Картофелина

ОНА лежала на самом верху почти правильной пирамиды себе подобных, увенчивая коричневатую  кучку, позолоченную предзакатными лучами. На правом боку картофелины, если смотреть со стороны железнодорожного полотна, налипло немного чернозема, но это ни в коей мере не портило экстерьер, а, наоборот, даже красило: мол, вот мы какие, от самой что ни на есть сохи... ну, положим, лопаты, но ведь это почти одно и то же... Практически идеально яйцеобразная форма корнеплода нарушалась лишь в одном месте - видимо, тот, кто ее выкапывал, неловко повернул свое орудие, отчего на боку остался небольшой шрам, впрочем, придававший ему некоторый шарм. В остальном же он вполне мог претендовать на роль первого плана в классическом натюрморте Сурбарана.
БОМЖ не был стар. Вообще-то, у этой категории людей практически невозможно определить возраст (да это никому, по большому счету, и не нужно), но этот действительно еще не разменял и пятый десяток, из которых последних полтора он скитался. Некогда, еще не будучи бомжем, и даже не помышлявший о таком, приехал он из своего крошечного поселка в полдесятка дворов, затерявшегося в горном ущелье у слияния двух ледниковых речек, сюда, в большой предгорный город, к сестре. Он надеялся найти работу, ведь лесопилка - единственное, что поддерживало жизнь горной деревеньки -  давно остановилась, и на первых порах ему повезло. Иначе и быть не могло: ведь у него было две руки, и обе правые: и токарь, и плотник, безотказный работник. А таких везде с радостью ждут.
Поначалу все складывалось хорошо. С сестрой ладили, начальство ценило, да и подружка, Ирка, вскоре завелась. Однако, чем дальше, тем среда давила все сильнее. Магарычи после всякой шабашки... Утром похмелье, вечером веселье... Запои становились все дольше... Ирка, вначале привязавшаяся к нему и как бы даже намекавшая на ребеночка, понемногу начала отдаляться. Он старался ее удержать, но та ясно давала понять, что он ей уже не нужен, неинтересен, ничего из себя не представляет и вообще "горный урюк", а вокруг нее уже вьется рой интересных мужчинок, каждый из которых так и мечтает унести ее на руках в свой хрустальный "Мерседес". Врала, конечно, да разве от того легче? Да и у сестры появился муж, который вначале вроде бы относился к шурину неплохо и даже несколько раз помогал тому оприходовать магарыч. Но потом все настойчивее начал требовать от сестры "выгнать этого", а однажды, когда наш герой в очередной раз пришел в сильном подпитии с работы, элементарно выкинул его вместе с немудреным скарбом на лестницу, отобрав ключи. Сестра перечить ему не стала, слава Богу, что сосед сверху приютил.
С тех пор ночевать пришлось на работе, тайком. Но однажды несчастливой ночью (то ли с перепою, то ли жена не дала), нагрянул в цех жутко злобный шеф и обнаружил под верстаком в спальном мешке бесчувственное тело с явным запахом спиртного. К тому же под циркуляркой, куда начальник посветил фонариком, нагловато поблескивали две порожних бутылки "Столичной". Участь тела была решена на месте. На следующее утро оно было уволено без выходного пособия и каких-либо объяснений, ибо и то, и другое в этой конторе считалось роскошью.
РЫНОК жил своей обычной жизнью. Ходили толпы хозяек с корзинами, пакетами и мужьями. Непрестанными сигналами, кто из "пирожков", а кто из "джипов", разгоняли вертевшихся под колесами людишек величаво подъезжавшие поставщики. Угодливо лебезили перед ними продавцы, серые охранники порядка отдавали честь, а старушки, торгующие капустой на самом углу, плевали через левое плечо и тут же мелко крестились. У автобусной остановки таборились цыгане с непременным паролем "Золёто, долляры!", тут же торговали квасом, пивом и семечками. Предзакатное солнце причудливо дробилось в желтых и зеленых осколках пивных бутылок, похрустывавших под ногами  продавцов и покупателей, отражалось в стеклах немалочисленных рыночных палаток и ларьков, краснеющим потоком отлетало от зеркальных граней противолежащего рынку торгового центра, отбрасывая искрящиеся зайчики на ленивую картину завершения осеннего дня, и один из которых оказался на засаленном лбу нашего героя.
ОН не ел четвертый день. Правда, чтобы не кривить душою, ему удалось перехватить около мусорного ящика апельсиновую кожуру, на которой чудесным образом осталось полдольки сочно-ароматного плода. Да разве тем наешься? Воды, слава Богу, вокруг было вдосталь. Несмотря на засушливое лето, к осени осадки все же осели. Почти каждый день моросил дождик, а, как удалось бомжу однажды услышать из новостей, когда он проходил мимо точки, торгующей радиоприемниками, в его родном ущелье случилось наводнение, и мост в низовьях реки был снесен разбушевавшимся горным потоком, а тот поселок, что был на пару десятков километров ниже, затопило почти полностью. Даже памятник бойцам Великой Отечественной снесло. Хотя, добавлял ехидный ведущий, есть версия, что под шумок стихийного бедствия трехметровую бронзовую фигуру защитника перевалов сняли с постамента и сдали в пункт приема цветных металлов оборотистые дельцы...
Каждый раз, прикасаясь губами к ручью, переливавшемуся спектральными пятнами и куда более напоминавшем сточную канаву, он вспоминал родной поселок у слияния двух рек, берущих начало из чистейших горных ледников. Вкус той воды, приятно ломящей зубы и затягивающей томной поволокой язык, забыть было невозможно. Он манил, тянул, звал вернуться...
Не раз бомж пытался податься домой - уж там-то дело ему найдется. И не беда, что лесопилку закрыли: хата стоит, как стояла, маманя, слава Богу, в добром здравии и все так же возится в свинарнике, курятнике и на огороде, а помощь ей завсегда потребна будет. В горах же не перевелись и кабаны, и туры, не говоря уж о зайцах и прочей мелкой животинке. Но "без бумажки ты букашка", а паспорт уже давно находился не то у зятя, не то у шефа, и каждый вначале отрицал, что документ у него, а потом просто перестал общаться. Поэтому всякий раз попытки его путешествия заканчивались резиновыми дубинками. Только однажды нашелся сердобольный водитель, согласившийся совершенно бесплатно довезти его до въезда в ущелье (а там-то он уж добрался бы - пешком до поселка всего полтора дня!), но и тогда вернуться ему было не суждено. На первом же посту инспектора попытались тормознуть "Жигуль" и, не найдя ничего такого, к чему можно было бы придраться у шофера, удовлетворились тем, что выкинули пассажира в канаву. После этого мысли о доме посещали его все реже и вскоре бомж вообще перестал вспоминать о горной долине меж двух реке и деревянной хатке возле висячей кладки. Мысли о доме посещали его всё реже, а после этого случая тот почти перестал думать о нём, как о существовании Америки или Австралии.
Бомж досадливо отодвинулся. Он никогда не любил солнечного света. Еще в посёлке он старался встать пораньше - до рассвета, и, пока солнце не встало, скрыться с топором в чаще. Возвращался он оттуда затемно, находя дорогу где по полю, где на ощупь, где по только ему одному знакомым приметам.
В чаще царил полумрак, людей не было. Лишь только звук топора нарушал вековечную тишь. Зачем он оттуда уехал, променял то, что было начато, на то, что было есть? Раньше он так часто задавал себе этот вопрос. Сейчас перестал. Сейчас ему очень хотелось есть. Кушать.
- Посторонись, биджо, посторонись, да...- загнусил нерусский продавщик за спиной у бомжа. Тот, неуклюже свесившись, не успел отклониться, и тут же получил увесистый тумак в поясницу, сопровождаемый соответствующим матом. В лучшие времена, схлестнувшись с этим типажом, наш герой запросто померялся бы с ним силушкой. Да уж не сейчас...
МИМО картофелины проходили покупатели. Одни деловито приценивались:
- Шесть пятьдесят?, - Так она же пророщенная... За шесть будет? Шесть двадцать?... Дороговато, однако... Ну, ты, мужик того, загнул...
 Другие просто гуляли, изучая особенности продукта российской земли. Умей картофелина понимать людскую речь... но она, увы и ах, не умела. Она ждала перемены в своей судьбе, которая непременно должна была наступить.
ТРИ часа пополудни. У бомжа не  было часов, но от храма святого Пантелеймона в воздухе плыл малиновый звон колоколов. В нём, будто в янтаре, застывали мелкие мошки, назойливые голуби и вороны. "У кого-то сейчас обед", - подумал бомж. Видимо, его звали Василий. Хотя его давно  уже никуда не звали. На обед в том числе...
Бомж бесцельно шатался по городу. Но броуновское его шатание сторонним взглядом всё же имело некоторую векторность, направленную к базару у железнодорожной станции.. Василий не думал о том, куда он идёт, но этот пресловутый вектор ненапряжно вёл его к подножью горы, где располагалась последняя остановка трамвая, притормаживали пригородные и дальнего следования поезда,   располагали к этому месту торговый люд.
ХОЗЯИН, привезший картошку, из которой выделялась и наша героиня, был седовласый казак, лет сорока пяти. Год за годом он трудился  на ферме у подножья заснеженного хребта, возделывая там томаты, лук, картофель и другие продукты, имеющие спрос на базаре.
Он никогда не думал о бомжах. Теми же год за годом каждые выходные он приезжал из своей долины на этот рынок с полным  багажником продуктов и, пока жена торговала, искал в городе рабицу, арматуру, цемент, гвоздь-сотку - да мало ли ещё что могло понадобиться за целый год в небольшом фермерском домике, расположенном почти на берегу горной речки, где до трассы полсотни километров, а по ущелью-то - часов эдак восемь и связи никакой нет, а дизель-генератор включают лишь в аврале.
Лет пять назад он, поддавшись новым ветрам, решил, уйдя в фермерство, воспользоваться вновь обретенными свободами и нанять себе пару мужичков. За бесплатную крышу и еду они должны были охранять его картофельные га, а по осени, поучаствовав в уборке (нелегко сказать "выкопке") клубней, получить положенную десятину урожая. Один из них действительно был работящим, но вот второй ("молодой, да с гавнецой" - окрестил его фермер) оказался паршивой овцой. Как ни заступит на дежурство - то крот обглодает корнеплод, то жук ботву побьёт. А однажды и вовсе неведомо кто кусты то здесь, то там повытоптал. Утром хозяин обнаружил потраву, рявкнул на малолетку: "Спал, паскуда, небось? Кто тут был?!" А сторож, трясясь, ему: "Мелкий бес..." Хотел казак вдарить ему со всего маху промеж зенок, да глядь на грядки - и вправду, на вспаханной землице следы виднеются. Вроде как от копыт козлёночка ли, ягнёночка, но очень маленькие.
Впервые за годы атеизма перекрестившись, выгнал он того парня взашей. Чтобы же вовсе отречься от нечистой силы, сходил в храм, заказал молебен, а потом и батюшку с кадилом пригласил - бесов изгонять. Ходил батюшка по полю, кадилом махал, молитвы разные бормотал. Чудно! Запах горного леса смешивался с ароматом ладана и дымок, вьясь, поднимался к перевалам, вливаясь в клубившиеся там облака...
Чудно-то чудно, а после того картошка так в рост пошла, как ни у кого из знакомых. Начали её продавать и зажила фермерская семья сытой жизнью. Дом новый справили, хлев, вскоре и "четвёрку" купили. Теперь каждые выходные глава семейства, оставив старшего сына на хозяйстве, привозил полный багажник картошки на рынок и, покуда супруга торговала корнеплодом по 6-50 (если торговались хорошо, и за шесть уступала), уезжал на оптовый и прогуливался по хозмагам и железячным рядам в поисках рабицы для свиного загона и прочих необходимых в зажиточном хозяйстве вещей.
ЧЕТВЁРТЫЙ час. Рынок понемногу начинал сворачиваться. Картофелина тоже чувствовала, что ей пора домой. На отдых, обратно в пахнущий резиной объём кузова, где она с утра проделала тряский путь из родного погреба на рынок. Хозяйка её, коренастая баба лет под сорок, в ожидании мужа, застрявшего где-то на оптовом рынке, уже начала закруглять торг и готова была отдать запоздалым покупателям остатки за пять с полтиной. Картошке не хотелось обратно трястись сперва по большаку, потом по тягуну, чтобы ещё неделю лежать в сыром погребе, а потом проделывать путь обратно, поэтому с таким решением она была согласна.
Согласна ещё и потому, что была у неё заветная мечта. Конечно, она знала, что это почти неосуществимо, но помечтать никогда не вредно. Картошка не мечтала попасть на стол городской семьи в жареном, варёном, тушёном или запеченном виде. Мечтой её была не шикарная кухня дорогого ресторана и даже не венгерские консервы "Овощное рагу" (которые среди её товарок отчего-то вызывали дикую зависть). Мечта её была скромнее и, можно сказать, заземлённее. Картофелина просто хотела попасть по весне в хорошо удобренный чернозём, укорениться в нём, и чтобы к лету над ней зеленела зелёная ботва, а под спудом почвы незаметно наливались соком новые маленькие клубеньки. Её деточки. Простая, в сущности, мечта...
ВАСИЛИЙ хотел кушать. С физиологией организма  ничего не поделаешь, и тут наука, даже литература, бессильна. Бомж, отпугивающий своим видом степенных станичниц, привезших на рынок черешню и вишню и вызывающий негативную реакцию мясников, занимавших целый ряд параллельно железной дороге, бродяга, вдыхающий ароматы копчёностей и солёностей, доводящих его до голодного обморока, Василий, не евший четвёртый день, но слишком гордый, чтобы христарадничать: "Подайте, кто что может, на хлебушек" упорно шёл, будто ведомый некоей силой к точке, жизненно для него важной, но пока неведомой.
КАРТОФЕЛЬ пригоден к использованию во многих целях. Можно, например, воткнуть спички в большой корнеплод и, насадив на их концы кусочки, вырезанные из другого корнеплода, сделать человечка или космический корабль. Можно подвергнуть клубень термической обработке кипятком и наслаждаться вкусом изысканных блюд, как-то: пюре, рагу, сотэ, фрикасе. Но картофелина, привезённая горным фермером, мечтала только об одном: попасть в чернозём и там дать всходы новой жизни. Сейчас мечта её как никогда была близка к осуществлению: под горкой, через дорогу, самосвал вывалил великолепную гору жирного чернозёма. И картофелина решила во что бы то ни стало туда бежать. Надо было лишь дождаться удобного случая.
И он представился. Мимо с самодовольством буйвола проехал джип "Чероки", сизый выхлоп которого создал неожиданный резонанс в стенках левого ларька, тут же передавшийся на лоток, где артистичной пирамидой была разложена фермерская картошка. Вирация, заставившая затанцевать желто-коричневые клубни подобно ученикам Мариса Лиепы, сделала своё дело. Стабильная до того пирамида корнеплода под причитания фермерской жены, посыпалась вниз. "Вот она какая, свобода!" - радостно пдумала наша героиня, подпрыгивая по дороге на лету к манившей куче.
БОМЖ упорно брёл вперёд. Рынок заканчивался, оставалось только перейти дорогу. Тут путь его перегородил проезжавший джип, но он его просто не заметил. Джип отсутствовал в той реальности, где сейчас находился Василий. Зато внезапно в ней появилось нечто, фейерверком вспыхнувшее в мутнеющем от голода сознании. На ближайшем к дороге прилавке рассыпалась кучка картошки, и одна из заскакала под горку по дороге под самым носом у голодного бродяги.
"ПОРА обратно, - за рулём "четвёрки" подумал хозяин. - Время поджимает. До дома ехать часов восемь, а что такое три часа по горам в темноте?! Чем раньше, тем лучше. Все равно больше торговли сегодня не будет, в следующий раз приедем".
Он привычно надавил на газ на подъёме перед базаром.
БОМЖУ безумно хотелось кушать. И, впервые за четыре дня,  он понял, что сможет найти себе  еду, не украв её. Ведь, что упало, то пропало - с младенческих лет Василий это знал. И потому он кинулся за покатившейся от прилавка клубнем. Последнее, что он увидел, была скачущая к груде чернозёма картофелина и стремительно надвигавшееся колесо.
"ЧЕТВЁРКА" подъезжала к рынку. Остался последний поворот. И тут из за него выкатилась, подпрыгивая, картофелина и покатилась прямо под колесо, а вслед за нею бросился какой-то оборванец. Фермер инстинктивно ударил по тормозам. Последнее, что он увидел, были широко раскрытые голодные глаза и скачущая к груде чернозёма картофелина.
МЯЧИКОМ, колобком, черт знает ещё чем, заскакала картофелина по асфальту. Её пытались поймать пальцы торговок, руки ещё кого-то, но она, сама того не желая, неслась навстречу своей чернозёмной мечте, до которой оставались считанные метры и секунды. Последнее, что она увидела, было стремительно надвигавшееся колесо и широко раскрытые голодные глаза.