Безназ

И только к солнцу деревья становились немыми. Никого не было вокруг, и  небо, превратившись в несгораемый белый шар, затягивало землю. Корни выползали из-под пепла кольцами, облепленными травой и крапивой, тянулись туда, где их уже не было видно. За ними, впереди них и повсюду лип соком и смолою по волосам и веткам пьяный, уксусный запах и шнырял по зеленой осоке, оседая на крыльях бабочек и паутин. Он был синий, немыслимо синий, как на  южных открытках или красивых женщинах, и отсюда заслонял небо. А там, где-то там, где, сцепившись в замок, соединились их руки, там, где, перемешавшись с полынью и мятой, разлились ее волосы, под всеми запахами на свете  оживала ее душа. Ее пальцы играли в землю, и не было границ меж дыханием и небом. По голым ногам под сбившейся юбкой сновали туда-сюда желтые муравьи, на плече все еще сидел довольный комар. Потом она вздрогнула и, может быть, проснувшись, перекатилась на спину, увлекая за собой своих желтых муравьев и сытого комара. На левом соске ее застыла красной полоской  липовая ветка. Запекшиеся пальцы раскрылись, и в левой ладони она увидела шмеля. Наверное, она зачерпнула его вместе с осокой, когда играла в землю. Теперь он лежал мертвый и маленький, похожий на спящего котенка. Она вздрогнула и дернула рукой, но шмель чем-то прилип и остался в ладони. Тогда она впилась в него  взглядом и  забормотала. Страх прошел, и лицо ее вдруг изменилось: «Бедный шмель, бедный, - сказала она. – Я убила тебя», – и, пальцами дотронувшись до коричневой шкурки, перевернула его навзничь. Потом она взяла палочку и раздвинула сведенные судорогой лапки, шмель дернулся и замер, а она увидела кишки, вывернутые наружу, и потом, улыбнувшись, скинула его палкой вниз.
         Вчера утром у метро «Маяковская» девочка под красным козырьком с надписью «Запад-Восток» зачем-то протянула ему прокладки – рассеянно, наверное, не нарочно, и покраснела, отвечая, как ее зовут. Вечером они встретились, просто так – был хороший вечер: Почему бы не напиться? - и шатались по городу до половины седьмого. Она молчала и в своем глубоком свитере утопала, появляясь внезапно то головой, то руками, тут же попадая обратно. Он, конечно, сказал ей, что это - вот это, ей велико, но она обиделась и  больше не говорила, хотя  она не говорила вообще.
На зеленом, а может быть, и не зеленом паласе, теперь он не помнил, наверное, было все. Она под этим свитером оказалась еще меньше, он, увидев это, застыл, и,  не зная, дальше что делать, попросил сигарет, но она раздала их давно, на прошлой неделе, а сама она, прости ее Господи, даже не курила. Он обнял ее за плечи, потому что деваться ему было некуда, и стал ее любимым.         
 Она валялась на кафельном полу, как на плитке шоколада, полуголая, с задранной до плеч майкой «Запад-Восток» и пластырем на разбитой коленке, уткнувшись головою в носок и ногами вперед, когда он решил ее бросить. Она терзала левый шнурок его ботинка, умоляя его остаться. Других слов не было у нее, и сквозь сомкнутые ресницы она говорила их громко и дико смеялась в заплаканные ладони. Ее распахнутые колени торчали наружу, словно вывернутые наизнанку, и голые пятки скребли по кафелю, ощупывая цементные щели в полу. Ему все казалась она похожей на собачонку, во сне перебирающую лапками по домашнему коврику. Марина! - она смотрела на него своими черными отравленными зрачками сквозь гусеницы ресниц и, протягивая, шарила в воздухе руками, стараясь дотронутся до него в глубине. И рождаясь в самом центре его, знакомая жалость будила липкую жажду этого истощенного острого тела. Но эта бродячая мысль пугала его больше, чем возможность остаться или уйти, больше, чем она сама. Она выла, когда он, уходя,  молча, даже не оглянувшись, переступил через нее, как в пропасть, и, скатившись за ним по паркету, замерла в дверях: «Только не уходи, не уходи пожалуйста, только не уходи…» Он ходил по коридору, как околдованный, не находя ни носка, ни даже ботинка, она стояла в дверях, тряся головой, как промокшая кошка, и он наткнулся на нее в этой темноте, как до этого натыкался на тысячи углов в прихожей. И потолок обрушился на них волнами горячей пыли книг и отражений, на секунду он увидел себя, ее голую спину, ее плечи и свои руки там, и,  уже погружаясь в нее, словно в зеркало, он  повторил за ней ее имя…  Что ты делаешь? - спрашивала Марина, напуганная тем, что он проснулся, и он улыбкой целовал ее руку, покрытую проволочками, ремешками и нитками, пропитанную ее запахом и потом. Они сидели на полу и пили кофе - отвратительный черный кофе с соленым привкусом. В ее пьяной руке таяла «Ласточка», а другой она писала в пламени свечи его имя.               
- Почему ты не купишь мне кофе? - спрашивала она и смотрела так, как будто сама не помнила, о чем спросила.
- Потому что ты не пьешь кофе.
- Но ты ведь пьешь, - возражала она. - Пусть будет….
Ее календарь открыт на сегодня, красным фломастером отмечает она день его прихода, как раньше с мамой отмечали они все дни рождений. Она целует его отражение в зеркале, когда он не хочет ее целовать, пишет его имя в огне и гонит самый отвратительный кофе даже из самой лучшей «Арабики». У нее нет часов и денег - они все остановились.
Город выползает из ее подворотни прямо по тротуару вниз. Раньше он никогда не задумывался над тем, где начинается город, теперь он это знал. За долгими трамвайными рельсами, всеми провисшими проводами, за обломанными зубами тротуаров, за нескончаемыми улицами, за огоньками, за мертвыми кошками на газонах, за магазинами с уснувшими кусками коров под бледно-стеклянным плексигласом прилавков, за высохшими глазами «анюток» в тумбах, за миллионом лиц, сменяющих изображение, словно в калейдоскопе, – город начинался в ее подворотне …
- А когда тебя нет, я хожу одна и загадываю окна. Ты когда-нибудь загадывал окна? Неужели тебе не приходило это в голову? Это же так интересно! Жалко только, что нельзя проверить так ли то, что ты загадал. Раньше, когда я была маленькой, я залезала на крыши и подслушивала в трубы. Однажды я пришла сюда, чтобы утопиться: тебя очень долго не было, наверное, целых два дня. Тебя иногда не бывает так долго, но ведь ты об этом не знаешь, ведь у тебя всегда есть ты,…и какой-то странный мужик назвал меня сволочью во-о-н на тех ступеньках. Я на него не обиделась, но совсем пошла топиться, а он опять подходит и говорит: «Хочете утопиться? Хочете утоплю!» - Но оказался ничего, нормальный мужик –просто спасает тут таких, как я, чтоб не грешили, между прочим, очень просто спасает, с полпинка - раз по башке кирпичом и ура! Знаешь почему? - Ему жена изменила, так он души спасает, чтоб  мест в раю для нее не осталось… Ты никогда не замечал, как настойчиво время? Вот, кажется, минутку назад, а уже и не минутку и даже не час. Я каждый раз делаю выдох и стараюсь подольше удержать то, что осталось. Кажется, две-три  минутки так, и я могла бы взлететь, но это не три минутки, нужно много-много минуток, чтобы взлететь, а я не умею, как ты думаешь, научусь?
- Ты сумасшедшая Марина, моя Мариночка… И я, моя дорогая, моя маленькая, я совсем не знаю, что с тобой делать… Ты сведешь меня в могилу этой болтовней!
- Зато там тепло и сухо,  – отвечала ему она…
       Он уходил от нее, и каждый раз она умирала, глядя ему вслед, и он всегда видел это в ее глазах. В комнате две белых полосы выскребли в обоях ее ногти рядом с телефоном - так она ждала его звонка и водила пальцами по стене, стараясь выцарапать в ней его имя, но получилось лишь две белых борозды и две кучки штукатурки, осыпавшейся вниз. Сколько лет он был женат? Он уходил к ней каждую ночь, и она стонала в подушку от его рук, одна вместо другой, другая вместо одной…всегда. А он, приходя, забывал про все и видел только ее руки, ее волосы, ее грудь - чужую, свою, той….?
Поворот головы, волосы в стакане, Марина мешала чай и всегда забывала про сахар.
- Марина, что ты там мешаешь?
- Чай, - думала она.

- Кажется, на сегодня все, я понимаю, - она отгибала пальцы обратно, и они, хрустя и ломаясь, падали на стол. - Марина, перестань! - Целуй, не перестану!…- она протягивала их ему, сломанные и уставшие, соленые и родные. Раз-два-три-четыре - они сидели на кровати, уставившись в телевизор.
- Возьмешь меня с собой? Нет, знаю, не возьмешь, не возьмешь….- он прижимает ее к себе и одной рукой облокачивается о кровать, но она подпрыгивает, словно ужаленная, и перебегает на пол - она была бы рада упасть.
- Пережить я могу, да вот переждать….- она держит голос, и он давно знает, сколько это стоит.
- Что?
- Что?
- Посмотри на себя: свитер, а под ним ты, тебе не кажется это странным?
- Мне нет, вовсе нет: свитер, а под ним я, что в этом странного, может, тебе показалось?
- Ничего мне не кажется, я просто подумал, что было бы, если бы свитер был, а тебя за ним, моя маленькая, не было? Что тогда, что тогда?
- Тогда? Ну, тогда, возможно, я бы его купила, - подумав немножко, отвечает она.
-  Посмотри, - она протягивает ему сломанную заколку. - Сломала вчера. Я все вертела ее в руках, все мне казалось, что с этим телефоном можно что-то сделать, чтобы он зазвонил, но как всегда ничего не получалось, потом ты позвонил, я вздрогнула, и она сломалась….
- Сегодня в вашем пруду кто-то утопился, там полно милиции и всех.
- Хочешь, это буду я? - спросила Марина, - Я знаю, я скоро… мне просто некогда жить, впереди так много всего, чтобы тратить здесь деньги на эту глупую пустоту…прости меня, я шучу, будешь тогда гулять по крышам и сам ждать моего звонка.
Она плохо готовит и совсем не спит по ночам, он ненавидит, когда она идет на кухню - она ничего не хочет, кроме шоколада, зато она пропахла им наизусть. Первый раз они вдвоем уже не первые сутки. Сегодня такой странный день: кажется, вот- вот дождешься куда-то идти, а идти уже некуда….
Зазвонил телефон, и его жена мужским голосом велела ему передать, чтобы срочно приехал по делу. Марина смотрела на него из коричневого кресла, и ничего он не видел, кроме ее опущенных ног.
- Иди, - сказала она, но он почему-то пошел к ней. Он целовал ее запах, за тоненькой шеей, шептал слова в поясницу, в огонь сжатых бедер, и в кругу разведенных колен и ее ладоней, не прикоснувшись губами, сходил с ума…


       Наступало новое утро, принося с собой разбитые головы, пустую поясницу с солью во рту и промежности, приступом знакомой боли… Она смотрела и улыбалась, и он видел, как от боли без ожидания прыгали ее губы, не сходясь ни в одном мотиве, и она, найдя мокрое полотенце на его плечах, тянула его на себя, стараясь натянуть на двоих, и беспомощно опускала руки, потому что его не хватало… «Ты мой ангел, моя любовь», - он уже не слушал Марину. Он уходил от нее торопясь, застегиваясь сразу на все пуговицы, зная, что больше не вернется, и возвращался назад… Вцепившись в волосы, она обрывала их, как траву, и они хрустели, словно рвущаяся майка. Над желтым кругом свечи Марина катала в ладошках шарик из его и своих волос, сплетая их в одно.

- Какой красивый этот город летом, ты не ходи по провисшим проводам, там делать нечего, это все равно что целовать тебя, когда ты не хочешь, это противно, а ты лучше  ходи по натянутым, и даже если голова закружится, то лучше сразу, чем болтаться до самой земли. Сверху город, накрытый крышами,  как кастрюля и маленький, сверху деревья – ни фига не похожи на что-то похожее, не думай только, что мне это снилось, не снилось мне, просто я летать научилась, просто я летаю…
- Ты, кажется, совсем сходишь с ума, хочешь я заберу тебя с собой на презентацию?
- Спасибо, я очень обрадовалась, - отвечала Марина и больше ничего ему не рассказывала.

       Он приехал за ней ровно в пять, а она встретила его на пороге в трусах и майке. Она никогда раньше не носила трусов. Ее пальцы были растопырены, потому что накрашены, а волосы капали, стекая назад.
- Я не знаю, что мне одевать, – сказала она и закрыла дверь. - Я никуда не пойду, - добавила она изнутри….
        Женщина приехала с мальчиком справа или любовником, и мужчиной слева или любовником, он не знал, чем она занималась, ему давно было не интересно любить ее, и поцеловала его снаружи, как целовала всегда раньше и целовала потом. Она поцеловала и Марину, на секунду нахмурилась, почуяв незнакомый запах, как хмурилась всегда, заприметив что-то красивое и чужое. На плечах ее черное, и волосы назад. Он наблюдал, как, глядя на нее, Марина водит пальцами по пригласительному билетику, и вдруг увидел кровь в ее ладонях, изрезанных тонкой бумажной стрункой. Он протянул ей платок  и между поворотами видел, как она спрятала его меж пальцев. «Улыбайся»,  -  шепнул он ей, и она улыбалась, может, сквозь слезы, а может, сквозь чужие улыбки и слова. Улыбаясь, говорила прекрасная женщина с темными волосами, рожденная для любви с единственным изъяном - не помня  любить… 
       Он разглядел их вместе - Марина, с руками, замотанными платком, пила вино из ее рук и для чего-то кивала головой, Марина склонялась к ней и молча слушала, Марина, она, Марина, она… дышала с ней одним воздухом.
- Кто эта девочка, отдайте ее нам, мы сделаем из нее человека.
- Она понравилась, - сказала черная женщина, завтра приведи ее мне…
Эта пустота упала вдруг в его душу, с какого же потолка? Он даже посмотрел наверх, чтобы хоть что-то увидеть. Руки обледенели внезапно, и, словно боясь заразиться, он побежал в туалет, чтобы отмыться… отмыться …но они не отмывались, он тер их друг о друга, и это не помогало, он выбежал в коридор и схватил ее за руки, он вывел ее в двери с надписью «ВЫХОДА НЕТ», вытащил, выволок, спас…

       На ее столе чьи-то визитки теперь лежали вместо газет, она делала из них маленькие самолетики и отпускала в окно.
На плите ее четыре чайника и кефир
- Марина, зачем тебе четыре чайника?
- А у меня будут гости!
- А зачем твоим гостям четыре чайника?
- Ну, мы ведь будем пить чай!
- Из четырех чайников?
- Я не знаю, ведь у меня никогда не было гостей…
Марина лежала на подоконнике и правой рукой тянулась к чашке чая, стоявшей на полу.
- Марина, я люблю тебя…
- Повтори, - говорит она, продолжая тянуться, и, дотянувшись, вдруг падает смешно и больно.
- Люблю!
- Ты мне не веришь, что я летаю, значит, ты дурак, - она пририсовала к родинке над подбородком лапки жука и покрасила волосы в рыжий цвет… Сама она дура!
       В метро ехала голая женщина с отвисшей грудью, в неодинаковых носках, справа от нее ехал мужчина в розовых очках, тоже голый, с двойными подбородками посередине. Он видел, что они голые, и знал, что это неправда, но отсюда он чувствовал, как они хотели друг друга - она ела из ладоней его черешню, а все шарахались от ужасного запаха, что источали их нищие тела, а он видел только, как они любят друг друга, - закрывал глаза и видел, открывал и видел опять…
Марина - чудотворная иконка, маленькая колдунья, настольная лампочка над входом - склонившись прямо к ее лицу, он пел ей песенку про любовь…
Когда он вернулся, она сидела перед телевизором в ее платье... слева от паперти на фоне икон живая, его, прислонясь к дверному косяку неясно откуда взялась…
- Сними его, Мариночка.
- Зачем это, оно же мне идет?
Вино в хрустальном графинчике - явно не ее, пакость какая - то.
- Какая тебе разница, если я все равно сделаю как захочу?
- Мариночка! - и она смотрит туда, где тучи, пролетая так близко к небу, задевают рекламный щит.
- Уходи, пожалуйста, - просит она. - Сегодня тебя нет, посмотри, - и она тычет пальцем в календарь. - Сегодня ты нет, завтра ты есть…

       И кругом один пластилин. Из пластилина оба: она подмятая и сдавленная, раздвинутая внизу и сломанная надвое, пластилиновые икры, ее узкий животик в капельках пота, его отпечатки пальцев на ее коже… Наверное, слишком жарко и не хватает вздоха, чтобы дышать. - Прошу тебя, отпусти, - говорит она, переворачиваясь животом вниз, и темнота давит на нее снаружи, делая своей: бессовестно пьяной, бессовестно живой… Она принадлежит этой комнате с черными простынями и белым лучом света в остром разрезе занавеса.
И она голая слишком спокойна, не повернется, и не станет улыбаться ему…от его прикосновений,  вздрагивая и уворачиваясь, словно от удара. Меж голых ног только простынь и фантик «Ласточки», опять «Ласточки», снова и снова - ему кажется, что он это видел во сне, всегда зная, что так случится…
       В спертом дыме чужой комнаты он просыпается раздавленный и смятый, и ему тоже кажется, что он умрет от этой женщины под одеялом или под ним.… И дома Марина точит карандаши кухонным ножом, как картошку.
- Разве ты не знаешь, что я умею рисовать? Да и черт с тобой, ты ведь вообще меня не знаешь!!! - говорит она, узко улыбаясь в рукав. Она уходит - он включает телевизор, приходит, уходит, сама выключает его.

       Женщина протянула ему фотографии - Твоя девочка? На, если хочешь! - и раскидала по ковру черно-белые фрагменты ее тела… Он опустился перед ними на колени, он прижался к ним губами, он прятал и целовал их на своей груди.
- Зачем это, зачем? - он упрашивал женщину сказать, а она расшвыривала ногами черно-белые слайды.
- Потому что я люблю тебя, нет, не люблю … убирай отсюда свое дерьмо, свою мерзкую шлюшку, шмеля и картошку, на, забирай, подавись что  есть мочи, и она тебя любит, подавись!!!
- Но зачем, зачем? - он схватил ее за плечи, он тряс и тряс ее, пока она не сказала:
- Я сказала, что так хочешь ты…

       Он смотрел в окно, он знал, что ему нужно туда, но у него не было сил подняться. И тогда он увидел ее... С той стороны окна, где только небо и звезды, ее лицо было невозможно счастливым. Это были ее губы, ее руки, глаза, она упиралась в стекло ладонями, но не видела его.
Он бросился к окну, он бил в стекло кулаками, он вспомнил про ручки, но не мог их открыть, он звал ее по имени, только она не слышала его... Тогда он схватил табуретку и швырнул ею в окно, но вместе с разлетевшимся стеклом пропала Марина, в воздухе растворясь.
Вбежала она и надавала ему по щекам, и он знал, что бьют не за дело, а просто так, от себя…



       На похороны любви никто не пришел. Не было ни приглашенных, ни пригласивших, правда, был оркестр, но он почему-то играл вальс, хотя танцевать было некому, да и не хотелось. В руках похороняемой были синие розы какой-то небывалой красотищи, и на голове ее красный козырек  «Восток-Запад».
Доброе утро, Марина! - и в ответ только телефонные провода и гудки в душевое отверстие. Удушиться здесь и сейчас, прямо на полу под этой непрекращающейся весной он не мог, он только все время просил не надевать на него варежки, они были колючие и мешались. Но некуда было повернуть и даже остановиться негде, пахло только чужими и по чужому, не ей, не Мариной. Ее больше не было нигде, нигде больше не было на свете. И тогда, когда на этой постели в черном ее брал какой-то человек, который был, когда он своими губами, своим всем ставил ее на колени, посреди этих белых полос, когда чужой, он вдавливал свой запах в нее  так просто, так не любя, когда меж ее распростертых ног не новая жизнь, не родная  рождала стон на ее губах и сдавленный от страдания в ее глазах, тогда, проклиная все на свете, умирала любовь.
      Он ходил по крышам и даже пробовал по проводам, но у него ничего не получилось -  он испугался, потом он приходил и стоял под окнами, загадывая ее дома - просто так, но так ни разу и не угадал. По теплым тротуарам стекало под башмаки расплавленное солнце, и утро подпрыгивало на асфальте от этой жары, но внутри всего этого полоской лунного света притворилось озеро, еще ожидая восхода. Марина ступала осторожно, прямо по полоске луны, легко прикасаясь к воде уставшими пальцами.
Мне так хорошо, - думала она, -  потому, что ничего этого нет, и, конечно, если бы было, то не было бы уже так хорошо, и если я, если только я сумею задержать дыхание до того берега, то полечу, хоть понарошку, но полечу туда обязательно!
Вода была теплой и ласковой, как бывало с мамой, как были его руки, впервые видевшие ее грудь... Никого не было вокруг, не проснулись дворники с собаками, и даже деревья стояли молча, словно уснувшие, и только из черной темени следили за ней чьи-то глаза.
Она шла и шла, больше не думая ни о чем, ведь так было сказано в книжке-пособии для тех, кто хочет уметь летать. Доплыть до того берега ей было не трудно, она уже умела так не дышать, хотя еще не знала, сможет ли не дышать так долго, но вдруг почувствовала на себе чьи-то руки. Она  подумала, что, может быть, это он, и захотела повернуться, но ее держали крепко и не было сил мешать. Она терпела долго и долго ждала, но вода мешала объяснить, что все неправильно, и кто-то  что-то напутал, она хотела сказать, что так не летают и все не то, но вода с острым запахом кислорода мешала сказать…..
Раз, два, три, четыре…Ангел мой, всегда люби меня, мой ангел, милый мой…а какие злые люди вокруг? Но ты не знаешь и лучше тебе не знать, не знай, пожалуйста, пожалуйста, не знай!!!… - говорил он, целуя ее в губы…

       Маленький шмель в ее ладони, похожий на котенка, расправил крылышки и улетел жужжа.
- Пойдем домой - сказала ей мама - И они, взявшись за руки, пошли к выходу.