Арифметика вечернего тамбура

– Вишь ты, – сказал один другому, – вот какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?
– Доедет, – отвечал другой.
– А в Казань-то, я думаю, не доедет?
– В Казань не доедет, – отвечал другой.
Н. В. Гоголь, «Мертвые души»

Середина ноября. Туманный вечер, в общем-то, обычный для этих мест. Противно и холодно. Я возвращался с работы. На полустанке народу в этот час отчего-то было много больше, чем обычно. Они были возбуждены, обозлены, а двое работяг у коммерческой палатки крыли «по матушке» руководство железной дороги. Судя по количеству пустых пивных бутылок у их ног, стояли они здесь давно. Понемногу из обрывков разговоров на перроне мне удалось понять, что происходит. Предыдущая электричка, которая по расписанию должна была появиться больше часа назад, явочным порядком была отменена («Ну, не пришла она, ети её мать, не пришла!»), и народ, замерзший и озверевший, толокся в ожидании следующей.
Наконец, вдали показался вожделенный луч прожектора. Окоченевшие пассажиры на перроне зашевелились, предвкушая теплый вагон и недалекую домашнюю чашку чая. И вот шестивагонный электропоезд гостеприимно распахнул двери перед изголодавшимися по благам цивилизации пассажирам. Свершилось чудо! Но, как и большинство чудес, это так же было лишь обманом зрения. Голубой вагон был полон настолько, что пресловутые сравнения с «бочкой селедок» или «банкой килек» казались комплиментами морским обитателям. Говоря без затей, втиснуться туда было невозможно физически. Перед собравшимися на полустанке нависла реальная опасность померзнуть тут еще с часочек.
К счастью, что невозможно русскому человеку сделать физически, то он делает метафизически. Не успел я пригорюниться, как пинками под ребра, в поясницу и несколько ниже был упакован в треугольное пространство между приятной дамой бальзаковского возраста и усатым, слегка подвыпившим мужичком, который все ругался себе под нос:
– Тудыть-растудыть, так-перетак, а как бы я хотел, чтобы тут сейчас оказалась та падла, которая придумала это расписание!
– Эй, мужики! – раздался голос из-за моего левого плеча. Кое-как изогнув шею, я увидел рослого худощавого человека лет сорока. – А что, мужики, а ведь в этом тамбуре знаете скоко человек сидит? Семьдесят, не меньше.
– Не-е, дядя, семьдесят – эт ты загнул, – недоверчиво протянул парнишка, по виду студент, окруженный группкой девушек. – Ну тридцать-сорок, это еще может быть. А семьдесят откуда тут будет?
Девчоночки весело защебетали.
– Да ты чо, парниша, я вот уже третий раз считаю. Семьдесят и выходит. Ну, может, чуток поменьше.
Я с интересом прислушивался к разговору, одной рукой пытаясь при этом удержать сумку, а другую высвободить из жарких тисков приятной дамы.
– Откуда тут семьдесят? – не сдавался студент. – Да ты, дядя, размеры элементарные посчитай. Ширина тамбура ну пусть метра три будет, даже три двести, длина где-то около двух...
– Э-э, браток, ты мне зубы-то не заговаривай. Я сам только что посчитал. В ряд, значит, по восемь выходит, ну, десять, ежели плотность учитывать...
– Это смотря после какого стаканá считать, – донесся голос из другого угла. Фонарь с той стороны не работал и разглядеть говорившего было сложно.
Вокруг грохнул смех.
– Эй, ты, а сам скоко выпил? – явно обиделся считавший.
– Спорим на ящик водки, что не семьдесят? – подзадоривал его голос из тьмы.
– Ну, мужики, ну дурь в головах, даже тут все на водку сводят, – с улыбкой проронила моя соседка.
– А какая хрен разница, о чем говорить, лишь бы доехать поскорее, – возразил ей кто-то сзади. Возможно, это был спаситель, затолкнувший меня в тамбур.
– А знаете, сколько в электричку влезает? – в разговор втягивалось все больше народу. – Вот в вагоне 116 сидячих мест. Да еще пусть даже не семьдесят, а хотя бы по пятьдесят человек в обоих тамбурах – еще сто. Да в проходах не меньше. Вот и считайте, круглым числом триста. Умножьте на шесть – тысяча восемьсот выйдет, а если как сейчас набиться, то две тысячи запросто влезет. А представьте, коли с рельс сойдет, какая братская могила получится...
– Да хорошо еще, что новую пустили. А если бы старая, четырехвагонная? Туда не то, чтобы влезть, а и подойти бы не дали...
– Понавыбирали тут этих мальчиков-комсомольчиков в губернаторы. При старом и электрички новые закупали, и расписание четкое было, и льготы на проезд давались. Ну вот и довыбирались. За дурною головою ногам нема покою...
– О каких трехстах вы говорите? Автобус обычный, «Икарус», знаете? Так вот, в него, если напереть, и все двести семьдесят влезает. А вагон электрички и пошире будет, и вдвое длиннее. Так что тут никак не триста, а все полтыщи будут...
Поезд летел в ночь, на юго-запад. Зажатые с одной стороны милой дамой, с другой поддавшим мужичком, а со спины еще кем-то, мысли мои сейчас были совсем далеки от людского месива, сбившегося в этой клетушке по воле не то коммунистов, не то демократов, а скорее всего, безалаберной нашей жизни, которая, как знаменитая телега у классика, лишь только одним колесом из колдобины выедет, как тут же другим в её же, болезную, и заедет. И мне подумалось: насколько же «умом Россию не понять, аршином общим не измерить», коли даже, стиснутые в железной кубатуре, люди наши будут до обрыва связок спорить о размерах их временной кутузки, о том, что делать и кто виноват... И, показалось: гоголевская, летящая по матушке-Руси, птица-тройка задела меня своим трепещущим крылом.
За стеклами тамбура, замутневшими от дыхания спрессованной массы, замелькали размытые огни. Поезд подошел к станции. Очумевший от долгого стояния народ вывалился на простор.
Двери вечерней электрички со свистом захлопнулись, отрезав меня от духоты тамбура, случайных попутчиков и так-таки не решенного вопроса: «Сколько же человек может вместить тамбур обычной российской электрички?». Впрочем, вдохнув полной грудью сырой ноябрьский воздух, думать об этом уже не хотелось.
Хотелось пива...