Блефы

Я входил в замочную скважину. Великанская – в великанский мой рост, она проглотила моё тело беззвучно и бесстрастно, даже сизый воздух предо мною не вздрогнул. Белёсая жижа росою стекала по стенам скважины, я – в мягком кресле. Из большой подушки где-то впереди возникала желанно одетая женщина – шоу начиналось.

Белый силуэт за чёрным окном, и в ушах звенит симфония сырости – бледный комар создаёт стереозвук. Вокруг несколько круглых зеркал, похоже, они вертятся вокруг своих осей и вокруг оси, в которую превратился в этот момент я. Всё это мишура – и призвук капели из крана, и усталость от глубины ночи, и необъяснимость из-за нежелания объяснять.

Скважина развлекает меня – тряся грудью нагой танцовщицы, развлекая музыкой народов комариного клана, вдавливая меня в мягкость мебели, отражая меня собою. Грудь великолепна, страстность музыки достигает апогея, кресло поглощает тело без тени брезгливости, а зеркала, крутясь вокруг своих осей, вертят и мои изображения – плавно и изящно переворачивая меня вниз головой и обратно.

Чувство странного умиротворения сверзлось с потолка скважины в мою голову – и будто нет этих хлюпающих звуков от подошв усталой ноги, и будто каждая капля превращается в полёте в маленький звонкий колокольчик и, падая, рассыпается смехом лёгкого металла, и будто ушла в безымянность духота и сырость от жижи, всё также стекающей по пещеристым сводам скважины; скважины, образующей временами некое подобие сосулек из этой жижи и тяжело дышащей под моим креслом.

Всё кончилось почти мгновенно – я осклабился и вышел из неё. Через две минуты – две минуты её курения в постели. Я встаю и, одеваясь, прихлопываю комара, впившегося в левую ляжку, затем иду в тёмно-душную кухоньку и до жесточайшего упора закручиваю кран. Теперь – в спальню, объяснять необъяснимость, а за чёрным окном силуэт начинает сливаться с льющимся с востока светом.

Благоуханное тело по соседству с моим, благодыханное и благолюбимое – спит. С утешающей себя улыбкой сажусь за стол, к настольной лампе. Мне хочется в этот момент передать тепло света в уходящей на запад ночи, когда даже кровопийцы мошки пьют мою кровь исключительно из-за моей близости к теплу и свету – сижу у настольной лампы.

Тайна… замок, который требует, чтобы его открыли и посмотрели, что же он скрывает, который молит, чтобы ему показали это. Женщина может и есть тот самый таинственный замок… Она – одновременно идеально проста, как замочный механизм для подходящего ключа, и гениально запутанна и сложна как миносский лабиринт, замок с тысячью комнат, маленьких и огромных, молчаливых и визжащих, мертвенно холодных и обнадёживающе, веропридающе, любяще греющих.
Никто не поверит. Великолепная тайна в моей тёплой постели мирно парит во снах, слегка прикрывшись простынёй, с загадкою в губах и ожидании разгадки.

Не знаю у кого бы спросить разрешения – по старой пионерской привычке – разрешения жить ею. Дело в том, что ею я не жил, и сейчас не живу, а только вспоминаю как это делать… это можно обозвать воспоминанием будущей жизни или сочинением прошлогодних несостоятельностей (не состоявшегося в прошлом году, в прошлом месяце, в прошлом сне, в прошедшей эпохе). Как и первородный грех, первородный блеф во мне царствует в определённые отрезки, а вернее, в неопределённые отрезки существования. Слово оживляет блеф на бумаге, он, блеф, живо предстаёт пред созерцательным разумом в виде реальных со-бытий, со-взглядов, со-дыханий, перетекающих из со-зерцания в крутящиеся зеркала мыслей, в капающие на железо раковины слова, в ласкающие взор таинственные замки…

Addictive

На небе рождалась зорька – так её называют славяне. Не славянин, я не помню другого названия, я потерял свою самость… … …
Зорька на небе разрисовалась не на шутку – свидание сегодня… … … а под зорькой уже жжёт свои костры утреннее солнце - …