Мандрагора

Левый его край был неаккуратно обрезан, почти оборван - очевидно, маникюрными ножницами, давно не точенными. Наискосок справа, находилась небольшая прожжённая дыра, несколько походившая на Море Дождей, как его изображают на лунных глобусах. Очевидно, это был след полночной сигареты, пепел с которой неосторожно обронили на листок мимо спичечного коробка, которому наказана была роль пепельницы.
Чуть пониже Моря Дождей начинался печатный текст, перемежавшийся прочерками, над которыми торопливым (не то врачебным, не то испуганным) почерком, было вписано несколько слов:
"Рубрика: 270 - растения и животные.
Подрубрика: предложение.
Текст: мандрагоры корень, недорого; оптом дешевле"
Нижний край объявления был придавлен тяжелой подставкой всё время отстающих часов, корпус которых был выполнен в виде сенегальского тамтама, а на том уголке бумажного клочка, что был ближе к окну, приотворенному ночным гулякой-ветром, лежали белые шестиугольники, понемногу приобретавшие округлость и прозрачность, становясь блестящими каплями и растворяясь в утренней рани.
Да, ветер. Тот, кто вчера ночью так усердно курил, хорошо помнил - ветер всю ночь не давал уснуть, стучал соседской калиткой, задиристо свистел в щелях, по-хозяйски раскладывал по комнате листы сочиненного накануне рассказа. В детстве бабушка приговаривала: "Вишь, домовой лютует", показывая на завывающую печную трубу, когда снаружи бушевал буран, и он верил ей. Но к утру вихри успокоились, и сейчас за изморозью стекла стояла тишина, нарушаемая лишь еле слышным падением снежинок и редкими шагами пешеходов.
Эх, совсем не в руку был ему столь торопливый снегопад! Всю осень они с верным шварцхундом собирались на поиски мандрагоры - мужеского корня, что созревает лишь в последний день перед первым снегом. Где рос он? Разное людишки баяли. Одни - что сонное зелье встречалось на пустоши за болотцем у сосняка. Другие божились: адамова голова бывает лишь за соседним оврагом - ну там, где лето назад волки корову задрали. А дряхлый варнак, коротавший век за корягой, поваленной прошлым половодьем, уверял, что покрин в этих краях встречается только в начале тягуна к высокой вершине пятиглавой сопки. "Как пройдешь заброшенный хутор, выйдешь на троекрестье дорог. Так левая пойдет на горячие ключи - ты туда не ходи. Та, что прямо - по той, кто ни ходил, ни один не воротился: говорят, там смертельные пещеры, а в них полно всякой нечисти. Так что и не пытайся. А вон та, что направо - это твоя будет. Она сперва вниз пойдет, к роднику в овраге. Там воды напьешься, потом обратно на тропку вернешься, она-то тебя и приведет к поляне покринной. Корня там избави Бог сколько, да только не пытайся сам его копать - околеешь вмиг. Не любит он, чтоб люди его трогали, вот и убивает их. Ты лучше с собой пса своего черного возьми. Он, как корешок учует, так завоет сразу, заурчит, лапами скубать зачнет, где он растет, да и выроет тебе зелье твое сонное. Тут уж хватай его, да и в мешок - твой он теперь".
Так говорил варнак. Да кто ему, варнаку-то, верил? Но так ли, не так ли, долго ли, коротко, наточил он поострей лопату, запасся котомкой сухарей, набрал во флягу воды, да и дружище шварцхунд скулил с вечера некормленый. Все было готово, чтобы отправиться за волшебным корневищем. Но этот снег... Так некстати он сейчас!
Черный пес тихонько повизгивал в углу. Одеваясь, он мельком взглянул на календарь. Число... Ах, Боже мой, это число! Ровно два года назад голос ее по тонул в безразличном "Зачем?", на которое он не знал, что ответить. Два года? Ровно два? Или уже два? А почему не двадцать два? Не двести два? Он не знал. Как звучал ее голос? И звучал ли он когда-нибудь как-нибудь иначе, чем в его памяти - странном гнезде, о котором никто не мог сказать более чем "Есть"? Да, такова была его память. И стоило ли сейчас выворачивать ее наизнанку, дергать за тоненькие ниточки воспоминаний в надежде услышать: "Да, он жив! Он рад вам! Он ждет вашего посещения!" Чудное, но глупое рыдание. Как будто объявление - SOS в океане безразличия, бутылка с мольбой о помощи в океане нелюбви - могло стать спасательным плотом, новым Ноевым ковчегом во Втором Пришествии Потопа. Ибо он уже пришёл - не в дожде, но во снеге.
 А пятиглавая сопка, будто насмехаясь над ним, по-прежнему бесстыдно нави сала над его постелью, его жилищем. Выглянув из окна (странная фраза, - тут же одернул он себя, - ведь "из окна" не выглядывают, можно лишь выглянуть "в окно"), он встретился взглядом с посеребренной снегом вершиной, властвующей в небесах над городом. В лесах ее водились (это знал каждый малец) эльфы, ведьмы и лихие люди, а у подножья один мужик давным-давно выкопал непонятный корень. Вместе с коровяками и лопухами на белый свет забавный человечек - ручки, ножки, голова. По-разному звали этот человечек-корешок - кто адамовой головой, кто покрином, кто сонным зельем, кто травой покринной. И была это мандрагора. А мужик-то тот, что его выкопал, через два дня на третий отдал Богу душу...
"Объявление бы не забыть бросить", - мелькнула у него мысль. А снег за окошком становился все злее. С детства знакомая улица - та, на которой он играл в салочки летом, пускал кораблики весной и строил плотины из опавших листьев осенью - скрылась куда-то вглубь под холмами слетевшего с не бес серебра. Между его окнами и забором соседского дома теперь гуляли белые волны, где пониже, а где и повыше, а тополь, от веку закрывавший в послеполуденные часы его кресло от закатного солнца, сейчас сверкал тяжелой белопенной кроной. Не листьев - снега. Порхающие пушинки под порывами пурги блестящи ми иглами соединяли белое небо с белой землей. Еще немного, час-два, и они накрепко сошьют верх и низ, мороз скрипом скрепит их союз, и зима, смеясь, водрузит белый стяг над сдавшимися останками городка. Так будет.
Но нет, так быть не может, не должно! Во имя той, которой он не видел уже два, двадцать два, двести два года. Во имя тех, кто ищет, и кто нашел, и кто еще не нашел того, что ищет. Во имя Мандрагоры, корневища, так похожего на того, кто его ищет, на ту, кого он ищет. Он торопливо натянул тулуп, обул валенки, схватил за черенок лопату с тронутым уже ржавчиной лезвием, в последний раз глубоко вдохнул теплого комнатного воздуха и, очертя голову крестным знамением, вместе с черным псом бросился в белую хмару. Сквозняк, провожавший их, тут же по-хозяйски распахнул окно и острыми пальцами вырвал листок из объятий тамтамовой подставки на резкий морозный воздух, чистый, как первое причстие, и почти такой же невинный.
Неожиданно теплые руки пурги, несли его к какой-то пока неведомой цели, что скрывалась в снегах. Шестиугольники остывшего снега обнимали летевший в буране исписанный клочок бумаги и понемногу таяли, оставляя на месте букв голубоватые разводы: "К... рен... ма... др... ы. Не... рог..." - ещё некоторое время можно было разглядеть на листке, но вскоре и эти остатки смысла исчезли под неодолимым напором зимней воды.
Съёжившись и почти совсем потеряв истинный облик, то, что когда-то было объявлением, летело мимо станции, где еще теплилась жизнь в котлах несильно дымящих паровозов, да еще водокачка бес страшно сопротивлялась снежному ковру, бесстрашно беснуясь над бериллиевым безмолвием. Мимо черных остовов деревьев в парке, спичками торчащих из белого моря. Мимо грозной скульптуры Орла, терзающего Змею, который властно сопротивлялся сумасшедшему напору вихря, но, казалось, еще миг - и он тоже сорвется в небо и, взмахнув крылами, сделает прощальный круг над этим миром и улетит в те края, где нет ни ветра, ни снега, где все счастливы и радостны, где никто ни с кем не расстается ни на два года, ни на двадцать два, ни на двести два.
Все дальше - и выше - неслось послание над городком, решеткою улиц распятым на двух параллельных прямых, чугунке и речонке, спиралью бурана прижимаемое к пятиглавой сопке, будто бы там, где-то там, находился его неведомый адресат. Склоны горы, почти безлесые, были покрыты тонким ковриком наста, и снежинки, не задерживаясь, скользили по нему, улетали за дальние дали - туда, где голос ее звучит сегодня. Ибо здесь тот, кто вчера ночью так усердно курил, два года назад, а может двадцать два, а может и все двести два в этот же день потерял свою Мандрагору. А, значит, теперь именно здесь и нигде более, именно ему никому более судьба отыскать адамов корень, сонное зелье или же покрин-траву.
Он копнет у подножья слегка подржавевшим штыком лопаты слежавшийся снег. Раз, другой, и вот уже посреди белоснежной пустыни улыбается черное оконце удивленной почвы: "Кто разбудил меня в такие холода?" Тогда он нежно тронет металлом неподатливую землю, с каждым разом становящуюся все более ласковой и доброй.
А старина-шварцхунд волчком вьется у ног хозяина, рычит все злее, злее... Он уже чует адамову голову, нюх его видит мужской корень, и покрин-трава так близка, но недоступна собачьему пониманию: сонное зелье, созревающее в последний день перед первым снегом - и так-таки не созревшее...
Но, наконец, меж собачьими лапами мелькнет желтый корень. Он подхватит его острием лопаты, и белые сумерки осветятся нетварным светом. И затрепещет в его руках человек-корень, желтоватый, сморщенный, сходный со старичком покрин-корневище. Адамово яблоко, делающее молодым каждого, кто его отпустит. Сонное зелье, делающее мертвым каждого, кто его прогневит. Волшебное растение, могущее обернуть вспять два, двадцать два, двести два года, и снова соединить унесенных жизнью в разные стороны. Это она - мандрагора. Человечек-корешок. А, может, корешок-человечек. Вспоминающий о том, как он проснулся утром в один из ветреных метельных дней конца осени и со своим черным псом решил пойти к подножью пятиглавой сопки, да, видать, никому не судьба была прочитать его объявление.
И только белая стена снегов с небес и до земли...