будем здесь останавливаться. Черт с ней, со жратвой.
И, поскольку Максим выразил молчаливое согласие, Поцелуев повел джип в сторону Выборгского шоссе.
- Пустые города, пустые города, - пробормотал он уже на выезде из города, - пришедшие, увы, в упадок навсегда.
- Что? – рассеянно спросил Максим.
- Это Гребенщиков.
Максим не отреагировал никак: состояние его души было сумрачным, и ему было не до Гребенщикова.
- Дальше что? – спросил он Поцелуева.
- В смысле?
Максим молча махнул рукой вперед, показывая на дорогу.
- Дальше Выборг, - сказал Поцелуев.
- А дальше?
- А дальше – граница.
- По времени долго?
- Не очень, - ответил Поцелуев и прибавил скорость.
Глава 24. Граница
Погода испортилась; из низких серых туч, как по мановению палочки злого волшебника появившихся со стороны Финского залива, посыпалась колючая снежная крупа. Вдобавок поднялся сильный боковой ветер, то и дело норовивший сдуть машину с дороги.
Максим и Поцелуев почти не разговаривали: ими овладело какое-то апокалипсическое настроение, питавшееся тем, что они видели по сторонам шоссе и усиливающееся с каждым километром, который приближал их к границе. В таком молчании они проехали горящий Выборг.
- Уже скоро, - сказал Поцелуев.
Оба старались не думать о том, что ждет их на границе, потому что предположения того и другого были мрачными. Когда до цели оставалось, по их расчетам, не более десяти километров, машина въехала в туман, такой густой, что Поцелуев был вынужден включить фары, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть.
- Вот еще напасть, - озабоченно сказал он, снижая скорость, - не проехать бы.
- Не бойся, не проедем, - серьезно отозвался Максим, чувство юмора которого в последнее время куда-то делось.
Через некоторое время фары осветили полосатый столб, стоящий у дороги, и Поцелуев остановил машину. На столбе была прибита табличка с жирной надписью «СССР», зачеркнутой черной краской крест-накрест, выше помещалась табличка с надписью «Россия», а еще выше помещался грубо выпиленный из фанеры и покрашенный золотой краской двуглавый орел. Из-за всех этих нагромождений столб вызвал у Поцелуева смутные ассоциации со штандартом какого-то заблудшего римского легиона, потерявшегося здесь, на севере, и не могущего найти дорогу домой. «Ах, ну да, - подумал он, - Россия же у нас - Третий Рим…»
- Кажется, приехали, - сказал он вслух.
- Ну а сама граница-то где? – раздался рядом голос Максима.
- Где-то здесь, - отозвался Поцелуев.
Из-за тумана ничего не было видно. Поцелуев стронул машину с места, и тут туман внезапно закончился. Поцелуев резко затормозил и открыл рот от удивления. Никакой границы не было, вместо этого перед капотом машины была пропасть. Поцелуев заглушил мотор и выскочил наружу.
Он подошел краю пропасти, все еще не веря своим глазам, и подобрал обрывок колючей проволоки. Шоссе обрывалось на самом краю. Противоположного края, равно как и дна, видно не было; если они и были, их нельзя было различить из-за какой-то голубоватой дымки, в которой терялось пространство.
- А Серега-то был прав, - сказал, подходя, Максим. Он подобрал с дороги обломок асфальта и кинул вниз; тот пролетел сотню метров и беззвучно исчез в бездонной глубине. У Поцелуева закружилась голова и он отошел от края обрыва.
- Вот так, - сказал Максим в какой-то задумчивости, - а ты говоришь, проедем.
- Что делать-то будем? – спросил Поцелуев, устало опираясь о капот. – Поедем назад?
- Черта с два, - сказал Максим.
- Тогда остается только один выход, - спокойно, как будто он говорил о чем-то малозначимом, сказал Поцелуев.
- Какой? – спросил Максим.
- Ну, ты Кастанеду читал? – сказал Поцелуев. – Что делает воин, который оказался на краю пропасти?
- Он делает в штаны, - сказал Максим и истерически засмеялся.
- А потом?
- Он прыгает вниз, - сказал Максим, прекращая смех. – Предлагаешь тоже прыгнуть?
- Ну, я думаю, что мы уже дошли до нужной кондиции, - туманно выразился Поцелуев.
- А если там ничего нет? – недобро прищурился Максим.
- Тогда все и закончится, - сказал Поцелуев. – И слава Богу.
- Да, действительно, - пробормотал Максим. – Что-то я устал. Ну так что, прыгаем?
- Прыгаем, - твердо сказал Поцелуев.
Максим направился к краю.
- Подожди, - сказал Поцелуев, - надо не так. Давай вместе.
- Может, еще хайку какое-нибудь прочитать? – съязвил Максим.
- Pourquoi pas(1), – пробормотал Поцелуев, вставая рядом с Максимом на край. – Сейчас.
________________
Почему нет (фр.)
Он на секунду задумался, нахмурил брови и произнес:
Среди листьев зеленых
Черная курица с красным клювом…
Максим с недоумением посмотрел на него.
- Что смотришь? – сказал Поцелуев. – Это все.
- Тогда давай прыгать, - сказал Максим. – По счету «три». Раз, два, три.
Они прыгнули вниз.
Глава 25. Отбытие
Когда Поцелуев очнулся, он обнаружил, что находится в своей собственной квартире и совершенно голый сидит за письменным столом. Последним, что он помнил, было ужасающее чувство падения в бездну, сменившееся затем мраком небытия. И вот теперь из этого небытия опять возник какой-то новый мир. Поцелуев отдернул занавеску и посмотрел на улицу: за окном снова была зима, а в знакомом до детских припухлых желез дворе играли в снежки дети.
- Черт знает что, - пробормотал Поцелуев. Он встал со стула, дотащился до платяного шкафа и извлек оттуда джинсы и рубашку. Через некоторое время, уже одетый, он снова был у письменного стола и набирал телефонный номер. После трех или четырех гудков в трубке раздался человеческий голос.
- Алло? – сказали на том конце линии.
- Ну, здорово, - сказал Поцелуев.
- С прибытием, - весело сказал Максим, потому что Поцелуев позвонил именно ему.
- Куда мы на этот раз попали? – спросил Поцелуев.
- По-моему, обратно, - сказал Максим.
- Понятно, - сказал Поцелуев и повесил трубку. Он немного подумал, затем пошел на кухню и там включил телевизор. После просмотра выпуска новостей он понял, что Максим не ошибся: по-видимому, на дворе действительно стоял 1998 год.
- Через север, через юг, возвращайся, сделав круг, - пробормотал Поцелуев и выключил телевизор. Он немного походил по квартире, раздумывая, а затем опять подошел к телефону и снял трубку. На этот раз он набрал другой номер и стал терпеливо ждать, когда линия отзовется. На восьмом гудке трубку взяли.
- Да, - сказал женский голос.
- Мама, это я, - сказал Поцелуев.
На том конце линии возникло напряженное молчание, а затем раздалось сдавленное рыдание.
- Сынок… - прошептала трубка, - ты жив?
- М-м… - сказал Поцелуев, - да, я жив.
- Ты где?? – закричала трубка.
- Дома, - сказал Поцелуев. Он подумал и добавил: - я сейчас приеду. Сейчас.
- Сынок! – закричали на том конце провода, - не бросай трубку! Не…
- Мама, я сейчас приеду, - тупо произнес Поцелуев и нажал на рычаг.
- Черт знает что, - повторил он, затем надел пальто и ботинки, закурил сигарету и вышел из квартиры.
Через несколько дней, когда Поцелуев сидел у себя на кухне и курил, в квартире раздался телефонный звонок. Поцелуев бросил окурок в пепельницу и подошел к телефону. Звонил Максим; голос его показался Поцелуеву возбужденным.
- Здорово! – начал Максим. – Ну, как дела?
- Милиция замучила, - признался Поцелуев, - я, оказывается, умер.
- Умер? – переспросил Максим и залился радостным смехом.
«Чего это он веселый такой?» – подумал Поцелуев и сказал:
- Да. Еще с родителями некоторые проблемы.
- Приезжай, я тебе кое-что расскажу и покажу, - сказал Максим загадочно.
- Что, прямо сейчас? – спросил Поцелуев.
- Да, - сказал Максим. – Я вспомнил, какой договор.
- Какой еще договор? – не понял Поцелуев.
- Сейчас узнаешь. Давай, приезжай.
Поцелуев подумал.
- Ладно, - сказал он через секунду.
- Жду, - сказал Максим и повесил трубку.
Когда через полчаса Поцелуев вошел в квартиру Максима, ту самую, на Никитинской улице, Максим, не дав ему даже раздеться, сунул под нос листок бумаги.
- Ну и что это такое? – спросил Поцелуев, пытаясь с помощью одной руки освободиться от пальто.
- Почитай, - коротко сказал Максим.
Поцелуев всмотрелся в текст.
- А! Да это же мой почерк. Где ты это нашел?
- Читай, читай, - сказал Максим.
- Так, - Поцелуев принялся читать собственные каракули. - Отбытие… Между первым и двадцатым января по локальному времени… Место… Станция «Перловская» Ярославской железной дороги… Корабль замаскирован под строящуюся церковь на Яузе, за зданием пединститута… Трансфер до корабля за свой счет… За опоздание туристов фирма ответственности не несет. И что все это значит?
Он вопросительно посмотрел на Максима, и вдруг глаза его расширились. Он хлопнул себя по лбу.
- Да! – сказал он. – Да, да, да. Значит, все, что с нами было…
- Турпоездка, спектакль, - сказал Максим.
- Значит, все это ненастоящее? – Поцелуев ткнул пальцем в направлении окна.
- Нет, это все настоящее, - сказал Максим. – А вот Максим Арсеньев и Илья Поцелуев – как раз ненастоящие.
- Да, - повторил Поцелуев. – И когда мы, с позволения сказать, поедем?
- А прямо сейчас давай, - сказал Максим, - или для тебя это неудобно?
- Нормально, - сказал Поцелуев. – Поехали. А вообще где там эта строящаяся церковь? Не помню такой. Что за символика? Можно было и попроще.
- Найдем, - сказал Максим и стал одеваться.
Когда через час с небольшим они сошли с электрички, над городом сгустились сумерки. Станция «Перловская» находилась сразу же за кольцевой автодорогой, но юридически входила в состав Мытищ.
- Вот она, - сказал Максим, когда они прошли по главной улице имени какой-то Веры Волошиной до конца, и впереди стала видна Яуза, узкая замерзшая речушка не более пяти метров в ширину. Небольшая церковь стояла на холме, и ее окружали строительные леса. Купол был уже готов, но еще не позолочен, кирпичные стены также не были еще оштукатурены и покрашены.
- Пошли, - сказал Поцелуев.
Через десять минут они уже были рядом со зданием церкви и незаметно проникли внутрь: высокие двустворчатые двери оказались незапертыми. Внутри здание еще не было отделано, но зато на том месте, где, по идее, должен помещаться алтарь, имелось нечто, имеющее весьма отдаленное отношение к предметам церковного интерьера. Это был ряд мягких авиационных кресел с подголовниками, видимо, украденных неизвестными снабженцами из самолета «Ту-154». Кресла были привинчены к полу.
Поцелуев подошел к крайнему левому креслу и зачем-то потрогал сиденье, а затем сел. В этот момент откуда-то из-под купола раздался голос невидимого Бога.
- Добро пожаловать на борт нашего лайнера, - сказал Голос.
Максим задрал голову и посмотрел вверх, но никого не увидел. Тем временем тот, кто произнес первую фразу, прокашлялся и продолжил хорошо поставленным голосом народного артиста из радиопостановки:
- Корабль уж готов в отплытие! Пассажирам просьба занять свои места, пристегнуть ремни и на время взлета воздержаться от курения. Наш рейс проследует по установленному маршруту со следующими остановками: сектор двадцать два, сектор «дельта», Альдебаран, сектор «омега», далее везде.
- Шутник, - сказал Поцелуев, доставая сигарету.
- Вас приветствует командир корабля… - Голос на секунду задумался. – Впрочем, сами знаете, кто. Начинаю предстартовый отсчет: десять, девять, восемь, семь…
- Садись, - сказал Поцелуев Максиму, все еще стоящему рядом и что-то ищущему во внутреннем кармане.
- Три, два, один. Отрыв.
Здание дернулось на фундаменте сначала в одну, затем в другую сторону, как бы освобождаясь от уз, которыми держала его земля. На Поцелуева сверху посыпалась цементная пыль, и он поморщился. Максим, наконец, нашел то, что искал. Это был листок бумаги с каким-то текстом. Он отставил ногу и прочитал:
А я опять и голоден и слеп,
Готов для жизни новой возродиться,
Но кров покинут и не тронут хлеб,
Сквозь ночь и снег мне к ним не возвратиться.
Я принял вызов океаном течь,
Играть во все, и умереть, играя,
Я все приемлю – будь то мир иль меч,
И что из них я выберу, не знаю.
Я – безымянный путник в пустоте,
Я был и прокаженным, и вельможей,
Я побывал на троне и кресте,
Я убивал, и был убит, и все же:
Мне в землю лечь не будет суждено,
Свеча горит – но все же не сгорает,
Мелодия, влетевшая в окно
Кончается, но все ж не умирает.
Поцелуев демонстративно захлопал в ладоши.
- Браво! – сказал он. – Ладно, садись. Довольно патетики, - и он дернул Максима за рукав.
В этот день редкие вечерние прохожие стали свидетелями настоящего чуда: недостроенная церковь Спаса на Яузе неожиданно оторвалась от фундамента, вознеслась в темное январское небо и скрылась за облаками. Число верующих на станции Перловская после этого случая значительно возросло, и вскоре рядом со святым местом был построен новый храм, гораздо больше и краше того, что прибрал к себе Господь.
КОНЕЦ
Путевка в люди
© Copyright: Исмаев К.Д., 2001
Свидетельство о публикации №201050500004
Свидетельство о публикации №201050500004
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.