Чужие жизни

Уважаемая госпожа N.,

Высшее Командование Повстанческой Армии АČК с прискорбием сообщает Вам о трагической смерти вашего (многоточие, вписано от руки) с ы н а, рядового внешних войск (многоточие, от руки) N.N. Ваш (от руки) с ы н  был хорошим солдатом, отличным воином, и погиб смертью храбрых, выполнив свой долг перед родиной и народом. Его останки были захоронены с почестями в братской могиле. (Далее от руки.) Среди его личных вещей были обнаружены записи, которые, как нам кажется, могут быть Вам дороги. Считаем своим долгом передать их Вам.

(Жирным шрифтом внизу страницы)
С каждым погибшим солдатом мы приближаемся к победе!
Победа будет за нами!

*

Из записей, принадлежавших рядовому N.N.:

К рассвету мы наконец нашли его. Вернее то, что от него осталось. Ног не было ниже колен, внутренности были разворочены и лежали рассыпавшимся разноцветным веером на полметра вокруг. Ничком, лицом вниз. Оно уже ни о чём не думало, не отдавало команды, не вселяло в нас веру. Оно уже не было ни нашим командиром, лейтенантом повстанческой армии, ни боевой единицей, ни просто человеком. От тела шла тошнотворная вонь.

Мы должны были снять с него (как и с других офицеров) все знаки отличия, сорвать погоны, забрать все личные вещи, которые могли оказаться у него с собой – приказано было лишать опознавательных знаков всех мёртвых, чтобы свести к минимуму всю возможную информацию, доступную противнику, -- о нашей численности, об офицерском составе, о наших потерях, о нас самих.

Кроме офицерского жетона, удостоверения личности – он был иностранцем – и грязного носового платка из личных вещей у него оказались небольшой финский нож, пачка сигарет, немного денег и начатый пакетик с белым порошком. В левом нагрудном кармане лежал вчетверо сложенный жёлтый конверт – чьё-то письмо.

Нож с порошком взял сержант, сигареты и деньги мы разделили между собой, а письмо – не знаю зачем – взял себе я.

Лейтенанта внесли в списки погибших, сдали жетон с документами на хранение в штабную роту, помянули вместе с другими, и всё – оказалось, что у него нет ни родственников, ни жены, ни детей. Он был совершенно один – некому было слать похоронку.

Долгое время после того я носил этот конверт с собой. На нём не было адреса. Письмо было написано спокойным размашистым почерком, не слишком аккуратным, но довольно уверенным, явно мужским. Наверное, он не успел его отправить. Я не пытался перевести текст, просто разворачивал иногда жёлтый листок и смотрел на слова чужого алфавита, на бегущие строчки, на кусочек чужой скрытой жизни, уместившийся на моей ладони.

Странный он был человек. Что побудило его идти в наёмники, воевать за чужую страну, за чью-то независимость, драться с чужим врагом?

Он всё время держался особняком, был скуп на слова, даже холоден, но хорошо воевал, и солдаты в роте его любили.

Что-то странное было в его взгляде, когда-то давно пережитая боль, какой-то потусторонний опыт. Как будто он видел что-то ещё, как будто он что-то знал, чего не знали другие, чего не знал больше никто…

У этого человека не было ни друзей в роте, ни даже хороших приятелей, он был довольно жёстким, часто, когда это было необходимо, - жестоким, и, казалось, ничто не трогало его душу. Он был словно перегоревшая спичка. Если бы не это нечто, иногда мелькавшее в его глазах, и не пакетик с белым порошком, найденный нами тогда в его кармане, я думал бы, что он уже давно умер – задолго до того, как ему пришлось погибнуть смертью храбрых, разбросав по полю военных действий свои оторванные ноги и развороченные кишки.

Он был один, но в его кармане лежало письмо. Значит, был в его жизни кто-то, кто был ему дорог, кто знал о его существовании, - тайный адресат и желанный собеседник.

Однажды я всё-таки с чужой помощью перевёл это письмо. Оно оказалось ещё более странным, чем я ожидал. Даст бог, я, если мне удастся избежать цинковой смерти или общей могилы, разыщу ту, которой оно предназначалось, не знаю как, но разыщу. Вот, что там было: … … …

*

Из письма неизвестного лейтенанта, одного из многих без вести пропавших безымянных наемников:

Отзвенела моя тоска по тебе, отцвела блеклым цветом, осела растаявшим шумом на дно души; затихла и боль, обратившись лёгкой печалью. Перестала рыдать диким зверем, скалиться, завывая и плача.

Оглядываясь назад в редкую минуту слабости, обращая воображаемый взор внутрь себя, различаю смутные силуэты, неясные тени; вижу, будто бы лёгкая бабочка, почти в безвоздушном пространстве, старается, пока ещё не оставив слабых попыток, все ещё надеясь, трепеща и ослабевая, проникнуть сквозь бумажную ширму, пробиться на нарисованный на витраже райский луг. Скоро и это пройдёт. Ляжет на дно, растворится, рассеется в глубине водной пыли. Удастся ли мне ещё когда-нибудь, хоть отдалённо, хотя бы краем души, испытать схожее чувство… ты была моей радостью, моим светлым лучом, моей болью и смыслом.

Помнишь, как примерно в течение года после разрыва мы продолжали иногда случайно видеться? Здоровались, перекидываясь пустышками слов. Иногда я видел тебя идущей по набережной под руку с ним. Я испытывал боль в душе, и это было почти физическое ощущение. Мне почти становилось дурно. Я мгновенно ослабевал - смотреть на тебя было мукой.

Ты, наверное, и представить не могла, насколько я был болен тобой. Меня и самого это пугало. Должно быть, это было смешно: я уподоблялся героям дешёвых романов; ненавидя и любя одновременно, я готов был ударить тебя, растерзать, мне хотелось увидеть, как струйка крови потечёт из уголка твоего рта, а ты будешь лежать в нелепой позе посреди пустыря, абсолютно одна -  и никого рядом. Так я мстил тебе в своих смешных и страшных мечтах за нелюбовь. Я знаю, когда-нибудь судьба накажет меня за это.

Ещё долгое время, даже уехав, я не мог ничего написать тебе. Мои слова были мертвы. Ну как же я мог в таком состоянии что-нибудь записать! Даже простое «здравствуй» было бы ложью.

Но теперь я свободен. Мне уже совсем не больно. Свобода наполняет меня одиночеством, но это приятное чувство. Так, должно быть, одинока рыба в глубине вод. Или носорог в дикой прерии. Или луна в ночной тишине. Так одинок твой двойник по ту сторону сна, с которым я веду беседу, пока ты мирно спишь в объятиях любящего тебя человека.

Возможно, я скоро умру. Я гляжу вверх. Небесными серёжками украшена ночь. Ты превратилась в воспоминание, в фигурку, удаляющуюся в темноту моей памяти, в изящную куколку в коконе сна.

Моё письмо никогда не найдёт своего адресата: ты не получишь его.

Прощай, мой маленький эстет,
моя набоковская девочка, моя тургеневская девушка, моя эдгаровская ведьмочка.

Твой,  уже почти не любящий тебя, уже давно не друг.

1999