В сторону меня

Сколько лет ждут обещанного? Три, ну конечно же, года. В пересчете на дни это... 1095 дней с тем небольшим допущением, что года — не високосные. В то считанное время жила мечта; на пороге четвертого она осталась. Возможно за ней вернуться, возможно ее уж там нет. А была она необыкновенного цвета, и размером с твой дом была. Смело насажанные крутым воображением березы… царапали окна — пили в них чай. Отражение в блюдце — его-то и не было — чай был один — горячий... всегда, именно поэтому, всегда, вот почему. Вот тогда и сказал… Ах, мало ли что говорил! Больше же, все же, писал — читала ты, молчала ты, молчала. И говорил как голос; пел, поди он, пел. Не те ли те самые песни, не тот ли последний герой? Но если б сейчас — не здесь, здесь где-то — в совершенно абстрактном месте, и с точностью наоборот, и все о том же, но словами только другими... Подбирал бы их тщательнее прежнего... читать тебе опять. Умеешь ты, привычка есть к тому же. Возьми. Какими же стихами! Какими новыми, стихами новыми. Зарекся не писать. — Анюта, подожди!
На Майке лица нет. На крик Анюта глянула, зажмурила глаза.
— Можешь теперь открывать, — доверительно сообщил Майк.
Открылся ларчик просто. За думами было темно, и Майк раза два входил без стука. Было теперь еще неопределенней, чем раньше. Кислый был очень апельсин.
Майк чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для него странными речами, которые он говорил. Говоря и чувствуя устремленные на себя красивые, наивные или плутовские — он сам не знал — глаза Анюты, Майк начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в желудке. Самые разнообразные мысли путались у него в голове. Среди них попадались и такие, каких он бежал, и такие, которые были приятны ему, и те, о которых он вычитал или от кого-то услышал. Последние он, чтобы не запамятовать в худой суете, обычно записывал в блокнот и нумеровал их. Зачем ты это делаешь, спросили его однажды, когда он, ощущая потребность с кем-то поделиться, проговорился, и тон, каким это было ему сказано, более бы соответствовал при уличении кого-либо в чем-либо постыдном, в том, чего или вообще не делают, или держат в секрете, делая. Зачем? А вот зачем. «Как известно», не все просто, что таковым кажется, и, как опять же известно, любят же многие пребывать в дураках, так отчего ж не доставить им удовольствие? Да, Майк чувствовал себя совершенно озадаченным, но не он один — на беду ли, счастье — чувствовал так себя: их было двое и тот, второй, читал вечером в раскосом свете настольной лампы под аккомпанемент дождя. Кто-то кричал, призывая кого-то в помощь, а кто-то, уже другой, убавил звук — кричащий едва слышен, — а еще кому-то настолько все это надоело, что он повесился, но никто не понял этого, как и того, что волшебник из одноименного рассказа попал под грузовик. Ну а с тем, что Сумериков — это не смешно, Майк согласился, не колеблясь, но боже, боже, боже мой! — Кэтти с фамилией Кайф режет слух как щетину бритва.
Милая, увлекающаяся натура! Ты мила в большинстве своих увлечений. Не говори, говори Майк так. Прелестное, чудесное создание. Мир твоих грез, безумное мечтание, горение, но какое? Нечего видеть. Смотреть тогда на что? Разумеется на в обоях стены с теми пятью рисунками. Четыре черные ветки, собранные в букет, свыше контуров трав пучками, и не бабочка, а цветок распустил крыла четыре. Довольно топорный, признаться, способ набиваться в собраты дракону, собственный хвост цапающему.
Майк на некоторое время смолк. Впервые, может быть, за время жизни ему не хотелось говорить. Он потел на часы, а думал о том, как Анюта еще спала, как оттягивала она отъезд. Обо всем этом Майк думал честно, поучительно и отважно и особой логикой чувств понимал, что если они не поедут не медля в деревню, то уж останутся здесь навсегда.
— Майк, приободрись, — говорила ему Анюта. — Я понимаю, что все это, все невесело. Смерть, — говорила она еще, — представляется Горну всего лишь дурной привычкой, которую природа не может в себе испортить.
Майк в такие минуты говорил не останавливаясь, подбирая мысли, не слишком глубокие для ума слушателя, придавая словам сомнительное изящество. Его самый благодарный и преданный слушатель, тещин зять, по «известным» причинам отсутствовал, — место его пусто, холодно.
— Майкл?
— Да, это я, — голос Майка выражал сожаление и насмешку. И первое, и второе — с шумом.
— Майкл, это Шэр тебя беспокоит. Узнал?
Майк ответил не сразу. Прежде чем ответить, он проговорил про себя то, что намеревался сообщить в трубку.
— Еще бы. Ты откуда звонишь?
— Из дома. Я одна и мне очень, скучно очень
Пожал Майк плечами.
— Мужа нет, — продолжила Шэр после скоротечных размышлений, в продолжении которых она не слушала, о чем говорил ей Майк.
— И где же он, твой нежный и любимый? — спросил Майк, а сам приготовился слушать. Потом, найдя это нужным, добавил, уточняя или конкретизируя мысль как бы: — Ведь ночь сейчас.
— Он на работе, — сказала Шэр так, как говорила в любое время с близкими ей людьми. — Спит в пределах чужих стен, за что и получает какие-то деньги.
— Прости, я не знал, — смутился Майк, давно как не смущался, и не зная, о чем еще говорить, первое, что в голову пришло, брякнул: — Мне жаль... тебя.
Часто-часто задышала Шэр в трубку, и полагая, что не слышит ее никто, шмыгнула носом, всхлипнула.
— Ты плачешь? — изумился Майк, не веря в то, что слышит, и мужественные, добрые глаза его открылись, что двери, шире, и что-то еще прекрасное случилось, потому что иначе и быть не могло, правда.
Но Шэр не плакала — Шэр ревела. На все лады, на всю катушку. У-у, ы-ы, завывала она, с видимой охотой беря верхние ноты. И больше — ничего. Сплошное недоразумение, в общем.
— Прекрати, — попросил Майк уверенно.
— Легко... тебе... так говорить.
— Нет, ты не знаешь, насколько мне это трудно! Я даже... дрожу, вот.
— Почем мне знать, дрожишь ты или нет? Не вижу я тебя, не чувствую...
— Тепло твоей ладони...
— О чем это вы занимательном таком толкуете? — справился, располагаясь удобнее в кресле, тещин зять. Откуда он взялся, Майку одному известно.
Переглянулись Майк и Шэр, облизнули синхронно губы, ухнули хором:
— Мы говорили о наслаждениях!!!
— Одобряю, — сказал тещин зять вкрадчиво. — И понимаю, — сказал он иначе чуть.
— Я следующие отметил пункты, — заговорил Майк, привычно нервничая. Первые секунды, в связи с установившимся бумаги шелестением, он не мог говорить, но, переждав, продолжил. — Наслаждение любовное, — его мы добываем. Наслаждения духовного порядка: не будем далеко ходить за примером, возьмем искусство, — оно занимает в жизни немалое место. Итого, два уже, — это Майк сказал, оглядев свою пятерню. — Экая досада! — совершенно непонятно, подразумевая что, он воскликнул. — Далее, — с тоскою во взгляде Майк любовался третьим, стройным покамест, пальчиком, — гастрономические наслаждения. Потом: праздничная музычка, дружеские беседы...
— Это что же? — не удержался от безрассудной реплики тещин зять. — Прямо как у нас с вами сейчас?
— Прошу не перебивать, — в форме приказа Майк распорядился. — Захотите — после скажете. Итак, я продолжаю. Сон после обеда, курение, скупые встречи в месяц раз, звонки пароминутные по телефону, а также, — заключил, блистая лукавством и складывая пополам последний из еще не сложенных пальцев руки, Майк, — блаженство отправления естественных надобностей, которое некоторые ставят наравне с блаженством любви. И хотя наставник юнги был не прав во многом, и хотя м-сье Пьер его основательно переврал, но, поверьте мне, все мы в достаточной мере чувствуем всю прелесть описанных ими явлений.
В первосекундном расстоянии от запальчиво разглагольствующего интригана что-то надсадно и так-таки настойчиво поскрипывало. Что бы это быть могло? — думала, думала Шэр и надумала. К чему бы это? — в свой черед подумал тещин зять и на всякий случай перекрестился. Один Майк ни о чем, совсем ни о чем не думал. Майк говорил.
— Не знаю, как вам, — обращался он в десятый, а то и в одиннадцатый раз к тещиному зятю, — а мне по душе былое. Вспоминать о нем — любимейшее мое занятие.
— У тебя, Майкл, наверное хорошая память? — чтобы не молчать, слово вставила Шэр.
— У меня? У меня? — и Майк расхохотался, расхохотался Майк. — У меня превосходная, замечательная память... на даты. Спроси о том Анюту. Кстати, где она?
— Я здесь.
— Здесь, это где?
— Здесь это здесь.
Майк сердцем почувствовал, как на его плечи ложатся чьи-то горячие руки. Руки ложились таким образом, что не оставалось сомнений в принадлежности их той, кого французы называют милой. Потом Шэр, — ибо это была она, — висла на шее. Шея же относилась к Майку и может быть поэтому было ему тяжело дышать? Как знать.
— Неужели тебе не жалко меня? — сказал Майк.
— Не-а, — манерно растягивая гласные и делая вот такие глаза, прогудела в нос Шэр, и Майк неожиданно вспомнил, о чем спешил говорить.
— Завтра, в семь ровно, выезжаем.
— Хорошо, — покорилась не Шэр.
И никто этому уже не удивился, и никто не спросил: а кто?