Пружина

Он с самого утра ничего не ел. Его голову занимали разные мысли, суть которых была ему не ясна, или почти не ясна, но всё было в какой-то дымке, настолько всё было туманно. Но одно было ясно – эти мысли давили его как невидимый пресс. Всё началось с утра. Всё в этот день пошло наперекосяк, и было уже неясно, что именно толкнуло его на то, чтобы сидеть на диване и думать. «Слава, возьмись за ум, Слава, надо подниматься, зарабатывать деньги; пенёк, надо бабло делать», - так постоянно ему капали на мозги все, особенно родственники. Да и сам он думал, конечно об этом, только мысли его носили несколько другой характер. Подняться в том смысле, в каком понимали это друзья, да даже прожившее довольно долгую жизнь поколение отцов, казалось ему мелким, убогим, и в конечном счёте бессмысленным. «Кто я,  в чём силён, почему до сих пор не живу по-настоящему, почему до сих пор какая-то каша в голове?», - думал он. Все его сверстники уже как-то определились в жизни, знали точно, что им надо. «А что им надо?», - тотчас следовала другая мысль. И как будто бы сам для себя он отвечал – «Да их кроме денег ничего не интересует». Умом он, конечно, понимал, что это не так, человек ведь не машина для зарабатывания денег, но ему в голову не приходило одно – почему эта неразрешённость жизни накрывает его с головой, не даёт спокойно жить и спать, а друзей и товарищей – нет. «Если», - думал он, «самое главное в жизни человека – иметь смысл своему существованию, или, если сказать проще – всей жизни и деятельности, почему для них это не самое главное?». Они живут, веселятся, ходят на вечеринки, впитывают сок жизни в себя как в губку, а он не может – всё какая-то чёрная дыра затягивает его. Когда он остаётся один, голос этот становится всё яснее и чернее. Будто он с головою падает в пропасть. И мысли все были не зря. Они были, скорее отражением, реакцией на появление огромной чёрной тени, которая ложилась на всю его жизнь, и ставила большой знак вопроса на все его смехотворные достижения, навыки, стремления.
Он подошёл к окну, на секунду отвлёкся. Во дворе было пусто. Уже вечер ложился на город, всё как будто в унисон его собственному настроению отмирало во дворе. Он подошёл к столу, выдвинул нижний ящик. Там лежали исписанные листы бумаги. Он взял один из них. «Та-ак. Стихи». Это были его стихи, которые он от нечего делать время от времени писал по ночам. Писать для него всегда было каким-то неискоренимым наваждением. Но писать что? Испытывал ли он радость творчества, действительную, ни с чем не сравнимую радость, когда всё тело охватывает дрожь от предвкушения того, что он сейчас напишет? В ответ на эту мысль у него проснулись только странная горечь от того, что он всё это высасывал из пальца. Всё в корзину – решил он, но в последний момент почему-то остановился. Что-то не позволило ему взять эту кипу и выбросить. То же чувство, что побуждает всё время трогать больной зуб, хотя ты знаешь, что будет только хуже. Но эти листы заставили его задуматься о том, зачем ему надо это – писать. Что он хочет сказать? И кому? Все его стихи были на темы какого-то раскаяния непонятно за что и перед кем. Ещё были стихи, в которых он себя преставлял каким-то стариком, умудрённым жизнью, и уставшим до чёртиков. Этаким мудрецом. «Да-а-а», - подумал он, - «писатель или поэт, это тот, кто хочет сказать чего-то, его никто не понимает, или он не может сразу всё выразить, а прибегает к такому вот способу». «А что если мне взять да выразить что-нибудь?», - подумалось вдруг. Когда он писал, над ним, как будто нависал образ тени какого-то невидимого критика. Как будто написав одну смелую мысль, да вообще любую, пришедшую в голову, он будет в момент испепелён, высмеян, уничтожен, его маленькое «Я» тут же будет растерзано многочисленными сильными и неукротимыми авторитетами. При этой мысли что-то ёкнуло у него в груди. «Все великие люди не боялись этого», - подумал он, - «где бы был сейчас Джек Лондон, если б он до коликов в животе боялся критики власть имущих – где бы был «Мартин Иден»?». Словно прилив негодования пронизал его с ног до головы. «Что вообще происходит? Кто я? Трус? Трус?!». Он укусил губу почти до крови. Он, здоровый молодой пацан, сидит здесь, в этой душной комнате, а кто-то сейчас пожинает плоды своего успеха, настоящего успеха. «Работа со словом…», - вспомнилось ему изречение одной книжки по филологии. «На х..!». Он судорожно схватил кипу бумаги и с силой швырнул на пол. «Ну всё, сейчас я расправлюсь со всем этим дерьмом!», - мысленно возрадовался он. Он прыгнул на листы, и начал неистово топтать их, топтать, топтать! Клокот веселья, бунтарского веселья рождался в этот момент у него в груди. И радость была столь велика, что он начал вслух, громко кричать: «Ну чё, черти, кто теперь своей меткой, продуманной критикой на меня замахнётся? Теперь я буду вас бить словом. Так бить, что мало не покажется. Прочуете, гады, плеть настоящего слова. Сторожевые собаки, ну-ка теперь сразитесь со мной! Стадо бешенных собак, которые только и пытаются куснуть побольней того, кто здоровее их духом, кто способен на что-то!». Перемежая слова с отборными матами, он прыгал на этих листах бумаги, производя в квартире большой грохот. «Свобода!», - кричал внутри какой-то неведомый ранее голос. «Свобода!», - отзывалось мурашками всё тело. Тут он услышал, что кто-то настойчиво и долго звонит в дверь. «Ага!», - радостно подумал он, - «пришли, гниды рода человеческого». Он открыл дверь, там стоял сосед, двадцатипятилетний Гера. Этот Гера всё время свысока на него смотрел. Он считал себя этаким братаном с растопыренными пальцами.
- Слышь, ты чё как козёл распрыгался, тут те-е чё, зал. Иди, вон головою в дерево побейся.
Раньше бы он смолчал, но теперь он был ещё на волне того весёлого ощущения, того радостного бунтарства. И он не смолчал.
- Во-первых я не козёл. Во-вторых, в дерево, если хочешь, ты будешь бить сам своей лысой башкой, может от этого твоя одна извилина встанет на место.
Он сам не ожидал то себя такой дерзости. Да и тот тоже не ожидал. Он явно стушевался от неожиданности. Только и нашёлся сказать:
- Ты это, слышь…
- Это у тебя в штанах вниз головой висит, а ко мне ты обращайся по имени, понял?
Он понял, что его несёт, но назад уже не было пути. Да ему было даже забавно ощутить себя в этой новой роли. Такого с ним никогда ещё не случалось. Он чувствовал, что его дух распрямляется словно пружина, он как будто почувствовал себя выше, крепче, сильнее.
Гера не мог снети такого оскорбления. Гордость «братана» взыграла в нём, и он взял Славу за майку, за грудки, да так, что материя затрещала. Но не тут-то было. Слава теперь был не тот сгорбленный, потерянный сморчок, он был теперь бунтарь духа. И скажи в этот момент ему кто-нибудь, что это не так, он только рассмеялся бы в лицо. И он сделал то, чему удивился сам, точнее сделала его рука, помимо его воли, вопреки застоявшемуся годами страху. Он произвёл удивительно чёткий, точный и очень болезненный удар в ухо здоровому соседу. Тот от неожиданности охнул и отпустил руки. На лице его была написана смесь разных чувств – страха, удивления и злобы.
- Да ты чё?!!, - взревел он. И тут же ринулся вперёд с замахом руки.
Но не тут-то было. Слава теперь был жёстким и сосредоточенным, он нанёс соседу точный сильный удар в челюсть. Тот поскользнулся и упал на лестничную площадку. Удар получился что надо. Он выбил ему зуб. Такого ещё не было никогда. Победа, эта была настоящая победа, победа дерзости, которую раньше в себе он давил, как порок.
- Встань и уйди отсюда. В следующий раз обращайся ко мне с уважением, с уважением, понял?!, - последние слова он отчеканил, словно поставил точку в этом разговоре с запальчивым соседом.
Тот как-то обмяк, и зло посматривая перекошенным лицом, было дёрнулся вперёд, но тут же осёкся. Он понял, что перед ним теперь не тот самый «пенёк», которым его когда-то дразнили в детстве, а почти зверь, и более сильный, чем он сам. Он взял одной рукой за перила, и боком протиснулся на лестницу. Держась за челюсть одной рукой, он пробурчал неуверенно себе под нос, съедая звуки:
- Тебе п…., с пашанами тебя убём.
- Давай, вали отсюда, бык, - спокойно сказал Слава. 
Он простоял на лестнице до тех пор, пока внизу не закрылась дверь. После он зашёл в квартиру сам. Задор его немного поулёгся, он окинул взглядом разбросанные листы бумаги, сел на диван и сказал сам себе:
- Та-ак, битва эта, значит, не последняя. Этот хмырь не остановится на достигнутом. Ну ничего, мы ещё потягаемся.
Он был настолько упоён сознанием своей победы, что даже не заметил, что из разбитой руки на пол капают мелкие капли крови. Он ни на секунду не задумался о том, чем грозит ему его поведение. И это вправду было неважно. Он был готов делать что угодно, лишь бы снова ощутить этот радостный задор, он как будто бы дышал впервые за несколько лет свежим воздухом, будто что-то невообразимо тяжёлое свалилось с его души. Вся эта история имела, конечно, больший смысл, чем набить морду недругу. Для него это было обретение веры в свои силы. Угнетённый дух словно освободился таким незатейливым путём. Теперь этот самый дух искал возможности излиться. Слава сверкнул глазами в поисках чего-то. Да! Вот оно! Он запнул под шифонер кипу недавно разбросанной и истоптанной бумаги, сел за стол и достал из ящика кипу чистых листов. Теперь это было уже не то, что раньше, да что там раньше! Теперь его энергия словно увеличилась во сто крат. Он теперь весь горел от возбуждения. И он начал писать. Он с каждой минутой всё больше уходил в даль, словно взлетал над этим столом, над этой комнатой, над звенящей тишиной. Он в этот момент не ощущал ручки в руках, не воспринимал реальность как таковую, всё вокруг перестало существовать. Он погрузился теперь с головою в свой внутренний клокочущий мир, который до этого властно заявлял о себе хандрою и чёрной меланхолией. Он погрузился в него, чтобы черпать из него новые мысли, чувства, суждения. Он готов был нести Слово, своё Слово. Та самая невидимая пружина, которая раньше давила его изнутри с огромной силой, теперь будто вытолкнула всю душу на эти листы бумаги. В этот момент он почувствовал, что ощущение пустоты и бессмысленности покидает его, сменяясь новым, ранее неизведанным ощущением – безмерной радости бытия…