Сказка ложь, да в ней намек

Негде в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве
Жил был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело.
«Сказку о золотом петушке», которая открывается этими строками, каждый из нас знает буквально с колыбели. История о царе Дадоне, скопце-звездочете и чудесной птице воспринимается неотъемлемой частью русского сказочного фольклора. Но многие ли знают о той, так до сих пор однозначно не разрешенной загадке, которая связана с этим произведением в творчестве Александра Сергеевича Пушкина?
ПУШКИН И ИРВИНГ
Дело в том, что сказки этой как таковой… нет. Об этом так и сказано пушкинистом С.М.Бонди в примечаниях к сказкам Пушкина (А.С.Пушкин. Собр. Соч. в 10 т. Т.3., М.., «Художественная литература», 1975, с. 473-474):
«Эта последняя пушкинская сказка была написана в 1834 г. (напечатана в 1835 г.) и представляет собой единственный случай у Пушкина, когда в основу сюжета русской народной сказки положен чисто литературный источник: шутливая новелла американского писателя В. Ирвинга «Легенда об арабском звездочете». Пушкин с удивительным мастерством заменил сложный, запутанный, обремененный посторонними деталями ход повествования Ирвинга простой, четкой, художественно выразительной композицией, а условно-фантастические образы – образами русской народной поэзии…»
Что ж, попробуем отыскать эту легенду у Вашингтона Ирвинга. Она вошла в сборник эссе и новелл «Альгамбра», вышедшем из печати в 1832 году. Вот что рассказывает в ней некоему государю тысячелетний старец, родившийся во времена Магомета (действие новеллы происходит где-то в начале XVIII века):
«…Над городом Борса, на горе, откуда открывается вид на долину великого Нила, стоит баран и на нем петушок – оба из литой меди – и они свободно вращаются на своем стержне. Всякий раз, когда стране угрожает нашествие, баран поворачивается в сторону неприятеля, а петушок кукарекает, благодаря чему жители города заранее знают о надвигающейся опасности и о том, откуда она исходит, дабы принять необходимые меры».
А так это звучит у Пушкина:
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, --
Молвил он царю, -- на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незванной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется.
Действительно, в сравнении с путаным изложением ирвингова старца строки нашего поэта поражают своей ясностью и напевностью. Вот только баран куда-то подевался… Казалось бы, факт заимствования налицо. С легкой руки Анны Ахматовой, посвятившей этому вопросу одну из своих статей о творчестве Пушкина,  такая точка зрения укрепилась в современной пушкинистике.
Но, если попытаться взглянуть на факты под другим углом, возникает сразу несколько вопросов.
Во-первых, почему во всех прочих сказках Александр Сергеевич использовал народные сюжеты, а в этой вдруг взял за основу книжный?
Во-вторых, почему он был почерпнут у такого, прямо скажем, не самого популярного в России первой половины XIX века писателя? Хотя произведения В. Ирвинга, в числе прочих, печатала и пушкинская «Литературная газета», его переводил Николай Бестужев, но все же в те времена в моде среди российского высшего света куда более была французская, затем немецкая, английская и другие европейские литературы, а молодая американская оставалась экзотичной диковинкой.
В-третьих, если поэт действительно взял сюжет из «Альгамбры», то почему ни в его дневниках, ни в письмах, ни в каких-либо записях, сделаных до 1833 года, когда Пушкин начал работу над «Золотым петушком», ни книга американца, ни само его имя не упоминается ни разу?
И в –четвертых. «Альгамбра» вышла в Америке в 1832 году, «Сказка о золотом петушке» в России в 1835-м. Замысел ее появился у автора где-то в 1833-м, то есть спустя год, а то и меньше, после появления версии Ирвинга. Но.. это сегодня мы можем позволить себе вечером в Москве держать в руках книгу, изданную утром в Нью-Йорке (да и то многие ли и часто ли?), а полтора века назад? «В Нью-Йорке недавно изданы «Записки Джона Теннера»…» – такая запись появилась у Александра Сергеевича летом 1836 года. Недавно – это в 1830 году! Если в Росию и могли в 1833 году попасть экземпляры труда Ирвинга, то их количество определенно можно было пересчитать по пальцам одной руки.
«Причуды гения», -- улыбнувшись, скажут на это одни. «Идеи носятся в воздухе», -- напомнят другие. Третьи вообще промолчат. И все же…
ПУШКИН И МАКЕДОНСКИЙ
Велика была империя Искандера Зу-ль Карнейна, Александра Двурогого – так называли Александра Македонского арабы за его шлем, напоминавший рога, или, согласно иной легенде, за форму владений, раскинувшихся, подобно полумесяцу, по трем частям света. Велик был ее основатель. И земли каких бы варваров он не покорял, везде основывал города, в честь себя, величайшего из земных жителей, Александра, сына Филиппа из Македонии, названные Александрия. Много их было в разных концах империи, но самой знаменитой, самой богатой и многолюдной была Александрия Египетская – та, что в дельте Нила, на берегу Средиземного моря. Здесь находилось второе, после пирамид, чудо света – Александрийский маяк. По заказу фараона Птолемея II на скале в восточной части острова Фарос, напротив дельты Нила, грек Сострат родом из Книда воздвиг крепость. Башняя ее, высотой в 120 нынешних метров, заканчивалась куполом, где круглосуточно горел костер.
Но «чудом света» его называли не столько за это, сколько за устройство вторго яруса. То было поистине диво дивное. Вот как описывали его:
«Одна из статуй, установленных на его углах, отбивала часы суток. Другая испускала предостерегающий крик при появлении вражеских кораблей, простирая при этом длань в их сторону. Рука третьей, вращающейся, всегда указывала на солнце и опускалась, как только угасал его последний луч. Четвертая служила флюгером…»
Теперь уже трудно отличить здесь правду от вымысла. В 1517 году турецкий султан Селим I присоединил Египет к Османской империи. Много древних памятников было разрушено, а иные исчезли без следа. Так случилось и с фаросским чудом. В семидесятых годах XVI века турки разобрали его остатки на постройку крепости, и только летом 1962 года в море на семиметровой глубине обнаружили одну колонну маяка и статую Посейдона. Но жизнь маяка продолжалась в легендах. Одну из них, связанную с «ярусом восьми ветров», и использовал американский писатель в своей книге. Правда, вместо сурового воина у него баран и петушок.
В той же «Альгамбре» есть и еще одна легенда на связанную тему. Ее источником автор называет араба Аль-Маккари, занимавшегося историей магометанских династий в Испании. Вот как это звучит у Ирвинга:
«В Кадисе.. прежде была квадратная башня высотой более ста локтей, сложенная из громадных глыб, скрепленных медными скобами. На вершине лицом к Атлантике стояла статуя с посохом в правой руке и указательным пальцем левой показывала на Гибралтарский пролив. По рассказам, ее когда-то поставили готские владыки Андалузии и она служила маяком и указаньем мореходам. Мусульмане -- берберы и андалузцы – считали, что она имела волшебную власть над морем…». Параллели налицо.
Вернемся к Пушкину. Знаток и любитель древнего мира, он не мог не знать об Александрийском маяке и его удивительных скульптурах. Известен и его интерес к легендам разных народов. Сохранились пушкинские записи многих народных сказок и преданий. Некоторые из них потом он переложил в стихи, некоторые остались только в набросках («Бова», «Агасфер», «В славной муромской земле», «Иван-царевич» и другие). А сколько их не дошло до нас! Между прочим, среди уцелевших отрывков есть 19 строк, начинающихся:
Царь увидел пред собою
Столик с шахматной доскою.
Исследователи (С. Бонди и др.) считают этот эпизод также взятым из «Легенды об арабском звездочете», и приводят его в подтверждение своей теории. Возможно, он предназначался для «Сказки о золотом петушке», но потом был отбракован автором.
Так было ли заимствование или же нет? Вполне можно допустить, что среди утерянного для потомков наследия Александра Сергеевича могло быть и изложение арабской легенды. Не надо забывать, что Абрам Петрович Ганнибал, «арап Петра Первого», был выходцем из Эфиопии, и какой-нибудь из его потомков, родственников Пушкина, мог рассказать поэту легенду африканского континента. Он мог ее слышать, как и многие другие, в детстве, от «голубки дряхлой», няни Арины Родионовны Яковлевой, которая 22 года пробыла крепостной у Абрама Петровича. Вполне возможно, что и Ирвинг, и Пушкинчерпали свое вдохновение в некоем общем, неведомом нам источнике, из которого оба писателя отобрали то, что каждого заинтересовало больше. Вероятно и то, что пушкин читал двенадцатитомный французский перевод «Тысячи и одной ночи», сделанный Галаном в 1704-1717 годах, и ему попались на глаза ее некоторые новеллы (398-я и др.), где есть мотивы, сходные с ирвинговскими. Наконец он, сведущий в истории, мог слышать о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа восьмого века Аль-Мансура, основателя Багдада, тоже упоминаемого в сказках Шахразады. По преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозила беда. Но все же вольнолюбивый поэт выбрал петушка. И не случайно: как раз во время работы над сказкой, в 1831 и 1834 годах петушиный крик звал на бунт лионских ткачей. Так что эта идея, действительно носившаяся в воздухе, с равной вероятностью могла осесть на кончике пера американского прозаика и упасть в чернильницу воспитанника Царскосельского лицея.
ПУШКИН И МЕРИМЕ
Но давайте еще раз попристальнее вглядимся в даты создания «Сказки о золотом петушке». 1834—1835 годы. Как раз в это время (параллельно с «Петушком») Пушкин работал над циклом «Песни западных славян». Приведу здесь мнение комментатора Т. Цевловской (А.С.Пушкин. Собр. Соч. в 10 т. Т.2, М.., «Художественная литература», 1975, с. 604-605):
«Одиннадцать песен Пушкина являются переложением песен, написаннных прозой, из книги «Гузла (точнее, «Гусли»), или избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине» (“La Guzla”, 1827). Книга была издана анонимно французским писателем проспером Мериме, который и оказался автором этой талантливой мистификации… Начав работу над «Гузлой» (не позднее 1833, а может быть, даже и с 1828 г), Пушкин не сомневался в подлинности славянских песен, помещенных в книге. Поколебал его приятель С. А. Соболевский, приехавший в июле 1833 г из-за границы, где он дружил с Мериме».
Вот как пишет об этом событии сам Александр Сергеевич (там же, с.317) в своем предисловии к книге:
«Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года… Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскуственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в формах своих удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме… Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в истории поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них диссертацию…»
Мицкевич, мнением которого Пушкин очень дорожил, действительно, поставил примечание «с сербского» под своим стихотворением «Морлак в Венеции», которое также было переводом одной из песен «Гузлы» Мериме. Под диссертацией «ученого немца» имеется в виду книга В, Герхарда «Сербские народные песни и сказания о героях». (Лейпциг, 1828). Эта книга представляет собой перевод сербских песен, а также все той же «Гузлы», к которым приложен обширный «глоссариум».
«Не усумнился» в песнях, как уже было отмечено выше, и русский поэт. Когда же Соболевский вселил в него сомнение, он попросил того обратиться с письмом к французу. Это было сделано. Ответ Мериме Пушкин поместил в своем «Предисловии» (там же, с. 319):
«Я думал, милостивый государь, что у Гузлы было только семь читателей, в том числе вы, я и корректор: с большим удовольствием узнаю, что могу причислить к ним еще двух, что составляет в итоге приличное число девять и подтверждает поговорку – никто не пророк в своем отечестве.. передайте г-ну Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и проч.»
Сам Соболевский вспоминает об этом эпизоде в письме М.Н.Логвинову в 1855 году (цит. по книге «Друзья Пушкина», в 2 тт, сост. В Кунин, М., «Правда, 1984, т.2, с.309, курсив авт.):
«…Еще П. решительно поддался мистификации Мериме, от которого я должен был выписать письменное подтверждение, чтобы уверить Пушкина в истине пересказанного мной ему, чему он не верил и думал, что я ошибаюсь. После этой переписки П. Часто рассказывал об этом, говоря, что Мериме не одного его надул, но что этому поддался и Мицкевич. C’est donc en tres bonne compagnie, que je me suis laisse mystifier (Право же, в отличную компанию я попал, когда поддался мистификации), прибавлял он всякий раз…»
Общеизвестно, что Пушкин был человеком веселым, не обидчивым и к тому же склонным к розыгрышам. Почему бы не предположить, что он мог подумать примерно так: «Ай да Мериме, ай да сукин сын! Как обдурил меня! А ничего, и я не лыком шит. Напишу как я тоже чего-нибудь этакого». Взял томик малоизвестного в николаевской России Вашингтона Ирвинга, на днях с оказией привезенный ему из Нью-Йорка, наткнулся на «Легенду об арабском звездочете» и написал «Сказку о золотом петушке», скромно умолчав имя автора первоисточника. Поскольку же все прочие сказки поэта основывались на народных сюжетах, то («молчание – знак согласия»), здесь он тоже как бы подразумевался. Впрочем, как мы уже выяснили, он действительно был таким.
Конечно, это всего лишь одна из многих вероятных гипотез. Вопрос лишь в том, «достаточно ли она безумна, чтобы быть верной?», как некогда сказал великий физик.
ПУШКИН И КОНЕНКОВ
Двухтысячелетняя история легенды о «втором чуде света» не закончена и по сей день, периодически возникая в самых разных странах и в самых неожиданных формах. В шестидесятых годах нашего века она чуть было не воплотилась в Москве. Слава древних строителей Александрийской крепости не давала покоя известному советскому скульптору Сергею Коненкову. К столетию со дня рождения Ленина партия и правительство решили увековечить память вождя мирового пролетариата в гигантском многофигурном мемориале. Его предполагалось разместить на берегу Москвы-реки между спорткомплексом в Лужниках и МГУ. Разрабатывать столь ответственный проект поручили Коненкову.
Одной из деталей, по замыслу автора, предполагалась одиннадцатиметровая фигура Ильича, увенчивающая земной шар. Эта статуя должна была вращаться со скоростью часовой стрелки так, чтобы левая рука всегда оказывалась обращенной к Солнцу, а в полдень, когда светило находилось к северо-востоку от Ленинских гор, длань истукана указывала бы на Кремль. Вот какой «золотой петушок» должен был появиться в городе-герое Москве. Хорошо еще, что заставить кричать вождя не додумались
К превеликому счастью, этот чудовищный по своей безвкусице и оскорбительный для всех народов проект так и остался на бумаге. Сохранился лишь макет и пояснительная записка с комментарием искусствоведа А. Каменского, а также подробное описание памятника, сделанное самим скульптором.
Сказка ложь, да в ней намек –
Добрым молодцам урок.
Это знаменитое финальное двустишье «Сказки о золотом петушке» цензура при первой публикации, как известно, не пропустила, что крайне возмущало Пушкино. Теперь оно известно каждому. Мне тоже хотелось бы завершить им свою статью. Уроков знаменитое произведение может преподать нам немало. Было бы желание учиться.