День победы

“Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Этот День победы порохом пропах?..”

***

- Das Schwein! Schwein! Schwein! Schwe…
Не переставая кричать, голый немец вскинул "Шмайссер" и прицелился.
- Нет!..Не надо! – ружье незаметно выпрыгнуло из рук и потерялось где-то в густой траве. Ноги стали ватными, норовя сложиться вдвое. Руки тянутся к небу. Небо синее. И руки. Выше, ещё выше. Не стреляй. Только не стреляй...
Тра-та-та/а/а/а-А-А-А-А!!!..
Два звука слились в один.
Вопль дикого ужаса застрял в пересохшем как наджак горле, гулко отразившись от стен маленькой комнаты и заставив дребезгнуть толстые оконные стёкла. Противно заскрипели пружины под осевшим на землю телом. Ещё не открыв глаза, Евсеич ощутил пустоту под сердцем, липкий страх, простыню, облепившую дрожащие ноги, и понял, что сегодня ему опять приснился “тот” сон. Будто он, двадцатилетний лейтенантик, выходит из чащи на пригорок и видит перед собой немцев, купающихся в пруду. Голые и безоружные, они дружно над чем-то смеются, не замечая застывшего среди сосен паренька. Гулко бухает сердце, страх и гавкающий хохот гитлеровцев заставляет пальцы до белизны впиться в приклад старой незаряженной “трёхлинейки”. Проходит минута, и сводящий с ума стук в висках перестаёт заглушать окружающие звуки. Осмелев, Евсеич делает шаг из тени и кидает в “собак” связкой гранат. Грохот заставляет сердце подпрыгнуть и остаться висеть где-то в горле; мутная прудовая вода окрашивается в красный цвет, когда, ломая камыши, три разорванных тела разлетаются в разные стороны от выросшего между ними гротескного бурого фонтана. Сладкая как мёд пороховая гарь расползается над водой... а за спиной полумёртвого от пережитого потрясения Евсеича внезапно раздаётся злобно-истеричный лающий окрик, дополненный голодным лязгом затвора. 
Сбросив с ног пропотевшую простыню, Евсеич окончательно проснулся. На чистом автоматизме ощупал руки-ноги, провёл ладонями по седой голове. Поняв, что и в этот раз вернулся домой без потерь, с облегчением и некоторым даже стыдом покрутил головой: тьфу ты, ну и белиберда! Весь праздник можно себе так испоганить...
Беспокоиться было от чего: последнее время кошмары беспокоили старика всё чаще и чаще; несколько раз они прорывались к нему даже сквозь послеобеденную дрёму в кресле-качалке, заставляя бабку хвататься за сердце и с оханьем капать в стакан валерьянку. Вот незадача-то.
Евсеич щурясь поглядел на часы. Восемь. Пожалуй, пора вставать. Покряхтев ещё с минуту в постели, он спустил ноги на пол, пошаркал вокруг и неторопливо нащупал тапки. Пока мысли окончательно не прояснились, можно было никуда не торопиться.  Сон не шел из головы; он преследовал Евсеича уже без малого год, ни сколько не изменяясь и не давая старику ни малейшей возможности как-то повлиять на ход событий. Всё тот же пруд (местные называли его Орлянка), тот же рвущий барабанные перепонки взрыв, то же дуло,  направленное ему в живот. Евсеич всегда оставался в нём больше зрителем, нежели активным участником, и это было для ветерана самым тягостным. Его спасли тогда: фрица изрешетил из обреза подоспевший приятель. Евсеича лишь чуть-чуть задело картечью в плечо, да штаны потом пришлось простирнуть. За убитых немцев ему дали медаль. И он все 50 послевоенных лет 9 мая аккуратно пришпиливал её на грудь среди прочих наград, если шел на парад, в школу или в гости. Но сны... они упрямо утверждали обратное. Не немец с автоматом - он сам еженощно падал на сырую траву, перерезанный пополам свинцовыми ножницами. Снова и снова... Промаявшись до утра, Евсеич потом часто жаловался бабке на ненужное ему возвращение военной памяти, на что та предлагала ему побольше читать. Школьный библиотекарь, она по праву считала, что в книжках есть ответы на все жизненные вопросы. Евсеич слушал жену, даже читал принесёную её литературу, но не находил там почти ничего для себя полезного, всё чаще тайком заглядывая в истрёпанную карманную Библию, раскопанную им когда-то у сына на чердаке среди старых газет и прочего макулатурного мусора. Решив сегодня отказаться от зарядки, Евсеич для виду пару раз наклонил корпус, помахал руками, наскоро прибрал постель, и, захватив с собой парадный френч, отправился в ванную. Бабку решил не трогать. - "Всё-тки, у неё сегодни тоже праздник, пущай отдохнёт старая". Одряхлевшая с годами бабка в последнее время всё чаще залёживалась в своей комнате чуть ли не до самого обеда, одолевая прогрессирующую старческую бессонницу с помощью снотворного. Вчера, Евсеич видел, жена снова приняла с вечера три таблетки, потому сейчас он решил её не будить – на парад ей всё равно не идти, так пусть старушка хоть утром поспит, коли днём покою нет. Однако когда Михаил Евсеич Колесников, промыв глаза и тщательно побрившись, вышел в тесноватую кухню, бабка в длинной ночной рубашке уже вовсю хлопотала у плиты. Аромат свежезаваренного чая приятно щекотал ноздри, аппетитно пахло домашней стряпнёй и какими-то пряностями, а на столе Евсеича уже дожидалась тарелка с огурцами, котлетой и картофельным пюре, исходящим духовитым парком. Здесь же стояла стопка водки, увенчанная кусочком черного хлеба.
Не ожидавший такого Евсеич картинно развёл руками и широко улыбнулся, отчего его поредевшие седые усы забавно встопорщились, а вокруг серьёзных обычно глаз залегли веселые лучики морщин.
- Ну-у, бабка!.. расстаралась! Спасибо тебе, родная.
Аккуратно разгладив борта френча, он сел за стол и придвинул к себе тарелку. Пахло просто восхитительно: бабка умела готовить. Причмокнув в предвкушении губами, Евсеич наклонил голову к тарелке и затянулся паром, словно сигаретой.
- Мммм… Царский завтрак.
Огурцы захрустели на зубах, котлета была тут же располосована вилкой на две половинки и утоплена в салате. В ход пошёл хлеб. Опрокинув в рот водку и закусив, Евсеич ещё больше повеселел и разговорился. Он подцепил вилкой кусок котлеты и, словно возвращаясь к неоконченному разговору, сказал бабкиной спине.

- День победы, Дарья… Произнесёшь – и не верится даже. Подумаю, бывало, сколько лет прошло, и сразу стариком себя начинаю чувствовать. А вот френч наденешь – и будто не было ничего, - ни макдональдсов, ни “новых русских”, - и вновь гремит сорок пятый, да ветер в лицо,  да мы, молодые, стоим на ступенях Рейхстага… И ведь ничто не вечно; поменялось уж всё... люди, страна... в худшую, надо сказать,  сторону... Порядка ни в чём нету… И День победы... – Евсеич задумчиво разжевал кусок хлеба и принялся за остатки салата. – Молодёжь ведь сейчас даже Ленина не знает. Спросишь о чём-то мальчишку во дворе, а он тебе - ни бэ ни мэ, или нацепит плеер и мимо пройдёт. В голове одни жвачки да бабы голые. Иван Кузьмич из пятнадцатого дома ругался на днях, чуть не плакал: для кого старались-то, кровь проливали?! А что тут ответишь... Кузьмич после войны совсем один остался, семьи так и не нажил... Трудно старику, и мне трудно, на него глядючи... А что дети войны не знают – это же хорошо! Непуганное поколение; у них есть всё то, чего мы были лишены... Я, Дарья, пока молодой был, так и жизнь летела как-то незаметно: всё вперёд да вперёд, оглянуться некогда. Зато сейчас мысли в голову так и лезут – и отмахнуться некак...  Вот ты меня вчера спрашивала: почему, мол, хожу я на праздник, если не одобряю. Ругалась ещё. Я тогда разозлился и не сообразил, что тебе ответить… - он откусил огурец и пожевал, - зато сегодня могу точный ответ дать. Хожу - потому что это последнее, что у меня от настоящей жизни осталось. Если вообще ещё что-то осталось...
Тарелка почти опустела. Доев салат, Евсеич сосредоточенно добирал вилкой остатки пюре.
- Да. И вот, бабка… Дочитал же я вчера книжку, что ты мне давала… Ну, этого... Суворова, что ли. Да, точно, Суворов. Как полководец. Его ещё к расстрелу представили, как изменника Родине. Так ведь прав он, тысячу раз прав! Именно Сталин!.. Сталин и никто другой развязал войну. Великий, неповторимый человек, каких больше не будет, но  руки у него по локоть в крови. Так это трудно, знаешь – понимать, что на жизнях твоих родных и близких строился тогдашний кровавый порядок в стране... Я ведь так до сих пор и не знаю, где сестра моя, Сашенька....

Он сделал паузу, дожидаясь реакции на свои слова. Бабка не ответила и не прекратила своего занятия, - она была малость глуховата и поэтому обычно молчала в спорах с мужем, но сегодня, скорей всего, старушка просто была не в настроении полемизировать. Евсеич давно к этому привык и часто начинал рассуждать вслух, не обращая особого внимания на такую мелочь как отсутствие слушателей, поэтому он продолжил, не особенно огорчившись:
- Вот были у нас бои с немцем. Замполиты всё кричали тогда: "За родину, за Сталина". Но воевали-то мы на самом деле не за него, а, как сейчас говорят, за землю предков. Можешь меня высмеять, но сталинская рябая харя никакой роли при этом не играла. Ненавидели мы его, и сами этого не понимали; бросались в бой с криком, но не имя тираново кричали мы, нет! Орали до изнеможения букву “а“, и вся любовь к близким горела в этом крике красным пламенем. – Евсеич поднял над столом резко сжатый кулак. - Сминали противника, как яичную скорлупу!
Он тряхнул головой.
- Я совсем недавно в этом разобрался - тогда-то, молодой покуда был, не понимал… Ошибался я, - и ох, как ошибался… Но сколько народу положил, пока додумался до этого… 39 немцев я убил, Дарья, 39 живых душ. А вот сейчас как думаю - ради чего? – и страшно становится. Их ведь тоже гнали в бой... Гитлер гнал, как нас - Сталин, и карали их за дезертирство не меньше. Насмерть карали. Эх, Даша, ведь боялись мы их ужасно. И они нас тоже. Боялись и всё равно стреляли. От страха стреляли, от безысходности полной. И так мне от этого всего нехорошо… Аж в груди ёкает и дыхание пропадает. Кошмары вот... тоже ведь неспроста. Немцы взорванные... Как подумаю, что на том свете встречу их всех - что я им тогда скажу? Вот спросят: за что ты убил нас? Почему? А что я могу ответить: извините, мол, мне Сталин приказал? Тот, самый товарищ, который 10 миллионов людских жизней в лагерях сгноил? А скольких он без оружия под немецкие танки уложил! Видал я мальчиков убитых, да что там, сам таким же пацаном был... Смертоубийство чистое, а не освободительная война...
Кузьмич помрачнел и со вздохом отодвинул от себя тарелку.
- Я вот как, Дарья, решил. Насчёт Дня победы... Сегодня ещё схожу, друзей фронтовых напоследок повидаю... Хочь и убивцы они... ну да все мы одним миром мазаны! А других-то друзей у меня и нету - вот разве что с заводу, дак там и не друзья вовсе - так, приятели…. Так вот, о чём я там.... Да. Сегодня ещё наведаюсь, каши из полевой кухни хлебну да молодость повспоминаю... А с завтрева, Даш, в церкву ходить начну. Грехи замаливать. И не спорь. Чую, не так долго мне осталось. И пес его знает... – Евсеич задумчиво почесал бровь, -  мож, всё-тки легше станет…
Он с хрустом переплёл пальцы и, потянувшись, оглянулся на жену.
- Ну, будет о былом, давай чаю, что ли… И хватит уже у плиты шарудеть, садись со мной рядом. Устала поди, хозяюшка?
Он принялся размешивать ложечкой сахар в чашке, и, будто вспомнив что-то, вдруг сомкнул брови.
- А лимонку-то, лимонку! Как же чай без лимонки. – Он засуетился. - Вот самое главное и забыла. А мы только вчера два штуки купили. Ну-к, нарежь…
Пока бабка за его спиной копалась в холодильнике, выискивая нужный ингредиент, Евсеич принялся наскоро вымакивать хлебом подливу, добирая остатки из тарелки.
- Ну? Гда лимонка-то? - крикнул нетерпеливо, взглянув на тяжелые “командирские” часы. Ага, наконец-то. Над столом протянулась худая бабкина рука и что-то тяжёлое плюхнулось в чашку, заставив горячий чай выплеснуться оторопевшему Евсеичу в лицо. Брызги усеяли френч, по клеёнке потекла липкая лужица.
Евсеич  от неожиданности забыл все ругательства, которые знал.
-  Бабк!.. Да ты что!!.. очумела цельную кидать?!!.. Я ж сказал – нарежь!
Кое-как протерев глаза, он посмотрел на стол... и обомлел. В чашке лежала боевая граната “Ф-1”. Лимонка. Без кольца.
Костлявая рука вновь поднялась над столом. Евсеич оторопело посмотрел на длинные пожелтевшие ногти, играющие с кольцом от лимонки, и внезапно до него дошло, что это не бабка. Это не могла быть его бабка. Это было... 
Рука разжалась и кольцо с тихим звоном упало на стол. Чувствуя, как закипает кровь в срдце, Евсеич поднял голову и встретился взглядом с тем, что было... было... это было... это был... УЖАС... КАРАУЛ... ШИЗА... ОЖИВШИЙ КОШМАР... ЫРГГХХМММ... ТКХХ... ХХХХХХХХХХХХХХХ 
Он ни с кем не встретился взглядом, потому что у этого существа не было глаз – лишь черные дыры, уходящие вглубь голого черепа. Почти физически Евсеич ощутил, как лопнула нить рациональной мысли где-то у него в мозгу, и иррациональность хлынула мутным потоком в зазор между сознанием и беспамятством, когда тусклый, покрытый трещинами череп с вылезающими желтоватыми волосами беззвучно повернул шею и тяжело уставился на него с высоты  своего истлевшего и изломанного позвоночного столба, задрапированного грязно-белой тканью. Дохнув старику в лицо засушенной гнилью и, отчего-то, больницей, Смерть протянула вперёд ладонь и вдруг сжала её в требовательном жесте; в бездонных провалах глазниц полыхнули зелёные огоньки. “Где же бабка” – подумал тупо Евсеич. То, что он первоначально принял за женину ночнушку, было длинным, до пят саваном. Череп распахнул свой рот, и в лицо ему ударил запах пряностей, - только теперь он знал, что это за запах. Паленые кости. Костная мука. Как в Освенциме, где из евреев делали удобрения и торшеры для ламп, и трупы вылетали в трубу ежедневно. Как в крематории.
Смерть покачала головой, и из глазниц на стол посыпались извивающиеся черви, хотя, казалось, им давно уже было нечего там жрать. В скелетобразной левой руке у неё появилась потемневшая от времени коса с длинным, зазубрённым лезвием. В последний раз взглянув стерику в глаза, Смерть сделала шаг назад, и лезвие неуловимым стремительным движением взметнулось к потолку, срезав одиноко висевшую под потолком лампочку на витом штуре.
У Евсеича перехватило дыхание; по ногам что-то потекло, но он не заметил этого, потому что ноги отнялись. Перевернув терелку дрожащими руками, он попытался было уклониться в сторону, закрыться, спрятаться, но только не дотрагиваться до этого исчадия ада... не стать проклятым....
В последний момент он принялся читать молитву, но понял, что не помнит ни слова. Тогда он просто закрыл глаза рукой, и в последний, самый яркий момент, вдруг увидел самого себя, двадцатилетнего, кидающего связку гранат в пруд с купающимися гитлеровцами. И за долю секунды до того, как лимонка в чашке взорвалась, раздирая старика на куски, зазубренное лезвие замедленно и почти грациозно нырнуло вниз, чтобы  прошить грудь Евсеича и выйти серповидным жалом из-под левой лопатки. Коса вжикнула в воздухе, и всё вокруг накрыла белая вспышка, расколов на сверкающие клинья тонкую грань между сном и реальностью, светом и тьмой, жизнью и смертью. Старик не услышал грохота.      

Евсеича нашла проснувшаяся около полудня бабка. Выйдя на кухню, она застала мужа  лежащим ничком на обеденном столе. На Евсеиче был парадный френч; седая голова покоилась в луже пролитого чая, ещё одна лужа высыхала вокруг ног. На столе перед мертвецом стояла пустая чашка с тёмными пятнами заварки на донышке.   
- Остановка сердца. - констатировали врачи, задвигая носилки с телом в труповозку. –  Пиши: ветеран. Как сговорились они сегодня...
Труповозка отъехала. Водитель “скорой” покачал головой и поставил фломастером в журнал крестик.
- Ого, тринадцатый. – Он закрыл журнал. – Урожайный сегодня денёк. Спорим на два пива, что до обеда ещё пятерых дедов подберём.
- По рукам, – осклабился долговязый фельдшер, усаживаясь рядом.
Двигатель кашлянул и взревел, ликуя. “Скорая” сделала широкий разворот по жаркому, пыльному двору и нырнула в тёмную подворотню, чтобы, объехав небольшой скверик, рвануть туда, где за старыми пятиэтажками, детским садом и двойным рядом цветущих акаций широкой лентой катился вверх по холму бесконечный проспект Победы. Старожилы ещё иногда любили называть его “дорогой в облака”...