Ненависть - это не ответ

  Наступает вечер. Постепенно сгущаются сумерки. Я нахожусь в окопе, в котором можно только лежать. Это не окоп, а пародия на него. Но глубже рыть нельзя: начинает выступать вода. Наш полк прикрывает отступление частей Красной армии, изрядно потрепанной в предыдущих боях. Теперь немцы загнали нас в этот заболоченный участок. Чёрт их знает, о чём думали наши командиры. С юга, востока и севера сплошная топь. Выход один - на запад. Но он закрыт. Там "гансы". От нашего полка остался неполный батальон.
  И вот я лежу в этом окопчике. Шинель и гимнастёрка промокли насквозь. Как унять эту проклятую дрожь? Нет, не от страха. Его давно нет. За последнюю неделю я так устал бояться смерти, что мне теперь всё равно. Холод, от которого некуда деться. В бою хорошо. Там тепло, даже жарко. Но бой окончился несколько минут назад. Немцы откатились. Кого ещё из нас забрала старуха с косой. Темно. Поспать бы. Двое суток уже эти твари пытаются нас раздавить. Скорей бы всё закончилось. Действительно, позавидуешь мёртвым. Винтовка быстро остывает.
  Я вытащил из винтовки пустую обойму. В подсумке нащупал последнюю. Н-да. С ней не повоюешь. Теперь меня если не грохнут, то возьмут в плен. Хрен им по всей морде, а не плен! Живым не дамся!
  Я пошевелился. Твою мать! Шинель можно выжимать. И костёрчик не разжечь. Это ещё что за чёрт? Я услышал какой-то еле слышный плеск, донёсшийся справа. Надо глянуть. Я пополз в ту сторону и через некоторое время в сгущающихся сумерках увидел, что кто-то угодил в топь и пытается оттуда выбраться. Как это его угораздило? Я подполз ближе и разглядел его светлые волосы. Лицо вроде незнакомое. Хотя оно измазано грязью. Нет, точно у нас этого парня не было. Он посмотрел на меня, в его глазах были отчаяние и страх.
  Я подполз ещё ближе, несчастный пошевелился. И тут меня как током прошибло. На его измазанной грязью шинели я разглядел небольшие погоны. Немец!
  Немец посмотрел на меня и перестал барахтаться. Наверно мой взгляд был очень красноречив.
  - Реттен зи, битте (нем. Спасите, пожалуйста), - тихо, с мольбой в голосе проговорил немец. Я не знаю немецкого, но почему-то понял, что он сказал. Хотя, что он ещё мог сказать? Только просить о помощи. Внезапно во мне поднялась такая волна ненависти, я сжал винтовку так, что аж пальцы побелели. Мне стало жарко.
  Ненависть схлынула также внезапно, как и поднялась. Я не видел в нём врага. Передо мной сейчас был человек, которому нужна помощь. Я протянул немцу винтовку прикладом вперёд.
  - Цепляйся.
  Немец вцепился обеими руками в приклад, и я, приняв удобное положение, потащил его из трясины, которая с неохотой отпускала свою добычу. Мои ноги скользили по грязи. Наконец, сделав последнее усилие, я вытащил немца из болота.
  Мы лежали, тяжело дыша. Я потянул на себя винтовку. Немец всё ещё крепко держал её.
  - Но, не балуй, пусти, - сказал я охрипшим голосом и, почувствовав судорожную хватку немца, повысил голос:
  - Я кому сказал?
  Немец в страхе разжал руки.
  - Шлагн зи михь нихьт тот, герр зольдат (нем. Не убивайте меня, господин солдат), - трясущимися от страха и от холода губами пролепетал "ганс". - Ихь хаб айне фамилие, фрау,
кляйнес кинд. (нем. У меня семья: жена, маленький ребёнок)
  Вот твою мать! "Фрау", "киндер". Вспомнил. Кто вас сюда звал? Немец внимательно наблюдал за игрой моих чувств.
  - И откуда ты здесь взялся, болезный, - усмехнулся я, поднимаясь на ноги. Немец то же встал.
  - Ихь ферштее нихьт (нем. Непонимаю), - пролепетал он. Его трясло.
  Я внимательно оглядел своего врага. Это был молодой парень, лет двадцать, не больше. "Фрау", "киндер".
  - У меня тоже семья осталась, паря. В Вологде.
  - Ферцайунг, ихь хаб нихьт ферштандн, вас зи гезахт хабн (нем. Простите, но я не понял, что Вы сказали), - пролепетал он.
  Я посмотрел на него. Мне почему-то было жаль этого парня.
  - Иди.
  - Вас ? (нем. Что?)
  - Проваливай, говорю, - сказал я и показал жестом, что тот может быть свободен.
  Немец недоверчиво посмотрел на меня.
  - Уходи.
  - Данке, - немец схватил мою руку и прижал к своей груди, - данке зер .
  Я понимаю, что, возможно, поступаю неправильно, отпуская его, но убить своими руками этого несчастного, перепуганного парня, которому только что спас жизнь, я не могу. И я чувствую, что я прав.
  - Ладно, ступай, - ком встал у меня в горле. - Иди и больше мне не попадайся. Немец ещё раз поблагодарил и побежал в сторону своих войск. Я молча смотрю ему вслед, пока тот не скрылся в темноте.
  - Ну и какого хрена? - услышал я слева сзади тихий хриплый голос.
  Я повернулся на звук и встретил горящий взгляд лейтенанта Сидорчука, который в настоящий момент командовал тем, что осталось от полка.
  - Что "какого хрена"? - спокойно спросил я.
  - Вы отпустили врага, сержант Куманов, - перешёл на официальный тон лейтенант. - Стало быть, Вы - пособник врага.
  - Я помог тонущему человеку, - устало ответил я.
  - Молчи, гнида. Они пришли на нашу землю. Жгут наши города. Насилуют наших жён. А ты,  паскуда, одного из них вытаскиваешь из болота, вместо того, чтобы помочь ему отправится на тот свет…
  "Как ты меня достал!"
  - Послушай, лейтенант. Почему этот пацан должен отвечать за всех фашистов? - спросил я всё ещё спокойно, хотя прекрасно понимал, что теперь этот желторотый всё доложит начальству. У меня с ним и так были неважные отношения. А теперь… Этот сопляк всё видел.
  - Заткнись, тварь, - лейтенант уже сорвался на хриплый визг. - Я тебя сам пристрелю, как пособника врага. - Он вытащил пистолет и наставил на меня.
  Мне стало всё равно. Я подошёл ближе к Сидорчуку так, что моя грудь упёрлась в ствол пистолета. Я посмотрел в его горящие ненавистью глаза. Но его взгляд не действовал на меня. Меня охватил покой, мне стало легко и свободно.
  - Стреляй. - Тихо произнёс я. - На мне, парень, столько смертей за Гражданскую. Стреляй. Я их бил и буду бить, пока они все до одного не уберутся с нашей земли. А сейчас я сделал то, что должен был сделать. Я спас жизнь человеку. Да, они пришли на нашу землю. Да, они жгут наши города, насилуют наших жён, убивают детей и стариков. Да. Но я - не они. Я солдат, а не убийца. Нельзя жить ненавистью, лейтенант. Даже на войне. Скорее, тем более на войне. С врагами нужно драться, убивая их при этом, но их нельзя ненавидеть. Иначе эта ненависть сожрёт тебя самого, и ты станешь тем, кого ненавидишь.
  Я ни разу не повысил голос. Сидорчук поморгал, и опустил пистолет.
  - Погоди, - его угроза прозвучала не очень уверенно, - я отдам тебя под трибунал. И штрафная будет для тебя самым малым наказанием.
  - Не пугай, лейтенант. Мы не выйдем отсюда. Мы все ляжем здесь. Все до единого. Либо попадём в плен. Или ты предлагаешь сдаться на милость гансов? - Сидорчук испуганно захлопал глазами. - Что перепугался, болезный. Запомни, что я сказал.
  Лейтенант молча отвернулся и пошёл прочь.

  Утром после мощного огневого налёта немцы полезли вновь. Их было несметное количество. Наши огрызались редкими выстрелами. Я не стал стрелять, у меня всего-то осталось пяток патронов. Пусть поближе подойдут, а там как Бог даст. Бога чего-то вспомнил. Я же не верующий. Немцы подходили всё ближе. Я беру одного на прицел и плавно нажимаю на спуск. Немец, взмахнув руками, откинулся назад. Следующий… пять выстрелов сделано. Пятерых ворогов отправил к праотцам.
  Всё. Винтовка опустела. Немцы открыли ураганный огонь. Пули впиваются в грязь передо мной, сбоку, справа, слева, сзади. Что-то обожгло левую руку в районе плеча. Взглянув, я увидел, что одна пуля пробила рукав шинели, едва царапнув кожу. До немцев оставалось метров двадцать. Я достаю штык и примыкаю его к винтовке. Какой в этом смысл? А никакого. Смысл боя в самом бое. Я поднимаюсь в полный рост. Кое-где уже кипит рукопашная. Но силы слишком неравные. Вот на одного немца кинулся с ножом в руках Сидорчук. Немец полоснул по нему очередью из автомата. Лейтенанта отбросило назад.
  Я принял боевую позицию, выставив винтовку перед собой, штыком вперёд. Какой сегодня чудный день. Двое суток шёл холодный дождь, ненадолго преставая, и начинаясь вновь. А сегодня выглянуло солнце. Его луч блестит на кончике штыка. Навстречу мне с карабином наперевес, к которому примкнут широкий, ножевидный штык, мчится здоровенный, метра под два ростом, немец. Подбегая, он наносит мне удар штыком в грудь. Внезапно время для меня прекратило свой бег. Я как бы выпал из происходящего. Что за чертовщина? В голове образовалась звенящая пустота. Как в замедленном кино, я видел, как штык немца движется в мою грудь. Лёгким вращательным движением я отвожу карабин немца в сторону и всаживаю свой трёхгранный штык ему в горло. Немец, захрипев, откидывается назад. Следующее моё движение - удар прикладом по каске ещё одного немца. "Ганс" упал. Подскочив к нему, я всадил штык ему грудь. В теле была небывалая лёгкость. Вдруг я замечаю, как какой-то фриц наводит на меня автомат. Не рассуждая, швыряю в него винтовку, как копьё. Винтовка вошла немцу точно в грудь. Всё! Амба! Я без оружия.
  Тут ко мне подскакивает низкорослый "ганс" и наводит автомат мне в грудь:
  - Кайне бевегунг ! (нем. Не двигаться)
  Я не понимаю, что со мной происходит. Как будто действую не я, а кто-то вселился в моё тело. Я делаю шаг вперед влево, захватываю автомат за ствол и ребром другой ладони сминаю немцу кадык. Тот успевает нажать на спуск. Ствол в руке неприятно дёрнулся. Слава Богу, фриц не повесил автомат на шею, и теперь снова у меня в руках оказывается оружие. Катаясь по земле, я выпускаю короткие очереди по снующим фигурам в грязно-зелёных шинелях. Немцы стреляли в ответ. Но мне было всё равно. Я сам искал смерти. Но просто так умирать не хотелось. Я дорого продам свою жизнь. Раздался сухой щелчок. Патроны иссякли. Я вскакиваю на ноги и начинаю работать автоматом как ломом. Какой-то немец приготовился в меня стрелять. Я зашвырнул автомат ему в морду. Метнувшись в сторону, я падаю на землю, перекатываюсь, вскакиваю на ноги. Ногой выбиваю наставленный мне в живот автомат. Немец выхватывает нож и наносит короткий, без замаха, удар сверху. Плавным движением перенаправляю удар ему же в живот. Выдёргиваю нож. Ещё поборемся. Мелькнула ещё одна фигура в грязно-зелёной шинели. На меня вновь направлен ствол автомата. Отбиваю его предплечьем, наношу немцу режущий удар по ближайшей руке и всаживаю нож в правую сторону его груди по самую рукоятку. Поднимаю свой взгляд на уровень глаз немца. О, Господи! Меня словно током прошибло. Это были ЕГО глаза. Это был тот вчерашний немец. Солдат медленно падает на спину. Я слышу, как его губы, покрывающиеся пузырящейся, кровавой пеной, шепчут:
  - Данке.
  Я стою и молча смотрю на убитого парня. Тот глядит ввысь небесно-синими глазами. На губах застыла лёгкая улыбка. Моё сердце превратилось в комок льда. Я не замечаю ничего вокруг.
  Господи! Почему!? На кой хрен я вчера достал из болота этого парня, чтобы сегодня убить его собственными руками? Слёзы навернулись на мои глаза. Я чувствую, как слеза течёт у меня по щеке. Внезапно меня окутывает золотистый свет. Кто-то невидимой рукой проводит мне по глазам, по волосам, по моей израненной душе. Комок в груди растаял. Слёзы счастья хлынули у меня из глаз. Господи, значит такова твоя воля! Мне вновь стало легко и свободно.
  Только теперь я заметил, что меня окружили немецкие солдаты и смотрят с непонятным удивлением и настороженностью. Я замечаю офицера.
  - Хауптман Штольц, - представился он. - Ви есть очень храбрий зольдат. Я знать, что Ви сдельать дльа этот зольдат. Я Вас очень понимать. Как Ваш имья, фамилье.
  Я поглядел на небо, на солнце. Затем увидел что рядом со мной, в нескольких шагах, лежит немец, в которого я метнул свою винтовку. Молча подхожу к нему, вытаскиваю у него из груди своё оружие и также молча вешаю винтовку себе на плечо. Затем поворачиваюсь к офицеру:
  - Фамилия - Русский, имя - Солдат.
  - Батальон, штиль гештанден! (нем.Батальон, смирно) - скомандовал офицер и приложил руку к фуражке. Солдаты вытянулись в струнку.

  Куманов молча кивнул и пошёл на восток. Ветер развевал полы его шинели и шевелил коротко стриженные, русые волосы.
  Поражённые немцы смотрели, как этот странный солдат шёл по топкому болоту, аки по суху…
  - Да, господа, - проговорил офицер, глядя в спину удаляющемуся, единственному оставшемуся в живых в этой мясорубке, русскому солдату. - Прав был Великий канцлер, с этим народом воевать нельзя. Мы проиграем эту войну, господа.
  Стоял редкий, солнечный осенний день 41-го года…