Я возвращаюсь домой

Я возвращаюсь домой. Троллейбус медленно едет по ночному городу. Наверное, слишком медленно. Я смотрю в окно, даже не пытаясь уловить како-го-либо движения. Все шоссе тихо замирает под непрестанное гудение мотора или печки. Все вокруг омертвели и уже больше не выглядят как обычные торо-пливые фигурки. Такие жизнеутверждающие и самовлюбленные днем, сейчас они поняли, что бесполезно ломать передо мной комедию – я слишком устал и не хотел играть в эту игру.
Свет фонарей с переменным миганием проносился по их лицам, озаряя потекшую тушь и растертую губную помаду. Похоже даже он устал светиться бесконечным оптимизмом вечной электрической энергии.
Ночь давала мне передышку, и я с радостью принимал ее. Хотя я знал, что расплата за это будет очень тяжелой, а при удачном складе обстоятельств могла стать и последней.
Я молча изучал декорации так любезно поставленные для меня неким режиссером. Но что с них взять? Картонки – они и есть картонки. Да, похоже спектакль на сегодня завершился, но я каким-то чудом сумел спрятаться между рядов и теперь, выглядывая как шпион, наблюдаю за тем, что происходит после.
Так как времени было достаточно, я решил покопаться в своей скудной памяти, вспоминая теперь уже оконченный день. Думы были тяжелые и невнят-ные, быстро рассыпались, как лоскут савана тысячелетней мумии. Я решил вос-пользоваться методом, который практически всегда помогал мне в таких случа-ях – встряхнуть головой. Довольно-таки глупо выглядящий со стороны, но зато действенный. Похоже он подействовал не только на меня. Наконец-то заметив мою персону, все начали потихоньку оживляться. Забавно это выглядит. Вспомнился какой-то фильм, в котором одна дамочка, застигнутая врасплох, стала второпях надевать парик. Кто-то закашлялся, все судорожно обернулись на того человека в поисках зрелищ( наверное, по их мнению, там должна была начаться драка, ну или на худой конец инфаркт миокарда), но поняв, что это не что иное, как банальная простуда, фигурки взглядом просверлили обескуражен-ного вниманием других к своей персоне человека, глазами говоря ему, что тот больше никогда не икнет, а иначе он просто вылетит из троллейбуса и ему уже не поможет никакая трудовая книжка, пенсионное удостоверение, ну и все дру-гие вспомогательные средства пенсионеров.
Да, это был, по всей видимости, пенсионер. По крайней мере на вид ему можно было дать лет шестьдесят или около того. Он был невысокого роста, его плечи не отличались особенной широтой, такой вот жилистый и сухощавый старикашка, каких много можно встретить на улицах Москвы, шатающихся в поисках пустых бутылок. На нем был надет серый протертый во всех местах, кроме локтей( они были благоразумно прошиты материалом, отдаленно напо-минающим кожу), пиджак в клетку, из под пиджака выглядывал нелепый синий трикотажный свитер с красным высоким воротником. Черные в почти незамет-ную белую полосочку брюки скрывали несчастные старческие ноги, много прошагавшие на своем веку. На них сияли чистотой и блеском старомодные со-ветские туфли серого цвета. Его лицо я так и не сумел запомнить, помню только его привычку откусывать маленькие омертвевшие кусочки кожи с губы, а потом медленно пережевывать их.
Постояв в нерешительности, куда же ему бедному и гонимому сесть, он предпочел сесть рядом со мной. Наверное я привлекаю только стариков. Поче-му со мной не села хотя бы вон та девушка? И я с тоской посмотрел в сторону, где сидела симпатичная девушка и читала с усердием какой-то очередной де-тектив.
Неизвестно каким образом угадав ход моих мыслей, старик вдруг сказал:
- Ты уж не обижайся – я ненадолго. А та девушка… Много таких еще встре-тишь.
Его голос звучал не то чтобы странно, а очень странно. В принципе, как и все старческие голоса, он имел ту свойственную им хрипинку. Но он не был писклявым, скорее наоборот, был довольно низким и представлял из себя пря-мо-таки апогей спокойствия. Неспешность фраз делала его несколько приятным для слушателя и давала определенный интервал для того, чтобы можно было уже самому построить окончание его мысли. Тем не менее, хотя он был и при-ятен, в нем сильно чувствовалась усталость. Иногда казалось, что его язык в конце концов упадет в последней конвульсии и больше не встанет. Но уверен-ность в том, что это была уставшая и еле связанная речь быстро угасала. Лишь только взглянув на его глаза, сбоку( мы так и не встретились взглядами), я уло-вил ту до боли знакомую мне нотку настроения. Грусть.
Если долго задержишься на его взгляде, то происходит нечто необычное, похожее на мистический сон. Вокруг все на мгновение исчезает, и остаешься лишь ты в качестве созерцателя, чувствуя лишь глазами. Твое тело начинает каменеть, глаза остекленевают, и вместе со взглядом тебя относит в совершенно другой чуждый, а для кого-то и нет, мир. Ты как будто поддаешься своему по-току внимания, и тогда притупляются все остальные чувства. Теряешь счет времени. Нет, даже не теряешь – просто забываешь, что существует такое поня-тие, просто забываешь. Разбегаясь ты прыгаешь в пропасть, зная, что под нога-ми не будет привычной опоры, лишь мягкие и бурные потоки твоей мысли. Зву-ки становятся тяжелыми для тебя, и ты уже не воспринимаешь их как просто сотрясателей воздуха, ты пытаешься жить каждым звуком. Проникая в его то-нальность и купаясь в тембрах голоса, ловишь в особенном настроении звука его истину, его глубину, наматывая их на веретено, чтобы потом, собрав весь склад этой ценной нити, соткать себе паутину. Не для того, чтобы ловить ей, нет. Для того, чтобы упасть в нее самому и быть съеденным. Да, именно отдать жертву во имя истины, во имя ее достижения, и уже неважно какова будет ее цена. Возможно ты сойдешь с ума, станешь параноиком или шизофреником. Но какова будет та сладость знания. Абсолютного знания. Пусть будет проклят весь мир, пусть текут реки крови, пусть все эти фигурки исчезнут, исказив по-следнюю свою гримасу. Неважно. Если они понадобятся мне снова, я смогу их оживить. Быть может.
Его серые холодные глаза мрачно смотрели из глазниц на змеиные извива-ния ночного города. Постепенно они начали сливаться с его лицом. Оно как будто потемнело, накрывшись тенью, и отодвинулось несколько назад, стано-вясь сначала серым, а затем и вовсе исчезая. После этого к лицу стали присое-динятся и все остальные части тела. Глаза были непреклонны и поглощали одно за другим: волосы с проседью, шею, красный воротник нелепого свитера и на-конец пиджак.
Он молча сидел и выжидал. Его неподвижность успокаивала и действовала одурманивающе. Но где-то на уровне интуиции я знал, что означает его выжи-дание, знал и боялся. Эта неподвижная поза хищника вдруг сменилась, как мне показалось, мягкой улыбкой. Но только губы. Только они.
- Холодно сегодня.
- Простите? – я несколько вышел из этого состояния.
- Я говорю, что сегодня прохладно, - его брови чуть приподнялись, но он про-должал рассматривать спину впередисидящего пассажира.
- Ну да. – Ко мне постепенно возвращалось мое Я вместе со всеми привычка-ми и отношением к жизни, с иронией в голосе в том числе.
- Что дороже: любовь или одиночество?
Такого поворота событий я не ожидал, хотя его пауза после слова любовь могла не заканчиваться. Почему-то я уже знал последнее слово. Почему? Быть может, потому, что он выглядел слишком одиноким стариком. И тогда мне ста-ло немного жалко этого человека. Возможно его милая старушка оставила его, отойдя в мир иной, оставила страдать всей земной жизнью, всем унижением, испытываемом в этом большом городе, оставила его в одиночестве проводить вечера, сидя в трухлявом протертом кресле в комнате с пожелтевшими обод-ранными обоями и смотреть черно-белый телевизор, заставляя себя забывать о голоде, оставила в одиночестве боятся смерти и в то же время ждать ее, как манны небесной. Но почему господь не слал ее как нечто светлое, он не знал. И тогда, закрывая глаза от страха, он вцеплялся своими жилистыми руками в под-локотники, представляя на их месте свою жизнь, пытался найти любые слова, чтобы успокоить себя, но он не знал молитв, и отсчитывая секунду за секундой, ждал ее, но она не приходила, и тогда после нескольких часов, обессиливая, он падал в кресло и выключался, радуясь, что этот день прошел и срок становится меньше.
Но был и второй вариант, который я не хотел признавать, который был слишком близок мне, который не знал никто, иногда даже я…
- Что вы имеете в виду? Я вас не совсем понимаю, - я решил встать в глухую оборону. Но и проигрывать я не хотел: мне стал интересен этот старик, и вытащить из него что-нибудь стало моей маленькой целью сегодняшнего дня.
- Ты знаешь. Ты ведь сам давно думаешь об этом. Так и не решил?
- Откуда? – Эта фраза получилась не совсем так, как я хотел. Точнее совсем не так. Она звучала обескуражено, и прокашлявшись, я постарался себя по-править, придав себе насмехательский вид. - Откуда вы знаете?
Он молчал. Я хищнически сузил глаза выискивая малейшие колебания его глаз, примерно представляя его следующие действия: по крайней мере он дол-жен был несколько приподнять уголки глаз или оттянуть челюсть вниз. Мои до-гадки оказались неверными, но он допустил даже бОльшую оплошность, чем я ожидал. Старик стал медленно откусывать уголки губ и тщательно пережевы-вать их. Теперь я начал размышлять, чем же он может отвертеться и взглянул в его глаза. Будто угадав ход моих мыслей, он с неизменным видом произнес:
- Об этом мне рассказали твои глаза. Только глаза не могут врать. Не так ли?
Я опять оказался в нокдауне. Медленно приводя мысли в порядок, я решил подняться на одну ступень вверх:
- Да, вы правы. Но это может быть лишь ваша догадка, которая, возможно,  неверна, а мои глаза слишком устали сегодня. Я много читал.
- К сожалению, я не умею гадать. А твои глаза я вижу каждое утро в зеркале. Они мне столь же ненавистны, как и мои собственные.
- Я вижу, что вы человек более опытный, знающий о смысле жизни больше, чем я, с высоты своих лет. Поэтому не обижайтесь, если я спрошу ваш ответ первым. Поймите, я слишком осторожный. Вы же, как я вижу более раско-ванны и первым отважились заговорить со мной.
- Хм. Ты, конечно, прав в чем-то. Ну, да бог с ним. Мой ответ… Сейчас мой ответ – одиночество. Я вижу, что ты несколько смутился моей фразой. Если тебе интересно, я поведаю тебе небольшую историю. – Он усмехнулся, видимо прочувствуя всю нелепость ситуации – дедушка, рассказывающий внучку ба-сенку, но видя мою заинтересованность, продолжил.

Отблеск фар встречного автомобиля отразился на его глазах. Потухший блеск. Даже не блеск – просто отсвет. Наверное, так отличают подделанные камушки от настоящих алмазов. Исказился неподвижный взгляд, обращенный в одну точку, и десятки, сотни красных полопавшихся сосудов, тянущих свои ветви к зрачку, словно они пытались растянуть его, чтобы он не казался таким недвиж-ным смотрелись сейчас как свора извивающихся червей, тех, что можно было купить в рыболовном магазине. Я почувствовал его боль. Да, именно ту боль, что давит на глаза изнутри, размывая взгляд и концентрируя сгусток черной и колющейся тяжести.
Его губы медленно зашевелились, разомкнув этот, насколько мне пока-залось, долгий круг молчания:
- Вспоминая свои прожитые годы, я всегда морщусь. Так что простите ме-ня заранее. Так вот. Если возвращаться к истокам, то прежде всего надо начать с моей работы. – Он мягко усмехнулся. – Я работал слесарем. Да, слесарем. Моя работа состояла в открывании дверей, я возился с замками. Люди звонили мне и просили открыть им дверь, потому что они не могли либо войти либо выйти, что тоже случалось. Забавно, правда?
Тем самым я и жил. Хоть работа была и неприбыльна, но она мне очень нрави-лась. Знаете, говорят, что если работа нравиться, то ты счастлив, а если нет, то и работа адом покажется. Даже не адом, а просто скучной и бессмысленной лям-кой. Верно говорят… Ну так вот. Есть философия в открытии замков, каждый из них имеет свою душу. – Здесь он взглянул на меня выжидающе и, увидев мою улыбку, кивнул и продолжил дальше. – Быть может, это было проклятье. Не знаю. Но меня не притягивали обычные дверные замки. За них я даже не брался. Меня больше привлекали замки, сделанные мастерами своего дела. Именно в них я видел цель своего существования. Долго, порой очень долго приходилось копаться в них. Но в конце концов они поддавались. Почти все… - Мне показалось, что по его лицу проскользнула тень. – Те, что я не смог вскрыть, ломались. Или их ломали.
У меня не было друзей. Их двери всегда были открыты для меня. Я же никогда не заходил в открытую дверь – только захлопнутые, за замками, порой намазан-ные ядом. Но я не боялся, меня не мог взять ни один яд – всегда находилось противоядие: ко мне не липла зараза – не за что было цепляться.
Троллейбус притормозил на остановке, но водитель, видя, что никто не выходит, не стал открывать двери и тронулся не спеша дальше. Старик продол-жал:
- Еще очень часто приходилось видеть, что находиться за дверью. Поэто-му я часто разочаровывался, когда после долгого трудного отпора замка, мне открывалась печальное убранство квартиры. Но однажды, после долгих муче-ний перед открытой дверью предстала очень прекрасная дева. Я был прямо-таки ослеплен ее красотой. И тогда я понял, что мне не нужна эта работа, что мне не нужны никакие двери и замки, что я нашел ту, что стала единственной в моей записной книжке. Все лестницы вели к ней, все коридоры, переулки и проходы вели к ней. И даже на темном чердаке открыли окно, и в него ворвалась струя свежего чистого, окольцованного солнцем воздуха, сметая пыль и выгоняя ле-тучих мышей.
А потом я понял, что был очень пьян. Пьян одиночеством. Это оказалось обычным красочным календарем, что часто весят в прихожих. Правда глупо?
-Ой-ой! Моя остановка, - проговорил он скороговоркой, - мне надо выходить. Потом еще поговорим. Мы обязательно встретимся. Может и не скоро, что к лучшему… До свидания.
- До свидания, - сказал я несколько растерянно.

Тьма неслышно поглотила старика. Даже лучи фонарного столба не могли победить ночь. Я медленно перевел взгляд в сторону, разглядывая поток машин. А пустой троллейбус продолжал ехать дальше.