Вечная вопросительность

Мы видимся нечасто. Её смех, её вызывающий беснующийся огонёк в карих глазах, её поза, скучающе фанфаронская за фасадом дома-лица в стиле кричащей эпохи Косметики, всё, что можно отнести в её владения – не так часто видимо мною. Она сама не знает, очень вероятно, что не знает, как она напоминает окружающим о чём-то диковинном, строгом и прекрасном, внешне холодном и внешне же зовущем, но всё же ушедшем куда-то вглубь человеческой истории, не осязаемой и невозможной, величественно отсутствующей в реальном on-line’овом мире. Я думаю, мне кажется, мыслится, надеется моя внутренняя ткань, что эта девушка напоминает окружающим о римской, да, именно о римской женственности. Как жаль, среди её поклонников нет эстетов, не-эстеты растрачивают в ней ту таинственную плоть, которая так напоминает мне (и окружающим?) о римской женственности.

Нечасто задумываюсь о сути и истоках своих мыслебдений: откуда это глубокое deja-vu римской женственности? Или это пыль городских улиц, так похожая на загар римской воительницы и хранительницы очага и гетеры одновременно?


- Нет, ты так совсем свихнёшься… – сопит и сипит, перестаёт сопеть, продолжая сипеть, вздыхает и отворачивается – ну сколько можно?

- Так в чём же дело? – нетерпеливо снуёт из угла в угол, трёт нещадно  глаза, садится, подскакивает, снова снуёт – как такое случилось?

- Ну объясни мне, как ты мог? – устаёт устало молчать, смотрит по-отечески, по-братски, по-зверски, снова по-братски, опять по-отечески, устало умолкает – мы же друзья…


Он – это он, мой немой. Он мог бы сделать всё вышеописанное одновременно, мог бы по отдельности, а всё вышеописанное – это лишь триада вариантов. Или первое, сочувственное, или второе, агрессивное, или третье, доверительное. А всё из-за моих бесконечных вопросов. Он может говорить со мной, но когда беседа превращается в допрос, он попросту киснет (выходит из себя) или выходит из себя (дуется) или дуется (киснет). Всё зависит от атмосферного давления, плотности воды на высоте Саянских предгорий, ещё от чего-то, и, от настроения в конце концов.

Хотя нечасты наши встречи в терпеливом ожидании друг друга – я как-то выдвинул сентенцию «для будущих потомков»: «Терпение есть залог бесконечности мучений» – мы используем наши свидания почти на сто процентов. Как это понимать? Как бог на душу положит. Главное в наших встречах – incognitарность, мы не знакомы и даже не пытались познакомиться, я думаю, это должно длиться как можно дольше, как можно большее время – пусть хоть песчинка в часах вечность сдвинет наше время на секунду. Эта римская женственность, так откровенно скользящая и ускользающая от взглядов её поклонников на её вульгарно (наверное Аттила постарался) разрисованном лице, это deja-vu, всё отчётливее оседающее в моих глазах, заставляет нас видеться хоть раз в месяц. Я вижу её, я прохожу мимо или сажусь невдалеке на скамеечке или стою на автобусной остановке или смотрю в окно или не смотрю на неё когда она, в окружении очередной партии поклонников выплёскивает свою тайну в непосвящённые сердца, на которых не остаётся и следа, не то что глубокой раны и идёт, проходит мимо меня или садится невдалеке на скамеечке или стоит на автобусной остановке или смотрит в окно или не смотрит на меня, а я вижу её. Скорее всего она даже не знает, что я смотрю на неё, вернее не знает, кто именно смотрит на неё и впитывает эту её deja-vu тайну, но всё-таки ощущает внимание и пылит этой тайной каждый миг своего существования – тайна поселилась на её лице, где-то среди складок рта, между прудами глаз или под долом носа – пыль города, так похожая на загар римского солнца ложится равномерно и одинаково на все участки лица, вот только глаз я не видел вблизи, может они, омываемые слезами, живут в этом, настоящем воздухе.


- Почему тебя так интересует это дурацкий вопрос? – курит, встаёт к окну, дует и выдувает столбик табачного дыма в закрытую форточку, похлопывает по карманам рубашки и брюк, находит пачку сигарет на подоконнике, ищет зажигалку, садится рядом – ну какая тебе разница? Да, я понимаю, твоё любопытство, твоя любовь, роковая скажу тебе любовь к таинственностям малотаинственного, да, я понимаю… – встаёт, наливает воды в чайник, включает, заваривает чай, наливает чай, пьёт чай, молчит – да, я жил тогда, я всё помню, хотя, конечно же, иногда путаюсь в датах – то ли 1788, то ли 1877…

- Нет, это неправда, Укбар существует – пишет слово Uqbar, встаёт, одевается, выходит на улицу, наступает в лужу, стоит на тротуаре, возвращается, раздевается, садится, пишет слово Uqbar – ну смотри, я уже весь лист этим Uqbar’ом исписал, да я помню Борхеса. Нет, я с ним не разговаривал, я же здесь с сорок третьего года… прошлого века, конечно.

- Ты снова о ней? Я был знаком с ней. Почему она тоже здесь, я не представляю даже – открывает книгу, водит пальцем по нарисованной ленте Мёбиуса, закрывает книгу, вырезает из бумаги полоску, склеивает определённым образом концы ленты, рассматривает и водит пальцем по ленте Мёбиуса – да, это наверное пыль города, она из северных, в Риме никогда не была. Я с ней где-то в море виделся. Не помню, в каком. Их всего-то 82 или 83, в каких бывал, в каких нет, в каких и по несколько раз.

Немой всё время молчит, но что-то в это время глаголет в мои развесистые уши. Он – вечный. Кто-то сказал мне, что умрёт, когда захочет. Сидит всё время в пивных барах вроде «Конкорда» или «Заходи!», сидит всё время у меня на кухне, сидит всё время в своей квартире, ангельски пустой материально, но чем-то наполненной доверху неосязаемо и невидимо и, тем более, необоняемо – может быть его воспоминаниями? Даже всё время он использует, вернее «всё время» использует как «вчера» или «сегодня», а на завтра у него времени не остаётся. Я побаиваюсь, как бы он раньше времени не захотел умереть, я всё ещё надеюсь услышать хотя б одну разгадку загадочный умоконструкций, которых я «нагородил с щедротою неземной, достойной всепланетного разума» – так он выразился, сыпля щепотку соли мне в чай. Как же он устал жить, ведь он даже путает сон с явью, а сахар – с солью, даже предварительно попросив ущипнуть его и попробовав на язык.

Какая же всё-таки тайна в её лице? Id est, то есть «то есть», в её пыльном загаре? Я не уверен на свой счёт – опять это непрерывное и навязчивое deja vu, а может, я действительно её видел раньше, до этих пустынных fin du siecle-арных 10 лет? Не вечен ли я, не умру ли я от усилия воли, доброй, невынужденной id est? Поэтому то и лик её кажется знакомым ещё до этих ста лет двадцатого века, и до этих тысячи лет второго тысячелетия… А сейчас она спит, её римское лицо омыто водопроводной водой, проведённой в её квартиру, а не римские возможно глаза закрыты кожицей римских век – наверное спящей я её точно узнал бы, а так… пока только deja vu.


- Сколько мне лет? Странный вопрос, впрочем… – берёт кружку пива Stimul, морщится, встаёт из-за столика, выходит из сизого дыма бара в сизый воздух городской улицы, стоит, ловит «тачку», платит шофёру, садится на скамейку у моего подъезда, смотрит на звёзды, утирает слезу, хлопает по плечу, ловит «тачку», уезжает, спит – потом расскажу.

- Был у меня знакомый, англичанин. Звали его Ричард Хебер. Он книги очень любил покупать. Не знаю, читал ли, но такое количество книг и десять Хеберов не прочли бы – полмиллиона! Так вот, этот Хебер – листает книгу, закуривает, тушит сигарету, встаёт, ходит павлиньим шагом, садится, улыбается, одевается, уходит, пьёт где-то в «Конкорде» или в «Заходи!» пиво, морщится, молчит – этот Хебер на каждой книжке ставил именную печать «EGO, NON ALIUS! RICARDUS HEBER»  и рядом номер – все книги пересчитал! Но не перечитал – заговаривает, жмёт руку, треплет по щеке, гладит волосы, отворачивается, смеётся – так вот, о чём это я – я не считал своих лет, их, наверное, с полмиллиона, я не этот чёртов Хебер, он даже хотел купить у меня «Анти-Аристотеля» Тартаре, его книгу «TARTARETUS, DE MODO CACANDI» , да ну его к чёрту – улыбается, молчит. 
 
- А Бог? Даже я не уверен. Говорят, есть небожители, среди них и крупные небовладельцы – чистит зубы, ополаскивает водой усталое лицо, вытирает полотенцем, садится на кровать, раздевается – но это кажется язычество, ну, там, 44 области + 55 областей (Восток небес + Запад небес) и в сумме 99 небесных областей. Монгольские, бурятские девятки. А Бог? Если он есть, то он во всём этом языческом – в воздухе, в ветре, в горах, камнях, деревьях, тишине, в 99-ти областях небес.


Иногда я просыпался там. Там почти всегда было утро, раннее, неспелое утро. Почти всегда я ощущал воду – я был по грудь в воде. Я ощущал воду, ощущал сопротивление воды и утреннего рассветного солнца движению груди вперёд, а где-то вверху жаворонок или другая светлоутренняя птица воспевала огни восходящего солнца, сжигавшие её глаза светом и голосом оживающих деревьев. Где я был? Может быть, в Укбаре? Но всё же чего-то в этой, той id est, тишине не хватало и груди, сопротивляющейся давлению воды, и пению утренней птицы. Может, потерянной в реальности моей римлянки? Она никогда мне не снилась. Это конечно нехорошо, когда я курю у окна с закрытой форточкой, или сыплю в чай соль, а суп пересахариваю, когда пью пиво в грязно закуренном воздухе бара и плюю в кружку, опустевшую так быстро, и когда вру тому молодому, что привязался ко мне, я даже иногда ночую у него. Странно, но он узнал её по пылинкам загара, что осел на её коже ещё тогда, в 11-ом. Мы были вместе или как там говорят, мы были одно – если бы он увидел, всё же, всё её остальное тело! Иногда я оттуда приходил и замечал, и сейчас замечаю его, он сидит напротив и разгадывает тайну. Сон или явь, соль или сахар – не важна суть, более важна форма – если б он не был закован в кольчуги опыта прошлых веков, так же как не закованы мы с нею, он не видел бы ничего дурного в ложечке соли в чашечке кофе со сливками или во снах, ничем не уступающих по остроте чувств бодрствованиям… а вот форма – кубики сахара и крупинки соли, сны Укбара и on-line яви…


Когда он умер. Я сижу на скамеечке, а её нет, одни поклонники слоняются туда-сюда, присаживаются на скамеечки, снуют вверх-вниз, останавливаются под городскими курантами, бегут по мостам, стоят в сквериках и парках, смотрят на меня, не замечают меня, подходят ко мне, скитаются по магазинам и платным туалетам, а я сижу, жду.

Неужели он так захотел? Умер, подавившись солёным орешком (может, заедая глоток пива «Stimul» и морщась). А она? Где она, та, что похожа на deja vu римского солнца?