Жорик сходит с ума

  Жорик был хороший мальчик. Он был хорошим в школе, когда сидел за партой и прилежно, высунув язык, выводил в тетрадке палочки и кружочки. Он был хорошим во дворе, когда играл с другими детьми, стрелял из рогатки в голубей и ломал котятам лапы. И даже когда он спал, он был неизменно хорош.
 Все любили Жорика - и родители, и бабушки с дедушками, и соседи, и девчонки-одноклассницы были без ума от Жорика. Голуби и котята тянулись к нему, будто он был мёдом намазан.
 Каждое утро Жорик просыпался с радостным предвкушением новой порции любви и обожания, потягивался и одаривал этот мир благосклонной улыбкой. Потом он шёл на балкон, вставал на цыпочки, перегибаясь через высокие перила и плевался в прохожих. Прохожие тоже любили Жорика и незлобиво грозили ему пальцами.

 Однажды Жорик с пацанами гулял на стройке, и ему на голову упал кирпич. Кирпич, конечно же, любил Жорика, но был не в силах остановить своё падение, вызванное действием гравитационного поля Земли. Пацаны испугались и убежали, оставив Жорика лежать в бетонной луже с разбитой головой. Пролежав таким образом с полчаса, Жорик понял, что никто к нему уже не придёт и принялся готовиться к смерти. Для начала он стал вспоминать всю свою жизнь, желая, чтобы она в один миг пронеслась перед его глазами. Но то ли Жорик недостаточно сконцентрировался, то ли жизнь его была недостаточно длинной и запоминающейся, а ничего не проносилось перед его глазами. Тогда Жорик стал молиться.
 - Господи, - сказал он, - я уж не знаю, как это всё правильно говорится, но если ты меня слышишь, то учти, что я готов к смерти и разрешаю тебе взять меня в рай и кормить меня там шоколадом до посинения, или как это у вас там делается, короче, аминь.
 - Я-то тебя конечно, слышу, - ответил ему Господи, почёсывая затылок, - вот только не похоже, чтобы ты действительно был готов к смерти, и кроме того, я кое-что ещё запланировал для тебя в этой жизни. Вообще-то мне не положено говорить тебе об этом, но через 12 лет ты встретишь одну девушку, не так, чтобы очень, но, в общем, ты уже большой мальчик и понимаешь, что я имею в виду. Короче, она родит тебе сына, который изобретёт безотходное топливо, возглавит Новую Техническую Революцию, станет гуру радикального движения за Сине-Зелёный Мир и совершит переворот в современном мировосприятии. Есть и ещё кое-что, но я и так достаточно тебе наговорил, так что подбери сопли и иди домой - твоё дело маленькое.
 Тогда  Жорик согнул ноги в коленях, отлепился кое-как от бетонной лужи и побрёл домой, размышляя о смысле жизни. По крайней мере, одно обстоятельство вселяло оптимизм: пусть через 12 лет, но ему кто-то точно даст. Другое печалило: Жорик мечтал изобрести безотходное топливо самолично.

По дороге домой Жорик зашёл в травмпупкт, где ему наложили на голову четыре шва, предварительно пробрив в его шевелюре основательную плешь, и во двор наш герой вошёл с гордо поднятой забинтованной головой и полный гордости за своё самостоятельное поведение.
Мамы дома не оказалось, и Жорик стал прохаживаться по комнатам, любуясь собой в зеркалах со всех сторон и воображая себя то Фантомасом, то Человеком-невидимкой. Иногда он останавливался и, резко обернувшись, прицеливался пальцем в своё перебинтованное отражение, вскрикивая: "не надо лохматить бабушку!" или
"и животноводство!"  Всё это время тощий чёрный кот Кощей Маргаритыч, неподвижно лежащий на спинке дивана, следил за Жориком, презрительно щуря жёлтые в крапинку глаза и поводил несоразмерно огромными ушами, которые вращались как локаторы и, казалось, жили отдельно от Маргаритыча, имея единственной целью не пропустить ни единого жорикова движения. Наконец Жорику надоели эти хождения и, подчиняясь зову природы, он направился к ванной.
 Открыв широким размашистым движением, достойным агента Купера, дверь со схематическим изображением писающего мальчика, Жорик остановился как громом поражённый. В большой голубой ванне сидела голая девчонка. От удивления Жорик даже не сразу узнал в ней соседскую Мону и в голове у него пронеслась мысль, что от удара кирпичом он сошёл с ума и будет теперь всегда видеть голых женщин в самых неподходящих ситуациях. Мона сидела на корточках в воде, достающей ей до щиколоток и придерживалась одной рукой за край ванны. В другой её руке был кухонный нож с оплетённой разноцветными проводками ручкой. Увидя Жорика с забинтованной головой, Мона тоже поначалу растерялась, но с истинно женским хладнокровием быстро взяла себя в руки и снова напустила на себя выражение полной отрешённости и покорности злой судьбе, приговорённо взирая на радужный ножик. Наконец избавившись от оцепенения, Жорик пробормотал невнятные извинения и попятился назад в коридор, но Мона остановила его быстрым движением руки.
 - Я не хотела говорить с тобой, - решительно сказала она, поджав губы и как бы сдерживая слёзы, - но ты не оставляешь мне выбора. Я хотела уйти в молчании, не тревожа тебя, - почему в моей ванне, промелькнуло в голове у Жорика, - но вот ты здесь, и назад дороги нет...
 Мона говорила всё быстрее, будто боясь, что Жорик вот-вот всё-таки выйдет и закроет за собой дверь.
 - Ты знал, видел, как я любила тебя, и что ты делаешь? Ты ничего не делаешь!
Жорик попытался возразить ей, но был немедленно остановлен полетевшей в него мочалкой. Тогда он шагнул назад и оказался наконец в коридоре, но Мона метнулась за ним, оставляя на половике мокрые следы. Оказавшись посреди комнаты, она оглянулась вокруг как человек, ищущий наиболее точное выражение для своих чувств, и забралась на стол, спихнув при этом на пол хрустальную вазу с букетом ромашек. Жорик решил, что не стоит ничему больше удивляться, а стоит свести материальные потери к минимуму и направился к обезумевшей девчонке с намерением отправить её домой.
  - Нет, нет, нет! - шипела Мона, отмахиваясь от растерянного Жорика и крутя головой, как заведённая, - я так больше не могу! Понимаешь ли ты, идиот, что ещё чуть-чуть - и я разлюблю тебя! Кому это нужно?! - тебе это нужно? - она ткнула Жорика пальцем в лоб, отчего тот покачнулся и отступил.
  Мона стояла на столе, расставив ноги на ширину плеч, держа нож в далеко отведённой руке, брови её решительно сошлись на переносице, короткие чёрные волосы были спутаны и падали прядками на лицо. Размахнувшись занесённой рукой и не сводя глаз с Жорика, она прошлась ножом по венам, как смычком по струнам скрипки. Кровь брызнула на белую накрахмаленную скатерть. Уши Кощея Маргаритыча застыли в максимально напряжённом положении. Ещё арпеджио, ещё... Жорик закрыл лицо руками и закричал от ужаса. Колени Моны подогнулись, и она рухнула на рассыпанные по полу ромашки. Хрустальные осколки врезались в её тело. Звон и упругий хруст заглушили звуки скрипки. Кот зевнул и промурчал, сворачиваясь калачиком:
 - Люди ведут себя странно в марте. Нецелесообразно.
 Жорик замолчал наконец и потерял сознание.

 Открыл глаза и увидел глубокое звёздное небо. Бесконечно глубокое и бесконечно звёздное. Звёзды неслись прямо на него, огибали его и улетали безвозвратно, а на смену им приходили всё новые звёзды, и так без конца.
 Жорик ощущал мучительную боль потери чего-то, что покидало его в эту минуту навсегда. Он не мог сообразить, чем именно является это что-то, но за это хотелось цепляться окоченевшими от космического холода пальцами, это обязательно нужно было удержать, любой ценой, но нельзя было. И хотелось кричать от бессилия, плакать от злости на себя, но не было сил даже на то, чтобы заплакать.
Сначала пришло осознание потери - это Мона уходила от него, не отводя понимающих глаз, успокаивая взглядом и прощая. Белое платье струилось вокруг её колен, не было видно движений её ног, но она удалялась всё быстрее, мимоходом поглаживая попадающиеся под руку пушистые колючие звёзды. Мона была уже так далеко, что нельзя было отличить её от мириадов звёзд, таких же светлых и холодных, как она, но Жорик мог видеть её всю - ласкаемые космическими лучами волосы, улыбающиеся глаза, едва заметно шевелящиеся губы и обещания - обещания того, о чём Жорик и не догадывался ещё, и не мечтал. И это была другая Мона, взрослая и всезнающая, но всё такая же близкая и понятная, и совсем не гордая. Жорик увидел, как её руки касаются его лица, перебирают волосы, гладят по голове, обнимают за плечи, такие слабые, беззащитные, и в то же время необходимые ему, как воздух. Ничего больше не было во Вселенной - только он, она и их глаза в глаза, губы в губы. И её ласковые руки. И тишина. И звёзды, несшиеся мимо со сверхрелятивистской скоростью, остановились и медленно вращались и колебались на своих местах, словно светящиеся медузы в безразличном равновесии, заполнившие весь бесконечный мёртвый океан. Это была любовь.
 Жорик знал, что видит это в последний раз, что никогда не повторится это бесконечное мгновение, но не мог ничего поделать и расплакался как настоящее дитя - с подвываниями и хрюкающими всхлипами. Да, да я - ребёнок, и я не хочу больше смотреть на эту мёртвую девушку с развевающимися волосами и закатывающимися глазами, не хочу, чтобы она прикасалась ко мне, мир таков для меня, каким я привык воспринимать его, и я не готов продолжать, мне холодно, я боюсь, в конце концов, я хочу к маме-е-е-е!

Тут Жорик очнулся от собственного противного блеющего крика, но, к удивлению, мамы рядом не оказалось. А оказалось снова звёздное небо, но уже не такое холодное, а покрытое грязными пятнами облаков. Жорик догадался, что каким-то образом он снова очутился лежащим в бетонной луже, и у него ужасно болит голова, и обязательно придётся встать, чтобы идти домой.

 Когда Жорик проснулся утром в своей кроватке и потянулся, по привычке одарив мир довольной улыбкой, всё вчерашнее казалось ему страшным сном. Заставляя себя улыбаться во весь рот, он вышел на балкон, встал на цыпочки, перегибаясь через перила, но вдруг его улыбка застыла и стала медленно сползать к подбородку. Во дворе стоял гроб. Не то, чтобы гроб, - так себе, гробишко, обитый сиреневым атласом - совсем крохотный, казавшийся кукольной коробкой по сравнению с окружившими его чёрными людьми со склонёнными головами. Непонятно откуда взявшийся в середине марта тополиный пух неторопливо кружил в топлёном весеннем воздухе и сразу же таял, едва касаясь земли, но не таял на лице девочки, лежащей в гробу - её лица уже не было видно под слоем пуха.
 На балконных перилах рядом с Жориком сидел кот Кощей Маргаритыч и умывался тощей чёрной лапой, кивая головой как японский божок.
 - М-да, мр-да, это Монка там лежит, по уши закрытая кружевной занавеской. Утонула вчера в ванне, дурочка. Да ещё изнутри заперлась, битый час дверь ломали - ты подумай, какая барышня, едва семь лет исполнилось!
 И Кощей погрозил лапой в воздух над крышами, туда, где парила душа Моны, безучастно ожидающая, от нечего делать рассматривающая гроб любимого цвета, старого кота и самовлюблённого мальчика с забинтованной головой, в ужасе глядящего на кота.