ВНЕ

                ВНЕ

 Тихая церквушка уже с утра попала в плен к воронью.
Они были везде, назойливые и крикливые, падали сверху, дрались и, по-хозяйски заняв купольный крест, обвораживали его сереющими пятнами птичьего беспредела.
       Священнику показалось неприятным пребывание ворон на стенах церкви. Он вышел довольно боязливо, зная природную агрессию пернатых, и быстро проскочил через гвалт.
   Был апрель. Мало ли, что взбредет в голову птицам, защищающим свои гнезда...
  У священника гнезда не было. Он жил один со своей рясой и все молитвы знал наизусть.
Но молитвенник он все же взял. Книжица мягко погрохатывала в кармане пальто вперемешку с ключами, и не грела душу.
Что стоит отпеть некоего восьмидесятилетнего покойного Прохорова?
Ничего не стоит. Однако, без священника не обойдутся, и  путь на кладбище - не дорога домой.
Богослужитель внутренне распевался.  Пение постепенно перетекало в тягучие мысли, мысли в неровный шаг, шаг в рассеянность, рассеянность в лужу. Лужа оказалась глубокая  -  ряса намокла по голень.
Настроение скатилось.
Одиночество осточертело.
До кладбища еще пара километров пешком!
И почему Прохорова не привезли отпевать в церковь..?!   
      
                ОТПРАВИТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ
                МОРГ

Автобус траурного агентства “Ритуал” отъезжал от морга медленно. Плавные на вид дорожные ухабы, Александра чувствовала нутром, как противоестественные толчки.
Кладбище находилось на другом конце города.
Она сидела рядом с гробом - любимая внучка. Остальные были так.., дальние родственники со всех концов. Возник даже какой-то ребенок.  У морга, он спрятался за юбку своей столетней бабки - почти незнакомой пятиюродной сестры покойного, и громко икнул.
“Зачем они его вообще привезли?” - мрачно думала Александра.
Своих детей у нее не было. Возраст - тридцать семь. Но у природы - свои исключения, подчеркнутые красным карандашом в безжалостной тетради бытия. Александра была одна из подчеркнутых...
Она принялась разглядывать мужчин. Их было семеро, и имена путались меж ними, как карты в колоде. Мужчины в черном достойно молчали, высказывая скорбь одинаковыми лицами, и Александра не стала выпытывать их родственную связь с усопшим. Бабка обращалась к ним одинаково: “Сынок!” - это успокаивало, хотя и не сближало.
Александра не знала кого позвать на помощь, когда ее бедный дед упал и остановил единственный свой глаз на неизведанной точке. Второй глаз стоял с войны - стеклянный.
На похороны приехали они. И на том спасибо...
Прохоров - тридцать восьмой. Так было на квитанции из морга, так начертили на бирке, лукаво снятой с дедовой ноги сегодня утром, так Александра подписалась под бланком: “Тело выдано в 11.30. Прохоров - №38. подпись:  Да-да-да... Пожалуйста...”
- Вас устраивает грим?
- Что, простите? Ах, да-да-да... Все устраивает, спасибо.
Благородное лицо деда приобрело мефистофелевскую остроту черт. Александре не терпелось взглянуть на него еще раз, на кладбище...
Автобус выехал.
Крышка гроба метрономно застучала в ритм ухабам. Александра, пересаживаясь на пол и  нежно  придерживая плохо сколоченные атласные деревяшки, про себя пожелала скорейшего конца похорон.

                САНАТОРИЙ ДЛЯ ВЕТЕРАНОВ

“Здесь дед прогревал свои гланды”, - думала Александра.
Автобус ехал мимо.
Санаторий стоял на холме. Охристые стены всегда вызывали неприязнь, но сейчас Александра предалась быту, вспоминая щепетильное отношение деда к собственному здоровью и полнейшее отсутствие жалости к другим.
Он просил апельсины три раза в неделю! А зачем?
Александра вооружалась сумками и, надеясь на витамин С, волокла оранжевые килограммы в тусклую палату, где дед властно открывал свою тумбочку и складывал, складывал, складывал... Внучка видела несъеденный еще с прошлого раза яркий продукт на дне его потайного ящичка, и начинала уже подумывать о стариковском маразме.
Медленный ход автобуса разорвал воспоминания, и Александра поняла - они останавливаются...
Двери раскрылись!
Сквозь очертания лишенной лавочки автобусной остановки просочились двое и, со стариковской тяжестью опустились на свободные сидения в салоне.
“Остановка - Санаторий для ветеранов. Уважаемые пассажиры, автобус следует по 38-му маршруту..,” - пропело и стихло в голове.
 Александра приросла к гробу, разглядывая так называемых пассажиров.
Прямо держался профессор - очень древний, мешковатый старик, всклокоченный и грустный от тяжких дум... Рядом восседал одноногий, но лихой рабочий в отставке, похожий на кочерыжку - его руки страдали артритом и напоминали надутые резиновые перчатки, нога-протез залихватски торчала над полом, как шлагбаум.
Они делили с ее дедом охристые стены, томились в соседних от него палатах, и странно разглядывали внучку при каждом ее появлении.
“Боже.., - Александру пронизала крупная дрожь нереальности. - Но они же покойники...”
Профессора хоронили всем городом на прошлой неделе, а гроб с отставным мастером завода стоял в церкви месяц назад!
Александра закрыла глаза, но отчетливость изображения не испарялась.
Что происходит?!
Семеро молчаливых мужчин в черном и бабка с ерзающим по сидению ребенком, были далеки от происходящего вместе со своей нужностью дальнейшего почетного гробонесения. Они ничего не замечали...
А здесь душило страхом и неведением...
Александра закусила шарфик и напряженно всмотрелась в стариков.
- Э-эх.., - профессор покачал головой.
- Чего, эх-то? - рабочий чиркнул спичкой об протез, закурил и распространился дымом по всему салону.
-  Вчера Прохоров опять апельсинами в приблудных собак с балкона кидался...               
-  Вот гад! Я ж ему, старому козлу, костылем грозил!
-  В таких случаях только могила поможет...
Старики растеклись облаками и растаяли.
 “ Могила поможет...”
Александра покосилась на гроб. Огляделась. Скорбь лиц вокруг показалась предательски отрепетированной и вызвала у нее щекотку раздражения.
А дед-то играл апельсинами в гольф! Бросок! Мимо... Бросок! “Куда же ты, поджавши хвост, шельма..?! Больно тебе, что ли?”
“Сашенька, еще пару кило, пожалуйста...”
Развлекался старик, как мог! Если, конечно же, верить неожиданным призракам ритуального салона, пришедшим из вне - ведь так или иначе.., это не бред воспаленного мозга? не странный сон? ..и не святая светлоглазая фантазия...

                М А Г А З И Н

 ...Какая может быть фантазия, если автобус снова замедлял ход?
 Из-за угла, словно айсберг выплыл продуктовый магазин.
 Дед когда-то работал там  и делил друзей по банкам с икрой. В каждой прозрачной икринке сверкала его надменная улыбка, когда он решал, кому перепадет очередная порция. Маленькая Александра старательно помогала, пальцем вылизывая остатки из консервных баночек и складывая их для гвоздей.
 -  На моё живете! - грозил длинным пальцем дед. - И тем горжусь!
 Все его друзья были из министерств и учреждений, пока не перемерли. Дед брал у них взаймы и отдавал икрой, протирая до глянца предназначенные им жестянки.
 Его назначили заведующим сей продуктовой лавкой. И он гулял до утра, пригласив друзей. Они швырялись икринками и размазывали их по обоям...
 Автобус распахнул двери.
“Остановка - Магазин”, -  и опять Александра  услышала свой собственный голос.
 В салон влетел и упал на сиденье пропахший потом человек в узеньком пиджачке семидесятых. За ним вбежали трое, мгновенно насевшие на его голову со словами успокоения, и Александру вновь посетила страшная мысль о присутствии рядом людей из вне...
 -  Как же он мог! - все восклицал страдающий. - Куда я теперь пойду..?
 - Ты слишком много знаешь, а таких устраняют! - была подсказка одного из друзей. - Ничего! Мы тебе не дадим пропасть, пристроим куда-нибудь.
 - Куда.., - поникший беглец махнул рукой слишком обреченно. - Этот Прохоров со своими министерскими дружками наверняка вовсю постарались, чтоб меня ни на какую работу не приняли.
 - Не волнуйся! Можно через суд - мол, заведующий продмага - вор, уволил сотрудника уличившего его в хищении гос.имущества: статья такая-то, раздел такой-то... Чего смеешься-то?
 -  Может, поплакать? Какой суд?! Я и думать об этом не хочу.., проживу как-нибудь... А Прохорову.. на том свете ох, как неспокойно будет..!
 И они вскружились, образовали безветренный смерч и.. вылетели в окно.
 “На том свете неспокойно будет...”
Александре стало гадко.
“ Ну, дед..”, - подумалось ей.
А что дед? Мать Александры, вцепившись ногтями в стену и тщетно выпроваживаемая инфарктным мужем со словами: “Ну, перестань... Ну, не надо...”, полушепотом-полусвистом твердила деду: “Я твое жрать не стану! И дочери не позволю!” - и ее, ошпаренное астмой лицо пылало при этом сильнее обычного. А дед, возвышаясь на пьедестале, окруженном икорно-министерскими друзьями, заботливо подсовывал жирные баночки из-под икры любимой внученьке. “Вымазывай хлебушком, вымазывай...”
Когда он вышел на пенсию, родителей Александры уже не было на свете. “Я тебя баловал? Баловал, - говаривал дед. - Теперь и ты отдай мне должное!”
И семнадцатилетняя сирота сказала: “Да,” - она любила деда.
“Да-да..,” - повторила она про себя и сейчас, пересаживаясь с пола на сиденье.
Обтянутая голубеньким атласом, крышка снова забилась в ритмичной истерике, и Александра представила дедовскую намалеванную голову под гробовой доской, мотающуюся в такт, подобно китайскому болванчику. Тук-тук.., бум-бам...
Медитирующие родственники  истуканами сидели на своих местах.  Александра, находясь между двумя мирами, благодарила Бога за их неведение. Шаблонность лиц присутствующих ее вполне устраивала.
Ей нужно было разобраться в себе.

                И Н С Т И Т У Т

“Сашенька, надо бы высшее.., - сказал тогда дед. -  У нас институт единственный, и я его закончил. Хочешь, иди туда, а хочешь - в Москву...”
       “Я в Москву, дедушка”, - возразила внучка.
“А как же я?”
И Александра осталась.
Учеба не удалась - деда разбил инсульт и, усилиями воли Александра подняла его на ноги, веря в безграничную помощь Бога и украдкой попивая коньячок для поддержки чувств. Дед, под влиянием психотропных средств твердил что-то из молодости и звал свою жену.
Бабушку Александра никогда не знала. Мать, вечно конфликтующая с дедом, постоянно вспоминала ее в ссорах и доводила себя до исступления, пытаясь просочиться в дедовский непреклонный разум: “ С тобой никто жить не может! Если моя бедная мать сбежала от тебя после свадьбы, ты можешь сделать какие-нибудь выводы и понять других?!” - кричать у нее не получалось. “Я тебя вырастил!” - тряс головой дед. “Интернат меня вырастил!” - хрипела мать.
Здесь была тайна, которую Александра не знала. Дед молчал и запирался в себе, седея внутренне и сверкая стеклянным глазом.
Одно было только известно - дед с бабкой учились вместе в институте.
“Остановка - Институт. Уважаемые пассажиры, при выходе из автобуса, не забывайте свои вещи...”
В салоне оказались двое с папками, типичные представители послевоенного студенчества. Заговорщицки оглядываясь, они слились единой новостью, не чувствуя присутствия Александры и ее заинтересованного дыхания.
- Слышал, что произошло?
- Чего?
- Прохоров женился!
- Это я знаю.               
- Ничего ты не знаешь, в том-то и дело! Слушай, что расскажу... Прохоровская невеста в общем-то, девица очень даже ничего. Много за ней, сам знаешь, ходило, да так ничего и ненаходило. Один, помнишь, все у кабинетов стоял, ее ждал, любил безумно! Ни от кого не скрывал!
-  А-а! Да-да, такой худенький, еще стихи пишет.
-  Писал, вернее...
-  А что, перестал?
- Вот, говорю тебе, слушай! История, как в кино... Девица эта стихов его начиталась, и свое согласие встречаться, так сказать, дала! А Прохоров-то, парень не промах, момент - подсуетился: шампанское, ресторан, машина, туда-сюда... И, сам понимаешь, что...
- Чего?
- Говорят, забеременела девица! А Прохорову, отец невесты морду разбил. Ну, и он, естественно, как гусар, руку и сердце предложил. Только не любит она его, это уж точно известно... Ну, дальше слушай! Свадьба в разгаре, невеста в слезах, а тут приходит этот поэт, глаза безумные, трясет его, как параличом шибануло! И говорит им, новобрачным: мол, будь ты, Прохоров, проклят! В гробу тебе вертеться! А ты, - ей, значит. - меня предала... И пулю себе в висок, бах!
 Бах, бах, бах...! Загремела у Александры в мозгах раскрытая тайна...
Раздался хлопок, и пассажиры лопнули надувными шариками.
“В гробу вертеться...”
Александра прислушалась: тук-тук, бум-бам, - говорила крышка.
Открыть гроб или нет?
Какое выражение лица должно быть у деда, после разгаданной семейной тайны?
Ведь дальше-то все шло мелодично и мрачно - бабка родила дочь и уехала, оставив деда наедине с остатками совести, которые орали и гремели в стенки его души, когда он пристраивал ЕЕ, Александрину мать в интернат. Она не нужна была ему тогда, какая-то дочь, когда вокруг еще кипела молодость. И залихватский шаг с женитьбой, возможно, пародировал семейную жизнь, был игрой в реальность событий...
Александра сидела в автобусе, как в тюрьме - зная все и не имея права сказать. Рядом, в гробу метался мертвый дед, любовь к которому терялась где-то в морге, и только накрашенность лица его была правдива - маска. Мертвая маска благополучия. Да будет так.
               
                Ш  К  О  Л  А

В этой старой школе учился весь город. Были, конечно и еще, но здесь преподавали английский, и помнится, дед сухо настоял, чтобы Сашеньку отправили именно туда.
Школа как школа. Те же взятки, те же гладки.
Александра напряженно ждала остановки. И разглядывала проезжаемое потускневшее здание, в котором учился и дед, и она сама подхватывала хрустящие бумагой отметки...
 “Остановка - Школа”.
Ну что, здесь все будет коротко и ясно?
- Не-е-е-е-ет!!!
Это орал маленький мальчик, за ухо втаскиваемый в двери громадной, гораподобной женщиной.
- Что, нет? Что, нет? - гремела она.
- Не я! Не я! Не я!
- А кто?! Директор тебя видел!  Ты по лестнице вниз бежал! А? Что скажешь?!
- Я со страху, маменька! Правда! Грохот услышал и побежал... Только вам скажу, маменька... Прохоров это! Дверь поджег, рвануло, я из-за угла видел и бежать..! Он меня нагнал, за шиворот как схватит... Говорит - если кто узнает, изобьет он меня потом...  И директору на меня все свалил!
 - И ты молчал?!
 - А что говорить-то..?
Женщина выросла размером с автобус. Багровея со злости, легко подхватила подмышки зареванного своего отпрыска и механически заласкала его взлохмаченную голову.
 - Я этого Прохорова сама собственными руками прибью, и рада буду ежели помрет! 
 Они прошмыгнули в люк на крыше.
“Ежели помрет...”
Да-а.., дед! Всем успел подгадить! Даже в школе! Откуда такая ненависть к людям? Ведь, если разобраться, что и пыталась сделать Александра - дед выбирал слабейших и пинал их  души. А они стонали под тяжестью его ног и ничего не говорили... И Александра стонала всю жизнь, только не знала, что стонет, она думала, что так должно быть, ведь дед любил ее, разве не так, не так, не так..?

                ДОМ  №  38

“Здесь родился - здесь и помру!” - гордо говорил дед, и это была правда.
С квартирой повезло, как никому. Отец деда занимал высокий пост, и четырехкомнатная,  да с домработницей - это было детство. Только вот матери у деда никогда не было.
“Остановка - Дом № 38.”
 Вошла и отрешенно огляделась вокруг медлительная, осевшая женщина двадцатых:  в волосах беспорядочные заколки, на губах затейливые закорючки помады, на плечах яркий платок.
“Кто она?” - подумала Александра.
- Надо же.., - шумно вздохнула женщина и развеялась запахом духов.
Она сидела в горестных муках совершенно одна, и ей не с кем было поделиться.

                РОДИЛЬНЫЙ   ДОМ
   
И все прояснилось.
Автобус был в нерешительности - останавливаться или нет. На тихом ходу он распахнул свои скупые двери и впустил молодого человека, с лицом уставшего от жизни.
- Ой, Боже мой! - мгновенно оживилась женщина. - Здравствуйте, доктор!
-  Здравствуйте! - видимо, он тоже ее знал.
- Как ваша диссертация?
Врач странно покосился на женщину.
- Я защитил ее пять лет назад...
- Простите...
В салоне возникла беспомощность ситуации. И разрешить ее было некому, ведь Александра и сама недопонимала многого, как ни старалась.
- Представляете, - женщина начала новый разговор, желая поделиться. - Я работаю.., работала у Прохоровых домработницей. Маленький сыночек, такой прехорошенький... И кто бы мог подумать! Отец его завел себе дорогого кота, такого большого кота! Так он его повесил! Умертвил!
- Ужас какой! - врач покачал своим отрешенным лицом, думая вовсе не о коте.
- Не то слово! А меня, отец его с работы погнал.., мол, не уследила. И так сынка своего ремнем порол, что сердце кровью обливалось. Но я слушала и думала, поделом ему... Горбатого могила исправит!
- Прохоров, говорите..? И у нас в сегодня Прохорова рожала... День, на редкость, неудачный. Спасали, как могли.., не вышло. Богу душу отдала. А ребеночек жив...
- У тех Прохоровых тоже матери нет. Сыночек с отцом растет, и вроде, если память не изменяет.., та тоже от родов померла...
Тут они взглянули друг на друга странным образом, понимая, что одно и то же говорят, об противоположные стенки ударились и взорвались мелким бисером.
“Горбатого могила исправит...”
“Богу душу отдала...”
За повешенного кота, у Александры возникло желание оплевать дедовский размалеванный лик...
Но она всего лишь расплакалась.
Искал дед в мире материнскую любовь, виня себя в смерти родившей его, да так и не нашел... Ни жены, ни дочери, ибо подхода не знал. А Александру любил и мучил всю жизнь, стало быть, путем самоочищения. Только так мог искупить свой первородный грех, и внучку потерять боялся...
И простить его страшно.., да и не простить - грех.
Как же быть?
Лучше было бы не садиться в этот автобус, следующий по 38-му маршруту через жизненные дебри и философские понятия...
Александра все плакала, проносясь сквозь мысли и выжимая остатки их солеными слезами.
Вот тут-то и очнулись каменные сгустки родственников.
- Ой, миленькая! Ой, хорошая! - зашамкала бабка пустым ртом.
       Хором семеро мужчин в черном:
       - Александррррррррррррра! Деррррррржитесь!
       Тук-тук.., бум-бам... - деревянная крышка гроба.
И почему деда не повезли отпевать в церковь?

                КОНЕЧНЫЙ ПУНКТ         
                КЛАДБИЩЕ

Автобус остановился у самых ворот, и семеро бравых скорбящих молча снесли гроб через заднюю дверь.
Процессия двинулась медленно, и ожидание скорейшего завершения было невыносимым для Александры. Ей хотелось вырваться вперед, чтобы покончить с этим и навсегда забыть...
Священник увидел их издалека. Поправил рясу, прокашлялся и узрел над процессией стаю ворон. Птицы нависли серой тучей, громко ругались на своем безрассудном языке, стремились  вперед, обгоняя идущих людей, и снова возвращались.
Процессия приблизилась.
Священник молча поздоровался с мужчинами и бабкой, как-то странно взглянув на Александру. Ему понравились ее приятные, несколько изможденные черты лица, подернутого думой и разочарованием.
А она, прикрывая шарфиком заплаканное лицо, вдруг взяла и простила деда. И стало ей так легко, как в детстве. Перестали докучать наседающие сверху вороны, и священник показался каким-то очень знакомым...
- Снимите крышку гроба, - тихо сказал он.
Мужчины кивнули послушно-вразнобой, приготовились и, аккуратно подняв крышку над покойником, отвели в сторону..
Вороны испарились.
И тишина... Немая сцена всех и вся. Что можно было здесь сказать..?
 Ведь был плач!
Перебирая крошечными ножками, краснея и заливаясь, среди похоронных ритуальных лент, записок, шнурков, тапочек, атласа, пожеланий, скорби, отпеваний, поминок.., лежал голенький младенец и впервые задумывался, как ему жить на этом свете...
               
               






                НОВОГО ДНЯ ГЛОТОК

Порыв летнего ветра, и оконная рама с дребезжанием ударяется о невзрачную стену лестничной клетки. Два окна открыты настежь, и стекла их заплеваны, растресканы, разрисованы. Впрочем, как и стены...
Содержимое мусоропровода откровенно вывалено на пол  -  кто-то не донес ведро... Но если подняться по серой лестнице, закиданной окурками, обогнуть раскрытый доисторический лифт - становится понятно, что то самое ведро, валяющееся у распахнутой двери квартиры, принадлежит ее обитателю.
В узенькой прихожей квартиры атмосфера не лучше, чем на лестнице: смешанные с обувью книги давно уже не складывались в стопки, таки валяются, выставляя страницы напоказ - много их в этом темном углу...
Больше в коридоре ничего нет, кроме прочной, толстой веревки с петлей на конце, небрежно брошенной на пол и, будто бы забытой. Озвучивая картину, на всю квартиру шумит открытый где-то кран.
Коридорчик, ведущий на кухню, узок и непролазен - мешаются рулоны бумаг, перекатываясь от неощущаемого сквозняка.
На кухне бедно и неуютно. На крошечной электрической плитке только что выключенный, дымящий алюминиевый чайник. Закрытые шторы и молчащий кран.
Дверь в туалет плотно закрыта. Зато в ванной горит свет и, пущенная на полную мощь, вода орет во всю глотку.
Грохот и внезапное хрипение труб пытаются перекричать назойливый шум воды и побеждают, перекрывая ее невидимыми руками заботливого сантехника. Она перестает идти, и последняя капля со звоном разбивает успокаивающуюся гладь озерца, являющегося ванной. Там.., в глубине этой городской имитации  проступают очертания опасной бритвы, лежащей на дне.
Еще мгновение возмущаются трубы и, гаркнув последний раз, замолкают.
В наступившей тишине, женский голос, тихий и нежный, начинает свой долгий монолог:
- ...Решил учить меня жить? Что же, хорошо.., я жду. И почему ты не приходишь, не тычешь меня лицом в мои же ошибки, не заставляешь рождаться заново, чтобы опять умереть в твоих руках? Ведь это ты возрождаешь меня, чтобы убить, и убиваешь, чтобы снова возродить... Да-да, ты все делаешь для этого... Но последнее, что ты сделал - пожалуй, превышение меры. Это уж слишком! Как я могу ответить тебе на такое действие?!
Она замолкает.
В комнате, единственной в квартире, разбегаются глаза от беспорядка. Столько бесцельных пустых бутылок, банок, жестянок, пакетов, упаковок, хлама, бреда... Гитара без струн. Развороченный шкаф с кое-какой одеждой. Закрытое окно - наглухо задернутые шторы.
И сама Она, бесцельно сидящая на неубранной кровати, в черной летней майке и старых вытертых джинсах. Босая. Волосы мокрые, на плечах полотенце. Ей не больше двадцати.
Нет.., похоже, у Нее есть цель. Она говорит не сама с собой, а с баночкой от кофе “Нескафе”, повернув ее блестящим донышком к себе - говорит с отражением, внимательно следя за движеньем губ.            
 Перед Нею маленький стол и чашка с горячим кофе. Она смотрит в свое размытое отражение в банке и снова начинает говорить, покуривая папиросу без фильтра и посмеиваясь:
- ...А что мне-то сделать? Как удивить, шокировать тебя? Ведь для тебя все оказалось настолько просто... Как же тебе везет!
Рука Ее, сжимающая банку, напрягается еще сильнее. Из свежих ран чуть выше запястий сочится сукровица. Натянутая, словно струна, Она преодолевает желание оцепенеть и делает шумный выдох... Уставшим движением, сбрасывает с плеч полотенце, чуть задев волосы рукой с папиросой, и кольцевидный синяк вокруг шеи дополняет реальность происходящего.
Смех в Ее голосе перерастает в рыдания.
- Ничего тебе не подходит, что не выберешь! Сразу вспоминаются твои слова... Какой, однако, ты возвышенный! Ты всегда был первым среди всех! А я..? А что делать мне? Доказать..?
Она осторожно прихлебывает кофе и вздыхает.
- Ты любишь “Нескафе-е”...
И с этими словами,  швыряет кружку об стену. Она разбивается вдребезги керамическим салютом, и черная жидкость, мгновенно впитавшись в обои, размазывает свои остатки по плинтусам.
Она отрешенно продолжает глядеть в банку, будто ничего не произошло. Цокает языком и вертит поблескивающую жестянку в худеньких пальцах.
Внезапно, выражение лица ее меняется. Она со стуком ставит баночку на стол и летит на кухню, ловко минуя рулонно-бумажные преграды узенького коридора. 
Там, в одиноко висящем на пустой стене простеньком одностороннем шкафчике, чью дверцу Она яростно открывает, стоит пирамидка из шести банок “Нескафе”.
Она берет одну - трясет. Вторую, третью, четвертую... Пятую. Не дойдя до шестой, улыбается уголком рта и, захватив из ящичка пинцет, вместе с банкой возвращается в комнату.
Загадочная улыбка не сходит с ее лица. Она ставит в ряд две одинаковые баночки и любуется на них, словно на произведение искусства.
Шепчет губами наивную детскую считалочку, дотрагиваясь поочередно: одна - другая, одна - другая, раз - два, три - четыре, эни - бени... Стоп! Ее рука плавно застывает над выбранной жестянкой. Мгновение, и пальцы хватают другую! Ногти уходят под крышку и, открыв, Она громко и наигранно-весело хохочет. Смех Ее даже неприятен, почему-то не хочется слышать такой смех...
Пинцет погружается вовнутрь, и маленький пакетик с белым порошком падает на поверхность стола.
- Сохранил.., - шепчет Она. - Забыл... Теперь он уже тебе не нужен...
С секунду она созерцает, внимательно, без улыбки. Неужели, ей стало страшно?
Но нет.
Вот Она уже постукивает остреньким ножичком по стеклышку, выстроив две ровные дорожки. Закатив глаза и шмыгнув носом, проворачивает операцию и, на момент застыв, посмеивается:
- Нового дня глоток!
       Она снова закуривает свои дешевые папиросы. Вытирает пот со лба.
 Бежит к окну, распахивает шторы и оконную створку. Вдохнув свежего летнего воздуха, Она не спеша направляется обратно к кровати, но сумасшедший взгляд из-под нахмурившихся бровей, вдруг, застывает на раскрытом окне.
Не долго думая, с кошачьей легкостью, Она вскакивает на подоконник. Затылок Ее упрям, и голос - такой нежный и тихий, становится даже пронзительным:
- Я тебе докажу, что не ты один столь умен и проницателен! Как жаль, что ты не видишь моей победы!
Безразлично затянувшись последний раз, Она тушит окурок о стекло и, повернув голову, обнажает беззащитность ее плачущего лица.
- Я люблю тебя, - говорит куда-то вдаль.
Толкает   створку и срывается с окна........................... глухой удар.
Оконная рама, с силой ударившись о, рядом стоящий шкаф, дребезжит изо всех сил, и на стекле появляется отражение дрожащей фотографии.
Это портрет, висящий на грязной стене  -  молодой человек приятной внешности, с длинными волосами и умными глазами недозревшего суицида. В левом углу фотографии наискосок приклеена черная полоса.
От возродившегося грохота труб содрогаются стены. Внезапно, они замолкают, и вновь зашумевшая в ванной вода дополняет собой постукивание о шкаф оконной рамы со скачущим отражением портрета...    


























               
                ЖИЗНЕННЫЕ ОСТАНОВКИ ДЕБОРЫ ФИГЛЬ
   
Клиническую смерть она перенесла в возрасте двадцати восьми лет, после гибели первого мужа. Второй муж убил ее. После этого, Дебора Фигль родилась.
Рождение праздновали в кругу семьи, насчитывающей около тридцати человек. Во главе стола восседал пахнущий селедкой отец. Он держал Дебору на руках, постоянно целовал губами, прикрытыми огромными рыжими усами и неистово хохотал.
Гуляние происходило в маленькой ирландской провинции, где славящиеся плодородием земли и удивительными голосами жители только начали пробуждаться от долгого зимнего сна.
Мать и сестры Деборы лихо отплясывали ирландский танец, высоко задрав пестрые юбки и топая ногами по текущей ручьями, земле. Их розовые икры сверкали и тряслись, среди красочных юбок изредка мелькали плохо стираные панталоны.
Дебора громко орала, оглушенная музыкой и напуганная пьяным весельем. Она ужасно действовала на нервы старому ирландцу, давящемуся вином, уже озлобленному и хотевшему спать. Он вырвал ее из рук отца, хохотнул и подбросил в воздух. Поймал, и снова подбросил.
- А лети-ка ты птицей весенней! - крикнул дед, и швырнул ее далеко-далеко...
Дебора полетела... Пронеслась над летом жаркой Азии; закапала дождем начала осени, пролетая над Америкой; промерзла в Антарктиде; возвращаясь обратно через Австралию успела-таки отогреться теплой Австралийской весной, захватив с собой кусочек Африки, где вечное солнце. Описала круг и упала в Европе, на родной ирландской земле около фермы.
И там  проросла дивным деревом, плодоносным и прекрасным. Возможно, тот старый ирландец уже собрал урожай...
Пронаблюдав, сколько хватило сил за толстыми икрами, пахнущих коровами и грязью, сестер, Дебора зевнула и..,  расправив крону, спокойно уснула на руках отца.
А потом время пошло назад...
Замерзли ирландские плантации, умер дед. Хоронили его всей деревней. От Деборы отрубили большой кусок - самую ее плодоносную ветвь, чтобы поставить крест на могиле старого католика.
И вот она, бездомная молодая ирландка робко постукивает ступней о ступню на углу гостиницы маленького городка. Она продает свое девственное тело за кусок хлеба, чтобы подпитать корни.
Дебору Фигль увозит старая машина. Она смотрит на сидящего рядом и понимает, что путник, присевший отдохнуть у  ветвей, отдаст новый урожай ее поседевшему отцу и исхудавшим, грязным сестрам.
Он стал ее первым мужем и единственной любовью. Щедро одарила она своего избранника, отдав два самых сочных плода в его добрые руки.
Но этот дивный сон куда-то исчез, когда заморосили осенние дожди. Ни корней, ни плодов. Напрасно вглядывается в ее полумертвое лицо состарившийся отец. Она обитает в окружении белых стен и рядом с ее кроватью пустует еще одна койка. Отец садится и шумно вздыхает.
- Папа, - еле слышно усмехается Дебора. - Ты так и продолжаешь поедать селедку...
Отец смущенно улыбается.
- Нечего больше есть, дочка...
Дебора лежит в больнице, еще не оправившись от клинической смерти.
Два дня назад ее муж и два сына погибли в автомобильной катастрофе. С ее ветвей упали последние листья... Но что это? Вслед за ними прямо на глазах начинают расти новые! Лето!
Дебора спрыгивает с кровати, полная сил и энергии. Ей предстоит выкормить не один десяток поколений. Она уже поправила здоровье на родной ирландской ферме и вновь готова окунуться в круговорот жизни.
На полу, пахнущем крысиным пометом, следы ее ног. Дебора отправляется в путь. Ей суждено быть проповедницей одной из несуществующих сект.
И она становится ею. Она привозит отцу целую корзину африканских плодов, и ее собственные уже никому не нужны.
Дебора Фигль купается в роскоши и ненавидит второго мужа.
Она выходит на трибуну...
- Смотрите, это Она!!! -  кричат сектанты, визжа и царапая лица при ее появлении.
Да, это была Дебора Фигль в роскошных белых одеяниях. Она только что вернулась из южных стран, где приобрела великолепный загар. Ее второй муж наблюдал из толпы и срывал с ее роскошных ветвей белые цветы. Последний урожай он решил забрать себе.
Когда был сорван последний цветок, от Деборы остался лишь пенек. Без доли сожаления, второй муж оборвал ее жизнь, всадив две пули в ее хрупкое тело. Похоронили Дебору рядом со старым ирландцем. Но креста не поставил никто.
Рождение Деборы Фигль праздновали в кругу семьи, насчитывающей около тридцати человек. Во главе стола восседал, пахнущий селедкой, отец. Мать и сестры Деборы лихо отплясывали ирландский танец.
Напуганная музыкой, малышка громко кричала и действовала на нервы старому ирландцу, уже абсолютно пьяному и озлобленному. Он вырвал ее из рук отца, хохотнул и подбросил в воздух. Поймал и снова подбросил...
Прижав к себе крохотное тельце, дед пустил хмельную слезу и принялся качать девочку в трясущихся руках.
- Не плачь, маленькая, -  тихо прошептал он. -  Все у тебя будет хорошо...
Ирландец не ошибся.
Этим летом, семья Фигль собрала богатый урожай.