Угол рта

Искривлённая улыбка не сходит с пластилиновых губ. Термопластичный пластилин на морозе стал твёрже костных тканей. Всё, что нужно в этот миг – накрыть тёплыми ветвями рук и пальцев лицо, холодеющее в темноте ночных фонарей, приласкать листвой живых волос обнажённое дыхание. Вспоминается – никогда не был на крыше многоэтажки:

Где-то близко ты дышишь, -
Ты жива, я надеюсь
Пусть меня ты не слышишь
Я тебя пожалею.
Где-то близко ты дышишь, -
Ты не плачешь – надеюсь
Мы с тобою на крыше…
Прыгнем вместе.

Оттуда. Оттуда виден ночной город, все эти холодные фонари превращаются в буйки фарватеров в пучинах города рифов, а ночные чёрные облака летят туда же, куда летит взгляд, окрылённый высотой. Тепло высоты морозного воздуха смягчает искривление губ – мышцы лица расслабляются и выдают столб пара из радостного рта. Стало талым сознание, глаза слезятся и слёзы вперемежку с испарениями (дыханием глаз) рождают белый иней на брюнеторесницах.

Там. Всё это там. Там, где не было духа улыбающегося искривления, где градусные меры рта равны нулю – тонко сжатые в прямую ниточку сосредоточенного восторга губы – ноль градусов… а может, сто восемьдесят? Там, где может быть есть ты – та, дыхание которой так тепло слышать в близкой темноте, та, ради которой и с которой так легко взлететь с крыши – восходить к земле или к воздушному морю. Прыгнем вместе, ты не плачешь, надеюсь – где-то близко ты дышишь, мы с тобою на крыше.

Но всё это не с нами, не с нами в нашей наполненной волшебными снами бездыханности – фонари по-прежнему холодят воздух желтоватым светом, а рот под неописуемым углом искривлён замёрзшей на губах улыбкой. Шаги тоскливо взлетают звуком к высотам крыш, а ноги продолжают быть прикованными к земле и к размеренному ритму шагов. Тук-тук – твёрдый асфальт, твёрдые подошвы.

Иней тает – сжал веки до упора. Открыл глаза. Жидкость талого инея холодна, холодны белки глаз. Где же это? там, в нулевом уголке рта робко шепчется тепло ожидания, сквозь холодные шаги, сквозь холод глаз – ожидание полёта. Вот и полёт – телом на заснеженно-утрамбованный тротуар, всего лишь поскользнувшись.

Дни немощи. Ночи могущества. Минус тридцать на градусниках, сколько-то на губах, сорок – в желудке. Не хотелось выпивать, но выпил. Где-то – крыша с тобою, где-то чёрные облака несутся в высотах мысли, где-то иду я, среди холодных фонарей и завистливой тишины. Почему-то больно в этом комфортном топоте собственных копыт, в этом приятно холодящем морозе, в этих полётах мысли. Глаз – не мысль, глаз всегда живёт в глазнице (на своём месте), он отстаёт от мысли ровно настолько, насколько он физически ощутим по сравнению с неощутимой физически мыслью. Почему-то больно и хорошо. Хорошо от этой боли. Мазохизм?

Нет. Не хорошо. Не больно. Скорее… нужно. Нужно сделать что-то, что-то сделать – так же летят по тротуарам людские ноги, по дорогам ползут зимние ночи, а фонари льют в снега свет, жарко и безответно, так же… Нужно, да, нужно – пластилиновые губы на морозе застыли в ожидающей усмешке. Всего лишь тепла – от ветвей рук и пальцев, от листвы живых волос, от присутствия вблизи. Угол рта превращается в луч рта. Пора, пора лететь. Крыши зовут. Страха нет, разве что иней на ресницах шепчет брюнетоволосам, что не выносит высот.