Утро

Я отнюдь не уверен, что кучу собачьего дерьма прямо рядом с ванной в коридоре я заметил первым, когда часов в семь вставал в туалет.
Мысли у меня были приблизительно такие: как хорошо, сегодня воскресенье, вот я проснулся, но мне не надо вставать, по крайней мере, часов до одиннадцати, я аккуратно обойду эту кучу, доплетусь до своей кровати, плюхнусь под одеяло, а когда встану, все уже будут на ногах, и куча, конечно, исчезнет.
Второй раз я проснулся часов в десять, вспомнил опять, что это воскресенье, что жена уехала вчера в Питер, поэтому завтрака, скорее всего, ещё нет. Уже хотел встать и начать делать зарядку и как-то совсем незаметно опять заснул.
Ещё приблизительно через час я в очередной раз открыл дверь в коридор, услышал голоса своих собственных детей Саши и Маши на кухне и с удивлением увидел следующую картину: куча, которая лежала ночью возле двери в ванну, не исчезла, а несколько распределилась по коридору.
Я сразу принял очень возмущённый вид и весьма педагогично начал говорить Саше и Маше, что они уже большие девочки и что мы купили собаку только потому, что они очень просили и просто мечтали за ней ухаживать, из всего этого они должны были понять как  я возмущён. Говорил я очень строго и даже поставил срок выполнения задания: десять минут. То есть через десять минут в коридоре должно быть абсолютно чисто. После этого я закрыл дверь к себе в комнату, давая понять, что торг здесь не уместен, лёг в постель и стал ждать, когда можно будет пройти через коридор в ванную.
Судя по звукам, было трудно определить, как за дверью развиваются события. На всякий случай я солидно выдерживал паузу.
И тут вдруг открылась входная дверь, и по голосу я сразу понял, кто пришел. Это была моя тёща Лидия Петровна. Она именно пришла, а не приехала, потому что мы живём на одной лестничной клетке и вместе воспитываем детей.
Моё положение было выигрышным: я слышал всё, что происходит за моей дверью, а сам находился как бы вне создавшейся проблемы.
Как оказалось, бабушка тоже решила использовать ситуацию в воспитательных целях. Она сказала: “Ну-ка живо убирайте говно! И добавила: Прости Господи”. Я всё это слышал и ждал, что же ответят Саша и Маша, чтобы понять, когда же я смогу пройти в ванную.
— Зачем, не понимаю, мать завела собаку, когда такое! Такое! Вообще иди, иди отсюда, — говорила она, видимо, для того, чтобы Криста, наша общая собака, ушла из коридора.
Когда тёща говорила “мать”, она, конечно же, не имела в виду свою мать, которую я никогда не видел, она имела в виду мою жену и свою дочку, которая сейчас была в Петербурге, куда она уехала, потому что чувствовала, что ей надо куда-то уехать.
— Почему ты трёшь газетой, — уже в голос кричала тёща, и в тоне её слышалось негодование, — сейчас встанет папа и очень расстроится, — почему-то сказала она, и я тут же закрыл глаза.
Слава Богу, открыть дверь никто не порывался. Здесь надо заметить, как-то так повелось в нашей семье, и именно от нашей мамы, что если человек спит, то это святое — сколько бы ни было времени, потому что раз он спит, значит, он не выспался. Так, по крайней мере, она говорит. А раз у человека закрыты глаза, значит, он спит, ничего не видит и не слышит, что творится.
— Как же вы могли допустить до этого? — вопрошала Лидия Петровна. — Я никогда не поверю, что вы этого не заметили. Вы же будущие женщины! Да что ты возишь, что ты возишь, нужно взять мокрую тряпку, а лучше принести таз с тёплой водой, — поучала Лидия Петровна.
— Да что ты нос воротишь, — больше и больше возмущалась тёща, и я втайне надеялся, что она скажет: “А-а-а-а, иди отсюда!” — закатает рукава и начнёт всё делать, как полагается, и мне не придётся вступать в этот конфликт. Сашка, которая раньше, видимо, тоже надеялась на это, переменила тактику и вдруг заявила:
— А это не моя доля (понять за дверью о какой доле идет речь, было невозможно), я свою уже убрала и ещё я с утра ходила с Кристой на улицу.
Видимо, Сашка давала понять, что, не сходи она вовремя на улицу с Кристой, куча была бы в два раза больше, и получалось что её, Сашку, не ругать по-хорошему, а похвалить бы надо.
— Да-а-а, — уже тоже плаксивым от обиды голосом говорила Машка, — а я вчера за тебя посуду домыла, и свою часть я тоже уже убрала.
Интересно, думал я, все свою долю убрали, а по коридору, по всей видимости, ещё не проедешь не пройдёшь.
После этого послышалось жалобное хныканье Машки, плеск воды и чьи-то молодые руки начали мыть пол.
— Это не говно, это смола, — ныла Машка, — она не оттирается!
— Что ты несёшь, — огорчалась бабушка.
— А ты сама посмотри, — хитрила Машка.
— Где не оттирается, — через минуту говорила бабушка, купившаяся на детский тактический ход, — какая же это смола, СМОЛА, откуда здесь может быть смола!?
— Ну не знаю, — говорила Машка.
Что при этом делала Сашка, было не ясно, потому что она молчала, а видно мне её не было. Кода разговоры совсем стихли, я встал, прошлёпал по чистому полу в ванную, принял горячий душ, и тёща повела нас завтракать к себе. Дети быстро похватали вкусненького и убежали к телевизору, а я остался с тёщей один на один.
— А ты быстро поседел, — почему-то сказала тёща. — Мой покойный брат тоже поседел рано.
— Ты не обижайся на Ольгу, — добавила она, — она всё дома да дома. Она, кстати, сказала тебе, где ночует?
— У Людмилы Иосифовны, — быстро ответил я.
— Да-а-а, — печально протянула тёща и вдруг, переменившись в лице, добавила: — Эх, а я в юности влюбчива была, — и опять погрустнела. — Быстро жизнь проходит. А Ольге, конечно, надо бы идти работать. Ты не знаешь, кстати, где она с осени собирается работать, не в сумасшедшем доме?
— Почему? — удивляюсь я.
— Не знаю, — говорит Лидия Петровна, — она мне сама говорила, что либо в сумасшедшем доме психологом, либо в этом хомписе — терапевтом.
— Может быть, в хосписе? — делаю предположение я.
— Точно, — говорит тёща, — в хосписе. Ты, кстати, не знаешь, что это такое?
— По-моему это что-то типа больницы, где лежат больные раком, СПИДом…
— Не дай Бог, принесёт какую заразу в дом, или внук мой, Олег, — незаметно меняет тему тёща, — гуляет всё с этой, а она живёт, между прочим, с пятнадцати лет.
Прибегает вчера в комнату, чувствую, чем-то недоволен. Нашвырял, нашвырял, окно открыл и смотрит. Конечно, заболеет этим СПИДом и всю жизнь себе искалечит. Я же знаю, что вчера всю ночь у Андрея родителей не было, они дачу строят. Наш говорит, я с ними не сижу, а где ж тогда его стул? Стула-то в комнате нет! Да я вижу, как она с мальчиками-то разговаривает: наклонится так близко-близко и прямо в лицо говорит. Понятно, они все от неё голову и теряют, а у неё, кстати, здоровье никуда и характер отвратительный. Приходила тут к нему другая: такая неприятная, непромытая. За учебником, говорит. За учебником!
— Вот ты, наверно, ведь не в школе это начал, ну, стал мужчиною, не в школе, а в институте. В институте — это правильно, а то заберут в армию и всю жизнь искалечат. Я понимаю, раньше армия помогала мужчиной стать, а сейчас неуставные всякие отношения, да мы и не слышали обо всём об этом при советской-то власти. Мы богато никогда не жили, но каждое лето я отдыхала: на Валдай, на Селигер ездили. Собирались, так песни пели нормальные, и я хоть комсомолкой не была, а отец мой, бывший фабрикант, к Ленину очень хорошо относился. А сейчас у них ничего святого.
— А жизнь пролетела. Быстро пролетела, — говорит тёща. И я собираюсь к себе в квартиру, да и утро без мамы закончилось, пора посылать детей в магазин.
1998 г.