Глубинные таланты

                Виктория Баумъ



               ГЛУБИННЫЕ ТАЛАНТЫ
                повесть

 

 На все бескрайние и дивные дали, куда только могла ступить нога человеческая и запрокидывался взгляд, обхватывающий все да вся, где только не выгуливали своих телят дурак Макар, да отступник Еремей, откуда только не грохотали здоровенными ножищами великие Кирилл и Мифодий, породившие сей дивный слог, везде… везде была она – та великая река, объединяющая пороки и лжепридания, честь и мудрость, святотатство и кощунство мира…, понимание которого приходило лишь с шелестом волн о камни и крутые берега. Река делила горести и радости, разбивала тоску неосознанности и славила своим течением жизнь душ человеческих, поглощая их в свои нежные воды и щедро отдавая дары…
 
  И там, где река имела свое начало и уходила голубизной в макушку горизонта, стоял на берегу, у своей хибары, старый мельник Понтий и задумчиво смотрел на закат. Солнце целовало его кепку поджаристого цвета и прятало тень под бурым угрюмым носом.
  Понтий волнительно оглядел все вокруг мелкими глазами, повел ноздрями и закурил сигарету размером с топор.
  Не зря беспокоился мельник, – городок Э. вновь собирался на спектакль. Ведь, Понтий жил на отшибе и, уважаемый слухами, как лучший и единственный в городке знахарь, священник, акушер, патологоанатом, а иногда и сутенер, не особо жаловал скопище однообразных пятиэтажных домиков своим присутствием. Разве что, голосистая баба по прозвищу Глотка-Свищ, бывало, забиралась на дерево и, по просьбе очередных, орала со всей своей наживной дури:
-ПОНТИИИИИИИИИИИИЙ!!!
  Очередные же, стоя у дерева, подпрыгивали в такт, поддерживая, кто бременные животы на ремнях, кто судорожных старцев, а кто и кулаки мужьи, на жен ополчившиеся…
  И он приходил, уставший после обеда дивной ухой и… оприходовал, разводил, принимал, разнимал, разрезал, женил, продавал, покупал, отдавал и, махнув рукой, сухо бросал вслед:
-Возлюби.
  Понтий любил свой дом. Была эта хибара когда-нибудь построена или выросла из-под земли, подобно грибу-мутанту, никто не знал. Говаривали, была церквушка, да и по виду смахивал домик на нечто, вроде часовни. Но только по ночам, можно было крест на верхушке разглядеть, ибо стояли две поперечные доски наверху купола, как должны стоять, аккурат перпендикулярно да параллельно небесному своду перекрещенные. Зато днем…, как поналетит ветрила загоризонтный, как раскрутит эту затейливую вещицу, что издали… кажись, мельница мельницей, ни дать, ни взять! Так и прозвали Понтия «мельником», хоть он в мешки с мукой рук ни разу ни макал…
  И спектакли не любил. Что с них, со спектаклей? Понтий знавал множество истин, а то, что в городке каждую субботу выделывалось, давно ему известно было…, и горючую слезу по обветренной щеке самопроизвольно пускало. Ибо талант всякий вознаграждаем должен быть, а толпы хохочущие укоризны этой не видят, и осознать не хотят. Река-то здесь бессильна, как ни крути. Шепнуть не может - далековато, да и кто услышит волнистый шорох сквозь гогот и взвизги бабьи душераздирающие:
-Вовка ****раков идет! Вовка-а-а-а!!! Спекта-аа-кль!
-Ну, начинается…, - угрюмо буркал Понтий и уходил в себя.

  Ах, Вовка!
  Наделила природа парня красотой дивной, да выправкой. И силы мужицкой подбавила, ежели что…, умишку не забыла плеснуть, хоть всего-то пару классов закончил. А что ему, при всей его даровитости, такому невиданному, образование за уши тянуть? Вовка знал себя и всем щедро отдавал, подстрекаемый влюбленностью общей и женским аханьем. Любили его бабы… При своих двадцати пяти, добрым словом нажитых, Вовка весь городок перещелкал, да подарками девичьими все карманы растянул.
  Но не того ему надо было…, душа искала и просила неизведанности, эдакого обострения чувств, ибо ни одна  представительница прекрасная, его сердца-то так и не затронула! И верил он в себя и надеялся, что великие его помыслы и умение донесут ту простую истину, что так легко выкатывалась каждую субботу на всеобщем спектакле.
  Истина выкатывалась просто. За что любил Вовку городок, так это за великий дар и мастерство нагреть себя в городской пивной до определенного состояния, когда шум реки в ушах говорил:
-Иди…
  И Вовка поднимался из-за столика.
  Он шел, сопровождаемый всеми. Глотка-Свищ включала мощный звукооборот и…, стар и млад, аж на каталках, собирался к Вовкиному пятиэтажному дому, затаив дыхание. Они следили, нарочито подрагивая, за действиями его у подъезда с прямым попаданием в раскрытую дверь, вбегом по лестнице, распахиванием рам на пятом этаже и пьяным ревом:
-НУ?! КТО НА СЕЙ РАЗ?!
  И начиналась драка!
  Дрались преимущественно на кулаках, предпочитая детские: камень, ножницы, бумага. И кто быстрее подставит на землю под окно… (ибо кончиться могло плачевно, - Вовкины действия были спонтанными) баночку.
-Из-под оливок! – сообщали ему наверх.
-Ништяк! – одобрял Вовка.
-А не слабо?
-Это ты мне сказал?
-Я молчу…
  Городок замирал в ожидании.
  Наконец, в окне появлялся оголенный зад ****ракова, сверкали упругие мышцы натруженных ягодиц, и…
  Полет Вовкиных испражнений затмевал умы на долю секунды: попадет - не попадет, попадет - не попадет…?
  Попал!!!
  Донес истину до людей! Урра-а-а-а!!!
-Идиоты…, - с этими словами Вовка закрывал окно.
  И в тот момент, пускал в своей хибаре-церквушке-мельнице горячую слезу старый Понтий, заткнув закаленные на речном ветру уши, чтоб не слышать гвалта расплавленной толпы…
  Городок любил ****ракова за его непревзойденный талант: гадить аккурат в подставленную баночку с высоты пятого этажа. Ведь, не каждому дано: каждую субботу напиваться, штурмовать собственный подъезд и устраивать веселище для честного люда, уставшего от работ и забот.
-Спасибо тебе, Вовка! – слышалось со всех концов в будни.
  А он и знать не знал, за что благодарят, ибо дар сей умом не отмечался. Думал только, что он сам по себе – Вовка, имеет значимость в этом мире, как что-то сверхъестественное, раз такую радость людям всем своим видом оказывает. И, поэтому, мысли об истине не давали ему покоя…
-Неужто, я опять в банку из-под сгущенки попал? – добродушно качал трезвой головой.
-Попал, - отвечали ему. – Из-под оливок. Спасибо, тебе…
-Да за что, спасибо-то…
  Это была его, ****раковская истина, так горячо любимая народом, и вожделяемая женщинами, давно уже оскудевшими и неинтересными…
  Потому-то и плакал Понтий, так как чувствовал неладное в миру. И подходил к единственной каменной стене в своей хибаре, долго стоял напротив нее, думал о чем-то, трогал запыленные грани и молчал…
  А Вовка, знай себе, раздаривал свое мастерство!
  Ведь, все как начиналось – с логопеда. Тогда еще, в детстве…, мать взорвала кастрюлю на трещащем примусе, готовя узбекский плов и соскребая его угольные остатки с потолка. Готовить мать не умела, но жрать заставляла, – за это Вовка ее и не любил. После этого импровизированного взрыва, мальчика, проглотившего дар речи, вынимали из расщелины в полу, где кошка родила котят, сосредоточенно разрыв предварительную нору.
  И он невзлюбил мать еще больше. Насильственные опыты с его языком и челюстями окончательно порвали пупочную связь - Вовке было четыре года, заикание уменьшило словарный запас практически до нуля, и мать волокла сына к врачу коленями назад.
  Логопед был злой и давал по уху. Говорить Вовка, конечно, научился, но с кастрюлей разделался враз, приметив ей место под окном и радостно попав туда с пятого этажа пригоршней детских какашек.
  А потом пошла безбранная юность с наездами в городок цыганских таборов, где текло рекой вино, и школа растворялась в адском свете глаз черноволосых девиц…
  Вовка полюбил карты и пивную, и не успел опомниться, как растолкал его у забора сосед-участковый и сказал:
-Пора паспорт менять, ****раков.
  Вовка спился.
  Могилку матери он не посещал потому что, проходя мимо кладбища, по странным причинам начинал заикаться…
  Но теперь, аккурат, каждую субботу поднимался из-за столика и начинал жизнь с нуля, обрисовывая ногами-ножницами ступени подъезда и поднимая статус снайпера-срача все выше: кастрюля, трехлитровая банка, жестянка из-под тушенки, из-под сгущенки, из-под оливок, бутылка от кетчупа…
  Возможно, детство и проложило этот болезненный шнур поперек его души и выдало впоследствии талант, вознесший его до небес…
  Вот и сейчас, осознавая свою первозданность и неординарность, Вовка заканчивал десятую кружку пива, расставляя во все стороны глаза неописуемой красы.
-Слабо, в стопку? – подсел к нему кто-то.
-Уже суббота? – мрачно заметил Вовка.
-Денег дам.
-На хрена, мне твои деньги!
-Значит, слабо?
  Вовка хлебнул определенный глоток и почувствовал мотив внутри себя…
-Не слабо. 
-Ну, смотри! До икоты не дожрись…
  И ушел этот кто-то, не оставив даже впечатления и памяти.
  И вздохнул на берегу распрекрасной реки мельник Понтий, докуривая сигарету размером с топор и предчувствуя великий спектакль, пунктиром помечающий грань между жизнью и смертью… Да и пошел в городок, проклиная все субботы. Пошел по пунктиру, проложенному в его душе, на спектакль ободряющий.
  И Вовка пошел. Медленно, ползуче по столам пробираясь, под шелест языков и юбок, за ним, словно чертей, устремившихся. Народ за ним повалил, шепча да запинаясь, только бы дело такое дивное не испортить. И кто такой умник-разумник, такое денежное предприятие-то предложил? В стопку нагадить! Эва, махнули! ****раков-то, хоть и гений, да выше головы не прыгнешь…
                ***
 
  Но не плакала Алланора!
  Хоть и любила она Понтия, как родного, своего лекаря извечного, да в согласии с ним по поводу суббот не была. Лучшее в жизни этой лучезарной, пушистой и мягкотелой девочки, это и были те самые субботы…
  На улицу Алланору родители не выпускали. Ей было уже восемнадцать, а света белого ни разу не видала. Как народилась из утробы материнской, так бабка ее помирающая и прогрохотала голосом прокуренного пулеметчика:
-Нареките ее именем дочерей моих нерожденных – Аллы и Норы, вечная им память, выброскам моим пятимесячным… А вырастет, пусть едет учиться… в Гарвард! - и померла.
 Рыгающий слезами отец, единственный бабкин истукан-сынила проглотил слово «да» и дочку свою на четыреста замков запер.
  В Гарвард, так в Гарвард!
- Ох-хо-хо… - молвил тогда Понтий, но никто к его словам не прислушался.
  Алланора узнала за двадцать тюремных лет: восемь языков, персональный компьютер с прилагающимися программами, биологию Вузов, химию лабораторную, физику и метафизику, несколько сочинений египетских композиторов, классику негритянского фольклора, кухню народов Западной Европы, имена всех вождей мирового пролетариата, музыку к балету «Щелкунчик», строение буддистских могильных плит, основу магистрали в Сан-Франциско, причину возникновения известковой ржавчины на водопроводных трубах…
  Алланора не узнала: строение женского тела, запаха лесного кислорода, искреннего рукопожатия, жаркого поцелуя, почему у нее такие дивные рыжие волосы, откуда у нее такой нежный голос, почему она некрасива, для чего нужно так много всего знать…
  Она не знала - кто она, как выглядят мальчики… и где находится Гарвард.
-Мы знаем, где Гарвард! – пел родительский дуэт.
  Родители были богами…
  Отец с матерью сокрушались, что дочь полная дура в реальной жизни и боялись за нее. Это ведь такая надежда, отправить девочку в Гарвард, мол, покажет она там им, что значит городок Э.!
  А Алланора особенно не торопилась. Денег у нее не было, родители купались в долгах, закладывая бабкины таинственные земли, Понтий добродушно приходил и уходил раз в месяц, и Гарвард мелькал призрачной тенью на обратной стороне обгрызенных учебников.
  Где он, этот Гарвард? Что за Гарвард… Там, наверное, привольно и хорошо. Можно размахнуться руками и не въехать по случайности в старинную стенку ручной работы,  не разбить экран новенького компьютера. А просто побежать небыстро, потом быстрее и быстрее…, и кинуться с размаху в тот огромный мир, чтобы никогда больше сюда не возвращаться!
  Но были субботы.
  Развлечение состояло в том, чтобы выскочить            в определенное  время  на  свой  балкон  четвертого  этажа, схватить лейку, плеснуть со всей мочи по цветам искристой водичкой и… замереть вместе со всеми, выжидающе смотрящими вверх, где планировало нечто неизведанное. Там…, на пятом этаже бросали вниз истину, умещающуюся в крошечной баночке, и Алланора предавалась мыслями куражу. Это было мимолетное счастье, наблюдать за странным объектом в верхнем окне, пока родители отсутствовали в комнате.
  Но, едва заслышав гром шагов отца, Алланора выныривала прочь и хватала первую, дружески выручающую книжку. Громко вычитывая фразы, она обманывала папин недалекий ум, и, вечно пугающие ее кулаки размером с добрый грейпфрут просвистывали мимо нежных девичьих щек. Отец был зол на жизнь и ограничен в возможностях.
  Ночью, философски рассматривая себя в зеркало, Алланора поворачивалась задом.
-У меня, ведь, тоже есть такая…, - она щупала свои мягкие ягодицы. – Почему она не существует отдельно? Или же, любая простая вещь составляет с чем-то нечто сложное в мире явлений…?
  Ответа на вопрос не было.
  Алланора и не ждала. И знать не знала, что родной и богоподобный папа поднесет ей истину в нераскрывшейся раковине путем улучшения жилищных условий! Была суббота. Отец приволок со стройки оргалитный лист и, никого не пуская на балкон, залитый солнцем и цветами, долго кряхтел, сверлил, строгал и любовно оглядывал творение рук человеческих. Он смастерил навес от жаркого июльского солнца, и любимые Алланорой бархотки навсегда были защищены от сгорания дивных лепестков…
  О, ужас! Наверх доступ был закрыт – навес сплошь утаивал дивное зрелище.
  И девушка залилась слезами.

  Но Понтий знал, что будет. Поэтому и шел в городок в эту странную, пахнущую рекой субботу.
  А Вовка уже отчалил от пивной и кривообразным танцем всыпался в подъезд.
  Кто-то принес стопку.
-НУ?! – Алланора услышала сверху любимый голос. – И ЧЕГО?!
-Давай! Все готово!
  Алланора заметалась в страдании и несправедливости. Вот оно, несчастье, лишение и невзгода!
-А я…?! – она уперлась руками в перила балкона и подтянулась.
  Бух! Здоровенный кусок испражнений шлепнулся на навес. И поплыл…
-Ай, ля-ля! – взвизгнула Алланора, от восторга позабыв про осторожность. – Это кто ж, такой?! Вы попали прям ко мне! 
  Сверху полетело еще, забрызгивая чудесные ее волосы. Счастья девушки не было предела. Тряханув головой и разметав все по балкону, Алланора выгнулась еще и помахала рукой.
  Субстанция наверху молчала.
  Надо думать, ****раков сидел, оголив зад и выпучив глаза от страха. Услышав дивный голос женщины, которую он не знал, и осознав содеянное, он натянул портки и прижался к холодной оконной раме.
-Кто ты?! – спросил он, не высовываясь.
-Алланора!
-Откуда?
-Я здесь живу уже восемнадцать лет!
-Почему я тебя не знаю?
-Меня никто не знает. Родители прячут от сглаза.
-Дураки твои родители! И что, я насрал им на балкон?
-Наверно, да… То, что ты делаешь – гениально! Кто ты сам?
-Володя ****раков. Меня все знают.
-Я не знаю. Но люблю тебя очень давно! Значит, ты сложная соединенность несоединимого! Концепция, вещь в себе! Какое счастье!
  Вовка не понял, но ему понравилось.
-Я тоже тебя люблю! - крикнул он. – Я влюбился в твой чудный голос!
  Он услышал ее хихиканье.
-Что смеешься-то?
-Хочешь увидеть меня?
-Хочу! Приходи в следующую субботу на мельницу к Понтию!
-Конечно, приду…
-Как я тебя узнаю?
-У меня рыжие волосы, очень длинные и похожи на солнце!
-Ух, ты! Как же я тебя люблю!
-И я тебя люблю, истина всех истин!
 Снизу засвистели.
-Э, але! ****раков! Не гони волну! Давай спектакль, стопка-то пустая!
-Что им нужно…? – растерянно посмотрела вниз Алланора.
  Она зацепила ладонью кусок, сползающий с навеса и, легко, словно крылом, махнула все во двор…
-ЕЕЕСТЬ!!! – заорал народ. – Аккурат, полтинник! 
  Тут все смолкли. Со страхом как-то обернулись.
  Сзади стоял Понтий в пальто до пят и беспредметной кепке. Он закурил сигарету размером с топор и бросил:
-Неплохо.
  Городок взорвался аплодистментным водопадом. Раз Понтий одобрил, то уж, что зажимать! И скинулся городок по пятьдесят рубликов ****ракову на счастье.
  Вовка вышел в новеньких штанах и, с надеждой посмотрел на балкон…
  Алланоры под навесом не было.
-На, бери, Вовка! Ох, ну мастер! Аж, очко играло всю дорогу…, - брякал расходящийся люд.
  А Вовка отрезвел малость и призадумался о красе земной многострунной, что так ласково теребила посвежевшую душу милым именем… Алланора.

  А ее, тем временем, дубасил отец.
  И Понтий-то сделать ничего не смог, как ни кудахтал рядом и не подпрыгивал.
-Уйди, старик!– орал обезумевший родитель, забивая дочерью гвозди в плинтусах. - Сука поганая! Будешь мне, паскуда, еще мужикам глазки строить! Аль забыла, тварь, пошто на свет родилась?! Уж не для того, чтоб всю башку тебе дерьмом обделали?!! Жена! Ножницы! Быстро!
-НЕЕЕЕЕЕЕТ! – впервые в жизни супротивилась Алланора и укусила отца.
  Взмах ручищи его оказался сильнее. Она больше ничего не успела сделать, лишь догнать темноту в потери сознания и услышать напоследок Понтиевское:
-Приходи в субботу на мельницу, обвенчаю я вас…
                ***
 
  Алланору на балкон больше не пускали. Бархотки скучали по ее ласковой поливке, солнце скудно омывало их лучами, и мир казался девушке мрачной дырой в прогнившем зубе.
  Бритая наголо голова болела от побоев, и Алланора, очередной раз выучив философскую догму о ненужности доброты и искренности, потихоньку собирала учебники в дорогу.
«Убегу! - решила она еще в понедельник. – Я разочаровалась в богах…!»
  И всю неделю тщетно пыталась прыгнуть выше потолка, чтоб хоть мимолетно увидеть краешек заветной свободы из замасленного окошка…
  А Вовка, знай себе, гулял… Теперь и на будни перекинулась его одичавшая тяга к спиртному, и к субботе не осталось в его кармашке ни гроша от воспоминаний о той дивной девушке, что так страстно и искренне оценила его неординарную личность.
  Только к десятой кружке пива сообразил ****раков, что жизнь новая уже появилась из-за горизонта, только тогда-то он и вспомнил, что настала суббота! Необычная, неосознанная суббота, не похожая на те предыдущие, что превратили его в общегородского клоуна.
-Какой же я мудак… - осенило ****ракова. 
-И то верно, - согласились собутыльники. – Ну, чё? В стопку-то не единожды попал? Еще давай, сегодня! Гость, вон, вишь, у стойки стоит? Так то, заграничный! Удиви! Такого-то нигде в мире не сыщешь…    
-Алланора… - прошептал Вовка.
-Чё?
-ДА ПОШЛИ ВЫ ВСЕ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! – ****раков сомнамбулой поднялся из-за столика. – Все! Спектакля не будет!
  И пошел себе вон.
  Прошелестела толпа, да и забыла про Вовку в момент, подлив себе еще по граммулечке. Не будет, и не будет, надо больно страдания всякие слушать! Обожрался Вовка, да и заплакал, эка невидаль, со всеми бывало. Проспится, сам приползет…

  Алланора не теряла времени. Удивительным было, как книжки в крошечную сумочку влезли…? Словно гибкими стали. Все четыреста двадцать пять тысяч учебников, как один в рюкзачке уместились!
  Девушка послушала за стенкой гул родительский, потихоньку дверь на балкон открыла, давеча замочек отломав, зонтик раскрыла и вниз спланировала.
  И побежала… Легко так, словно всю жизнь летала да бегала. И задохнулась счастьем свободным, осязанием да кислородным воздухом!
  Вокруг ведь закат стоял, розоватым отблескивая, а на горизонте облачка роем вились, скручиваясь причудливо…
  И сама не заметила, как раньше времени у реки, у хибары Понтиевой оказалась.
-Понтий? – позвала она.
  Но в мельнице было пусто.
  Алланора воздух речной вдохнула, где разом все времена да истины воспряли и в пляс пустились.
  Восторгом захваченная, села она на берегу, кепочку сняла и сама озарилась заходящим солнцем.
«Рано еще, - подумала Алланора. – А не сплавать ли?»
  Засмеялась.
 
  И Вовку к воде потянуло. Зигзагами пьяными приманило.
  Накрутил он себя бараньим рогом, что дешевка он пропитая, что нет ему счастья да радости, и только помнил о волосах рыжих, солнечных и выглядывал их по берегу.
  Увидел он, у хибары Понтия, бритоголового подростка, подошел, закурить хотел попросить. Постоял, посмотрел в некрасивое личико Алланоры, не понимая, то ли мальчик перед ним, то ли девочка… Не узнавал. А она вдаль глядела на закат, встречу с отдельно существующей истиной предвкушая, дожидаясь своего возлюбленного со странным именем Вовка…
  ****раков говорить ничего о папиросках не стал. Дальше отправился. Она только вслед ему посмотрела.
-Чертте, дьявола… - угрюмо шептал Вовка. – Не достоин я на этом свете ничего, ровным счетом…
  И в реку, шелестящую и спокойную, пошел. Мягко и плавно поглотила она его, только башку  на поверхности оставила.            Поплыл небыстро, течением времени подгоняемый, и вскоре середины достиг.
-Эх, Алланора… Живи ты, счастливо! – крикнул Вовка.
 И утопился.
  Вздрогнула Алланора на берегу, услышав голос всю жизнь любимый, и так, в одежде-то в реку и бросилась.
-Где же…? – шептала она. – Как же…?
  Плавала она прекрасно, как спортсмен перворазрядный. Быстрым баттерфляем, не пойми, откуда узнанным, оказалась на фарватере.
  Огляделась. Откуда голос шел?
  Река дивная, со всех сторон небом окруженная, истин своих не выдавала…

  Понтий сети свои нарасставлял – рыбу шибко любил. Вот и проверять их поехал, пока время до венчания было. Уж возвращаться надумал, как узрел в сети тяжесть неимоверную. И вытащил, сома думал, ан нет… Вовку ****ракова, навеки усопшего. 
-Эх, что же ты…! – кряхтел старик, труп в лодку переваливая. – Не дотерпел, малец… Черт тебя дернул в воду-то соваться… Что же делать-то теперь?
  К берегу потихоньку погреб…, как вдруг схватила его лодку ручонка нежная, и показалась Алланора, как русалка из-за борта, запыхавшаяся и встревоженная.
-Понтий! – прошептала она. – Река меня обманывает! Шутит надо мной своими истинами, Вовкин голос я слышала… Чуть не утопла. О-о…, а это кто ж такой, совсем мертвенький?
  Она смотрела на красивое Вовкино лицо, смертью подернутое и не узнавала, да и знать-то его не могла.
-Был один лихач… - наврал вздохом Понтий. – Да, лучше не спрашивай. Прыгай в лодку скорей, похороним его на бережку…
  И зарыли они его рядом с хибаркой. Смотрел Понтий на Алланору и жалел.
-Понтий, - тихо сказала она. – Хоть и в жизни я не знаю ничего, да только чувствую… Вовка это, лежит здесь. Говори, не обманывай, или не найду себе места…
-Он самый, - глухо прокаркал Понтий. – На кой, мне тебе врать-то.
-Вот он был какой…, красивый. А меня-то не признал. Волосы искал солнечные, да только где они теперь мои искорки, утопли вместе с ним.
-Не сокрушайся так, девочка, - погладил ее Понтий. – Люблю тебя, больше родной дочери. Волосы твои с новой силой завьются, и порадуют уж кого-нибудь… Всех порадуют!
-Кого ж тут радовать? – с грустью кивнула Алланора на сумеречный городок, навалившийся на ее голову тенью.
-ПОНТИИИИИИИИЙ! – завопила оттуда Глотка-Свищ.
  И дерево прогнулось под ней, как под слоном пальма.
  А рядом с деревом точил кулачищи отец Алланоры, подстрекаемый тряской грудей жены его, и мечтал завалить беглую девчонку в углу истязаниями, так, чтоб на всю жизнь запомнила, тварь божья!
-Увези меня отсюда, Понтий! – взмолилась Алланора. - Сделай так, чтоб я исчезла! Я знаю, ты можешь! Не любви, так хоть свободы надышусь!
-Хорошо, девочка.
  Повел ее в свою хибару, раздвинул каменную стену и открыл миру ряд кнопок на каменистой грани.
-Куда хочешь, соколушка?
  Алланора задумалась на миг, бритую и умную свою голову почесала и выпалила:
-В Гарвард!
-В Гарвард, так в Гарвард, - утвердительно и довольно кивнул Понтий и набрал количество цифр. – Прощай, ясное солнышко!
-Прощай, Понтий!
  И поцеловала она его в угрюмый нос, закаленный ветрами речными, обняла со всего духу доброго.
  Впервые не заплакал Понтий, оттого, что дело великое делал. Из хибары вышел и наверх ее посмотрел.
 …А там, на месте креста купольного-мельничного уже вертолетные лопасти закрутились, затрещали вовсю моторами. Параллельно земле встали, выпрямились и вверх церквушку медленно приподняли.
-Эхх! – Понтий сорвал с себя кепку и растоптал. – Дожил я до дела великого!
  И церквушка, побрякивая, в небо взмыла. Алланора из окошка рукой махнула и со всей дури девичьей восторгом завизжала. В Гарвард полетела!
-ПОНТИИИИИИЙ! – возопила еще раз Глотка-Свищ.
  С дерева грохнулась и ногу сломала. И городок Э. застыл, как вкопанный, ошеломленно в небо глядя. Такого спектакля, уж точно не ждал! 
  Отец Алланоры аж кулаки обломал, и жена его грудь успокоила. Глотка-Свищ по конечность свою забыла, и собутыльники Вовкины пивную от удивленья забросили…
  Ведь по небу церковь летела, вдаль к горизонту, где река в поцелуе сливалась с нежными облаками, и жизнь можно было начать с нуля.
  И Вовка ****раков, если б добрался дотуда, уж не пряминул бы вздохнуть еще раз:
-Алланора!
  Она бы пришла из самого Гарварда, прилетела бы на причудливой мельнице-затейнице-церквушке и, ни за что бы не дала ему умереть.

  Так думал Понтий, стоя на берегу дивной реки, скрывающей имена предков и пророков, ласково омывающей старые Понтиевские ботинки и съедающей городской гул голосов… 
  Повернулся и пошел на этот гул, вспоминая свое врачебное предназначение, чтоб дать ответ на все вопросы и скрыть единственную и неповторимую истину, которую знали лишь Вовка, Алланора, он сам и великая река…

                КОНЕЦ