Надежда и мечта

         НАДЕЖДА   И   МЕЧТА

Портрет не получался. Не выходил. Нет, он  н е  ж и л.
...Теплый для ноября вечер. Потому она держала белую вязаную шапочку в руке, свернув ее бубончиком внутрь. Широкое – по уже уходящей моде, серое пальто. Как накидочка – черный платок на плечах, подернутый серебрянными нитями. Короткая стрижка. Черные, на высоком каблуке, сапожки. Они цокали впереди.
А он шел следом. И проклинал себя за то, что только что, в зале кинотеатра увлекся паршивеньким детективом. Собственно, даже не им. Сашка пытался подстроить в уже готовую конструкцию фильма свои сюжетные решения – в конце концов и контрреволюционеры не такие кретины были, да и у чекистов не все как по маслу в начале двадцатых шло. В общем, ему было интересно.
Перед фильмом он не пошел в бар: народу было много, времени – мало. Да и со дня рождения – не до бара. Мороженое не привлекало. Оглядев толпу, Сашка повернулся к курилке. Не выветривается это слово. Хотя во всех кинотеатрах висят плакаты: «У нас не курят». Или более категорично, тоном приказа – «Не курить!» Где с восклицательным знаком, где и без. Не помогало. Курилка продолжала существовать. Он спустился вниз. Как и полагается, шляпы и кепки приобретали тут желание взлететь. Правда, такого впечатления не порождали спортивные вязаные шапочки, но может на то они и спортивные. Из курилки в туалет было не пробиться. Кто-то громко сказал: «За мной будете». Следом рассмеялись. Кто-то ляпнул: «И тут очередь». Но общего оживления это уже не вызвало – каждый снова курил  п р о  с е б я. Место Сашке досталось у окна. Он видел, как на улицу через открытую форточку буквально бьет белый фонтан. Достал папиросу. Кто-то протянул ему горящую спичку. Сверху донесся звонок. Он прикурил, кивнул в знак благодарности. Курить, в общем-то, не хотелось. Гадко было на душе в последние дни. И день рождения сегодняшний не в радость – не любил сборищь. А Олежка-именинник сегодняшнее торжество обставил с размахом... Очень хотелось рисовать. Но когда Сашка брал бумагу, карандаш, то кроме загогулин, непонятных самому, ничего не выходило. Так уже бывало. Это значит, что ты как слепой котенок тыкаешься во все стороны. И надо так тыкаться до тех пор, пока не наткнешься на настоящее, завораживающее, к р а с и в о е, которое и будет твоя новая работа. И снова будешь сидеть над бумагой, ломать карандаши, - Сашка признавал только графику, только карандаш, - и снова будет не получаться. Но теперь ты уже быдешь знать – ч т о  должно получиться.
Будешь...
А пока бродишь как неприкаяный. И наполняешься злобой. И пьешь.
Сашка сделал две затяжки, бросил папиросу. Сегодня он трезв и на дне рождения ни грамульки не принял. Заупрямился... Подымаясь по лестнице, прикинул: жалеет? Нет. Не такое уж удовольствие. А когда работа  ш л а, он спиртное не то, что на дух, на вид не переносил. Потому друзья и шутили: «Пьешь ты, Сашка, редко, но уж очень метко». Увы – правда, не уйдешь.
В зал он вошел перед третьим звонком. В кино, за редким исключением, бывал один – «Не люблю ходить под конвоем». Но на последнем, предпоследнем сеансе это создавало сложности. Здесь были компании, еще больше парочки. Одиночка выделялся, автоматически становился чужаком. Поэтому Сашка изобрел для себя глубокозадумчиво-рассеяный вид. Блаженных почти любят. Чудаку мило улыбаются девушки, и это обсолютно не настораживает парней.
Сашка пробрался на свое место. Достал очки. Они были чистые, но он усердно подышал на них и стал тереть платком.
«А эта, справа, очень даже ничего. И не улыбнется. И, похоже, одна.»
Он скосил глаза.
«Грустна от чего-то. И определенно одна.»
Потому, что справа от нее сидела веселая компания, и все там перебрасывались шутками. А на нее не обращали внимания.
«А я-то уж точно не с ней».
Но тут начался сеанс. И Сашка, как в транс, начал погружаться в подпространство кино и фантазии.
...А сейчас он идет за ней следом, чуть справа, не приближаясь и не удаляясь в вечерней толпе, в е д е т  ее. Мучительно хотелось увидеть ее лицо. Видел же! Но не помнилось. Широкое пальто скрадывало фигуру. Но уверенность и четкость походки, то, как гордо держала она голову, выдавало стройность стана. Уверен был – мила, красива. Но лицо...
Обогнать?.. Нет, это только увидеть мельком. А хотелось рассмотреть его, любоваться им.
Вдруг Сашка испугался. Куда она пойдет, где ее дом? Трамвай? Тролейбус? Автобус? Она словно услышала его – как бы в раздумье чуть замедлила шаг и свернула к переходу.
По пути! Сашка радовался. Она была как маячок впереди, и он шел за ней. Он был ограничен во времени, но эта мысль не мешалась даже фоном.
По пути... Догнать! Подойти. И тогда не просто рядом – вместе!
Нет. В голове возникла тысяча причин. Но лицо... Вот она, его работа, его новый рисунок. Только лицо!..
        Сашка уговаривал ее:
        – Милая! Ну обернись. Только на секунду. Милая!
        Он бормотал все это про себя, сейчас уже точно походя на блаженного.
        И было странно: он не видел ее лица – и видел его. Он видел ее тело, хотя глазами только чуть угадывал его. Все это жило в нем отдельно от реальности. И переплеталось с ней. Это была его  р  а б о т а – только так называл он свои рисунки, а сейчас в нем начинал жить  е г о  рисунок.
        Она вдруг побежала. Впереди был трамвай. Сашка влетел в него следом, и, пройдя чуть вперед от кресла, на которое она села, замер. Он не отводил взгляда. Только, чтобы не смущать ее, смотрел больше на окно, в котором на черном фоне начинающейся ночи отражалось ее лицо.
        Губы непроизвольно тихо повторили:
        – Милая...
        Нет. Это было не то слово. Она была прекрасна. Изящной формы головка. Чистый лоб. Брови, тонкие, но густые, были чуть темнее пепельных волос. Тонкий прямой нос. Изящно очерченные губы. Щеки со слабым, но живым, не гаведенным, румянцем. И глаза.
        Глаза.
        Сашка верил в могущество карандаша. Но как же им передать их поражающую глубину, как передать их удивительной чистоты голубизну. А взгляд. Он смотрел сейчас в себя и был грустен. Он притягивал к себе, как притягивает человека море – живое, дышащее – такое же глубокое и голубое. Впрочем, море еще бывает синим, серым, салатным, зеленым. И ее глаза должны были меняться – не по цвету, но по оттенку. Они должны были уметь быть разными – как море. Сашка готов был голову дать на отсечение – должны были.
        ...Память художника избирательна и одновременно очень подробна. Когда он вспоминал тот день, в памяти рождались глаза, а уже из них рождалось лицо, тело, д у ш а.
        Он так и не подошел тогда, хотя проехал две лишние остановки. Она вышла. А он сел и закрыл глаза – чтобы не мельтешили, не мешали. Он был не с ними – случайными попутчиками, Сашка был с ней.
        ...И вот уже неделю он мучит ватман и карандаш. Она с ним. Но не  ж и в а я. Он был наблюдателен. Он редко ошибался в людях. Он многое мог бы рассказать о ней. И был бы прав – минимум процентов на девяносто. Но ее не было с ним как тогда, когда, закрыв глаза, он ехал в трамвае в круговую.
        Сашка посмотрел на часы. Снова воскресенье, снова вечер. Он быстро собрался. Он помнил ее остановку – там новостройки, их не много. И от остановки одна дорога – мимо не пройдешь.
        Сашка верил, что портреты могут жить. Если рядом живут люди.

Ноябрь 1987 года.