Почему морковь оранжевей апельсина

(v.07.07)
 
 Иришке
 
 “Влюблённые – самые смелые люди. Они знают, что их отношения когда-нибудь непременно должны закончиться, но любят, любят, любят…”
 Так начинается эта сказка. Так или примерно так сказала одна моя знакомая, глядя на вечереющие волны Чёрного моря. Это было в другом месяце, другом месте, в другой стране, и в другом, куда как более молодом, времени. Тогда нам казалось, что мы никогда не состаримся раньше, чем умрём, что вода всегда будет такой же мокрой, зелёной и солёной, а друзья детства никогда не предадут идеалы дворовых игр. И любовь что греет нас в этот миг – тоже вечна…
 Но время пришло, и время прошло, и время ушло. Захлопнут красный томик, купленный по случаю за червонец на рынке недальнего городка во время поисков копченой курицы. За окном струится светом полнолуние, в соседнем подворье шамкает шавка, где-то, но еще не здесь, бродит Сторож Столиц, а по лунному лучу, пробивающемуся сквозь густую листву ясеней, в комнату спускается Хранитель Моря Времени.
 - Что ты делаешь:
 - Я только пишу.
 - Почему ты пишешь?
 - Потому что не могу не писать.
 - Так пиши. Пиши до самой смерти.
 Акутагава. Он один из них, и теперь его черед. Море Времени не может оставаться без охраны. В нем слишком много Мальстрёмов и Марианских впадин, чтобы оставаться бесхозным. Ведь Сторож Столиц, стуча дьявольской колотушкой, только и ждет момента подкрасться, пробраться, втиснуться в исчезающе узкий промежуток между "всегда" и "никогда", и тогда... И тогда - прощай, Время! Прощайте пять букв, что сходятся в единственное на земле имя. Прощай то, что существовало от веку и должно существовать вечно, то, что все люди на Земле знали от рождения до смерти - будь они мертвые или живые.
 И в бессчетный раз все начинается с вопроса - надо ли? Стоит ли? Можно ли сказать хоть чуточку там, где говорят уже две тысячи лет и говорили еще две тысячи до этих двух? По силам ли мне пытаться услышать шепот одного на площади тысячелетий, стань выше небес и прочесть письмена погибших гигантов, что ждут меня в последние минуты рандеву зари с закатом. Жгучий ветер дует, жалит, уносит Её образ прочь. Но нет, он не можешь исчезнуть так просто. Ведь Она единственная, кто может удержать наш материк от расползания. Лишь Она знает сакральную песню - материковый блюз.
 Странно, конечно, жить. Инвертируя, и вся наша жизнь странна. Странно, что за окном машет ветками ясеней мошенник-май, а через пару дней начнется лето. Странно думать о надвигающихся с неумолимостью кувалды тридцати годах. Колотушка-кувалда в руках Сторожа Столиц поднимается... Бах! - и годы распадаются на 360 месяцев, еще бах! - и на 1565 недель, бах! - 10958 дней, бах! - 262980 часов, бах! - 15778800 минут, бах! - 946728000 секунд, бах!.. Да есть ли предел этим адским ударам уицраорова молота, есть ли предел дробления песчинок времени? И вновь Хранитель отвечает:
 - Каждый юбилей - это ворота, распахнутые для человеческой глупости.
 Хулио, твой ли это голос доносится из-под красной обложки? Теперь ты хранишь наше Море. Следи же, чтобы лунный луч не смог оборвать куртиной темноты Тот, Который Сторожит. Ведь он никогда не дремлет, он невидим и неощутим. Он везде и повсюду. Сторож Столиц скрыт в черной кошке, которую ищут в темной комнате, когда её там нет. А, может быть, он в засохшей алыче на косогоре? И не он ли (точно он!) притаился в теле того забулдыги, что упорно бредет вверх по склону гористой улицы, упираясь в лунноцветный асфальт мутными глазами?..
 Итак, итог. Не весь, вестимо, но весной подвести что есть - Бог весть... В потоке аллитераций и ассонансов скрывается нежелание осознать неизбежное: скоро тридцать, молот надвигается, еще полсотни дней, и жизнь будет разделена пополам: "до" и "после", "сделано" и "не успето", "было" и "будет ли?".
 Тридцать. Нет, не шестьдесят с его уходом на пенсию и неизбежными почестями. Не пятьдесят с его хваленым полувеком. Не сорок с его временем зрелости. Просто тридцать - так просто... Как бы и итоги подвести - как бы и рано... Но все чаще звучит откуда-то из-за небес постукивание колотушки Сторожа, принося чувство глубокой старости, жуткой, невыразимой дряхлости, будто и не тридцать прожито, а сто, двести тридцать, и за каждым годом стоит жизнь, и в каждой жизни ничего не пережито, да и сама она не прожита. А когда молох-молот смолкает, тишину прорезает тихий голос Хранителя:
 - Если не можешь научить человека летать, хотя бы подтолкни, чтобы он скорее упал.
 И ты Фридрих, тоже с ними? Как велик, как строен ваш клан! Ты прав, ночной собеседник - за эти тридцать куда чаще приходилось подталкивать людей, чем учить их летать. И много чаще падать вниз, нежели взмывать вверх. Но ведь когда-то было так: уицраор-Сторож в дикой злобе своей сбросил в Море Времени одно дерзкое племя, но демиург-Хранитель, могучий властелин всего сущего, несущего и присущего, указал светящейся дланью им путь наверх. Имя тому племени было Писатели. И обретшими дар провидческий возвратились они снизу.
 Опять через улицу собака брешет. Время ближе к полуночи. Тишью ночь полна, полна луна, и в доме тишина. На плите варится кофе и совершенно не хочется думать о тех годах, часах, минутах и секундах, что вместе образуют эти самые три десятка. Но они, эти годы и секунды, стучатся в двери, ломятся в окна, толпятся в коридорах, мнутся в проходах. Проходу от них нету. И полнится комната воспоминаниями...
 Да что проку в них? Переживать ушедшие влюбленности? Вспоминать места, где был, сожалеть о тех, где не успел? Верить в то, что лучшее у мужчины впереди и с жалостью к оборачивающемуся смотреть назад, отмечая победы и считая потери? Чушь какая-то. Экзистенционализм. Кафкианство и сартрез... Хранитель берет слово:
 - Потому-то мы и расстались: у нас не хватило сил выносить дальше такое бремя.
 Жан-Поль, ты прав. Так происходит всегда. Когда-то любим, когда-то наоборот, но, в конце концов, все возвращается на круги своя, имя которым Одиночество, любимое место обитания Сторожа Столиц. Единственное, пожалуй, место, куда не в силах проникнуть Хранитель Моря Времени.
 А летняя ночь все гуще, все призрачней стены за окном, и сон постепенно смаривает все живое. Красный томик падает на пол, и обессилевший палец прикрывает нелепый обрывок "...и снова Персио видит..."
 Сказка ли это? Эссе? Эпиграф? Эпитафия? Тридцать годов тридцатью кирпичами лежащие за спиной в рюкзаке, тридцатью сребрениками в кармане бряцающие, неудержимо тянут вниз. Но я все так же резво всхожу от станции до кольцевой за 45, а оттуда до поляны за 30. И все так же на Бештау в июне полно клещей, и всё так же горячи горячие ключи у его подножья, и все по-прежнему облака цепляются за вершину.
 А что еще? И там, в сердце двадцатилетнего vagabundo стрелой втыкается тридцатилетняя зараза. "Подняться на Бештау? А работа? Заночевать на поляне? А квартира? Уйти на водопады? А друзья - у кого жена на сносях, у кого ребенок прихворнул, у кого дружба кончилась... Грустно. Серо. Скучно. Но - не безнадежно". И машет в лунном луче веселой рукой Хранитель:
 - Что такое жизнь? Несчастная случайность между двумя бесконечностями.
 О, как же звать вас, уважаемый? Ни разу не встречались. Извините, не расслышал. Альфред Виктор де Виньи... Премного благодарен, чрезвычайно рад!
 И снова (явь, сон, чушь, блажь?) на темной пустынной автостраде ветер прохладу забыл в Её волосах. Я обнимаю Её маревом остывающего асфальта, запахом полыни и засыпающей степи. День обронил себя в ночь, апельсин солнца утонул в расплавленном шоссе, чтобы через полдюжины часов вновь вернуться водопадом огня на Землю. Водопадом солнечно-рыжих волос, в которой я тону, пытаясь догрести до берега Счастья из моря Одиночества. Но берега нет: любовь хитра, она растворила его линию в сплетении своих козней. Бедняжка-пловец не ведает, что берег миражен, а снежный гусь на горизонте окажется коршуном, поджидающим очередного утопленника. Коршун-любовь, не жди его, он выплывет, выплывет, выплы...
 Из тьмы ночи Хранитель посылает лёгкий дождик. Воздух напоён таким ароматом озона и хвои, что кажется, лёгкие становятся больше вдвое. Тёмно-жёлтая морковь луны восходит в дымке сумеречных испарений над городом, доставшим своими огнями, медленно тонувший в октябрьском предвечерье. Шорох дождя по опавшей хвое да отдалённый гул города - вот и все звуки, что стоят в эти мгновения между нами и Богом... Я растворяюсь, в них, я становлюсь неосязаемым и невидимым, я истончаюсь, разрежаюсь и уношусь туда, где меня никто не знает. Там я стану тем, кем мечтал стать первую треть своей безжизненной жизни. И не стану во второй, чтобы в третьей покинуть себя, отдавши тело на поругание эстетам и аскетам, не простившим мне то, что было сказано столь давно - и воплотилось столь недавно.
 И пока моя сущность облекается столь неосязаемым веществом, есть пара мгновений помыслить, вспомнить былое и осознать, что время - вечно. Ведь это знали еще древние шумеры, и недаром их крылатые быки были пятиноги. Не один варвар, что входил во дворец Ашшурбанипала, был ввергнут в ужас быком крылатым, что делал шаг вперед, пока варвар отводил от него взгляд. Крылатый бык, ты пятиногий для нас, но ступающий для них, и в этом твоя загадка и непостижимость. Возможно ли постичь улыбку сфинкса, тысячелетия неизменной усмешки над нашими радостями и горестями. Сфинкс, вещий Дево-Лев, я завидую тебе. В твоем мире пятиногие быки делают шаг вперед, стоит лишь отвести от них взгляд, а пружинка радуги значит не более бруса песчаника с вырубленным на нем алефом. О, сфинкс, предводитель крылатых быков, ты всё улыбаешься нам из веков! Не твоя ли улыбка осветила уста Сикстинской мадонны и Моны Лизы? О, сфинкс, ты растворяешь нас в себе, и отныне ты есть я, ты есть она, и ты есть мы все вместе.
 Но черной тучей с небес - удар. Сторож Столиц, вычислив, выследив, подкараулив мгновение, коршуном рухнул, филином бухнул, и то, что искрометно возводилось хрустальными стенами, вмиг стало грудой жалобно звенящих стекляшек. Ночные звонки, никчемные, тревожащие разум, но ничего не дающие плоти, разрывающие сон, и без того беспокойный - прелюдии некой сюрреалистичной пьесы, сотворенной гением вчерашней страницы для слушателей ночных соловьев, ищущих ноты Млечного Пути иной Метагалактики, но то и дело возвращающихся к земному миру, в котором ботинок на ноге у пешехода заключает в себе образ целой Вселенной, а бродячий художник парой взмахов кисти дает понять непонятливым зевакам, жабьеглазо вылупившемуся в его творение, как вырисовывается образ гитариста на картине.
 Любовь? Не-Любовь? Ведь эта медновласая яркоглазая чаровница с точеной фигуркой - Любовь? Ведь...? Ведь всю жизни мечталось о ней, верилось, что она где-то есть, ждалось, что она явится. И она будто пришла... чтобы исчезнуть на три года и всё же опять найтись. Влюбиться, как мальчик, как глупый шестнадцатилетний подросток, не то что по уши, а по самое сердце. Она встретилась три года назад - почти что школьница, робкая и немного несообразительная. Но сразу вспыхнуло, заслоняя разум, предначертание: "Это - Она. Она - и никто более. И - жди". И ждать пришлось тридцать лет минус три года и, наконец, а, может, в конце концов, дождаться встречи с ней, с этим ангелом земным, чей чудный профиль был столь живописен, что, при всей гениальности Джоконды, великий живописец вряд ли смог запечатлеть его на полотне. Так думалось имевшему счастье-несчастье влюбиться в нее, а таких было много, слишком... И случайно встречая еще одного, украдкой хватающего ее за талию, глоталась горькая слеза: не твоя, не хочет быть твоей... Из памяти всплывали строки - их услужливо подсказывал тот, кто сейчас играет роль Хранителя Моря Времени:
 - Разлука странным обладает свойством: приукрашать, развенчивать любовь.
 Мсье Морис, неужто вы сегодня храните наше бренное время?
 Лунный свет на мгновенье перечеркивается резкой тенью. Сторож столиц летучей мышью пролетает Луну, патрулирует мир, который так хочет назвать своим. Назвать - и сделать. "Он скверно жил, он безоглядно пил", - это близкий и гениальный писатель. И разве стоит думать, что именно это образ, который был написан с Аполлинера?
 За окном разыгрался дождь. Лунного света больше не видно. Похоже, день уже... Странно, неразличимо как-то подкрался. А, впрочем, день ли, ночь ли - "не все ли равно, если ты неживой и работаешь даром?" А дар действительно есть, и не один. Дар прозаика и дар писателя, дар художника и дар музыканта, дар провидца... Много даров, да все даром. Когда-то гадалка нагадала: "Не будет ни дома, ни семьи, ни работы, прославишься ты в сорок лет, да после умрешь под забором". Странная была эта гадалка, не верилось ей, но червячок сомнения всё точит разум: а если? Хранитель, а что скажешь ты?
 - Вселенная во весь объем доступна только Провиденью, - отражаясь тысячекратно от невидимых мраморных плит, звучит голос Иоганна. И, чудится, Фауст вновь смотрит на черного пса и размышляет о мандрагоре.
 Птицы купаются в лужах, чуя последнюю воду. Скоро лужи высохнут и воды в них больше не останется. И Земля высохнет тоже, она сморщится и станет сходна со старой печеной картофелиной. Земля затеряется на свалке небес и Сторож Столиц, воровато озираясь, сунет ее себе в карман, исполнив карму. Это армагеддон кармы. Это кармагеддон. Только не стоит переживать раньше времени. Огонь пока не погас, вода еще не покинула Землю, пески не правят народами. И кармагеддон исполнится не раньше, чем ты покинешь этот мир, не раньше, чем застынут звуки материкового блюза. Наш мир еще стоит, однако стена, несущая письмена пророчеств погибших гигантов, одолеваема трещинами. На орудиях смерти прихотливо играют отблески закатной зари. Мученики грядущего просыпаются в этот миг, терзаемые холодным потом кошмаров. Некому возложить на чела их венки лавровые, как некому снять венцы терновые с их чел.
 Мысли текут, мысли плывут, уплывают, возвращаются - назад к пестроглазой богине с профилем мадонны Литта, которую так мучительно хочется назвать своей. Но она, меняясь в тысяче форм и не принимая ни одну, оставляя ни с чем Сторожа Столиц, стерегущего её на каждом углу бытия, в каждом закоулке мироздания, идет вперед, ослепительно прекрасная в этой целеустремленности, не обращая внимания на то, что путается под ногами. Ведь даже гороскопы настолько различны, что дальше некуда. Рак и Лев, Лошадь и Петух, Пихта и Кипарис... Куда ж еще?
 И все же Хранитель Моря Времени привел ее в ту ойкумену. Привел, как ни сопротивлялся тому Сторож Столиц, как ни пытался не допустить этой встречи. А ведь она как-то обронила: "Я стану для тебя самой большой проблемой". Стала.
 День сменяет ночь, лето сменяет зиму - в коловращении годовин в тихом сумраке дремлет планета. Даже не планета, а так, планетка, на которой они встретились. Они не могли не встретиться, потому что здесь их лишь двое: Он, нескладный, неприкаянный Писатель, и Она, прекрасная, недостижимая Муза. И эта планетка только двоих, и как бы долго они здесь не бродили, все равно среди миллиардов теней они всегда встречают лишь друг друга - снова и снова.
 Планетка мала, она аккуратна, но за нею ведь тоже нужно ухаживать. Хранитель подсказывает:
 - Встал поутру, умылся, привел себя в порядок - приведи в порядок и свою планету.
 Это Антуан, великий Хранитель, хроноп, пропавший меж небес и песков. Сода-Солнце, вы бесконечно правы.
 Да так тяжело приводить планету в порядок одному. Семь миллиардов теней (даром что тени) за ночь на ней столько безобразий натворят. А Муза - такая неуловимая, эфирная, летучая... Она, конечно, могла бы помочь, да только за Ней самой нужно ухаживать еще более бережно, чем за их миром. Одна беда: Писатель для Нее незаметен, семь миллиардов первая тень. Она живет на планетке одна, и лишь смутно подозревает, что рядом с Ней есть еще кто-то. Дышит ее дыханием, думает ее мыслями, гладит Её кожу ветром и укрывает на ночь облаками. Как звать его? Амадис, Йошка, Пёстрый Дудочник... Ответ знает лишь Хранитель Моря Времени, знает, да разве скажет? И она подозревает, что это непонятное существо обитает где-то рядом, совсем близко, быть может, даже ближе, чем кожа. Подозревает, да верить не хочет. Ибо если поверит, то полюбит.
 Опять скрипом ножа по стеклу разрезает мир колотушкой-кувалдой разлитый в эфире Сторож, сбивая мысли, выворачивая наружу рефлективное осознание подсознания. "Рефлексия - извечное свойство русского интеллигента". Верно сказано, но достаточно ли быть рефлективным, чтобы считать себя интеллигентом? И вообще, что это птица такая - интеллигент, каким аршином его измерить? Закончить два института, проработать полтора десятка лет журналистом, публиковать стихи с рассказами в куче газет, потерять счет этим публикациям и не особо ими интересоваться, переводить современных астурийских поэтов, издать несколько брошюрок стихов, которые явно не станут новым словом в мировой литературе - этого достаточно для понятия "интеллигент"? Или в нем совсем иное - бредящий горами, пьющий запоями, мечтающий об иной жизни и о той единственной, дверь которой отделяет лишь дорога, губы которой так и не целованы, но она - Муза, Джоконда, Литта - единственная, могущая помочь Хранителю обратить время вспять, повергнуть Сторожа из нашей системы мирозданья и попытаться (да, попытаться) оживить того, кто еще жив, но уже умер, еще раз.
 Неизбежно сгущается вечер долгого дня, и снова появившись на лунной дорожке, Хранитель Моря Времени шепчет:
 - Ночью каждый таков, каким ему следовало бы быть, а не такой, каким он стал.
 Это Эрих-Мария, один из тех, кто жил на планетке Писателя лет пяток-десяток назад, но так редко стал заглядывать ныне. Времена ли изменились, он ли - неизвестно, да и нет никому до того дела. Шесть пятилеток как один день, вместившие горы, стихи, женщин, асфальт, встречи, разлуки, звезду Камастру, общаги, холод, учебу, открытия, Вселенные, сверхновые, атомы и еще сотни миллиардов вещей, спрессованы в числовой ряд: 30, 360, 1565, 10958, 222980, 15778800, 946728000 et ad infinitum. Только Она не попадет туда. Она присутствует рядом, вокруг, вблизи, вне - но не в нем. Прелестное, неземное созданье, ангельский образ, настолько чистый, что, находясь рядом, страшно дышать, чтобы не осквернить. Святая чистота, мир, покой - так звалась Она у эллинов, и даже в самом имени Ёе звучит святость. И стоит лишь краем глаза увидеть эту летящую стройную фигурку, развевающиеся медные волосы, как сердце готово птицей рваться из груди - туда, к Ней, которая стала целым миром, планетой, галактикой, Вселенной, что так мучительно больно и сладко называть любимой, но которая так и не может разглядеть одну душу среди семи миллиардов теней на небольшой ухоженной планетке. Смотрит, но не замечает. Или не хочет? Или - не видит?..
 Странно, а ведь так долго не понять было, глядя в ее пестрые глаза, какого все же они цвета. И вдруг озарило: они меняются. То зеленые, как спокойное море, а то синие, как море перед бурей, а то почти черного, как шторм, выбрасывающий баркасы и сухогрузы на песчаные косы. В её глазах, как в хрустальном шаре гадалки, искрится странный мир, где мог утонуть целый флот, где не хватало мига, чтобы понять, чем вечность отличается от бесконечности. Они меняли, манили, заманивали, пленили, погружали в бездны, из которых не возвращался ни один смертный, из которых вытащить может лишь Хранитель Моря Времени.
 А вот и ты, Хранитель-Блюститель, Хранитель-Рассудитель, и слова его твои так же рассудочны, как и справедливы:
 - Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало моё существованье для тебя.
 Ты тёзка отчима Бога, тезка Писателя, и сам Писатель. Странное совпадение. Ты и есть тот второй, о котором так истерично спорят критики, изучая твое творчество и обложку книги с названием твоей сути. Сторож Столиц, представившись одним из них, ходит в библиотечных залах, украдкой крадя отдельные листы, местами уничтожая оригиналы, а где-то просто воруя остатки того, что досталось от наследия некоего третьестепенного Писатела, жившего на Юге России на рубеже двух тысячелетий, но не оставившего следа в мировой культуре. Да и, по большому счету, не думавшего о том. "Время рассудит", - любил говаривать он, как, видимо, и любой, кто пытается рифмовать "любовь" и "кровь", а также "коня" и "меня".
 Так зачем верить критику-Сторожу? Знает ли хоть один из них, будь он Бог, Дьявол, Иблис, Аллах, Будда, Люцифер (его имена бесконечны, как и обличья, но он - один), что стоит за этой звуковой связью? Ведь каждый звук есть цвет, и звук играет цветом, и цвет становится звуком, а нотный стан - палитрой красок, и все взвивается вихрем во взрыве Вселенской Симфонии Цветов, Розе мира, под сенью которой Пилат расцелует Христа и в обнимку уйдут они по звездному пути. Там Сторож Столиц танцует вальс с Хранителем Моря Времени, Писатель и Муза любят друг друга до самой смерти человечество сливается во всемирном братстве, а тот облик художника, что пишет очередной шедевр, трогая кистью палитру, протеически перетекает в облик музыканта, что пишет очередной шедевр, трогая смычком струну. Волшебная мелодия чудесной радугой спускается на пробуждающуюся Землю, и слышат их богатеи Астурии, бедняки Симавильи, крестьяне Бильбао и ремесленники Хихона, и духи древних кельтов, Караэдубис и Багодоннаэгу, и каждый из них, всеми фибрами души внимая величественной Симфонии Цветов, понимает, что художник слеп и, увы, что у музыканта нет лица.
 Взгляд на небо. Сторож Столиц тушит звезды, одну за одной, прикасаясь к ним своей волшебной колотушкой, и вслед ему Хранитель Моря Времени разливает по небу огонь, зажигая зарю. Почему ты так рано? Из зари в ответ:
 - И в самых пустых головах любовь нередко преострые выдумки рождает.
 Козьма Петрович, вы, как всегда, острите...
 Время течет, журчит, свиваясь в жгуты струй, сжимая пространство до размеров песчинки на ветерке. Это Сторож, загасив последнюю звездочку, черными крылами машет, спасаясь от огня рассвета. Но, собирая сон трех столетий Англии, двух - России и полутора - Америки, распростирает он колдовскую плащаницу над шестью континентами. Гималаи под ней оседают, океаны закипают, леса превращаются в уголь, айсберги, плавясь как эскимо, растекаются грязной пеной по воде. Топочет Конь Блед и Всадник С Мерой трубит, что настала Пора. Шут, снявши ехидную улыбку дурацким колпаком, грустно дарит ее своему будущему черепу на кладбище Погибших надежд. Неужели и Муза погребена здесь?
 Видение разрастается, расползается, объемлет тех, кону оно предназначено. Она светла, Она свет, но свет - свят, и дотоле Она свята пребудет. Так восстань во святости блаженной, коснись десницей небес, а шуйцей пса огненного и вспомни материковый блюз. Да поможет тебе в этой материковый блюз. Вспомни его, вспомни и внемли, как меж исполинских Врат Судьбы Семена Времен были обронены Сеятелем Судеб. Окроплены они были деяньями мужей славных, тех, кто знал и тех, кого знали. А когда выросли, скосила их безжалостной косой костлявая Жница Безвременья. Жрица, знающая тех, кого знали и тех, кто знал. О знание, предатель-друг! Ты никогда не знаешь правил наших игр. Зачем тебе это? Ты играешь в них по своим правилам, ставишь препоны противу миру темного, отгоняя сонмы бесов от душ наших неокрепших. Взгляни, блаженная, внемли – Жница-жрица уже рядом. Очерти в воздухе коло огненное, сохрани этот мир в себе, дабы спасти в нём нас
 Чу? Не чудится ли - с небес раздается заливистый смех. Хранитель Моря Времени, пролетает над апокалиптическими ландшафтами и, хохоча, посыпает их веселящим порошком. Разноцветные блестки, как лепестки Розы Мира, взрываются во вмиг потеплевшем воздухе и раскрашивают его во все Цвета Симфонии. В небесах вспыхивают фейерверки, и глупые поучения шута не стоят ничего против смеха Музы, собирающей на зеленом лугу красные гвоздики и синие колокольчики. Она с удивлением глядит в пестрое, как Её глаза, небо, и видит там все будущее и все прошедшее, слышит все написанные песни и все еще не созданные, радуется всем сложенным стихам, и всем, которые только будут сотворены, и нет ей никакого дела до угрюмого Сторожа, который, смотря в мир, видит, что вместо него лишь пустой черный прямоугольник.
 Мысли все время возвращаются к Алефу, единой точке, вмещающей все прочие точки мира. Здесь сходятся все земные пути, и все чувства земные, и все, что есть и чего нету, смешиваясь в гигантском тигле и, переплавляясь в то, о чем вновь тонко звенит лунный луч голосом Хранителя Моря Времени:
 - Возвеличу рабов убогих и немых, и я на страже возле них поставлю Слово.
 Дядько Тарасе, так то пан! Слова твои хохотом эха разносятся под сводами древнего замка, что, на минуту мелькнув квартирой, оборачивается в малороссийскую мазанку. На столе, застеленном шитым рушником, стоит блюдо с галушками, и Она суетится у печки... А время капает чернилами с пера Писатела и каллиграфической вязью вплетается в бегущие по бумаге строки.
 "Когда ты был счастлив?" - наивно спросила Она однажды. И, вместо того, чтобы беспечно ответить: "Сейчас, с тобой", отчего-то промолчалось. "Неужели не был?" - удивились ее изумительно-изумрудные глаза. И погрузили в глубокую задумчивость.
 Да, был ли? Счастлив в детстве, когда еще жива любимая бабушка, и смерть ее не стала первым ударом в жизни. Счастлив на институтской практике: два месяца на море, первая любовь - и первое разочарование в любви. Счастлив, окончив институт: своя квартира, свое дело, море друзей, куча приятелей, веселье до утра - и первое похмелье, когда просыпаешься с больной головой один в пустой квартире, где и поесть-то больше нечего, а на компакте по кругу всю ночь играет не то "Энигма", не то "Нирвана", музыка без хозяина.
 Звуки с небес... Что за вороньё? Сторож ли Столиц слепой совой прометнулся за стеклами? Что задумывает он? Верно, зловещей колотушкой стремится заколотить еще один гвоздь в крышку гроба мира. Никого это не удивит, как то, что комары выводятся из личинок, а мухи из опарышей. Ибо ничего в подлунном мире не ново, и все свито в спираль бесконечно-вечного бегства от себя к себе в попытке отыскать углы у круга. И доносится глас Хранителя:
 - Все, что было, снова может быть. Ведь если что-то повторилось, значит, это кому-то было нужно, потому и произошло.
 Le conservateur inconnu. Впрочем, славянин - не подвержен романским влияниям. Петр, земляк тех, кто принес нас письмо, как же тебе удается хранить эту бесконечную спираль?
 Странно получается всё это. Хотелось написать о далеких горах, где тысячелетиями лежат снега, и сосредоточенные альпинисты бредут в связке к вершине, на которой еще не бывали. А оттуда - к новой вершине, а от нее - еще выше, до самой смерти. Или о последнем дюйме, как в сахар Сахары садится аэроплан на краешек скалы, и мальчишка-летчик, дрожа и борясь с дрожью, из последних сил сажает машину на скользкие обрывы песка. Или...
 Но зачем далеко ходить - и самому не чуждо occasional spending в близлежащих горах, встреча рассвета и прочие прелести дикой природы. Солнце там встает постепенно. Сначала появляется крохотный верхний краешек, темно-рубиновый, точно кровь только что закланного агнца. Секунды, отпущенные Хранителем, и вот уже алый сектор в образе скалы скалится в утренней улыбке из непременных туманных туч, а еще немного погодя и все светило в полной красоте и красноте являет себя для нового дня. Да, рассвет на горе ощущается особенно остро. На горe или на гoре - слепой беспричинный случай.
 А сейчас иной рассвет приходит из окон. Полпятого утра, скворцы жаворонки и мелкие птахи одна за одной начинают щебетать за недавно покрашенной рамой. Она наверняка ещё спит, умаявшись после очередного экзамена да рабочего дня, который, что ни раз, то оборачивается ночью. И каждый раз при встрече так хочется сказать Ей: "Нельзя работать столько, ведь так можно опоздать на целую жизнь, так и не услышав пение рассветных птиц в горах и крик новорожденного", да всё втуне. Она целеустремленна, Она знает (или хочет знать, что знает) смысл своей жизни, который знать невозможно никому, кроме разве Сторожа и Хранителя. И Она ни в одном своем обличье - Феи, Музы, Мадонны, Джоконды - знать не знает Хранителя Моря Времени, что то и дело с навязчивым упорством ставит поперек ее целеустремленного жизненного пути этого Писатела - хронопа, визионера и мечтателя.
 "Не бери, не бери! Обойди его, обойди!" - из-за Её левого плеча навязчиво шепчет Сторож Столиц, но Хранитель Моря Времени властно прерывает его:
 - Чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольское в ней.
 Стоит прислушаться к словам Гарика, ибо среди всех обличий Хранителя это, пожалуй, самое парадоксальное и в своей парадоксальности мудрое.
 И все же, чем ни верти - уже тридцать. Но стоит ли так упираться в числа? Давно уже, три года как, упрекают, что Михаил не дожил до этой даты. Даст Бог, доживется, и еще даст Бог, проживется еще лет с десяток. Тогда пойдут упреки, что пережил Александра, а ещё через пяток - и Владимира... Но что сделано за отпущенные Хранителем годы? Лишь он и знает, ну а потомки рассудят. Кому сегодня нужны все эти стихи, повести, романы? Ей? Вряд ли - Писатель для Неё лишь один из многих поклонников, что пачками падают у ее божественных ножек и не достойны ничего более мимолетного поцелуя в щечку.
 Пожалуй, если Писатели и нужны, то лишь Вечности. Эта строгая дама, подруга Хранителя Моря Времени, придирчиво роется в картотеке памяти. "Это что? А это зачем? А это о ком? А здесь? А там? А там?" - поминутно спрашивает она. Въедливая тётка. Сторож Столиц, хотя и не очень ее любит, все же не прочь пофлиртовать с нею. Сцена для этого может быть любая - кладбище Погибших надежд, ферма Макса Ясгура, вершина Baldberg, падающий аэробус - везде, где топочет конь Блед и Всадник с мерой трубит, что настала пора и тонет наш корабль...
 Рассвет за окнами все свежее. Юбилей все ближе. С чем подойти к нему? Нелепый вопрос - подойти ведь можно лишь с тем, что есть. А что - есть? Есть лишь то, что есть, и гораздо больше того, чего нет - дома, любимой, сына, семьи, да и счастья, в конце концов...
 - И до сих пор не кончен спор о том, все ль предопределил Господь от века, или свободна воля Человека...
 Хранитель Моря Времени из глубины веков голосом мудрого Джеффри подсказывает: живи свою жизнь, ведь ничто на земле не проходит бесследно, и каждый шаг твой верен, человек.
 Странная слагается исповедь. И всё это - Ей. То, что никак не получается сказать во время мимолетных встреч. То, о чем сотни раз мысленно произносится бессонными ночами, то, что кипит, бурлит, клокочет в душе, и в душе же остается. Так вот каковы они - муки неразделенной любви. И складываются из них повести бессонных ночей, украденных Сторожем Столиц, и каждое слово в этих повестях - о том, как Она прекрасна.
 А Она просила, чтобы в этой сказке был непременно хороший конец. Все принцессы с хамелеоновыми глазами и медными волосами нашли бы своих принцев, все старухи у разбитых корыт стали девицами-красавицами, а Хранитель Моря Времени непременно оборол бы Сторожа Столиц. Только, любимая, так бывает только в сказке, но, увы, не в этой. Самая волшебная сказка всегда заканчивается словами: "И жили они долго и счастливо, и умерли в один день". Всегда мечтается оказаться в такой сказке. С Ней, только с Ней. И Хранитель, небесным светом охраняя Писатела и его Музу, так хочет им помочь. Не зря они на светлую Пасху были в церкви и батюшка окропил их святой водою. Теперь они вместе, должны быть вместе, не могу не быть вместе, и не только друг перед другом, но и перед Ним, Хранителем Моря Времени.
 Ночь-день, день-ночь. Рассвет как будто. Сторож Столиц, свернувши черный плащ, исчезает из этого не самого лучшего из миров. Впрочем, в нем есть Она, и уже потому этот мир должен существовать. За окном скворчат какие-то веселые пичуги, проснувшись спозаранку. Где-то работают мощные машины, превращая земной пейзаж в лунный. Несколько севернее сейчас чудная пора белых ночей, а в другом месте - полярная зима. Наша планета вращается, как вращалась она со времен Аристотеля, который о том еще не знал, как вращалась она во времена Галилея, который об этом уже знал. Мы и планета. Сторож старается притормозить это вращение, но Хранитель все время ее подталкивает, и она от веку вертится и вертится, будто осенний лист, упавший с дерева в ручей и плывущий по течению.
 Тридцать лет. Тридцать написанных страниц. Три года как повстречалась Она, но лишь сейчас стала неотъемлемой частью жизни. Как Солнце или воздух, без нее не прожить и дня. В конце тридцатилетней жизни так влюбиться в Неё, двадцатилетнего ангелочка с глазами, меняющими цвет от настроения, и Хранитель Моря Времени, принесший Её с небес, стал в этом помощником.
 Ночь.
 -Ночью каждый таков, каким ему следовало бы быть, а не такой, каким он стал, - напоминает Хранитель, имя которому Эрих-Мария. И это верно.
 Но ночь, как и жизнь, имеет обыкновение подходить к концу. Очередной рассвет взлетает над миром, и Сторож Столиц, пугливо озираясь, взмывает вниз, пугая колотушкой ночную нечисть. А мысли, такие ревнивые, опять возвращаются к Ней.
 А ведь странно, что верность и ревность
 Различает лишь букв порядок.
 Это Писатель как-то спел в одной из своих песен. Странная философия. Странная, но жизненная. Подобно тому, как маргаритки некогда росли в руинах порушенного органа, созданного его воображением, эта сказка, посвященная Ей, вырастает, поднимается из руин порушенного мозга тридцати - ( а в душе девяносто -) летнего. Того, чей невыразимы космический холод одиночества в душе может растопить только теплое солнышко, яркая звездочка - Она, Муза, Джоконда, Литта. Сцена Театра Мира послушна Ей, одной лишь Ей.
 А что там, над сценой? И есть ли что? Да! Я гляжу ввысь - там небеса парят. А с небес на нас глядит сотня глаз. Нечистые, что рачьи ручьи. Чьи очи, чьи? Какую правду ищут они в картах гадальных и шарах хрустальных, во брегах дальних и странах астральных? Ан нет ее никакой - давно обглодали мощи святых вурдалаки да василиски. В голос по ним две Даны рыдают. Восходно Дана Рассвета в пурпурном покрове Майи роняет светлой водой слезы в мир нарождающийся. А опричь ее закатно Дана Сумерек, чующая каждую боль человечества, проливает слезы ужаса, окутывая плащаницей Велги мир отходящий. И лишь один Хранитель Моря Времени слышит, как где-то тихо звучит материковый блюз.
 Четыре чертовки меж тем все ворожат, плетут свою паутину, несут страх доднесь стихиям поперечь. Воздух, Огонь, Земля и Вода искажают четыре лика Недобра. Мир зажат их когтями. Свет дрожит в скрещении взглядов четырех блудниц, как в перекрестье прицела. Слова молитв не могут сокрушить клекот их ворожбы. Исчадья ада сонными сонмами являются на свет, попирая справедливость, глумясь над могилами праведников, взывающих к Ней. А Она растеклась уже аурой небесной вослед земному свитку. Я чувствую, как отдаленный ветер приносит обрывки божественного голоса, поющего волшебный материковый блюз. Этот голос - Её. Это Она стала той, что чудеса творит наперекор геенне огненной да гиене хищной. Воспрянь же змией мудрой, орлицей неусыпной, львицей храбростной, молю, не дай материку распасться!..
 А ведь, в сущности, смеется Сторож Столиц, что в том нового? Сказка - но ведь сорок сороков сказок уже было написано. Стихи? Но ведь мешками мешков стихов засыпаны разномастные и разнокалиберные издания, выходящие на газетной и мелованной бумаге. Стоит ли тщиться сказать новое слово в литературе. Вот ведь парадокс: писать лучше Джойса невозможно, писать хуже нелепо. Тогда к чему же вообще писать? Баловство всё это, шипит на ухо похотливый и потный Сторож. Все эти стихи, все рассказы, повести, роман про глупого купца, что пишется уже который год, и вряд ли будет закончен, все баловство. Даже эта сказка.
 И все же - ночь. Час второй на самом исходе. Сторож Столиц, бесцветным опахалом махнув на этот всё же не худший из миров, унесся ввысь, в горние дали, оставив лишь горькое сожаление обо всём чего не было сделано, что было потеряно, чего вовсе не получилось и что наверняка прожито и больше не повторится никогда. Места, где больше никогда не будешь. Люди, которых больше никогда не встретишь. Вещи, которые больше никогда не увидишь... Да мало ли чего еще "никогда".
 И еще мечта... Большая, как жизнь. Байкал. Когда рассказывали о нем, об огромном сибирском море, мимо которого едешь на поезде, едешь - целый день едешь, он все рядом. Холодный, глубокий, разноцветный, манящий - как Её глаза. И теперь он мечтает раз в жизни побывать на берегу Байкала, окунуться в его воды, которые бесконечны, как Время, и у которых, конечно же, тоже есть свой Хранитель. Будет ли это когда?...
 Тридцать лет звенят как тридцать сребреников тринадцатого апостола, громыхают тринадцатью булыжниками тринадцатого Сизифа. Хранитель Моря Времени в одной из своих ипостасей как-то обронил, что жить после тридцати - преступление, ибо все лучшее должно быть сделано до этого. Быть может, он был ложным Хранителем?
 Но вот Хранитель, соткавшись из черноты, садится во тьме на стул, покрытый клетчатой рогожей, закидывает тяжело опирается на посох и произносит:
 - Я Хранитель вечного огня. И я хочу, чтобы огонь был всегда ярким.
 Кто ты, скрывшийся за аббревиатурой Дж.? Ты незнаком, ты начинаешь мерцать...
 Он и впрямь начинает мерцать, раздваиваться, растраиваться, утысячеряться, и в чертах этих разом говорящих тысяч то и дело проглядывает Сторож:
 - Женщина отдается богу, когда дьяволу от нее уже ничего не хочется.
 - Для мужчины ложь - последнее средство, для женщины - первая необходимость.
 - А быдло сбивается в кодло и счастливо скотским единством.
 - Не будь на то Господня воля, мы б не узнали алкоголя.
 - Дети какают в горшок, а большие - в душу.
 - Нечестиво возлагать на Бога то. Что может быть сделано хорошей полицией.
 Чу! Сгинь, нечисть! Улетай, черное крыло! И Хранитель истинный, Хранитель Истины взмахивает сверкающим мечом лунного луча, и морок, отвратно каркнув, распадается черной пылью.
 - Большой урожай поэтов в этом году. Слушатели, однако, собираются лениво. Большинство... тратят время на болтовню и время от времени приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление... только тогда они собираются и уходят, не дожидаясь конца - одни тайком, прячась, а другие свободно, без стеснения.
 Гай Плиний, ты мудр. Первый век - и век двадцатый. Ничего не изменилось в подлунном мире. И Самая Большая Проблема, самая любимая, самая ценимая, самая необходимая и самая хранимая Хранителем Моря Времени от Сторожа Столиц продолжает существовать в этом мире, поддерживать его существования. Быть может, Она и Хранитель суть одно?
 Есть урожай, ждёт и жатва. Жатва жаждет жертв. Жница-жрица точит косу во Дворце Безвременья. Ведьмы жатвы сбирают пепел камней да вьют вервия неверным рабам. Страхи сидящих обок камина фурий и гарпий понуждают слова появиться, дабы, обернувшись вурдалаками да василисками, принести наш мир в жертву. И небывалые слова твердит из-за алтаря юродивый. Длани героев орошают камни кровью, чтобы навострить мечи возмездия. Святые пишут свои жития, во грехе гордыни ослепленные светом горним. Дети, наши дети, падают ниц пред ними, пока не познают истинную цену стигматов на ладонях. Над миром стоит треск расползающихся материков, разрывающих земную кору. Грохот, в котором с трудом можно узнать вечный мотив материкового блюза. Это Музыка тех, кому еще не исполнилось ста. Сторож Столиц ликует в этих звуках. Это его гимн, его власть, его страсть и пропасть, где не одной душе суждено пропасть...
 Но уж недолго длиться адовой музыке. Ведь Люцифер увел с собой треть ангелов, чтобы стать владыкой Преисподней, но не стал Противобогом, а остался лишь Падшим Ангелом, одним из тех, кто жив Божьей милостью. Ибо не одно деяние не свершается без Божьего благословения.
 Раскинуты по крышке стола руны Футарка. Мудрость Одина в знаках Perth-Algiz-Wunjo. В них движение от Посвящения через Защищенность к Свету. От первой встречи с Ней через три года ожидания к высшему воссоединению с медновласой Феей Света.
 Солнце в очередной раз обращает сумерки в рассвет. Лают собаки, вопят петухи, гнусят июньские коты. Кажется, будто Сторож Столиц и Хранитель Моря Времени танцуют танец. Танго, мазурку или вальс - не суть важно. Ведь все равно это существует лишь в воображении Писателя. Это нереально, как нереальна так страстно желаемая им любовь его Музы, как нереален этот текст, который заканчивается.
 И все же для чего писалась эта сказка? Почему в ней столько вопросов и многоточий?... Неизвестно. Ведь у нее нет ни автора, ни героя. Есть лишь тридцать прожитых лет и героиня, ради которой жилось и творилось все эти годы. Муза, Литта, Джоконда, девушка с глазами цвета Моря Времени, которые постоянно меняются - то синие, а то зеленые... Самая любимая на этой земле, и как всегда прав Хранитель, наверное, в самом великом своем обличье провозглашая:
 - Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая лишь самих себя.
 Святой Иаков, великий Джеймс. Говорить, как он, невозможно, говорить хуже нелепо. Дальнейшее - молчание.
 Мотылек залетел в комнату и бьется о горящий светильник. Извечная тема. Так же бились мотыльки и о свечу Пушкина, также стучались они в колпак лампы Брюсова, так же слепо придется им лететь на огонь писателей будущего века - тех, кто сейчас еще не родился. И как мечтается Писателю, чтобы одного из них ему подарит Она.
 Она сейчас, конечно, спит, и даже не ведает... А, впрочем, зачем? Глупо это - говорить что-либо еще. Так много и даже слишком много сказано в этой бессвязной сказке, посвященной ей, больше того, что можно высказать в словах, больше всего... Но меньше любви к Ней.
 Кукарекают синицы, лают петухи. Сторож Столиц, укутавшись в черный плащ, черной нечистью летает над планетой, стремясь истребить ее вовсе. А Хранитель Моря Времени, белый маг белого дня, возрождается из небытия, заливая светом Париж, Лондон и аризонскую мечту. И сказка действительно завершается. Утро. Под утро засыпается. Пачка исписанных листов выскальзывает из рук, падает на красный томик. Некоторые строчки соскальзывают со своих мест, ссыпаются на полосатый ковер и складываются в причудливый абзац, выигрыши великого хронопа:
 "Мертвые или живые, с мутными глазами, возвратились они снизу, и снова Персио видит, как вырисовывается образ гитариста на картине, который был написан с Аполлинера, снова, еще раз, видит, что у музыканта нет лица, что вместо него лишь пустой черный прямоугольник, музыка без хозяина, слепой беспричинный случай, корабль, плывущий по течению, роман, который заканчивается".
 И во сне Писателя спит его ясноглазая медновласая Муза. Пусть в этом сне будет хороший конец, как она просила, и пусть в нем она узнает то, о чем так и не смогла узнать за свои летящие двадцать лет. Пусть Она станет той, чьей тенью не смог стать Он, пусть зуд в её лопатках предшествует росту крыльев, и пусть весенним утром, зябко поведя плечами после зыбкого сна, Она взмахнёт выросшими за ночь огромными белыми парусами и, открыв окно угловой комнаты на четвёртом этаже общежития, не прощаясь ни с кем, взмоет навстречу зевающему Солнцу, восходящему из-за лесистой горы…
 - Любовь подобна птице в клетке: если её не кормить каждый день, она погибнет.
 Это некогда сказал Хранитель по имени Милорад. Чьею ли волей, или неволей, но всё в этой жизни имеет конец, как ни грустно сознавать. Вот и эту птаху, проживавшую на обихоженное планетке Писатела меж стихов и нежности три года и ещё полтора, однажды утром нашли на движения на спине, с глазами, покрытыми полупрозрачной плёнкой. Клювик её был приоткрыт – не то семян хотела поклевать, не то прощебетать непрощальное.
 Неужели та, имя которой уже с трудом вспоминается, так-таки была права? Неужели Сторож Столиц всё же выиграет Рагнарёк и победит в Армагеддоне? Неужели Хранитель Моря Времени ни в одном своём обличье так и не сможет стукнуть посохом, чтобы совпали все приметы и love will conquer all?
 Я просыпалось. Неужто это был только сон?! Цитрус солнца подмигивает мне в окно. День болеет ерундой, голова исходит болью. Вспоминаю все слова доброты - но Она больше не нуждается во мне. И я этой ночью умер. Умер в Её глазах, ведь я не увижу больше ни малейшего признака любви среди слез, что высекают эпитафией "Смущение" на моем надгробном камне.
 Но нет же, нет! Я ведь пока жив! Я, я пишу эти строки, ползу по трещинам стены пророчеств гигантов. В их вязи я читаю, что осень будет тяжелой. Мне открывается, что Она вернётся – но на один лишь миг. Я постигаю тайны этого мира - и тем не менее живу. Живу и плыву по волнам угасающей нирваны, связующей прошлое с будущим, стараясь из моря Одиночества когда-нибудь добраться к берегу Счастья. Ведь мир неделим и слишком сложен, чтобы относиться к нему серьёзно. Не беда, что впереди новый день, в которой для Неё не будет меня, и день этот никогда не завершится. Сегодня мы здесь. Ahora y siempre. Сегодня и всегда, пока звучит материковьй блюз. А когда он смолкнет, пусть обрубит нить, связующую нас, Сторож Столиц.
 Да, я знаю, что в мире больше красоты, чем любви. Да, я читал, что стихи для прозаиков – приговор, а проза для поэтов – помилование. Поэтому я бестрепетно жду в своей темнице, келье озябшей души, глядя на Её образ, приговор Высшего Суда. Суда, где моим адвокатом будет Хранитель Моря Времени, а прокурором – Сторож Столиц. Суда, который раз и навсегда поставит точки в вопросе, о котором в этой сказке не было сказано ни слова – почему морковь оранжевей апельсина.