Трещина

Дома, наскоро проглотив кусок засохшей колбасы и напившись воды из крана, я растянулся на ковре. Услышал, а затем и увидел голубей, царапавших подоконник, несколько птиц ворковали в комнате - в оцинкованной клетке. Она была похожа на гроб, и мне захотелось освободить птиц. Едва приподнял крышку, к потолку взмыло что-то чёрное, растрёпанное и закаркало, уже не голубь - ворона. Вслед за ней посыпались, разинув клювы и растопырив когти, чёрные клочья, ворон становилось всё больше и больше, они били крыльями воздух, друг друга, мои руки, пытавшиеся захлопнуть крышку клетки. И вот уже эта чёрная, сотнями хриплых голосов галдящая туча пробивает потолок, и небо над ним становится чёрной, развороченной пашней, к которой устремляются орущие чёрные комья, даже мои крики превращаются в чёрные с растопыренными когтями страшилища...

Проснулся мокрый от пота. Откуда-то сверху, не видимый целиком, смотрел на меня забежавший домой на обеденный перерыв отец. Не с подозрением, как привык последнее время, словно опасаясь очередного свинства с моей стороны, а как на беспризорного малыша, брошенного родителями на произвол судьбы. Около его носа, спускаясь к углу рта, подрагивала морщинка нежности. Скорее всего он заговорил бы сам с собой, тихонечко, думая, что я сплю, но я не утерпел, нагло выкрикнул:

- Карр! А мне приснилась стая ворон. Как ты объяснишь это с точки зрения медицины?

Отец пожал плечами и, стерев с лица покаянное выражение, начал  раздеваться.

- Совсем обалдел - не привык спать днем, - пробормотал я.

За стеклом на подоконнике ворковала милая парочка светло-коричневых голубков. Растворив окно, я шуганул их, чтобы и духа не осталось. Владело мной отвратительное ощущение, будто ото всего, к чему я прикасаюсь даже во сне, исходит вороний смрад. А тут ещё отец... Складывает штаны, будто невесть какую сложную операцию проделывает, словно от того, как они будут сложены, зависит судьба людей, попадающих в его руки. Уж он-то к своим рукам отвращения не испытывает, хотя они нередко и в крови и в гное. И рубашку развешивает не как-нибудь, а застегивает воротничок - она от этого кажется свежее. Почему учили меня чисто, до скрипа кожи мыть руки и не учили чисто думать и чисто чувствовать? А может, ещё не поздно? Может, плюнув на всё, снова превратиться в мальчишку - уткнуться в колени этого человека и раствориться в его заботе, иной, чем моя?

Отец встал на цыпочки, будто пробуя воду, не слишком ли холодна, и в одних плавках нырнул в постель. Подбородок вскинулся к потолку, обмякшие руки протянулись вдоль тела, однако лёгкая дрожь, отмечающая обычно начало «заплыва», не пробежала по телу, он лежал с открытыми глазами, не стараясь прикинуться спящим, и я чувствовал, что виной тому моё дурацкое карканье.

- Что новенького? - осведомился он, зевая и тем самым не требуя откровенности.

- Как видишь, живу оседло.

- Говори по-человечески.

- Ну, размышляю о горечи быстротекущего времени.

- Не надоело словоблудничать?

- Вначале было слово. Это сказано древними мудрецами. Ведь только благодаря мощи слов ушли мы от животных.

- Послушай, Виктор! А не поработать ли тебе летом? Нам санитары во как нужны.

- Подтирать кретинам задницы?

- А тебе не подтирали?

- Честно говоря, не очень переутомлялись при этом!

Мы перебрасывались словами, как на вокзальном перроне, где приходится бодренько кричать, чтобы заглушить соблазн сказать что-то очень тихо и с болью. После того как моя невеста упорхнула, дом наш всё больше становился похож на гудящий от топота ног перрон. Не согревала и она углов, но беспорядок, каждый раз заново учиняемый ею, объединял нас для молчаливого протеста. Сейчас жизнь наша текла не здесь, а среди чужих людей, и дому в своих мыслях мы уделяли совсем мало места.

- Теперь мой черед спрашивать.

- Прошу. - Отец нисколечко не обрадовался.

- Это твой пациент, Катунин... И часто ты с ним встречаешься?

- Встречаюсь, а что?

- Где?

- Он мой больной. Лежит после операции.

- Ну и?..

- Что тебя интересует?

- Многое. Скажем, почему Катунин, человек с положением и немалыми заслугами, обратился именно к тебе?

- Спроси у него.

- А всё-таки?

- Один больной доверяет одному врачу, другой - другому. Всё? Уже можно поспать?

Сна у него ни в одном глазу!

- Ха! А если это ваш звёздный час, доктор Айкашев?

- Не смей! Слышишь? Запрещаю тебе соваться в мои дела!

Отец не изменил позы, однако твердые нотки в его голосе грозили, и не мне одному, а целой толпе каких-то настырных преследователей. Такие нотки я слышал от него мальцом, когда он крепко врезал мне за какой-то проступок, а потом, раскаявшись, отпустил вожжи. Так что я не очень испугался, а мой слух уже не услаждал афоризм по поводу «звёздного часа». Ляпнул, ни о чем особенном ни думая, так, чтобы малость завести, а получилось, словно приподнял уголок тяжелого занавеса. Что померещилось мне в закулисной пустоте, среди свисающих откуда-то канатов и тросов? Давно уже заметил: вырвавшееся невзначай слово звучит иногда, будто подсказанное кем-то другим, и ты не можешь заменить его более понятным или подходящим. Даже не сообразишь порой, почему не произнес этого слова намного раньше, ведь кто-то до тебя шевелил губами и совал кончик языка в щёлочку между зубами. Ничего не понимаешь, а слова не вернешь, застрянет оно между тобой и собеседником, волнуя тайной, побуждая ещё глубже заглянуть за пыльную тёмную завесу.

- Надеюсь, ты успешно таскаешь его ночные горшки...

Это было неудачной попыткой засыпать всё шире расползающуюся между нами трещину.