Письма римской подруге

Письмо 12.

Твоя уморительная настойчивость существовать, иметь место в моих снах, рождественских открытках, желтеющих уже фотографиях определенно доставляет мне удовольствие. Дистанция, разделяющая тебя и мои привычки, настолько теперь велика, что никаких образов, кроме змеи оптоволокна, укутывающего землю, не вызывает. Прошлой осенью (нет, должно быть, позапрошлой) мы, кажется, долго говорили об отражении этой темы у Бродского. Тогда это почему-то казалось важнее, чем закат над разрушенным авиньонским мостом, прохладный, уже почти осенний дождь и странный диспут наших супругов о схожести процессов в полупроводнике и в черной дыре. Я, кстати, до сих пор не понимаю устройства ни того, ни другого хотя бы приблизительно. Как бы то ни было, я рад, что после четырех лет переписки исключительно деловой (думали ли мы пятнадцать лет назад, что у нас будет такой затейливый общий бизнес мы возвращаемся к милой старой привычке писать друг другу письма без дела.

Я часто думаю, почему судьба располагает нас по миру так, а не иначе. Должно быть, ни почему. Иллюзорное правило, что каждый оказывается в том месте, в котором ему следует быть, хорошо подтверждается лишь на примерах других. Здесь уже почти весна. В том смысле, что прочный прежде снег истончается, и гуляя с собакой, я по колено проваливаюсь. Весна. Авитаминоз. Мысли собираются все больше о налоговой декларации и утомительной необходимости планировать лето. К чему я это все? Да к тому, что седьмой сонет, который ты давно просишь, я начинал уже раз десять (страсть языка к круглым числам). Пишется, действительно, очень трудно. Должно быть, это самовнушение, но чем дальше, тем сильнее давят на меня явления климатические. Климакс??? Едва ли. Надеюсь, что нет.

Воля твоя, но дать девочке мое имя - затея странная, хотя и не предосудительная. Зачем ты спрашиваешь разрешения у меня? Если тебе и мужу оно нравится, кто я такой, чтобы вам препятствовать. Слава Богу, она не Весы. Я на днях вел в некоей компании многословную переписку об астрологии. Твое эссе о проекции зодиакального образа на русских поэтов могло мне здорово пригодиться. Я, к сожалению, затерял где-то русский текст (пришли при случае) и жена мучительно переводила мне (во-истину семья - великое изобретение). Так вот к этой переписке я сочинил стишок, где в обычном обрамлении из слов перечеслялись все знаки Зодиака ("марш хмурой Рыбы за дальним мысом"). Текст банальный - посылать даже не буду, но тебе должно понравиться окончание (протренеруйся в переводе). Сам знаю, что пошленько, но от натуры-то никуда не уйдешь.

Два Близнеца ставят Деву Раком,
Кружатся звезды, мелькают лица.
Ни оглянуться, ни помолиться
Женщине-Львице, а прежде птице.

Итак, как и прежде твой, ...

P.S. Два слова о делах. Я еще раз настойчиво прошу тебя исключить из сборника стихотворение "Проповедь". Ему, слава Богу, больше десяти лет - достаточная, на мой взгляд, причина категорически не желать его публикации. Мне жаль, что именно этот перевод ты считаешь своим самым удачным. Если угодно, я готов подарить этот текст тебе. Можешь публиковать его под своим именем или чьим угодно. Прошу лишь: освободи от этой обузы меня. Мы знакомы так много лет, что я очень рассчитываю на твое понимание и снисхождение (кажется, так принято говорить).
 
Письмо 13.

Даже ты пишешь мне о причинах и смысле войны. Решительно это начинает переходить все границы. Кажется, мир по-прежнему сошел с ума. Я догадываюсь, что из весенней Европы (завидую вашим +18°) все выглядит жутковато, особенно русский корабль "Лиман" у родных Средиземных берегов. Не плачь. Видел я этот "Лиман". Очаровательное корыто без пушек. Вообще вся эта история с каждым днем все больше начинает напоминать скверную комедию, которую бездарные авторы мучительно пытаются сдобрить кровью и воплями. Не хочу больше об этом рассуждать.

В России в моду входят новые услуги. В памятный год ваучеров один мой одноклассник работал их уличным скупщиком. Неплохо, кстати, зарабатывал. Встретил его на днях. Уезжает в турне по военным городкам вербовать гавриков воевать в Сербии. Хорошая профессия «бандит» - всегда при деле. Другую историю рассказала Анька Сман (ты, должно быть, ее помнишь). Их турагентсво организует туры в Косово. Все очень дорого и страшно нелегально. Можно было бы и легально, но так больше шика. Цены, как водится, запредельные. Она говорит, что в Москве такой бизнес был развит уже давно. И в Сербию, и в Курдистан. Берешь путевку и едешь пострелять. Самое смешное, что это все очень охотно и хорошо страхуется. В моменты таких встреч мне начинает казаться, что я живу в каком-то другом мире.

Замечу, кстати, что заказ, который ты получила на "сборник любых сербских поэтов срочно", есть типичный случай новых профессий. Могу порекомендовать тебе Мериме-Пушкина. "Песни западных славян, басни западных славистов". Если же серьезно, то сам я никого тебе всерьез посоветовать не могу. Тут у меня полная серость. Есть, правда, выход на одну старушку. Говорят, она лет 30 назад производила половину всех подстрочников Советского Союза со славянских языков. Родственник маминой институтской подруги приходится ей внучатым племянником (нашему плетню двоюродный забор). Обещал меня на нее вывести. Про эту даму рассказывают, что свои истории она обычно начинает примерно так: "А вот когда мы с Аннушкой Ахматовой ( Бориской Пастернаком )..." Но тетя, говорят, не злобная.

Вышеупомянутый двоюродный забор, надо сказать, фигура преколоритная. Я знаком с ним прежде не был. Назначил мне встречу в пивбаре на Васильевском. "По трубе я дела не озвучиваю." Прихожу. Середина дня. Бар закрыт, у входа два шкафообразных урода. "Ты," - говорят. -"такой-то. Заходи." Проводят на кухню. У жаровни колдует на шашлыком эдакая копия Б.Березовского, разве что еще более помятая. "Вы, дружок, не волнуйтесь. У меня тут недоразумения с одним бедолагой, а я страстно, знаете ли, люблю готовить. Вот и приходится тут угорать. Но вообще-то вы не подумайте, я не бандит, а важный элемент строительного бизнеса. Недобрых людей только многовато развелось". Я уж и не рад был, что связался. Но ничего. Поговорили. Растолковал я, что мне бедной старушки надо. Дяденька обрадовался невероятно. Даже шашлык мне вручил. "Ей же такая радость будет. Мудак-племяш хорошего человека прислал. Первый раз за пятьдесят лет." Долго и как-то неожиданно любовно говорил о ней. Наказал на днях перезвонить. "Я должен тетю предупредить". Так что - на днях.

Как всегда. трудно закончить... Вот тебе один новый текст.

  Любовная истома многоточий.
Волна причастий, груз деепричастий.
Мне кажется, что жизнь довольно точно
Нам демонстрирует отсутствие участья.
 
Я больше не прошу выздоровленья.
Мы встречи неожиданной не ищем.
Обременительная тяга к промедленью
Уже овладевает сердцем нищим.
 
И кажется, что солнце исчезает,
Не с небосклона, но из арсенала.
А то, что все стоит перед глазами,
Напоминает здание вокзала.
 
Я помню, он разрушен много лет.
Я буду тоже. Ты, возможно, нет.

Пиши, дорогая.
Всегда твой,...
 
Письмо 14.

Все так или иначе заканчивается бедой. Своей или чужой. Я доехал наконец до залежей славянских стихов и там-то узнал об огнестрельном уроне в строительном бизнесе. Старуха была до ледяного спокойна, но погружена скорее в себя, чем в наш разговор. Долго и подчеркнуто вежливо расспрашивала о тебе, листала твои тексты и попросила почитать ей мои стихи. Слушала очень внимательно, но заметно отстраненно, хотя просила читать еще и еще. Должно быть, ей хотелось подольше не оставаться одной. Едва ли я был так уж ей интересен.

Что сказать тебе о ней… Крохотная, очень чистая квартира. Фото немолодого мужчины в не оставляющей сомнений рамке. Фарфоровые чайные чашечки. Книги, книги, книги. И витающее в воздухе ощущение старости. Не тот затхлый запах болезни и умирающего тела, который рано или поздно становится знаком каждому, а неуловимо прозрачное чувство чистоты, строгости и завершенности.

Она не говорила со мной о войне, но долго показывала фото Белграда и рассказывала про разные штуки. Возможно, я как-нибудь отпишу их тебе. Причины, по которым тебе понадобились сербские подстрочники, ее не удивили. "Так было всегда. А я уж с некоторых пор научилась пользоваться этим словом." Она дала мне почти два десятка текстов, которые я выслал почтой. "Если вы сочтете нужным, то в прежние времена я брала двадцать процентов авторского гонорара. Впрочем, это уже необязательно. Не много-то мне теперь нужно." Строго-настрого велела прислать ей переводы. Приглашала заходить. "И девочка твоя пусть заходит".

Я непривычно сильно устал от этой встречи. Потому вот тебе один мой перевод на русский и на этом и прощаюсь.

  Опускает венок в Дунай
    И закуривает невесел
Старый Войко Бесславич,
Сочинитель народных песен.
 
Вроде бы как всегда
К морю бежит река
И уже холодает с закатом,
Зябнет больная рука.
 
Внуки и внучки были,
Он помнит их имена,
Но в облаке черной пыли
Всех унесла война.
 
Отбрасывает окурок
И в свой двухметровый рост
Старый Войко Бесславич
Заводит историю слез.
Пиши,
Твой ...
 
Письмо 15.

"Линия горизонта, закутанная в закат",
Как ты любишь выражаться,
Оставляет меня равнодушной.
А ты волен делать с ним, что угодно.
когда-то моя возлюбленная.

Мне хочется писать тебе о чем-нибудь бестолковом, не имеющем материального воплощения. Предметы, переносимые на бумагу, теряют достаточно, чтобы их пожалеть. То же и фотографии. Я часто представляю твое лицо, но вижу всегда лишь одну половинку, словно выглядывающий из-за черной стены. Глупый каприз подсознания. Время идет, черты и отношения становятся все менее отчетливы. Урезаный паек чувств. Здешний климат располагает к стиранию деталей, и я, как и все, сетующие на климат, сетую на него. Снега растаяли и льются теперь безостановочными дождями. Хочется говорить о любви, но она не приходит, а приходит бессонница. Кусок льда, спрятавшийся между теменем и лбом, словно втягивает в себя все отчаяние, разлитое по окресностям. И только к утру, к первым солнечным лучам, буде их угораздит случиться, приходит сон. Я не жалуюсь. Играющий в любовь с призраками быстро привыкает к проявлениям их чувств. Мне здорово не хватает твоих звонков по утрам. Бесившая в детстве причуда приветствовать восходящее солнце кажется теперь милым капризом. Увы.

Я люблю начинать фразу словами "когда-то я ...". Когда-то я любил девушку. Странно было бы встретить ее теперь. Едва ли помудревшая, обремененная мужьями и детьми, она вспоминается мне в минуты холодного равнодушия. Благодарность за нашу несостоявшуюся жизнь, наверное, последнее чувство, которое к ней осталось. Я покорял ее многозначительными стихами, она же отвечала мне песнями, исполняемыми хорошо поставленным голосом. Если что-то и занимает меня вспоминая о ней - это то, как мало между нами осталось.

К чему я это все? Риторический вопрос. Ни к чему. Риторический ответ.

  Подробности, детали, имена
Стираются, уходят. Остаются
Посеянные в землю семена,
Разбитое фарфоровое блюдце,
 
Плач дочери, любимое лицо,
Бессонница, дорожное движенье,
Боль слева, обручальное кольцо,
Отчаянная страсть к словосложению,
 
Довольно много, так что впереди
Скрывается простор для вычитанья.
Но рвется кашлем из худой груди -
"Не сделано домашнее заданье".
 
Твой ...
P.S. Фотки твоей дочери совершенно очаровательны. Присылай еще.
 
Письмо 16.

Как ты знаешь, на днях меня угораздило съездить за границу. День подготовки и три дня за пределами Родины. Эмоции бьют ключом через край. Посылаю тебе

Дневник о поездке в Таллинн. 

Все началось в консульстве. "Деньги за страховки и консульский сбор при отказе не возвращаются." Сорок монет! Немедленно вспоминаются отказники. Чувствую себя жертвой режима. Душевно ликую. Эстонский клерк вяло: "Как вы мне все надоели". Что-то подобное я слышал последний раз от хозяйки общественного туалета в Афуле. "Все острова похожи друг на друга." Но визу дает.

Едем на поезде. СВ. Цены запредельные. Таможенник-эстонец - натуральный грузин. Чувствует во мне родную душу. "Оружия нет, наркотиков нет. Зачем едешь?" С уважением рассматривает мой паспорт - "Много ездишь, разные штуки видишь, скажи где жить хорошо." Вяло отмахиваюсь рукой. "Вот, и я говорю, - в Сухуми. А все смеются. У, чурки бесхозные" Расстаемся почти друзьями. Трудно описать природу за окном - всю ночь играем в лото. Наконец на месте.

День первый. Эстонские хозяева ласковы и радушны. Начинаем пивом. Гуляем по городу и рассматриваем стандартный комплект местных чудес. Главное впечатление - миниатюрность, не допускающая даже гермафродитов. Срочно пора в Литву. Обедаем в немецком зале для боулинга. Отчаянно мажу. Настроение среднее. Кто-то замечает, что я весь день довожу всех тремя монотонными стонами - "хочется кушать, пора пописать, как меня все это зае..ло". Мне покупают мороженое. Веселею. Опять гуляем. Ничего не могу сказать о погоде. Видимо, она была. Но какая-то неотчетливая. Отчаянно хочется спать. Ужинать заставляют идти в какой-то модный еврейский ресторан. Выступаю экспертом. Знаю, кажется, только фаршированную рыбу, но она уже кончилась. Многозначительно изучаю меню. Заказываю для каждого. Не побили. За ужином читаю лекции о кошере, свиньях на помостах и чем-то подобном. Наконец добираемся до пива. Потом спать.

День второй. С самого утра дождь. Спим. Пролетаем с завтраком в отеле. Из-за низкого, почти ленинградского, давления голова словно налита чугуном. Ленч в городе. Толпы клерков и прочих служащих. От Швеции отличает только пробивающийся иногда сквозь эстонский полузнакомый мат, снабженный неясными окончаниями. Немедленно после ленча требую мороженного. Не дают. Точнее, дать согласны, но не можем найти. Удовлетворяюсь кофе, сдабривая его бородатыми анекдотами. Вечером идем на концерт Г.Сукачева. Встречаемся в каком-то баре. Эдакий местный "Гамбринус". Каждому полагается лично заказать чашку местной настойки ( гугенмейр? гогенцоллерн-зингмарингем? ), кружище пива и немедленно попрощаться с барменом. За добавкой подходить можно, но требуется опять прощаться. Здороваться не требуется. Настойка больше всего похожа на детское лекарство, но без нее пива не дают. Доброжелательные хозяева с энтузиазмом употребляют мои порции. Наконец начинаем путь на концерт. Едем далеко - двадцать минут на автобусе. Автомобили здесь неуместное излишество. Приезжаем. Перестроенный Дом Колхозника. Огромный зал. Стойка бара. Около сорока столиков. Концерт начинается в десять. К половине первого добирается основная масса зрителей (около тысячи) и музыканты. Дышать и разговаривать нереально. От бара не отходим, боясь потерять места. Сукачева я так и не увидел. Правда, услышал. Наконец мы в отеле.

День третий. С утра у меня встреча в издательстве. Пригласили, оказывается, чтобы сказать, что денег для меня у них нет. Могли бы и написать. Точнее, деньги есть, но только если я согласен на эстонский перевод. Все многословно извиняются. Я, кажется, пока не согласен. Местная эстетика с моей еще недостаточно удачно сочетается. Возможно, когда-нибудь позднее. Знакомят с потенциальной переводчицей, которая сетует мне на какие-то "анизотропные неровности в текстах". Окончательно отказываюсь. Обратные билеты берем на автобус. Так втрое дешевле, а деньги неумолимо кончаются. Чертовы эстонцы. Жена уговаривает не переживать. Обедать идем в маленькое казино. Устройство презабавное. С одной стороны каждого стола стоит крупье, а с трех других по два места, где можно сидеть и есть. Ну и, конечно, играть. Расплачиваются за обед, естественно, фишками. Едим что-то очень национально-нейтральное. Посетителей кроме нас почти нет. Играем по мелочи. Я что-то незначительное проигрываю, жена почти столько же выигрывает. Вечером заходим попрощаться с нашими друзьями и попадаем на потрясающее мясо с помидорами. Что-то хорошее там все-таки есть.

Дорога обратно, как водится, утомительнее. Где в лесу, в середине Псковской губернии, ломается автобус. Водитель долго и чересчур бесстрастно кричит что-то по-эстонски в мобильный телефон. Через пару часов появляются два неприветливых львовских автобуса. Торопливо собираем деньги. Наконец уезжаем.

Над городом солнце. Хочется сбросить одежду и спать. Иду гулять с собакой.

Твой...
 
P.S. Как ты уже поняла, затея окончилась полной неудачей. Ты, как обычно, скажешь, что я глупо капризничаю, но их предложение показалось мне излишне дурацким. Вопрос о деньгах стоит теперь настолько остро, что я вынужден просить тебя безотлагательно найти способ передать мою часть последней суммы. Если хочешь, я могу попытаться найти людей, которым ты передашь деньги, а их партнеры расплатятся здесь со мной. Неплохо бы нам созвониться на днях. Кстати, ты должна знать, что такое "анизотропные неровности в текстах". Растолкуй-ка мне.
 
Письмо 17.

Прости за задержку с ответом на твое пасхальное эссе. В любом случае оно отдавалось в печать раньше, чем я успевал его прокомментировать. Не относись поэтому чересчур серьезно к нескольким соображениям, которые я тебе посылаю.
Воскресение кажется мне в первую очередь метафорой, а не событием. Я не имею в виду историческую нереальность этого события. Это вопрос безусловный, но для меня лично не слишком важный. Речь идет о сакральном смысле всей истории. Спаситель принимает муки во искупление, умирает на кресте и воскресает. Не кажется, что чего-то не хватает? Не хватает пути, пройденного между крестом и пещерой. Не пути оплакивающих, он-то описан, а пути души, заслужившей Воскресение. Если угодно, вся эта история есть своеобразное доказательство осуществимости и проходимости этого Пути. Отметаю как мало серьезные рассуждения о тонких различиях между человеком, Богочеловеком, их душами и о том, кому из них легче. Никому не легче. Но если я и ликую о чем-то в этот день, то именно о наличии Пути.

Ты не удивишься, конечно, когда я скажу, что путь этот не описан по причине банальной  - он у каждого свой. Опять же оставляю в стороне истории Одина и прочих - ты их прекрасно знаешь. Кстати, что ты, как какой-то Энгельс, пишешь про жухнущую и возрождающуюся травку? Хоботов! Это мелко.

Тренировка, на мой взгляд, - чересчур забавное слово для сравнения жертвоприношения Авраама и жертвы Отца Спасителя. К тому же, сравнения мало уместного. В первом случае мы имеем дело диктатурой Веры; во втором - с научной экспедицией. Я отдаю себе отчет, что пользуюсь словами не многим лучше, но дело здесь именно в смысловом различии. Бог Ветхого Завета стар и безжалостен. Он не допускает ни отклонений, ни самодеятельности. В то же время он по своему заботлив. В Новом Завете он уже немыслимо стар и равнодушен. Стар настолько, что ему пора думать о душе. О том, как разгребать мир, созданный им. Замечу, что в путь Крест-Искупление-Воскресение мог быть послан любой. Смысл и убедительность не пострадали бы. Но был послан Сын. Возможно, именно это урок, который мы еще не умеем воспринять.

Что еще? Пожалуй, это все. Не уверен, что твоим читателям будут достаточно прозрачны рассуждения о Троице и почти полное умолчание о Матери. Мне-то все равно, а им? Хотя ты права, что в истории о непорочном зачатии слишком много от древних развратных греков. Ну да Бог тебе судья.

Твой,..
 
Письмо 18.

Ты, должно быть, помнишь этот рассказ. Точнее, его далекого предка, которого мы оба так любили. Потерянный экземпляр, конечно, не вернуть. Нынешний текст совсем другой. История, рассказанная через десять лет. Выдуманное свидание.

Итак,

Предсказатель чудес.

Лето явилось внезапно. Внезапно, как бросок змея. Он, змей, раскачивался на раскаленном камне и думал о тебе. Ты же чуть бледная, сидящая в первой траве, думала о змее. Почти прозрачное платье. Соломенные сандалии. Должно быть, ты бежала ко мне. Я же был занят. Предсказывал чудеса.

"В двадцатый день двенадцатого года вдруг явится торговец янтарем. Его холодный лоб и злые брови заворожат Сестер Невинной Девы, и двинутся на юг последним маршем хранительницы Каменного Сердца"

У змея были добрые глаза. Глаза рассказчика историй и преданий. Тебе вдруг показалось, что петля не сможет захлестнуть тебя в ударе. Ты робко улыбнулась. Змей моргнул. Я в этот миг подумал о тебе. Подумал, что тебе уже пора быть здесь, в моем холодном доме. Я вспомнил наши планы о реке, о том рисунке на дощатой стенке, что ты должна закончить, и вздохнул. Тебя все не было. Я продолжал труды.

"Лишенные пороков направляют свои стопы к обители Невинной. Но шествующий впереди колдун не приведет их к Саду Избавленья. У каждого, увы, свои труды, и похититель душ не знает страсти, доступной неумелым в волшебстве."

Ты улыбалась. Краска на щеках зачем-то проступала. Змей молчал. Тебе вдруг безудержно захотелось дотронуться рукой до гладкой кожи. Ты вспомнила историю про принца, который превращается в птенца, который вырастает в злого грифа, которому Невинная Сестра девичьим поцелуем возвращает исходный облик. Как-то зимней ночью я долго сочинял такой конец. И помнится, что ты тогда сказала, что только очень юный предсказатель способен это сделать для любимой.

"Что ж, день придет, и на сто лиг вокруг ты не найдешь болтающей с цветами."

Змей все смотрел. Ему уже казалось, что ты пришла с какой-то ясной целью. Он силился понять, зачем ты здесь. Жара не прибавляет аппетита, а, по его прикидкам, ты была слегка чуть больше, чем ему хотелось. Он был философ. Точно говоря, философом был камень на котором наш змей лежал. Под камнем же он жил. Я в это время думал о дожде.

"Холодный дождь пересечет равнину, и капли, оставляемые им, на первый день целебней будут меда. Второй же день они начнут дарить хрустальную прозрачность ощущений и точность в понимании вещей. На третий день отведавший дождя избавится от тягостей любви. Доживший до четвертого умрет. Так говорит не знающий обмана."

Ты протянула руку. Черной птицей рептилия отдернулась назад. Тебе вдруг стало ясно - он не принц. Перед раскрытым сердцем промелькнули мое лицо, бумажная тетрадь, которую тебе не разрешалось брать в руки, неуместные слова, которым не добраться вдруг до горла, история о спящей цесаревне, отчетливая мысль - ты не она. Змей улыбнулся. Кажется, в тот миг ты вспомнила мой давнишний рассказ о том, как улыбнувшийся дракон загадывает легкие загадки. Ты испугалась, что не сможешь вспомнить чеканные ответы. Змей молчал. Мне тоже было как-то неспокойно.

"Принца не встретит дева даже пройдя свой путь. Волшебник не по дороге шагает, но по траве. Если она и услышит, где ей искать огня, то не запомнит ответа или запутается в словах."

Беззвучно, как последний зимний призрак, неотвратимо, медленно и зло змей двигался к твоей открытой шее. Отчаянная мысль - это смерть. Я все увидел ровно за мгновенье. И, кажется, сумел тебя спасти.

"Тысяча лет пройдет и тысяча зим. Бронзовый змей не доберется до беззащитной девы. Так и будем стоять трое на целом свете - я, черный камень, изрезанный этими пустыми словами, хрупкая дева из прозрачного янтаря и летящая вечно змея. Ты же, путник, иди. Гибель твоя не здесь."

Не хочу ничего больше писать сегодня.

Твой...
 
Письмо 19.

Время рассыпается на клочки. Телефонные звонки, митинги, короткие письма и длинные разговоры, отчетливый цейтнот и нападающую из-за угла апатию. Я не уверен уже, что начатая строка закончится сегодня, если когда-нибудь. Я не уверен уже, что ты успеваешь читать всю ту бессмыслицу, которую тарабанят мои толстые пальцы. Хлопающие двери, виляющий зад секретарши - дуры и ****и, убийственная нехватка пространства. Я часто пишу тебе о размене слов на дела, упоительный пересчет слов на доллары. Программистам, как литераторам, платят построчно. Не являясь в общепринятом смысле ни тем, ни другим, я отчетливо ощущаю диктат языка над смыслом. Даже многословность у меня выходит краткой. Как говорится, мимо денег.

Ты спрашиваешь, зачем я играю в прозу. Владеющему стихом, на твой взгляд, следует беречь его. Твое рассуждение о медицинском пределе в столько-то тысяч эякуляций убийственно. Что я могу ответить?.. Я не настолько, увы, владею словами. Проза для меня овеществленная поэзия. Отчетливое презрение к сюжету и форме, привитое друзьями, равно как и собственный опыт, заставляют меня не различать слишком серьезно мои неуклюжие стихи и прозаические этюды. Вопрос о сравнительной ценности того и другого, соответственно, не стоит.

Ты жалуешься, что "таллиннский дневник" непереводим. Какого черта? Я вовсе не просил тебя готовить его куда-нибудь. Довольно того, что лежит уже в твоем столе. Вопрос о деньгах, безусловно, стоит очень остро, но не настолько, чтобы совершать необдуманные поступки. Дневники существуют совсем не для этого. В твоем возрасте следовало бы это знать. Будь умницей.

"Голоса воды" опять звонили мне о твоей четвертой лекции. Они никак не могут определиться, будет ли следующий номер двойным или тройным. Острое нежелание включать больше одной лекции под обложку грозит превратить процесс в бесконечный. Предлагали прислать им текст, чтобы опять подумать. Я, опасаясь, что ты ничего еще не писала, бормотал что-то невнятное. Заранее предупреждаю, что по заявленному предмету мне сказать решительно нечего. Не рассчитывай, что опять будет, как с первым текстом. Писать ничего не стану.

Да, и еще. Они просили заменить в третьей лекции абзац, посвященный Джой Хаприс, на что-нибудь другое. Сказали, что если они не знают, кто это, то, скорее всего, никто не знает. Склонен согласиться. Ссылка на несуществующего литератора - прием хороший, но не всегда проходящий. Мы попались. Могу лишь посоветовать тебе честно написать имя Симоро Довадо. Скандальный ореол, окружающий его имя в Европе, вполне компенсируется здесь неповторимым очарованием твоего русского перевода.

Вот тебе, кстати, окончательный вариант моей версии монолога Сувы. Он несколько мягче твоего, но более, на мой взгляд, мужской. Я, естественно, не настаиваю.

Что вообще такое отношения?
Это когда ты ухаживаешь за женщиной?
Или когда уже спишь с ней?
Или наоборот, когда понимаешь, что этого-то у вас не будет?
Может быть, это когда вам настолько ничего друг от друга не нужно,
что остаются только светлые воспоминания
и встречи дважды в год на днях рождения?
Может быть, отношения, это когда растут ваши дети?
Или чашка кофе, поднесенная после скандала с ней же?
Или утренняя записка "Буду поздно. Целую"?
У нас уже отношения или еще нет?
Я, действительно, не знаю, что это такое.
Твой...
 
Письмо 20.

   "Даже как-то неловко, что предмет разговора чересчур неказист"   

Ты спрашиваешь, отчего я не пишу о горах, хотя часто о них рассказываю. Право слово, стоит ли о них писать. Мне, существу абсолютно урбанизированному, дикие раздолья доставляют больше мигрени, нежели литературного азарта. Пожалуй, лишь одна история отчасти заслуживает записи на бумагу.

Номер года давно уже затерялся в архивах, но вот время года восстановить легко - определенно была зима. Мы с друзьями собрались в спортивный поход. Есть такой странный жанр. Нужно пройти определенное число километров и перевалов, сочинить героическую летопись и чувствовать себя чемпионом. Недурное, хотя и не вполне романтическое, приключение. Компания набралась быстро, чего не скажешь о руководителе. Руководитель - это могучий и мудрый гуру, проводящий неловких участников через беды и опасности спортивного похода. Мы нашли его по газетному объявлению. Мужик был хмур и излучал эманации крутости. Никак не могу вспомнить его имя. С собой он привел еще пару юных героев. Собирались мы на Северный Урал.
 
Странности начались уже перед самым отъездом. Одного свалили потертости на пятках, другого проваленные экзамены, кто-то несвоевременно разбил девичье сердце - всего не упомнишь. В итоге от начальной компании нас осталось четверо. Плюс руководитель, плюс два юных героя, минус две девочки, оставленные дома, как не соответствующие патетике предстоящих подвигов. Мы тронулись в путь. Что сказать тебе о дороге? Бесконечный преферанс и неясная  тоска. Уже хотелось домой. Изобилие спирта. Подвиги начинались.
 
Ты представляешь себе Северный Урал? Хозяйка Медной Горы. Каменный цветок. Предполагаемая колыбель арийской цивилизации. Местность относительно дикая. Особенно летом. Зимой трудно говорить о дикости пространств, где, кроме лагерей, ничего нет. Летом же там случаются охотники и бортники, туристы и комары. Мы же были туристами без комаров. Если тебя интересует местный климат, то с удовлетворением сообщу, что лагеря зимой практически не охраняют. Нет смысла. Мы заехали в один из таких лагерей. А куда еще там идти дорогам?
 
На днях кто-то заметил мне, что весной показания термометра можно проверять по длине женских юбок. Морозы стояли такие, что сверяться можно было со скоростью обморожения рожи. Улыбчивые зеки беззубо сетовали на пропащесть наших душ и умильно советовали, как правильно потрошить волка. Спирт и чай - единственная местная наличность - довольно быстро помогли нам раздобыть лесовоз. Семьдесят верст до последнего, окончательного, тупика оставили у меня впечатление намертво отбитого зада и какого-то загробного холода. Не придирайся к словам, конечно, я хорошо помню все общеизвестные описания загробного мира. Если судить по ним, там частенько жарко, но не слишком холодно. Тем не менее.
 
Мы были в переходе от гор. Вряд ли интересно рассказывать, как полдня по идиотскому бурелому мы тропили свою лыжню. Тяжелая работа по глубокому снегу давала если не возможность согреться, то, по крайней мере, надежду, что через пару часов это случится. Наконец мы остановились на переед. Ты, должно быть, не знаешь что это такое. Это великая вещь. Еда. Некоторые мои приятели говорили, что это, возможно, единственное, для чего они ходят в горы. Они лукавили - в горы они ходили ради ужина. Пища и вода обретает в этих условиях свой первоначальный жизнеобеспечивающий смысл. Если угодно, я не знаю почти ни одной истории о походах, где не фигурировала бы еда или вода. Единственная альтернатива - это история, где гибнут люди. Ты скажешь, что я пользуюсь чересчур легковесными словами, говоря об этой материи. Возможно. Может быть, я экономлю слезы. В любом случае, я уверен, что близкие мне люди, оставшиеся в горах, продолжают где-то быть. У них нет лишь "двушки", чтобы позвонить мне. Я вообще не доверяю кладбищам.
 
Итак, мы остановились на переед. Есть холодное в этих условиях можно, но опасно. Развели костер. Тут-то случилось первое чудо. Медленно, словно пыльный ковер, мой друг Доктор стал опадать. Зрелище беззвучное, но захватывающее. Затаив то, что в таких случаях затаивают, все следили за ним. Ты видела когда-нибудь, как человек прислоняется к сосне и она падает? Я видел. Красиво. Дерева, правда, жалко. Уже потом, в поставленном шатре при зажженной печки (а настоящие туристы носят с собой огромные титановые печи со складывающимися трубами) он поставил себе диагноз. Медицина - великая сила. Знаешь, сколько оболочек у мозга? Не поверишь - три. Для воспаления внутренней название отсутствует за ненадобностью. Не от чего лечить. Воспаление средней - менингит. Внешняя сразила моего друга. Но об этом мы узнали позже.
 
Итак, середина дня, мороз, а мы сидим, так как Доктору плохо. Сидеть холодно. Лежать тоже холодно. Пытаемся говорить о женщинах - опять холодно. Тогда, кстати, и была кем-то произнесена сакраментальная фраза, взятая в качестве эпиграфа к "Запискам эротомана", сочинению моего приятеля, которое я когда-то тебе присылал. "Дураки вы. Главное в женщине - это грудь." Приятель, куда более героический, чем я сам, предлагает пробежаться вперед и набить на завтра лыжню. Выходим вдвоем, без рюкзаков. Светлого времени еще часа четыре. Обещаем не задерживаться.
 
Тропим по очереди, метров по пятьсот. Бежим не останавливаясь. Главное ощущение - отсутствие звуков. Я неплохо владею термином "тишина". Здесь он неуместен. Лыжи не скрипят. Лес вокруг какой-то немыслимо древний, темный, искореженный неведомой бедой. Я понимаю вдруг, что сейчас из леса выйдет Баба Яга. Мне становится страшно. Нахожу, что мой спутник отстал. Пытаюсь крикнуть ему. От мороза горло почти не действует. Лес обступает. Отчаянно хочется бежать. Я медленно отступаю назад - спиной к лесу поворачиваться не хочется. Ходила на лыжах назад? Ах, да ты же вообще на лыжах не ходишь. Коньки все больше фигурные.
 
Я нашел его метрах в двадцати, за ближайшим поворотом. Он застрял между двумя деревьями. Безуспешно пытался вырваться. Пинками и прибаутками ставлю двухметрового малыша на лыжню. Идем дальше. Нам отчетливо неприятно, но возвращаться стыдно. Медленно и уже часто меняясь, тропим дальше. Снег глубокий, непокладистый. Под грузом не пройдешь. От вяжущей усталости останавливаемся. Гляжу на часы. От выхода из лагеря прошло семь минут. Низ живота заливает неестественный холод. Без слов, одновременным движением поворачиваемся и бежим в назад. За двумя поворотами встречаем пару наших.
 
Нас не было семь часов. Ребята волнуются. Через десять минут мы в лагере. Греясь и отпиваясь чаем, так и не можем ничего им сказать. Уже ночью на ухо хриплым шепотом рассказываю одному из друзей, что случилось. Выйдя помочиться, он незаметно рисует перед входом неясный мне знак. Даже не спрашиваю, зачем. И знать не хочу.
 
На утро становится окончательно ясно, что Доктора надо увозить. Он почти не говорит и лишь неестественно бредит. Ночью ему снилось, что упавшая вчера сосна встала и хотела его задушить. Нужно организовывать эвакуацию. Оставив ребят строить волокушу, бежим к покинутой так недавно зоне. Ты знаешь, что такое волокуша? Это такая фигня из нескольких лыж и спальных мешков. На нее кладут пострадавшее тело. Как следует из названия, ее волокут.
 
До зоны верст восемьдесят. Когда я рассказываю, что мы добрались до нее чуть больше, чем за шесть часов, мне никто не верит. Я и сам не верю. Только жестокие ангины, повторяющиеся с тех пор каждую зиму, говорят мне, что это правда. Горло уже не действует вообще.
 
Лагерное начальство приветливо и неторопливо. "Нате, вот, выпейте, а то и разговора не получится. Быстро вас наш лесок уделал. Ну да ничего - грейтесь." Через пару часов удается завести лесовоз. Он едет за ребятами. Сопровождать нет сил. От тепла, спирта и дивного шоколада, единственной пока пищи за день, организм расплывается. К вечеру ожидается спасательный вертолет. Через пару часов объявляются ребята. Наш Доктор - герой. Он вколол себе какой-то дряни и большую часть пути шел сам. Когда я смотрю на фото, сделанные в тот день, меня больше всего занимает, до чего уродливой может быть буква "Г".
 
Утро. Вертолета нет. Совершенно ясно, что кому-то надо сопровождать тело. Я немедленно вызываюсь. Встречаться с этим лесом мне больше не хочется. Ребята уходят обратно. Я смотрю им вслед и думаю, что их путь скоро закончится. Вертолета нет ни вечером, ни через день. Я постепенно обживаюсь, а Доктору становится чуть лучше. Он уже может говорить о женщинах. Наконец, Чип и Дейл прилетают. Вертолет трясет, а меня безжалостно тошнит. Мой спутник, добрая душа, до потери сознания поит меня спиртом.
 
На аэродроме, если так можно назвать снежное поле, уже дежурит скорая. Лошадь мерзнет и поэтому торопится. Нас привозят в больницу. Мучительно отбиваемся от госпитализации. Поезд в Свердловск. Доктору уже много легче. Уколы, которые я делаю ему дважды в день в левое верхнее полупопие, явно идут на пользу. За один из таких уколов нас забирает вокзальная милиция. Второй раз за распитие спирта в аэропорту. "Приносить и распивать запрещается". Так мы добираемся до Москвы. Последний самолет и дома. Он ночует у меня. С утра убегает. Не к врачу - к девушке. Здоровье пошло на поправку.
 
Что можно добавить к этой истории... Двое наших друзей вернулись двумя днями позже. Стиль и метод нашего гуру, как оказалось, подразумевал не ждать отстающих. Кажется, лес играл и с ними, но разговаривать об этом совсем не хотелось. Трое оставшихся прошли маршрут. Одному отрезали все пальцы на ноге, другому что-то тоже отрезали. А может быть, и не отрезали. Лишь Великий и Могучий не пострадал. Более я с ним не встречался.
 
Все прошло. Недельная пьянка. Короткая поездка с приятелем на пикник в Хибинские горы. Вино с апельсинами на каком-то солнечном перевале. Героика и патетика возвращения. И лишь выходящая из леса Баба Яга нередко снится мне до сих пор.

Твой...

Письмо 21.

Не имея никакого желания писать об этом в личном письме, предлагаю удовлетвориться рассказом. Произведение сугубо литературное допускает в этих материях относительно уместное соотношение слез и вымысла. За топографическими подробностями обращайся к обоим Андреевым, Данте, Немцовой, Рушди и пр.

Итак,

Аукцион.

"Не ищи меня". Вырванная из паспорта страничка напугала Ее больше, чем собственно текст. Солнце в кухонном окне не успокаивало, а только слепило глаза. Она задернула жалюзи и опустилась на стул. Героиню принято снабжать именем, но мы планируем встретиться с ней не раньше последнего абзаца. Героя же звали сокращенно - Вито. Она медленно закурила. Хотелось рыдать, но слезы никак не шли. Хмурый ньюф, еще одно безымянное существо, уткнулся в голые коленки. Обоих трясло.

Он стоял на потрескавшейся равнине и думал, что именно таковыми этим пространствам и следует быть. Клубящийся сивым, как шкура волка, горизонт, отсутствие видимого освещения, холодный ветер ниоткуда, выстилающий редкую сухую траву, неуместное отсутствие верблюдов. Вито подумал, что ему должно бы быть страшно. Ему же было пусто. "Чтоб тебе пусто было". Фраза каталась на языке вяло и  неохотно. Пора было идти.

Дорогу сюда Вито помнил, но неотчетливо. Разорванный рукав и зудящая рука отсутствовали в памяти особенно откровенно. С утра он проснулся с четким планом. Если абсолютное понимание и посещало его когда-нибудь, то сегодня был такой день. Он вдруг подумал, что "сегодня" может оказаться неподходящим словом. Вито дорожил словами. В них он черпал силу. В тот день он проснулся с четким планом. Несколько мелких дел были улажены быстро. Оставалось главное.

Когда над старинным кубком он произнес подобающие слова и отворил вены, его, помниться, удивило, что струи бьющей оттуда темной субстанции выпускают неяркий голубоватый свет. Кровь, если это была она, вырывалась рывками, словно из задыхающегося водопровода. Но на пол не попало ни капли. Вито помнил, что самое опасное сейчас - это пролить ее. Голова кружилась и заполнялась неотчетливыми ритмичными словами, словно кто-то монотонно читал бессвязное стихотворение. Слова не откладывались, но заполняли собой все его мысли. Видимые предметы размывались, теряли очертания. Перед глазами стояла только бесконечная черная труба, на пороге которой он видел свою корявую фигурку. Чуть согнутая вперед, с вздрагивающая в такт последним ударам сердца, она показалась ему какой-то особенно беззащитной. Времени уж не было совсем. Вито поднял руку и стал пить. Горько-соленый вкус. Дальнейшего он не помнил.

Тот, кто смотрит со стороны, заметил бы в этот момент, как его фигура окуталась темно-багровым облаком, потом стала истончаться, делаться прозрачной и исчезать. Через мгновенье Вито перестал быть. Лишь испуганная собака пыталась дотронуться лапой до того места, где только что стоял ее хозяин.  Лапа не слушалась. Не осталось также запаха. Ньюф пытался припомнить этот родной вкус. Бензин, хозяйственное мыло, чернила, его, ньюфа, собственная шерсть, мокрые пеленки... Слова всплывали легко, это был умный пес, но запаха не было. Не было ничего, только зудящий звук внутри огромной мохнатой головы.

Вито шел по равнине и думал о дожде. Последние мгновенья перед здесь, несясь по вращающемуся коридору, он отчаянно захотел пить. Ему представлялось, что стены устроены из струящейся воды. Только протяни руку. Но тело, если оно еще было, не шевелилось. Голова кружилась и проступающие сквозь стены лица не останавливали на себе взгляда. Он пытался считать их, различать черты, расу, пол, но все сливалось во что-то одно бесформенное и не запоминающееся. Отчетливое отсутствие звуков. Редкие мысли многократно отражались от стен и преследовали его. Особенно докучала одна, последняя. Утром он забыл поцеловать дочь. Он старался не думать. Наконец все исчезло. Даже вода.

Неинтересно рассказывать, как молодой некогда человек пересекает пустое пространство. У него не болели ноги и не пухли от жажды губы. Он не ложился спать, ибо не чувствовал такой потребности, и не молился, так как не знал, кому точно следует здесь молится. Пустой вопрос, зачем он отправился сюда, занимал его недолго. Он пытался вспомнить, но в голове всплывала только назойливая строка "Когда ты перестанешь быть, я отпущу тебя, мой милый..." А он все шел и шел. Даже глядящий со стороны устал следить за ним.

"Я хотел бы быть там, где мне не следует быть." Так сказал Вито, и голос его тяжелыми волнами покатился вокруг, и там, куда доходили эти потоки, все становилось другим.
Не менее унылый пейзаж. В чугунных доспехах при копье Вито стоял перед хмурым драконом. Неизбежность поединка представлялась обоим как несвоевременный телефонный звонок. Вито знал, что сейчас победит, а дракон хотел домой. Его ждала дочь. Бессмысленность драки. Молнии и заклинания. Обоим было смертельно скучно. И так целую вечность. Вито старался сосредоточиться, напрячься и последним удачным нокаутом отделаться от надоедливой твари. То же и дракон. Тысячи рисунков, сделанных за это время тем, кто смотрит со стороны, могли бы обогатить его. Если бы только его интересовали красивые монетки. Его же интересовал Вито.

"Я хотел бы стать тем, кем мне не следует быть." Так, наконец, решил Вито. И все стало так, как он решил. Он стал драконом. Хмурый мужик в чугунных доспехах и при копье силился ткнуть в него и орал грозные речитативы. "Скверная шутка," - подумал Вито. И покатилось повсюду "Скверная шутка. Скверная шутка."  И только наш художник все набрасывал свои рисунки. И так продолжалось еще одну вечность.

А потом он захотел быть там, где ему следует быть.

Звонок сорвал с места обоих, и ее, и собаку. Он стоял усталый, с разорванным рукавом и смотрел холодными глазами нелюбимого мужа. "Проходи." Потом он ел соленый сыр и заедал его хлебом. Потом вывел гулять собаку. Вечером они с малышкой учили букву "З" и зеленый цвет. Ночью молчали с женой и занимались любовью. Тот, кто смотрел, сказал бы, что впереди еще одна вечность. Потом Вито, или носящему его тело, приснилась стылая равнина и отсутствие звуков. Ему отчаянно хотелось бежать, но сил уже не было. Сердце, почему-то оно оказалось справа, сдавила невыносимая боль. Он успел подумать, что так и не удосужился попить. Скорая, как водится, не успела.

Картина, которую вы видите перед собой, сделана неизвестным художником последнего года XX века на популярный в те годы сюжет. Стартовая цена - одна душа молодого человека.

Такие дела
 
Письмо 22.

"Век скоро кончится, но раньше кончусь я."

Пора поговорить о любви. XX век научил нас стремительности, сексуальным излишествам и одиночеству. Он же водрузил зелено-черное знамя эмансипации. Слава Богу, скоро он кончается. Многие считают, что уже этим годом. В борьбе образования и монопенисуальной воли масс всегда побеждают воля и масса. Я уже смирился. Встреча нового тысячелетия - действие скорее сакральное, чем календарное. Во всяком случае, мне уже достаточно безразлично, когда точно это проделать.   

Когда я пытаюсь представить себе это событие, эту встречу, мне видятся две совершенно противоположные картины. Кто-то скажет - две возможных альтернативы, кто-то - два выбора. В любом случае, два. Все лучше трех. Для меня, впрочем, речь идет о двух женщинах.

Вот первая. На темной кухне многоэтажного дома, раздражаясь заоконным фейерверком, я листаю клетчатые странички каких-то сочинений. Тетрадно-рукописные, они, определенно, принадлежат эре еще докомпьютерной. Я думаю, что писал, когда компьютеров еще не было на свете. Тогда еще много чего не было на свете. Да возьми хоть контрацептивы. Женщина молча курит. Струящийся в темноте дым придает ее лицу, волосам, всей фигуре какую-то размытость, иллюзию скорого исчезновения. Странно, я никогда прежде не видел ее с сигаретой. Возможно, она что-то и говорит, но я не умею уже ее слышать. Я поднимаюсь, медленно подхожу, глажу ее по щеке, плачущая женщина всегда разбивает мне сердце. За окном сверкает фейерверк. Если два человека рыдают обнявшись, значит, между ними по-настоящему ничего не осталось, кроме литературы.

Вот вторая. Помещение без стен и окон. Постель мала, и только идеальная стыковка деталей позволяет находиться в ней вдвоем. Если ты знакома с выражением "тонуть в нежности", мне нечего больше описывать, если нет - тем более. Мы так близки, что я не вижу ее лица. И не могу вспомнить. Если пытаться чуть отдалиться, рассмотреть, она смеется и теплой рукой, за затылок, тащит обратно к своим губам. Редкие слова плывут медленно, неохотно. Дыханье и прикосновенье значат здесь много больше. От чего же так свирепо болит сердце.

Ты, возможно, решила, что я придаю этому событию какое-то особое или незаурядное значение. Едва ли. Умея сооружать ритуалы из любого подручного материала, а потом ими не пользоваться, я привык в достатке иметь их про запас. Ожидать чего-то специального от века, не говоря уж - от тысячелетия следующего было бы чересчур оптимистично. Разговоры о конце света люблю заканчивать словом "не дождетесь".

Итак, если календарь не врет, а кому тогда еще верить, скоро все станет также, как и теперь. Варваров, которым было бы не лень разрушить Рим, пока не видно, я же разрушать его тоже не стану. Техническая революция все никак не закончится, и прогнозы неутешительны. Угрожающие мутации языка добавляем в ту же копилку и компенсируем минимумом слов. Баш на баш..

Что тут еще сказать? В следующем году в Иерусалиме.
все еще твой ...
 
Письмо 23.

Итак, дорогая, ты меня уязвила. Рассказ о Вито, на твой взгляд, недостаточно живой и лишь формально подражает Довадо. Возможно. В отместку же, нахальная женщина, посылаю тебе мой перевод соответствующего отрывка из дневника Сувы. Особое внимание прошу обратить на то, что у меня почти на три сотни слов меньше чем в твоем "блистательном переводе".

Чувствую себя совсем скверно. Кажется, что из головы вверх уходят два огромных ствола (рога? вряд ли). Правый - багровый и левый - черный. По ним струится что-то густое, и голова словно раздувается изнутри. Сил действовать почти нет.

Я думаю, что все происходит как-то неправильно. Написанный вчера текст пробудил во мне какую-то чудовищную боль. Перечтя его с утра, я не нашел причин, но боль не уходит. <...> Черный давящий туман окутывал меня всего. Я силился вырваться, но он становился только сильнее. Не знаю, уснул ли я или делал что-то еще, но происходящее было точно, как в моем давно позабытом кошмаре.

Я шел по кривым коридорам, переходам и лестницам, врывался в двери, но там были другие коридоры, спускался и поднимался, но нигде не находил воздуха. Мне казалось, что легкие сейчас разорвутся, и хотелось, чтобы они уже разорвались. Я силился не дышать, но не выдерживал, и тяжелый едкий запах ликующей смерти врывался в меня. Он была повсюду и проникал даже сквозь кожу. На одном из переходов я встретил зверя. Крупная обгорелая черная кошка. Почему-то с головой дикого ротвейлера. Она смотрела на меня мутными коричневыми глазами и беззвучно разевала пасть. Звуки вообще не свойственны моему подсознанию. Я должен был убить ее. Или она меня.

Из глубин, от самого низа живота, начала подниматься тяжелая, цвета сухой земли ненависть. Она охватывала меня, заполняла собой все вокруг, словно тугой стремительно вращающийся кокон. Боль в ребрах, руках, по всему телу. Меня корежило и рвало на части. Со стороны я (или кто-то) видел, что тело мучительно деформируется, рубаха и штаны рвутся и из под них выступают черты кошмарного существа. От боли хотелось кричать и я кричал, я орал так, как не следует орать человеку. Но звуков не происходило. Только отвратительная субстанция тамошнего пространства заполняла меня. Я быстро узнал черты этого существа, одной из химер собора Парижской Богоматери.

Зверь передо мной начал отступать. Я шагнул к нему. Немыслимым прыжком он отпрыгнул, и я гнался за ним. Переходами и подвалами, лестницами и дверями я преследовал эту тварь. Я желал убить ее и выпить ее крови. Наконец, когда я почти потерял ее, она прыгнула из-за невидимого угла. Мы боролись, как две бешеные собаки. Я рвал ее на части и врезался зубами в отвратительную шкуру, а она тянулась к моему горлу. Багровый клубок наших тел  в пугающей тишине катился по коридорам, разбрызгивая изумрудную переливающеюся грязь, сочащуюся из наших ран. Наконец, я отделил ее голову от мерзкого тела и долго, жадно, почти давясь, стал пить то, что пульсирующим потоком вырывалось из разорванной шеи. Потом я упал и меня трясло.

Я опять шел по этим проклятым коридорам. Мне уже удавалось дышать и что-то ощутимо менялось внутри меня. Двух вещей я не знал. Как вернуть себе вид, который она бы узнала, и как выбраться отсюда. Я старался увидеть ее, но острая боль била мне по глазам. Я пробовал увидеть ее лицо, но находил лишь черные силуэты без черт и пола. Я звал ее, но даже перестроенное горло не умело издавать звуков. Отчаяние и ужас владели мной. Я почти видел, как черные упругие канаты выходят из меня в ненавистные стены. Я уже не мог двигаться. Рухнув на колени, я зарыдал. Меня рвало чем-то буро-зеленым.

А потом закричала дочь. Это ли не судьба?

Признаю, впрочем, со стыдом, что мой текст, конечно, вполне русский, а твой все-таки умеренно японский. Но мы ведь на русском соревнуемся. Если честно, то ты права. Из всего рассказа о Вито мне симпатична лишь страничка из паспорта.

Твой ...
 
Письмо 24.

Жила-была девочка. И звали ее Аля. То ли от своей будущей филологии, то ли от любимого с детства французского языка, она дружила с еврейским мальчиком, сочинявшим печальные стихи и бившем всех в математике. Его звали Саша. Дурацкое совпадение.

Им было лет по четырнадцать или около того. Тот возраст, когда первая нежность уже просит большего, чем объятье, но не знает еще, чего точно. Во всяком случае, так было в их время.

Они дружили давно - еще, видимо, с детского сада или первоклассного "voila". Они дружили так давно, что даже их мамы стали подругами. Им было четырнадцать или около того.

А потом они рассорились. Если кого-то интересуют причины, то я их не знаю. Кажется, уже никто их не знает. Они расстались и стали проводить свою юность врозь.

Потом он уехал жить в Израиль, она - во Францию. Прошло почти пятнадцать лет. Вряд ли они встречались с тех пор. Определенно нет.

К чему это все? Он ей снился. Все это время. Три-четыре раза в неделю.

У нее были мужчины. Много мужчин. И женщины у нее тоже были. А потом был муж, который есть и теперь. А снился ей Саша. Все годы.

Угловатый подросток. Симпатичный юноша. Красивый и сильный мужчина, которого она никогда не видела. Он приходил в ее сны и тревожил чем-то не осуществившимся.

Едва ли она любила. Скорее он был какой-то глубоко личной, только ей принадлежащей частью души.

Она почти ничего о нем не знала. Раз в несколько лет кто-то из когдатошних одноклассников приносил ей обрывок слуха. "Новости доходят рикошетом". С другой стороны, она, казалось, знала о нем все. И так много лет.

А однажды он не приснился. Ни вовремя, ни через неделю, ни через две. Ей было пусто и странно, словно жизнь оказалась разомкнута.

А потом кто-то рассказал ей, что его больше нет. Какая-то глупость насчет пустыря, ножа и воды. То ли его убили, то ли еще что-то. Не знаю. Мне-то это совсем неважно.
Так вот он и перестал ей сниться.

А еще через несколько дней с оказией приехало на древний питерский еще адрес доставленное письмо.

Милая, Алька!

Не знаю отчего именно теперь, но я почему-то хочу написать тебе, что люблю тебя и любил все это время. Если ты вдруг захочешь написать или позвонить - вот адрес и телефон.

Дата. Подпись.   

Я не уверен, что текст был именно таким. Не держал его в руках, да и не хотел бы. Аля говорила лишь, что письмо было очень коротким, на фирменном бланке какой-то компании, и написано очень обычными словами.

Много позже, после сигарет и слез, она пыталась вспомнить его давние, детские еще стихи, но так ничего и не находила в своей памяти. А бесчисленные магнитофонные кассеты начитывал ей уже я. Своим голосом и своими стихами.

Что рассказать о них еще? Дата на письме была, конечно, где-то рядом с его смертью. Это-то ясно и дураку. Простые и холодные слова, которыми она мне все это рассказывала, тоже нетрудно представить. Что ж тут еще сказать. Мы с ней тоже знакомы лет пятнадцать, а я вот ведь и не знал.

Боже мой, как же он, должно быть, ее любил. Voila.

P.S. Милая моя, два нелицеприятных вопроса

1) Где четвертая лекция? Если ты ленишься ее писать, то не поленись хотя бы мне об этом сообщить. Я, вообще-то, пытаюсь за нее деньги получить.

2) Что за остолоп явился ко мне на днях с приветом и вином от тебя? По его словам, вы договорились, что я буду ему писать по порнорассказу в месяц. Дорогая, я в недоумении. Для начала я не умею писать по-чешски - понадобится переводчик. Чеха же нанять было бы куда как проще. Кроме того, я не стал ему говорить, но я не пишу рассказы. Особенно порно. Жанр, безусловно, достойный, но от меня слегка далекий. Может быть, лучше эротическую пьеску на китайском? Я серьезно - почему бы нет? Или на санскрите. Я и его не знаю. Попробовала бы ты меня предупреждать заранее. Короче говоря, мы договорились, что я слеплю ему один на пробу, и если нам обоим понравится, то мы сговоримся на еще пять. И я тебя умоляю, будь осторожнее.
 
Письмо 27.

- Я люблю тебя.
- Да. Я знаю. Осталось только правильно этим распорядиться.
(из диалогов с любимой)

Пространство разделяет нас куда больше, чем моя страсть к изящным словам способна переварить. Принадлежащий к людям мечущимся и по-своему жестоким, я умею существовать с тобой лишь на расстоянии. В тоже время отчаянная невозможность позвонить, зайти на чашку чая или покрепче, все прочие атрибуты дистанции делают меня пусть не несчастным, но определенно лишенным чего-то остро необходимого. Все происходит вполне не так.

Лилино озеро зацвело. Невыносимая жара и плавучая зеленая дрянь испортили мне выходной. Я приехал туда один. Измученный головной болью и жаждой пустоты. Должно быть, прошло пятнадцать лет, как мы были там вместе. Теперь там коттеджи, водные мотоциклы, дачницы. Иногда весьма симпатичные, иногда как обычно. Пиво и узбекские шашлыки там тоже есть. Странно видеть, как исчезает мир который ты любил. Где взять сил, чтоб построить новый. Впрочем, что с ним потом делать, тоже неясно.

Говорят, что русские мужчины так ненавидят евреев за то, что их любят русские женщины. Кажется, я понимаю и тех, и других. Ночное метро часто дарит меня пьяным мордобоем и романами до утра. Такова эстетика этого света. Или, возможно, этой тьмы.

В ту бездарную ночь, когда два нетрезвых урода били меня по голове, а потом ногами, чтобы забрать триста рублей и документы, уже проваливаясь в беспамятство, я успел подумать, что им стоило меня просто попросить. У меня даже не осталось зла. Только мучительные мигрени, приходящие к полнолунию. Да еще ненависть к больницам.

Лет в шестнадцать я хотел стать врачом. Компания знакомых докторов лет на десять или чуть более меня постарше казалась мне принадлежащей какому-то другому героическому миру. Миру, где творят добро. Бездарность к химии, неусидчивость в биологии, бронь от армии - много причин сделали меня тем, кто я есть. Возможно, так лучше. По крайней мере, мне не платят за статистику "умер/не умер". Тем более, что теперь принято умирать.

Ну а историю моего поступления в литинститут ты знаешь лучше меня. Ситуация опоздать на поезд из-за затянувшегося свидания происходит со мной с регулярностью, уместной скорее для иллюстрации дежа вю. Трудно придумывать что-то новое. Все повторяется.

Время идет, и литература дарит мне все меньше открытий и все больше технических приемов. На днях я наконец научился писать скучно. Осталось научиться не писать. Не ясно, правда, как быть с дном морским и проч. Как быть с небом, тоже не ясно.

Во сне я теперь часто летаю. Искусство, свойственное по науке скорее девушкам и преимущественно невинным, овладело мной как-то слишком легко. И слишком неожиданно. Забавно видеть себя странным крылатым сооружением, продирающимся через пространство. Гнаться за ускользающим лучом света и, догнав, растворяться в его тепле. Однообразные пейзажи, нечто похожее на побережье Малой Азии, доставляют мне в эти минуты какое-то невыразимое наяву счастье. А потом я обычно сворачиваю к морю.

Вот тебе два новых текста, посвященные этим снам.

  * * *
ты хочешь, чтоб я стал самим собой
а я хочу остаться кем-то третьим
ты снилась мне печальною совой,
насвистывавшей что-то на кларнете
ты снилась мне живущей в злом лесу,
прекрасной в белоснежном одеянье,
ты говорила: я тебя спасу
от слепоты полярного сиянья,
ты поднималась выше облаков,
я следовать с тобою задыхался
............................
 
* * *
Когда бы я умел любить тебя
  от солнечного неба до рассвета
Когда бы я хотел любить тебя
от матовых закатов до багровых
Живущие в районе океана
следили б мы как поздняя комета
Преображает облик океана
волшебною расцветкою тигровой
 
Когда бы мне пришлось забыть тебя
от черного отчаянья и боли
Когда бы мне пришлось отдать тебя
коралловому рифу без названья
Я стал бы жить в горах у ледопада
и провожая солнце по неволе
Рассказывал горам и ледопаду
твое лицо или мое призванье
 
Когда бы ночь серебряною девой
ко мне являлась мучая желаньем
Когда б развратной ласковою девой
с собой манила и сулила много
Я ждал бы как в разрыве горизонта
вдруг полыхнет нездешнее сиянье
Как из недоброй пасти горизонта
засветится карминным облик Бога
 
Когда бы все сложилося иначе
от первых слов и до последней бури
Когда бы все переписать иначе
случилось бы  в неведомой тетради
Я так бы  и летел у края моря
над бирюзовой нежною волною
С тобой одной летел над краем моря
Меж розовым песком и небосклоном
 
Поющая стремительная птица
я следовал бы только за тобою
Свободная и преданная птица
светящаяся золотом и снегом
Когда бы мне хотя бы научиться
волшебному умению полета
Когда бы мне с тобою научиться
быть больше чем неясным силуэтом
 
От солнечного неба до рассвета
меж розовым песком и небосклоном
От матовых закатов до багровых
над бирюзовой нежною волною
Я следовал бы только за тобою
летящей между солнцем и водою

Когда бы мне хотя бы научиться
любить и жить в районе океана
 
Будь счастлива.
 
Письмо 28.

- Милая, литература есть искусство скверных аналогий.
(из диалогов с любимой)
 
Что мы знаем о боли? Раскалывающаяся голова. Резкие темные черты в недоброжелательном зеркале. Жажда тишины. Просыпаясь ночью, ты ищешь причину продолжать быть. Засыпая - молишься.

Осень всегда приходит внезапно, в одну ночь. Дерево под окном вдруг оказывается желтым, и сердце сводит уже как-то не по-летнему. Давление атмосферы падает. Давление же пространства, наоборот, растет. Лень опять жаловаться на климат.

Обстоятельства места и времени играют всю большую роль. Экономия движения и стремление жить под одеялом сводят на нет все накопленные привычки. Острая потребность стать другим человеком. Должно быть, снежным. Или просто нежным. Интересно каково это, жить с нежным человеком.

Солнце по-прежнему иногда случается. Даже более яркое, чем бывало прежде. В эти мгновенья все становится слишком красочным. Можно сказать, картинным. Отчетливость умирания. Так, вероятно, выглядит чахоточный румянец. К слову сказать, я опять простужен.

Уже давно меня преследует кашель. Придуманный сперва как поэтический образ, он живет во мне всю холодную часть года. Тепло же здесь, как ты помнишь, в дефиците. Тоже можно сказать и обо всем остальном.

Писать почти не получается - слишком мерзнут руки. Да и другие части тоже мерзнут. Возьмем, к примеру, слова. Привет Рабле.

Пытался набросать на днях эссе о Боге Пастернака. Оказалось, они мне отвратительны. Оба. Какие-то изменения в психике. Будем надеяться обратимые. А ведь помнится, когда-то я умирал от тетради Живаго.

Скоро зима. Надо ее пережить. Надо себя заставить.

Когда-то нас не было. Даст Бог, когда-нибудь не будет. Единственное размышление, заставляющее все еще терпеть.

Все еще твой ...
 
Письмо 29.

Странно, что я очень устаю от придумывания. Воображение - орган у меня вполне недоразвитый - производит так мало полезного, что даже самый кислый сюжет я встречаю с восторгом. Посылаю тебе набросок небольшого рассказа. Он задуман как вступление ( лучше сказать, пробный шар ) к небольшому географическому циклу. Если все пойдет, как задумано, может получиться маленькая изящная книжка.

Бог высоких широт.

Земля имеет форму чемодана. ( географический фольклор )

Когда ты путешествуешь меж льдов, остерегайся встретить на дороге и белого медведя, и меня. Здесь, впрочем, нет дорог, и потому ты думаешь, что также нет меня. Опасная ошибка. Долгой ночью, насвистывая что-то невпопад, я заметаю хмурою пургою окрестности. Окрестности чего? Как водится, всего, что только есть. Твоих путей и собственной столовой, торосов, тундры, дальних скал и проч. Я засыпаю злые города до полной неподвижности и так спокойно засыпаю безмятежный, что даже приходящие во сне не беспокоят образы и звуки.

Я тоже жил на юге. Много лет. Так много, что считая вслух, охрипнешь. Мне, скажем, хрип не страшен. А тебе? Тебе, положим, времени не хватит. Я долго жил на юге. Был рассветом. Над еще юным морем подымал прозрачную завесу, дабы солнце свой монотонный выполняло долг. Печальная сизифова работа. Но, кажется, полезная. Бог весть.

Я тоже бог. Но маленький. Мой дом от северного полюса до Круга. Полярного и северного же. Непыльная работа, хоть и в ссылке. Избыток территорий. Человек здесь выглядит беспомощной игрушкой. Что выглядит, таков он здесь и есть. Холодный, беззащитный, слишком гордый, чтобы молится... Крохотный зверек, лишенный разуменья. Так похож на обезьян с Суматры, даже стыдно. А все туда же Север покорять. Летать бы научился для начала.

Да, впрочем, Бог судья. Моя забота охрана территорий и зима. Когда достопочтенный календарь доходит до отметки надлежащей, я начинаю двигаться туда, где следует быть снегу и морозу. Читай - на Юг. И так вот каждый год. Тяжелый труд и мало благодарный. Ответственность теперь совсем не в моде. Равно и добросовестность. Увы.

Ты вряд ли помнишь тот волшебный век. Точнее говоря, веков двенадцать, когда я смог изобрести ледник и запустить перемещаться к Югу. Прекрасная и свежая идея. Как водится, не понятая плебсом. Я и сейчас с любовью вспоминаю, как двухкилометровая стена неумолимо двигалась, сметая все на пути. Пещерный человек тогда умел молиться. Я не слышал. И слышать не хотел. Мой мерный марш направлен был к вполне конкретной цели - устроить царство сна и тишины. Полярной ночью обустроить мир от моря и до моря. Звезды знают, как было бы прекрасно и легко. Но звездам дела нет до красоты. И мне до них нет дела.

О, как больно мне было изувеченному жить, когда ледник растаял. Сил осталось... Почти что не осталось. Целый век. Точнее говоря, тысячелетье. Еще точнее - пять тысячелетий - я строил вновь свой разоренный дом. В изгнании, без помощи, лишенный не только права, но и сил творить, я строил. Вышло скверно. Как умею. На сем довольно. Ты не знаешь боли.

Я видел Запад. Наглый мальчуган растет так быстро, что сказать неловко. Не слишком злой, хотя вполне недобрый, он мало видел и успел немного. Вполне самоуверенный щенок. Любимец женщин. Мелкий интриган. Плодит людей, их золото и скот. Он далеко пойдет. Спаси нас Боже. Таких я видел прежде - скрыло море. Мне ненавистны полчища людей, шум их машин, разорванные раны громадных шахт. Мне ненавистно все, что ты зовешь «расцвет цивилизаций». Поклонник сна и гений тишины, я вижу смысл лишь в пустоте пространства и долгом снегопаде. Где взять сил, чтобы избавить мир от наважденья и перенаселенности. Беда.

Лед, скалы, тундра, хмурый океан - мой мир до совершенства лаконичен. Придя сюда, ты должен быть готов к смирению и смерти. Если хочешь, ты должен стать простой крупинкой льда. Так можно выжить, но ведь ты не хочешь. Ты требуешь огня и права жить там, где мои земля, вода и воздух. Ты думаешь, что можешь победить, поскольку я не более чем образ, языческий неверный мертвый бог, природный страх, кошмар холодной ночи. Будь осторожен. Встретиться со мной опаснее чем с коброй или вепрем. Здесь, впрочем, нет их. Мало что здесь есть. Так что поверь, что и тебе не место.

Умею ли любить? А ты жесток. Дурное воспитание и юность в тебе так скверно смешаны, что я не знаю, как ответить. Право слово, весь твой род не наблюдался даже в дальних планах, когда я встретил ту, что больше нет. Властительница ночи, госпожа волшебных снов, кудесница видений и жена Единственного. Что ты можешь знать... Она мертва, я здесь, он там, где был. Довольно слов - тебе пора обратно.

Крупица льда, закутанная в шкуру убитого твоей роднею зверя, я требую, чтоб ты ушел и больше меня не беспокоил. В свой черед мой холод навестит дурное сердце, тебе принадлежащее. Сейчас же изволь исчезнуть прочь. Грядет пурга.   

Вот такой вот рассказ.

Твой ...

P.S. На днях навещал Лилю. Она опять почти не говорит, но все время рисует. Ее акварели очень похожи на стихи, что она прежде писала. Ощущение абсолютной непонятности, даже аляповатости каждой отдельной детали. Все вместе же сливается в  нечто магическое, завораживающее. В этот раз я очень с ней терялся. Да и ей, кажется, был в тягость. Только несколько свежих стишков немного ее заинтересовали. Она нарисовала мне чайку, летящую в стеклянном шаре. Шар во тьме. Из больницы Лилю не выпустят еще месяцев пять, если когда-нибудь. "От нас редко уходят. И всегда возвращаются." Такие дела.