Серегина, Серега и Другие

-А ты что своей мамаше скажешь?

Лена Серегина, девятиклассница четыреста девятой школы, потащила в свою комнату телефон, цепляясь длинным шнуром за края ковровой дорожки. По пути, конечно, задела и с грохотом свалила на пол стопку книг, громоздившуюся на тумбочке в коридоре. Закрыла за собой дверь.

-Так и скажу, что поехали к Надьке на дачу. Чем больше врешь, тем проще запутаться.

-Ты что, Лен… Она моей мамаше позвонит, а я хотела сказать, что мы у твоей тетки, в Малаховке…

Маша Ладынина, семиклассница той же школы, дочь отставного полковника, находится под неслабым родительским контролем.

-Машка, но я же не могу сказать, что мы едем к тетке. Все всплывет сразу. Тетку-то я не подговорю. Проще всего сказать: так и так, едем к Надьке. Без мальчишек.

-Само собой.

-А они пусть сами, как хотят, выкручиваются. Им проще.

Золотой век плохой связи. Мам, я у Тани на даче… Приеду завтра. Телефона на даче нет. Поезжай-ка, проверь. Ма, я готовлюсь у подружки к контрольной, к экзамену, рисую стенгазету, пишу доклад. Позвать ее маму? А она ушла в магазин… Ищи-свищи, где твое единственное дитя, с кем оно. Ненаглядная хорошистка, ленивая троечница, кормили-поили, кого пороли, кого нет, все равно – выросли, все выросли.

Машу, как раз, пороли. И, тем самым, частично освободили от груза моральных обязательств. Она сидит на своем узеньком диванчике «Малютка» среди полированного антуража на пределе возможностей обставленной квартиры: стенка, сервант, хрусталь; и думает: я все равно поеду. Не убьют же.

Лену в жизни и пальцем не тронули. Папа-мама, типичные представители поколения шестидесятников, доктора Спока не читали. Но откуда-то знали твердо: нельзя детей бить. На стенках комнаты Лены Серегиной нет пустого места. Входящие сюда впервые сначала прикрывают глаза, справляясь с пестротой, а после говорят: да, вот это да. Здесь красочные полотна, созданные самой хозяйкой: портреты девушек с задумчивыми, печальными или вдохновенными лицами, хиппи с гитарами, уходящие за горизонт, и усыпанные звездами акварели, навеянные чтением зарубежной фантастики, в трогательном соседстве с котятами кисти подружек и плакатами зарубежных групп.

У изголовья добытая с великим трудом фотография Ромео – прекрасного юноши, задумчиво кусающего травинку и смотрящего при этом вам прямо в душу. Актер Леонардо Уайтинг. Не какой-то там Ди Каприо. «Ромео и Джульетта» - детям до шестнадцати вход воспрещен. Билетерши лютуют. Там есть один такой момент… В общем, секунд пять показывают голую попу Ромео. То есть, Леонардо Уайтинга. Не за попой, ой не за попой, пятый и шестой раз приходят девочки на «Ромео и Джульетту»; они прячутся в туалете во время детского сеанса, пробираются в зал чуть ли не по-пластунски, тихо всхлипывают в темноте. Лена рисует по памяти всех – Ромео, Джульетту, Меркуцио, леди Капулетти. Даже Кормилицу. Крепит рисунки булавками к обоям вокруг фотографии Леонардо.

С работы звонит мама: Ленка, по «Голосу Америки» битлы в четыре часа будут, я тебе забыла сказать. – А как настроить-то? – Да ты включи только, там всегда настроено.

Пройдет два дня, и Лена с Машей поедут в неотапливаемый подмосковный домик. С ума сошли, День Космонавтики, снег еще кое-где лежит. С ночевкой поедут. Куда вы, дети? Они себя детьми не считают.

Даже семиклассница Маша Ладынина. Вот ее милая мартышечья мордочка с чуть выдающимся вперед подбородком, живые карие глаза и длинные белые волосы. Ангельский, действительно ангельский характер. Такая быстрая девочка. Младше всех своих друзей, а сама им всем – как мама. Маша печет пирожки и кормит ими всех, Маша зашивает мальчишкам порванные штаны и куртки. На лестничной площадке этажом ниже квартиры Маши Ладыниной по вечерам толкутся все хулиганы района со своими девчонками. Тринадцатилетний ангел выносит стаканы, нарезанный хлеб, колбасу. Сама Маша не курит, и, конечно, не пьет. На восьмое марта она обегает матерей своих подружек с собственноручно испеченными тортиками. Мамы охают, умиляются, укоризненно поглядывая на собственных нерадивых дочек. А ты, распустеха…

Все это Маша делает искренне. Душа ее светла и помыслы невинны. Маша влюблена во взрослого семнадцатилетнего Олега Таранова. Собственно, совершенно непонятно, что девчонки находят в Таранове. Но факт остается фактом – Таранов нравится всем в компании, исключая, правда, Лену Серегину. Ох, и наглый этот блондин Таранов. Глаза у него наглые и улыбка тоже. Родители-дипломаты за границей, живет с полусумасшедшей бабушкой, и еще у Таранова грязные делишки: фарцовка. И денежки водятся. Он проживает в одном подъезде с Машей. Он ее сосед. И она, чистая девочка, почему, ну почему, умирает, сохнет по нему. Ангел тянется, тянется к порочному юнцу… трепещет когда видит его, заливается краской. А будь у нее хвостик, она виляла бы хвостиком. Она заглядывает в эти мутные глазенки: «Олежек», она звонит в дверь его квартиры по сто раз на дню: то ей спички, то десятку взаймы, то ей книгу почитать, то вернуть книгу. Что-то там у них происходит. И все, включая Тарановских дружков, качают головами: связался черт с младенцем. И еще эта юла, Надька. Кажется, он собрался переспать с ней. А в этом у него, без сомненья, уже есть опыт.

Как она вообще очутилась здесь, на этой лестнице? Надя Медведева, взрослая девушка, уже год назад окончившая четыреста девятую школу. Загадочна, загадочна эта рыженькая лисичка. В институте то ли учится, то ли нет. Темнит, отмалчивается, улыбается. Это Таранов привел ее к ним на площадку. И, по странному стечению обстоятельств, она – директрисина дочка. Дочь директора четыреста девятой школы. Ах, Антонина Михайловна, и в страшном сне не приснится вам, с кем она проводит вечера. С Тарановым и Виноградовым. С этими двумя вашими врагами из десятого «В», которые не далее, чем на прошлой неделе, залепили оконной замазкой замочную скважину в учительской, которые стоят на учете в детской комнате милиции, с которых до сих пор не снято подозрение в похищении коробки конфет из вашего кабинета. С этими двумя убогими, которых вы, после продолжительных колебаний, решили все-таки довести до выпуска, вняв слезным просьбам их родителей.

Сережа Виноградов – мальчик Лены Серегиной. Или не совсем. Все как-то размыто и странно. И мальчик чрезвычайно неоднозначный, и отношения неопределенные. С одной стороны посмотришь – с кем он дружит… Он курит и выпивает. Он славен своими похождениями, заканчивающимися в милиции. Кто с корнем повырывал перед выборами в Совет Народных Депутатов все указатели «К избирательному участку», фанерные стрелки на беспомощно-тонких ножках? Кто нес их в охапке, сам не зная куда и зачем, и очень удачно встретил на пути милиционера? «Что это?» - «Указатели. Вот, кто-то выдрал, а я собрал и вам несу.» Еще один привод в милицию.

Голубые глазищи в пушистых длинных-предлинных ресницах. Длинный, костлявый, разболтанный подросток. Руки – ноги словно на шарнирах. Штанов не купить. Не шьют таких ростов в СССР. Такое обаяние, тихие застенчивые смешочки, Ремарк страницами наизусть, и двойки, двойки, двойки…

Лена Серегина никак не поймет: он кадрит ее, или нет? Когда, в отсутствие его родителей, она приходит к нему домой, он усаживает ее на диван, бережно надевает на нее наушники. Вот, это только для тебя. Саймон и Гарфанкл: “Sounds of Silence”. Он улыбается бесподобной нежной улыбкой. Они хором подпевают ELO: “A-a-a, telephone line…”. Кто слышал о караоке? Лена впервые видит стереосистему с наушниками. Однажды принес откуда-то одну сигарету “More”, длинную, тонкую, коричневую: протягивает ее Лене в заплеванном подъезде. Он – Серега, а она – Серегина.

Тоже персонаж. Круглая отличница из семьи интеллигентов-очкариков с четырнадцати лет живет двойной жизнью. Или тройной. Такое происходит со множеством умненьких девочек. Леночка Серегина воспитана родителями на бардовской песне и, кажется, еще вчера все напевала тоненьким взрослым голоском Новеллу Матвееву, кстати, удивительно похоже.

А потом, вдруг, как начала краситься, безбожно краситься дешевой вонючей косметикой, неумело и ярко. И все смеются: Серегина, чем ты обалденно белым намазала веки? Не иначе, как пастой Лассара от прыщей. А тетя ябедничает маме: вчера встретила твою Ленку, ну, чисто клоун, раскрашена. Волосы фиолетовые. Да, фиолетовые. Берешь чернила, две столовых ложки на тазик воды, и полощешь, полощешь. Мама говорит: Ленка, ты опять надевала мои туфли. И не ври. Каблуки шатаются. Ты утащила мои колготки. Колготки стоят десять рублей, а зарплата м.н.с. – всего сто двадцать. А учителя все ставят Лене Серегиной ее заслуженные пятерки, и не ругаются. Только, качают головами, изумленно глядя на ее оранжевые щеки: чем же это она так?

На удивление либеральная школа. Директриса – партийная до мозга костей, муж в ЦК. Антонина Михайловна преподает историю и обществоведение, говорит, тихо и медленно, про съезды КПСС, гипнотизируя старшеклассников змеиным взглядом. Они под этим взглядом почти что писаются.

И цветут при ней в четыреста девятой школе махровый либерализм и доходящее почти до диссидентства вольнодумие. Молодая розовощекая училка преподает генетику по экспериментальному учебнику академика Дубинина. «Люди, обладающие способностью складывать язык в трубочку, гомозиготны по рецессивному аллелю rr…» Лабораторная работа: «Возьмите двух девственных мух-дрозофил…». Девятиклассники ржут, не ценят.

Историчка, студентка-вечерница, ведет археологический кружок. Все твердят, с наслаждением перекатывая во рту французские названия археологических эпох: «Шелль, ашель, мустье, ориньяк, салютруа, мадлен, азиль, тарденуаз.» И еще кружок, страшно сказать, по истории религии. Водит комсомольцев по церквям, якобы на предмет изучения архитектуры и интерьеров.

Лена Серегина читает ночами все подряд. Вальтер Скотт и Фенимор Купер пропущены, как детские и скучные. С десяти лет – Жоржи Амаду. «Ба, а что такое публичный дом?» Бабушка свирепеет: «Если ты еще и вопросы будешь задавать, я у тебя книгу точно отберу.» Ага, кажется понятно, что это такое. Хотя и не до конца.

В.И.Ленина читает в подлиннике, не доверяя учебнику. По секрету рассказывает подружкам: «Он жутко злой. И не особенно умный.»

Сходив в математический кружок, сделав все уроки, аккуратно заполнив дневник и собрав портфель на завтра, она проводит вечера на лестничной клетке. Пьет портвейн, ну в лучшем случае вермут, временно отложив бледную ксерокопию «Приглашения на казнь».

И вот Надя Медведева говорит однажды:
- Мы можем в выходные поехать ко мне на дачу.

Всем до смерти надоел подъезд. Конечно, хочется расслабиться в более комфортных условиях. Таранов недоверчиво спрашивает:

-А твои предки не нагрянут?

-Их точно не будет. У папиной сестры день рождения, они туда поедут.

-А ты что им скажешь?

-Ну, какая разница, не переживай. – Вот всегда она так, ничего толком не объяснит.

Серега спросил у Серегиной глазами: поедешь? – Она ответила улыбкой: поеду.
Да, надо понимать, что это означает. Что будет там, на даче. И это «да» ведь не только про «поеду», и не только про дачу.

И Таранов, разумеется, поедет, ради чего все и затевается. И Маша поедет. Потому, что едет Таранов. Вот только непонятно, что она наврет родителям. А больше дураков нет. Остальным неохота ночевать в холодном дощатом домике в начале апреля. По ночам заморозки.

***

И вот уже тащат свои сумки с электрички на автобус. Самая большая сумка, конечно, у Маши. Она бледна, куда делся всегдашний румянец. Таранов ее сумку в упор не видит, он несет маленькую, Надькину, ну и свою, конечно.

В автобусе Лена сосредоточено смотрит в окно. Указатель: пансионат «Пипки» - 1,5 км. «Пипки» при ближайшем рассмотрении оказываются «Липками». Привет дедушке Фрейду.

В доме стужа, что, впрочем, и прогнозировалось, не хочется снимать куртки, и страшно даже подумать, что будет ночью. Негнущиеся девичьи пальчики строгают сыр и колбасу, Маша достает из своей сумки многочисленные судки с домашними салатами, котлетами. Когда успела.

Парни, ведомые хозяйкой, обследуют дом, и вскоре появляются в директорских ночных сорочках с оборками и кружевами, надетых поверх свитеров, и, взявшись крест-накрест за руки, высоко вскидывая ноги в джинсах, пляшут что-то невразумительное. Канкан, не канкан.

Маша отказывается от водки. Дурочка, пей, замерзнешь. Она упрямо мотает головой.

Говорливая Лена тиха: вечер тянется долго, и все не темнеет. На лестнице обычно было весело, и даже Таранов, по временам, казался интересным собеседником, а теперь все стали чужими. Нелепо, до смерти нелепо.

Пары расходятся по двум комнатам. Таранов на прощанье говорит: «Вы это… Сразу не раздевайтесь. Сначала постель согреть надо.» Ангел остается спать на диванчике возле стола с объедками.

Серегина с Серегой забираются в свитерах под одеяло на супружескую кровать директора школы. В комнате градусов десять, не больше, они целуются, клацая зубами. Проходит сколько-то времени, упорная девочка самоотверженно снимает с себя свитер, футболку, шерстяные колготки. Раздевает мальчика. К ледяным простыням страшно прикоснуться. «Сейчас-сейчас. Мы согреемся. Сейчас будет тепло». Юные, нежные, дрожащие, совершенно бессильные тела льнут, жмутся друг к другу. Какое там!

Они сдаются, напяливают одежду, лежат в обнимку. В доме раздаются шаги, голоса, шаги, Машин крик, стук в дверь. «Лена, Лена, иди скорей, Лена, вставай. Он ее…». Она выскакивает из комнаты, Маша хватает ее за руку и тащит за собой. На кровати сидит Надя. В свитере, но с голыми ногами. На простыни – кровь, кровь, кровь. На белом лице – серые веснушки. Таранов с кривой улыбкой стоит рядом.

Господи-боже-мой. Кипятить воду, рвать простыни на тряпки. Девочки и мальчики кое-что об ЭТОМ знают, но, во-первых, четверо, ну теперь трое – девственники, а во-вторых, Таранов такого, похоже, тоже пока еще не видел.

Бледная директорская дочь с тряпкой, запихнутой в колготы, осторожно выходит из комнаты, морщится. «Мне нужно на улицу». На какую тебе улицу? Сейчас ведро принесем…

Куда бежать-то? Ночь, автобусы и электрички не ходят, на участках никого нет. К утру Надя говорит, что, кажется, все в порядке, все разбредаются по кроватям, засыпают, не чувствуя больше холода.

Назавтра, не глядя друг на друга, доедают колбасу и салаты, собирают сумки. Раздается шум мотора, шелест шин по гравию. А домик-то в конце улицы, они, больше некому. Атас! Хватают барахло, вылезают в окно, несутся через огород. Слышно, что машина уже подъехала и остановилась. Посуда так и осталась на столе, все осталось.

***

«Лена, здравствуй!
Привет из Вооруженных Сил.
Спасибо тебе за посылку. Надо же, явская Ява, и где ты только ухитрилась достать. Я тут вожу машину, такая длинная тачка. Сейчас я тебе ее нарисую…» На рисунке – грузовик, а на грузовике – ракета. Вот интересно, а как же военная цензура?


«Заседание районного партийного комитета объявляю открытым. На повестке дня один вопрос – персональное дело директора четыреста девятой школы Медведевой Антонины Михайловны, члена КПСС с семидесятого года. С сообщением по персональному делу выступит второй секретарь райкома Тихомиров.

-Ревизия архива документов в педагогическом институте выявила на двух различных факультетах два практически идентичных аттестата зрелости, выданных четыреста девятой школой города Москвы на имя Медведевой Надежды Борисовны. Один из этих аттестатов является подделкой и выдан «задним числом». Ответственность за это правонарушение целиком лежит на директоре школы.

Оживление в собрании. Чем же различаются эти два аттестата?

-Только перечнем прослушанных факультативов. Все оценки в обоих аттестатах – «отлично».

-А в чем тогда смысл этого поступка?

-Надежда Медведева была представлена к отчислению с физико-математического факультета по неуспеваемости после первого курса. В то время, как этот вопрос находился в рассмотрении, ей был выписан второй, поддельный, аттестат зрелости, с которым она поступила на исторический факультет.

-Странно, что поступив на исторический факультет, она так и не забрала из института свой первый аттестат. – Выступающий думает про себя: ну и подставила девка мамочку.

В этой истории вообще много странного.

Мы считаем подобный поступок директора школы несовместимым с пребыванием в рядах КПСС. Кто за, прошу голосовать. Единогласно.»


Кто там? – Сергей. – Сережа, ты вернулся, проходи! – Нет. Вы позовите Лену сюда, пожалуйста. – Лена, к тебе пришли! Сережа, проходи в квартиру, что ты стоишь за дверью. Ты так повзрослел! – Привет. – Привет. Иди сюда. – Серега, ты странный какой-то. – Лен, ты знаешь Катьку… Ну в общем, ты знаешь, что мы с ней…- Ну, ну, и что? – Я когда вернулся, пришел к ней, а там стол накрыт, народу куча, и она говорит: познакомьтесь, вот мой жених. Через месяц свадьба. – Поздравляю. – Лена, я прошу тебя… Выходи за меня замуж. – Ну ты даешь! – Я прошу тебя, еще не поздно… - Поздно, Серега, уже поздно. – Ну что, у тебя есть кто-то? – Есть. – И это серьезно? – Серьезно. – Ну почему, когда я ни приду, у тебя всегда кто-то есть. И, заметь, каждый раз кто-то новый. И опять все серьезно. Я просто прошу тебя. Давай поженимся. Ты же моя, Серегина.


Осужденный Таранов! Вам разрешено свидание с невестой.
-Олежек! Милый! Господи, как ты похудел. Я звонила твоей маме, они подали на апелляцию. Она говорит, все еще может быть пересмотрено, срок еще могут уменьшить. Эти гады тебя оговорили, подельники твои. Все на тебя свалили, гадины.

-Утихни ты, Машка. Пожрать привезла чего?

-Конечно, Олежек, вот пирожки, вот курочка…


-Девочки! Сегодня будем кроить блузки летние. Ткань все принесли? А мерки дома сняли? Смирнова, красавица моя, ты как всегда! Ладно, сейчас я тебя сама обмеряю.

-Антонина Михайловна, я ткань дома забыла, можно сбегаю?

-Ну ты у меня так весь урок и пробегаешь. Горе мое.


-Алло, алло, говорите, не молчите! – Лена… - Серега? Откуда у тебя мой телефон? – Достал. Ты одна? – Как обычно... – Я приду сейчас. – Записывай адрес. – Да знаю я твой адрес. Я здесь, во дворе. В автомате.

-Привет… – Сколько лет прошло? – Десять. – А я так и не стал мастаком. – Ой, не пугай меня только.