Записки рыболова-любителя Гл. 96-99

Когда я дома гордо вывалил свой улов в раковину на кухне, Сашенька и бабушка ахнули - неужели сам поймал? Ну и ну, ай да рыбак. Двух самых крупных судаков мы оставили себе на уху и жаренье, остальную рыбу бабушка раздала своим подружкам - нашим уборщицам и сторожам Тоне, Матрёне и Лукерье, разнося таким образом славу обо мне по всему измирановскому дому.
Бывал я потом и более удачлив, чем в этот день: как-то поймал семь судаков, а мог и больше, клёв не прекращался, да я побоялся, что не донесу, и в обед ещё ушёл от счастливых лунок, а часто бывал и вообще пустой, но неудачи не разочаровывали меня. Воспоминания об успехах поддерживали во мне веру в удачу на судаковой рыбалке. Главное, что есть из-за чего мучиться!

97

В конце апреля наступили очень тёплые, почти жаркие дни. Залив вскрылся, сезон зимней рыбалки закончился, и мы с Виталиком, не мешкая, перешли к летней. Первым делом решили навестить со спиннингами озёра у Пёрышкина, где в прошлом году так удачно ловили щук и окуней. Узнали, что рядом с уже известными нам лесными озёрами существует ещё одно, по другую сторону железной дороги, на котором мы ещё не бывали. Нашли мы его легко и стали обследовать берега, выбирая места поудобнее для спиннингования. Кое-где лёд ещё не весь растаял, хотя было уже по-летнему жарко. Вдоль всего берега в воде плавали кверху брюхом дохлые крупные окуни.
- Замор, не хватило кислорода. Не догадались местные жители прорубей зимой наделать, - поняли мы с Виталиком. - А рыба здесь была. Смотри, какие экземпляры!
Мы попробовали блеснить, но поклёвок не было. Такая же картина имела место и на двух других лесных озёрах. Теперь не скоро здесь порыбачишь - пока молодь не вырастет.
А вот в Прохладной, и в камышах на заливе уже в начале мая рыба собралась в большие стаи, готовясь к нересту. На 9-е мая мы с Шагимуратовым очень удачно ловили крупных окуней с каменных насыпей в Ушакове у выхода Прохладной в залив. Окуни брали и на блесну, но эффективнее ловить было на удочку, так как поклёвки следовали почти сразу после заброса. Я набил полный рюкзак, иду обратно и за спиной чувствую дрыганья окуней в рюкзаке.

Защита моей диссертации была назначена на 21 мая, а с 17 по 20 мая в Ленинграде проходил симпозиум КОСПАР по солнечно-земной физике, на который мы с Б.Е. представили свой доклад. Гострем отпустил в командировку в Ленинград и Сашеньку, да и сам собирался там быть. От обсерватории были ещё Шагимуратов и Виталик, у него тоже был доклад.
Поскольку симпозиум был международным, то проводился он по высшему разряду, на уровне если не партийного съезда, то во всяком случае областной партийной конференции. Заседания проходили в Таврическом дворце с радиофицированными местами участников: надев наушники, можно было слушать переводчика, а сняв их, иностранного докладчика. В перерывах между заседаниями в фойе накрывались столы с кофе и бутербродами с икрой, красной рыбой и колбасой твёрдого копчения - ешь, сколько влезет, за бесплатно.
Мне такой шик был в новинку, да к тому же все корифеи космической геофизики тут, масса американцев, образцы лунной породы, доставленные американскими космонавтами с Луны и демонстрировавшиеся под стеклянными колпаками, к которым было не пробиться, множество знакомых и Слава, прежде всего, и Борис Евгеньевич, и мои оппоненты тут же, а погода - прекрасная, необычно тёплый для Ленинграда май, всё это переполняло меня каким-то радостным возбуждением праздника, так что о предстоящей защите я и вовсе не думал, да и поводов для беспокойства не было.
В кулуарах я как-то подошёл к Ваньяну (а до этого мы с ним уже обсудили его мелкие замечания в оппонентском отзыве на мою диссертацию) и довольно громко заговорил с ним на какие-то общие темы. Он взял меня под руку, отвёл в сторонку и сказал:
- Вот, Саша, посмотрите на этого молодого человека, а вон там ещё один, и старайтесь разговаривать с друзьями от них подальше.
Действительно, я как-то не обращал до сих пор внимания на одиноко маячивших в толпе молодых людей типа образцовых комсомольских вожаков, которые ни с кем не разговаривали, стояли обычно у колонн с отчасти скучающим, но в то же время озабоченным, деловым видом. Так вот они какие, стукачи, или как их правильнее квалифицировать? - соглядатаи, забавно. Ну, да Бог с ними.
В кулуарах то тут, то там можно было видеть Гострема, беседовавшего то с одним, то с другим. Он чувствовал себя здесь как рыба в воде, хотя никакого отношения к космическим исследованиям до сих пор не имел, и абсолютное большинство публики ему было не знакомо. Но знакомился он очень легко и просто и с нашими, и с иностранцами, а чаще, даже и не представляясь, вступал в общий разговор или обращался к кому-либо. Здесь, на международном сборище его фигура не выглядела импозантной на фоне присутствовавших настоящих скандинавов и американцев, к которым Гострема и причисляли, не знавшие его.
Славик, которому я много рассказывал о Гостреме и о нашей новой жизни под его руководством, с интересом наблюдал за ним. Один раз Гострем в присутствии Славы обратился ко мне с каким-то деловым вопросом, мы коротко поговорили, после чего Славик сделал окончательный вывод:
- Во, мужик! - и показал мне большой палец. - Ты ведь знаешь, я в людях не ошибаюсь, с первого взгляда могу оценить.
Славик считал себя большим физиономистом, и Гострем с первого взгляда произвёл на него неотразимо положительное впечатление, прежде всего своей американской деловитостью и напором.
Наш совместный доклад по теме моей диссертации Б.Е. прочёл с трибуны на английском языке, не обращая никакого внимания на произношение. Тем не менее его поняли или, во всяком случае, заинтересовались нашей работой, судя хотя бы потому, что известный японский геофизик Обаяши предложил Б.Е. опубликовать её в солидном японском журнале "Джорнэл ов геомагнетизм энд геоэлектрисити", выходившем на английском языке. Я, конечно, был очень польщён. Мы с Б.Е. договорились, что начнём подготовку текста статьи сразу после моей защиты.
Специально на мою защиту в Ленинград приехала мама. Она и всегда охотно ездила в Ленинград и Сестрорецк, пользуясь любой возможностью навестить сестру, брата и прочих родственников и знакомых, а тут такой повод - сын защищает кандидатскую диссертацию! Мама, Сашенька и Люба хлопотали по поводу банкета.
Послезащитный банкет считался тогда естественным мероприятием, отчасти носившим и ритуальный характер, и проводился обычно сразу после защиты прямо на кафедре, часто в очень скромной, как у Славы, например, форме - тут уж всё зависело от вкусов и материальных возможностей диссертанта. В конце семидесятых годов, в ходе очередной всесоюзной кампании по борьбе с алкоголизмом эта практика была официально осуждена и запрещена специальным постановлением ВАК, нарушение которого грозило аннулированием результатов защиты, а участвовавшим членам учёного совета - выводом из состава оного или даже расформированием совета.
Тем не менее традиция жива, и лишь в редких случаях дело обходится без выпивки по поводу защиты. Правда, теперь лагерю диссертанта приходится принимать меры предосторожности, собираться на частной квартире и следить, чтобы об этом не узнали недоброжелатели, особенно, если в числе приглашённых оказывались оппоненты. Но потребность снять напряжение как у диссертанта, несколько лет готовившегося к решающему сражению, победа в котором официально утверждает его как настоящего учёного в глазах общественности и не бездельника в глазах жены, так и у его болельщиков - коллег, друзей и родственников, в силу своей естественности оказывается сильнее страха перед формальным запретом, хотя тосты теперь произносят как бы совсем по другому поводу, случайно совпавшему с защитой.
Ну, а в те времена таких проблем ещё не было, да и спиртное стоило в 3-4 раза дешевле: я как раз проскочил перед первым повышением цен на водку и коньяк. Поллитровая бутылка коньяку "Три звёздочки" стоила тогда 3 рубля, "Пять звёздочек" - 5 рублей (по рублю за "звёздочку"). Я затарился необходимым количеством бутылок коньяку и сухого вина, закуску и посуду заказали в "восьмёрке" - студенческой столовой рядом с ГОИ, где я обычно питался во время учёбы на младших курсах (потом открыли "академичку", и я отдавал предпочтение ей, поскольку она была поближе к кафедре, и в ней имелась сидячая кофейня, где даже можно было курить). В день защиты всё было снесено на кафедру, где после окончания занятий в аудитории для семинаров и наших дискуссионных "базаров" женщины накрыли столы.
Моя же личная подготовка к защите состояла ещё в рисовании плакатов фломастером на ватмане. Тогда выпускали только одноцветные толстые фломастеры - плакатные карандаши, как их называли, мы с Сашулей специально к защите приобрели один в канцтоварах на Невском. Плакатов у меня было немного - штуки 4-5, и нарисовать их не составило для меня большого труда. Рисовал на кафедре, всё в той же родной аудитории.
Защита проходила во второй половине дня 21 мая в Большой Физической аудитории НИФИ, где нам читали лекции на младших курсах, и где весь курс собирался вместе, а не по группам или кафедрам. В этой же аудитории через 11 с половиной лет я защищал докторскую диссертацию, и председательствовал на обеих защитах Георгий Васильевич Молочнов, и Борис Евгеньевич выступал (на обеих защитах), и многие с кафедры были на обеих защитах, и Люба, а вот мамы уже не было в живых...
Кандидатские диссертации обычно пропускают по две на одном заседании учёного совета. Со мной в паре защищалась аспирантка с нашей кафедры, сотрудница Гасаненко Катя, не помню вот фамилию, я был с ней мало знаком. Она защищалась первой и, кажется, уже второй раз, но теперь всё прошло благополучно. Затем выступал я, браво отбарабанил свою речь, чётко ответил на вопросы, которые были без подковырок - к Б.Е. с уважением относились в совете, а я был его аспирант, и атмосфера вообще была доброжелательной. Зачитали отзыв от ИФЗ, выступили оппоненты - Ваньян и Оль с хвалебными отзывами, несколько слов сказал как научный руководитель Б.Е. Затем членам совета раздали бюллетени для тайного голосования, объявили короткий перерыв для совершения этого акта и подсчёта голосов, снова все расселись по местам, и Молочнов объявил итоги:
- Роздано бюллетеней - 17, при подсчёте оказалось -17, из них за - 17, против и недействительных бюллетеней нет. На основании результатов тайного голосования учёный совет физического факультета ЛГУ присуждает Намгаладзе Александру Андреевичу учёную степень кандидата физико-математических наук. Поздравляю Вас, - и пожал мне руку. Присутствующие захлопали, все стали подходить ко мне с поздравлениями, цветами, рукопожатиями, расчувствованная мама со слезами на глазах...  Я, хоть и не волновался особенно ни перед защитой, ни в ходе её, чувствовал себя всё же несколько оглушённым, хотя и не настолько очумелым, как после защиты докторской.
Вот и ещё один экзамен сдан. Этот-то, наверное, последний. О докторской тогда даже мысли в голове не мелькнуло, такой это казалось абстракцией.
Среди поздравлявших я с радостью обнаружил Сашку Шаброва, с которым давно не виделся. Он пришёл на защиту, прочитав объявление о ней в "Вечернем Ленинграде" - тогда это было обязательным. Я пригласил его на выпивку, но он не мог задержаться. Мы договорились с ним встретиться на днях и сходить куда-нибудь в пивбар.
Из БФА вся толпа повалила на кафедру. На доске в "банкетной" аудитории явившийся на защиту и не отказавшийся от моего приглашения выпить Гострем нацарапал мелом: "Поздравляем Саша и Катя кандидаты!" Он и здесь чувствовал себя как дома, что-то горланил, провозглашал тосты, которые одних веселили, другими воспринимались с некоторым недоумением, третьих (Димулю, в частности) раздражали. Я уже привык к его фокусам и не обращал на них особого внимания, маме же мой новый начальник понравился. Она всем была очень довольна и счастлива. Много позже я нашёл запись у мамы в блокноте: "21 мая 1970 года наш сын защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата физико-математических наук! Горжусь за сына и счастлива!"
Банкет у нас с Катей был общий, поскольку мы были с одной кафедры, но помимо сотрудников кафедры преобладали мои друзья и знакомые - почти вся наша группа (Танька Рассказчикова, Лизункова, Силина, Дубатовка, Мишка Крыжановский, Димуля), Славик Ляцкий, Казбек и Ваха, которых я специально разыскал и пригласил, Люба с Жоркой, Таня Крупенникова, Мишка Родионов, ещё кто-то из наших с Сашулей знакомых. Благодаря Гострему даже начальная стадия банкета проходила не чопорно, а потом, когда "старики" разошлись по домам, веселились вовсю, с песнями, с танцами - последний раз в таком составе: кафедра, наша группа... Но выпить всё не успели, флигель закрывали, мы с Жоркой прихватили неначатую бутылку коньяку и распили её вдвоём дома на кухне.
Я задержался в Ленинграде ещё на несколько дней - нужно было подготовить документы по защите для отправки в ВАК, главным образом, стенографический отчёт, который требовалось отредактировать вместе со стенографисткой. Сашуля же сразу после моей защиты уехала в Ладушкин. В один из этих дней мы с Сашкой Шабровым, как договаривались, встретились где-то на Петроградской стороне (ведь и его 1-й Медицинский и наша 1-я общага находились в одном районе Ленинграда - Петроградском) и просидели часа полтора в новом, только что открывшемся пивбаре "Пушкарь" на Большой Пушкарской, оформленном под петровские времена: подавальщики в форме петровских (а, может, екатерининских или ещё каких других царей) солдат, огромные столы и скамьи, литровые кружки - всё это было в новинку и нравилось. Публики было мало, день был будничный, пивбар ещё малоизвестный, короче - не то, что очереди не было, а даже и свободных мест было достаточно не в пример нынешним временам (писано в году 1982-м).
Сашка расспрашивал меня о моей ладушкинской жизни. Когда-то он не очень одобрительно отнёсся к тому, что я жену и ребёнка оставил где-то в захолустье, а сам вцепился в Ленинград, теперь же он искренне радовался, что всё у меня благоустроено: семья, диссертация, работа, квартира. В тех тогдашних Сашкиных рассуждениях мне виделось что-то обывательское, но ведь именно он давал мне читать "Раковый корпус", а сейчас сказал, что в портфеле у него "В круге первом", но дать не может, самому дали на один день. Мы поболтали с ним о том, о сём очень тепло и распрощались. Тем я и с Ленинградом вообще распрощался на несколько лет.

98

В Калининград я вернулся как раз к зачётной сессии в университете. В своих группах я принимал зачёты по результатам контрольных работ, ориентируясь ещё и на свои столбики плюсов и минусов. Зачёт получили все, даже слабоватых я особенно не мурыжил. Явных разгильдяев среди них не было, а впереди ещё предстояли экзамены, где и проходила основная проверка знаний.
За зачётной сессией пришла июньская экзаменационная. Разгоралось лето, а бедные студенты пыхтели по читальным залам и готовились к экзаменам, пытаясь в срочном порядке наверстать упущенное за полгода, прилежно ходили на консультации, где, правда, интересовались больше всего одним: какие вопросы в билетах?
По гостремовским курсам экзамены принимали Соколова, Виталик, я и сам Гострем, разбиваясь попарно на каждую группу. Гострем подолгу на экзаменах не сидел: появится, опросит одного и убежит, и так несколько раз проциркулирует в течение дня, остальные не разгибались весь день. Начинались экзамены в 9 утра, а последние мученики выползали из аудитории где-нибудь около шести вечера, так что в Ладушкин я приезжал совсем поздно и обессиленный валился спать. С непривычки уставал я очень.
С отличниками было легко, они шли первыми и долго не задерживались. Трудно было со старательными середняками. Их старательность подкупала, а неподдельное волнение до пота и красных пятен на щеках вызывало у меня искреннее сочувствие. С такими экзамен я превращал в лекцию, стараясь как можно больше втолковать бедолаге хотя бы в этот завершающий момент изучения курса. Если я чувствовал, что мои усилия не напрасны, и мученик действительно что-то понял, то и отпускал его с Богом с оценкой "удовлетворительно" или даже "хорошо" в зависимости от проявленной степени понимания.
Вообще я боялся несправедливо занизить оценку и всячески выискивал наличие знаний у отвечающего, относя его неуверенность к случайным или психологическим факторам. От того-то допросы и затягивались, обессиливая и отвечающего, и спрашивающего. Зато совесть моя была чиста - никто не получил меньше заслуженного. Двойки я ставил с тяжёлым сердцем и только в исключительно безнадёжных случаях; к счастью, их было очень мало. Хорошим же отметкам я радовался, быть может, не меньше их получавших. Отвечать ко мне шли охотнее, чем к кому-либо другому (особенно боялись Гострема и из-за его суровой манеры держать себя карающим судьей, и из-за того, что часто невозможно было понять, что он спрашивает, и из-за его отнюдь не бодрящих шуточек), мне это льстило, да и я был искренне доброжелателен к студентам, а они это чувствовали.
В июне же мы с Б.Е. обменивались по почте вариантами текста статьи для японского журнала, окончательное оформление и отправку за границу взял на себя Б.Е. В июле я руководил производственной практикой студентов, окончивших третий курс и распределившихся на кафедру Гострема по специальности "радиофизика". Практику они проходили у нас в обсерватории, помогая (или, скорее, мешая) лаборантам, но больше играли в волейбол, купались и рыбачили в заливе.
Отпуск мне в этот год не полагался, нужно было отработать 11 месяцев со дня поступления на работу, так что всё лето предстояло провести в Ладушкине. Сашуля брала отпуск в конце апреля, отвозила Иринку в Крым, где провела с ней майские праздники. В это время года она была здесь впервые, и весенний цветущий Крым произвёл на неё новое яркое впечатление, особенно маки, красными пятнами раскиданные по склонам холмов. Мама моя уже второй год совершенно самостоятельно водила машину ("Москвич"-408 с весёлым номером КРЯ-66-09) и с удовольствием возила гостей по Крыму.
На весь май Иринка осталась в Севастополе. Когда мама моя ездила в Ленинград на мою защиту, Иринку опекали дед Андрей и тётка Милочка - первокурсница Севастопольского приборостроительного института. В начале июня Милочка, досрочно сдав сессию, прилетела в Калининград повидаться со школьными друзьями - её всё ещё тянуло в город своего детства, и привезла с собой Иринку. Поскольку мы с Сашулей оба теперь работали, Иринку надо было куда-то пристроить до приезда Сашенькиных родителей, которые собирались в гости к нам на июль месяц. Раньше Сашенькина мама не могла приехать из-за занятий в школе.
Пришлось отдать Иринку на месяц в детский сад, благо в Ладушкине это не было проблемой. Эпизодически мы прибегали к услугам местных детских заведений, отдавали Иринку и в ясли, и в детсад, и в Ладушкинский детский санаторий, где главврачом был Гена Бирюков, а завотделением его жена Майечка, к этому времени ставшие нашими близкими друзьями. Иринка радости от этого никакой не испытывала. Будучи домашним ребёнком, она очень скучала по родителям и в 3-х-4-хлетнем возрасте каждый раз плакала, расставаясь с нами, особенно горько, когда, навестив её в санатории, мы собирались уходить.
Но что же было делать? Извечная дурацкая проблема работающих жён, считающих, что обществу они приносят больше пользы, отбывая положенный срок на службе, чем собственноручно воспитывая своего ребёнка. До школьного возраста Иринку больше воспитывали бабушки и прабабушка, чем Сашуля, а обо мне уж и говорить не приходится. Обе бабушки и прабабушка были прекрасными воспитателями, да вот жили в разных краях: Владимир, Крым, Алтай. Спасибо бабе Фене, зимовавшей у нас в те годы с ноября по апрель, а в остальные месяцы Иринка циркулировала между Ладушкиным, Тейковым или Владимиром и Севастополем. "Лягушка-путешественница" - называла её моя мама. А ведь у бабушек и своих забот хватало - одна работала, другая разрывалась между тремя детьми, жившими в разных городах, да ещё беда с внуком Андрюшкой, у бабы Фени душа болела за сестру, бабу Дусю, остававшуюся в одиночестве зимовать на Алтае, часто болевшую.
Но и с этими трудностями такой вариант воспитания нашей дочери был, конечно, лучше ясельного и детсадовского. Не говоря уже о непрерывных болезнях, особенно простудах, которыми извечно страдают маленькие воспитанники государственных детских заведений, они и воспитываются-то там в основном путём взаимного обмена опытом, почерпнутым в семьях, и тут уж всё зависит от того, из каких семей дети преобладают. Помню, как в первый мой приезд в Ладушкин Стасик Тихомиров с некоторым даже восхищением рассказывал: "Мой Илюшка (тогда ему было года четыре) первым делом научился в садике матом ругаться".
Многое, конечно, и от воспитателей зависит, да где их взять, чтобы были и культурными, и детей любили, и согласны на мизерную зарплату были, и где им воспитать такую ораву - уследить хотя бы за ними, чтобы головы друг другу не порасшибали, чтоб куда не залезли, не свалились, не удрали и так далее.
Иринке всё же пришлось перед школой целый год почти в садик походить (баба Феня тогда не смогла приехать); попривыкла и стало ей в садике нравиться, а детские праздники, проводившиеся там, были, действительно, праздниками для неё.
В июле приехали Сашенькины родители: деда Коля и баба Тоня, как их называла Иринка. Я тёщу называл мамой. Как-то ещё в первые годы нашей с Сашулей семейной жизни, бабушка Феня услышала, как я называю тёщу Антониной Дмитриевной, и неодобрительно удивилась: "Что ж ты Тоню мамой не называешь? У нас так не принято. Разве она тебе не как мать родная?" Мать есть мать, и её никто не заменит, но я послушался и стал называть тёщу мамой, хотя поначалу было как-то трудно так обращаться к ней, но не хотелось огорчать бабушку Феню, да и тёще, чувствовалось, это было приятно. Потом же и вовсе привык, и это обращение стало для меня совершенно естественным, тем более, что относилась ко мне тёща как к сыну. А Сашуля мою маму сразу стала называть мамочкой, у них всегда был полный контакт, мама моя любила невестку не меньше своих дочерей. К тестю же я обращался по имени-отчеству: Николай Степанович, лишь много позже стал звать его папой.
Баба Тоня любила гулять с Иринкой в лесу, в жаркие дни ходила с ней на залив. Николай Степанович попивал пиво, но не забывал и о рыбалках - на заливе, на Прохладной, на Ладушкинском пруду. По вечерам и в выходные дни к нему присоединялся и я. Мой традиционный напарник Виталик Чмырёв на всё лето уехал с Наташей отдыхать на юга к своим и её родным. Осенью он надеялся перебраться в ИЗМИРАН. Гострем уговаривал Виталика перейти к нему в аспирантуру, сулил доцентские перспективы, квартиру в Калининграде. Виталик поначалу было заколебался, но... Калининград всё же захолустье, а ИЗМИРАН - почти Москва, да и с наукой у Гострема неясно было, и Виталик стал пробивать себе жильё в ИЗМИРАНе, поначалу хотя бы в аспирантском общежитии. Это ему удалось в конце концов, и они с Наташей уехали из Ладушкина.

99

Новым моим компаньоном по рыбалкам стал Серёжа Лебле. Познакомился я с ним ещё весной, в университете, когда текли рекой новые знакомства с преподавателями, вовлечёнными вместе со мной в гостремовский водоворот: Кузин, Шпилевой, Корнеев, Осипов (Борис Сергеевич), Кондратьев, потом Приц, Кочемировский. Интереснее других мне показался Женя Кондратьев: чуть постарше меня, родом из Карелии, невысокий, спокойный, приятная улыбка, но и что-то хитроватое вместе с ней появляется на лице. Специальность - физика твёрдого тела, экспериментатор, в Калининграде недавно, закончил аспирантуру где-то в Куйбышеве, подготовил диссертацию, но ещё не защитил. Женя оказался книголюбом, и на этой почве мы с ним сразу сошлись, обсуждая последние новинки.
Как-то он предложил зайти послушать пластинки, классику, к одному своему знакомому, тоже преподавателю, живущему в общежитии здесь же рядом, в одном дворе со вторым университетским корпусом. Этим знакомым оказался Серёжа Лебле, ассистент кафедры теоретической физики, возглавлявшейся до недавнего времени Прицем, а теперь Гостремом, и переименованной, как я уже говорил, в кафедру теоретической и экспериментальной физики. С Лебле я уже сиживал вместе на каких-нибудь заседаниях, проводившихся Гостремом, но знаком ещё не был. Зато его хорошо знал Виталик Чмырёв - они были однокурсниками!
Серёжа кончал наш "элгэу"шный физфак одновременно с Чмырёвым и Мальцевым, то есть в конце 1968 года, и мало того - кончал кафедру теоретической физики, расположенную в том же ректорском флигеле, что и наша кафедра физики Земли. То есть мы несколько лет наверняка часто встречались, будучи посторонними людьми, в Ленинграде, а вот теперь довелось познакомиться в Калининграде. Здесь в КГУ Сережа работал по распределению уже второй год и заочно учился в аспирантуре своей теоркафедры в ЛГУ. Оказалось потом, что у них с Жоркой Пронько, моим зятем, общий научный руководитель (Жорка тогда делал дипломную работу).
Серёжа - роста чуть повыше среднего, худощав, тёмные длинные волосы частью назад, частью набок, тонкий прямой нос, черты лица в общем правильные, улыбка приятная, хотя при этом обнажаются дёсны и крупные неровные жёлтые зубы. Он мне понравился с первых же минут нашего знакомства. Потом мы подружились.
Так вот Серёжа оказался очень предрасположенным к рыбалке. Опыта этого дела, похоже, у него не было, зато рыбацкого азарта, что гораздо важнее, обнаружилось, хоть отбавляй. Как и Виталик, он мог часами простаивать в воде или бродить по камышам с удочкой, не взирая на погоду: дождь там или ветер, или солнце печёт невмоготу.
Серёжа был женат. Жена Люда, выпускница филфака ЛГУ, тоже работала в университете, на полставки ассистента. У них имелась дочка Жанна, на два года младше нашей Иринки. В общежитии Лебле занимали две комнаты, что в общем-то считалось удачей для молодых специалистов, даже и с ребёнком. Обстановка в этих комнатах была вполне студенческой. Кое-как сколоченный из досок самодельный стеллаж завален книгами, кипы "Литературной газеты" подпирают стеллаж снизу, дабы он не обрушился. В отдельной тумбочке плотными рядами стоят пластинки, в основном, классика, есть проигрыватель и магнитофон - гостям к услугам в любой момент, приходи и слушай. Прочие мебельные атрибуты весьма обшарпаны и явно казённые.
Серёжа производил впечатление человека открытой души, предрасположенного к веселью и некоторой, излишней, быть может, восторженности; в нём интеллигентность сочеталась с качествами "рубахи-парня", выпиравшими из него в подпитии (или ему нравилось изображать из себя такого в этом состоянии). Жена его, Люда, временами казалась человеком суховатым, немного чопорным, но часто в ней прорезалась искренняя добросердечность, радушность. Ей свойственны были довольно резкие перепады настроения, капризность. Она была почти на три года старше Серёжи и относилась к нему то ласково, то раздражённо, не скрывая своего раздражения от посторонних. "Странный человек, эта Люда", - говаривала Сашуля в те времена. С Людой, оказывается, (по её словам) я "познакомился" впервые, поругавшись в очереди к зубному врачу  - тогда в общежитии размещалась и университетская поликлиника, но я что-то этого не помню.
К новым знакомствам Сашулю тянуло ещё больше, чем меня, в силу её общительного характера и замкнутости ладушкинского круга. Меня тянуло к обсуждениям политических и философских взглядов, к новым идеям, а её просто к новым впечатлениям, и она с удовольствием познакомилась с семействами Лебле и Кондратьевых. Особенно понравилась ей Лима - жена Кондратьева, под стать самому Жене очень спокойная, уравновешенная, но не вялая, а с чувством юмора, доброжелательная женщина. Начались обмены визитами, Сашуля охотно выезжала из нашей деревни в Калининград, а наши новые приятели не менее охотно ездили в Ладушкин наслаждаться природой, до которой все оказались большими любителями.

Перед самым отъездом Сашенькиных родителей домой, во Владимир, мы с Лебле решили воспользоваться тем, что дети наши не обременяли нас (Жанну отправили к Людиной маме, Иринка была под присмотром Сашенькиных родителей), и съездить в Вильнюс, где никто из нас ещё не бывал. От Калининграда до Вильнюса шесть часов езды поездом, и почти все поезда дальнего следования идут через Вильнюс, так что мы выбрали такой, который отправляется из Калининграда поздно вечером, а спозаранку уже были в Вильнюсе.
Хотя Калининград и является самым западным городом Советского Союза, он имеет наименее западноевропейский вид из всех городов Советской Прибалтики. Особняки с черепичными крышами по окраинам города, несколько уцелевших зданий немецкой архитектуры в центре, развалины ещё не снесённых кирх, большие массивы вековых деревьев - каштанов, лип, буков, вязов в парковых зонах, узкоколейные трамвайные линии - всё это, конечно, отличало его от рядовых русских областных центров. А в остальном...
Унылые облупленные пятиэтажки (хрущобы), заполнившие разрушенный центр города, асфальт в колдобинах, тротуары в рытвинах, переполненные трамваи, которые ходят раз в полчаса, пустые магазины с изнывающими от безделья продавцами, или, наоборот, - торговля кипит и очередь на полкилометра, что-то выбросили, колбасу, наверное, два-три непривлекательных кинотеатра в центре города и столько же ещё менее привлекательных по окраинам.
В области, где находится крупнейшее в мире месторождение янтаря, единственный фирменный магазин "Янтарь" торговал двумя-тремя грубейшими поделками, которые и даром-то брать не хотелось.
Рестораны представляли собой злачные заведения, где из моряков и рыбаков выкачивали заработанное в рейсах, накачивая их водкой, в столовых распивались водка и "красное", принесённые из магазинов, впрочем, "красное", можно было купить и на месте. Ну, а чем там кормили - не отравишься и слава Богу. Сашуле, впрочем, нравился ресторан "Гудок" на Южном вокзале.
Таким вспоминается мне Калининград 1970 года.
(продолжение следует)