второй из цикла

  У Кисина было два положительных качества, но они стоили сотни, а может, и тысячи иных. Во-первых, Кисин являлся обладателем шикарного баритона. Во-вторых, Кисин умел говорить женщинам об их красоте. Вероятно, в виде довеска ему еще досталась склонность к безудержному вранью. С помощью этого арсенала Кисин то взлетал на небывалые высоты, то с грохотом скатывался вниз, отряхивался, приводил в порядок свой костюмчик, который, кстати, отвратительно сидел на нем, и уже через пару дней можно было услышать его коронное: „Душенька, вы – женщина сумасшедшей красоты!”

  К пятидесяти годам он – если собрать воедино все версии – был счастливо женат на „женщине неземной красоты” Виоле, имел пятикомнатную квартиру на Арбате, небольшую коллекцию полотен Ренуара, дога-медалиста, колдунью-любовницу и гения-сына. В его далеком и туманном прошлом маячили работа в разведке, а также изобретение чего-то такого, чье название по сю пору держится в строгом секрете. Все знали, что он вращается в тех – красноречивый взгляд в потолок – сферах, по субботам ездит на корт и предпочитает коктейль… Как его?.. Ну, такой, с этим самым… В общем, вы поняли.

  Утром он приходил на работу, чуть усталый, но неизменно довольный, неся за собой одеколонный шлейф, медово здоровался, а когда коллеги показывали ему помадный след на воротничке белоснежной рубашки, раскатисто хохотал:
 
  – Ведь говорил же я этой дурочке: „Не крась губы!” Слава Богу, жена не заметила.
   
  Днем он брался за ежедневник.
– Так, что там у нас? Опять среда? Господи, совсем забыл – сегодня же день ее рождения… Все, молчу, молчу! А то знаете, если эти папарацци пронюхают, ух! С ними держу ухо востро.

Ближе к вечеру он задумчиво осведомлялся, что лучше подойдет к карим глазам – изумруд или сапфир. И, утвердившись в мысли, что, конечно, рубин, начинал церемонию прощания: мужчинам сердечно тряс руку, женщинам – целовал пальцы, некоторых, особенно красивых, чмокал в щеку, шепча на ухо нечто весьма французское.

…Вернувшись домой, Кисин обнял Мусю, на которой был женат уже двадцать пять лет, и почему-то переходя на шепот, спросил:
– Ну, что там Никитка?
– Плакал весь день. Только-только заснул. Куда? А руки вымыть? – Муся уцепила Кисина за рукав.
– Сейчас-сейчас, – он тщательно намылил ладони и даже поскреб щеточкой ногти. – Теперь можно?
Он вошел в комнату и подкрался к кроватке, где хныкал во сне его внук Никита.
– Не разбуди! – Муся говорила одними губами, но ребенок все-таки проснулся и заплакал, одновременно возмущаясь и жалуясь. Кисин подхватил его на руки и заворковал что-то сладкое.
– Вот горе мое – только с тобой успокаивается! – Муся присела на край стула.
– Мусенька, а где Игорь с Наташей?
– Я их в гости выгнала.
– Вот и правильно, вот и правильно, – как-то по-колыбельному сказал Кисин. – А зубки – никак?
– Нет. Не режутся и все тут.
– Не беда. Помнишь, у Игорька как было? И ничего.
– Помню, – Муся потерлась щекой о его пиджак. – Ой, я тебя вчера помадой испачкала! Прости, Кис-кис!
– Знаешь, мне даже приятно, – Кисин улыбнулся. – Мусенька, ты устала. Иди приляг, а я с Никиткой посижу.
– Ты же третью ночь уже не спишь…
– Иди-иди, – он взял внука поудобнее и стал ходить по комнате.
– И что бы мы все без тебя делали? Ты у меня такой замечательный.
– Ага, анчибел! Сейчас крылья прорежутся. – Хмыкнул Кисин и забормотал сказку.

…Утром Кисин пришел на работу, усталый, но довольный, выбритый и наодеколоненный.
– Ну, и ночка же была, господа! – его бархатный баритон заполнил весь отдел.
– И как она? – сделав многозначительное ударение на слове „она”, спросил начальник. – Какой красоты?
– Бешеной! – Сказал Кисин и уснул, сидя за столом.