Сказки на ночь

      Ты уже приготовил уроки и собрал на завтра портфель, малыш? Ах, ты и не собирался? Пользуясь тем, что родители уехали в гости с ночевкой, ты решил и себе устроить маленький праздник? Что ж, это справедливо. Так ты уже отпил полрюмки из той лечебной бутылки с коньяком, что папа держит в серванте и обновляет раз в неделю? Ты уже выкурил на балконе тот королевский окурок, что нашел сегодня утром по дороге в школу? Ты уже посмотрел порнушку и сделал все то, к чему лежит душа и тянутся руки, когда смотришь на голых теть? Ты уже все это сделал, и все равно не хочешь спать, несмотря на то, что времени уже три часа ночи?.. Ай-ай-ай. Ложись скорее в постельку и закрывай глазки, а я, так и быть, расскажу тебе пару сказок, ведь ты их так любишь! Какие ты хочешь? Страшные?.. Но, видишь ли, малыш, дело в том, что я не знаю страшных сказок. Я знаю очень страшные сказки, а это совсем не одно и то же... Очень страшные сказки вредны и опасны, мой мальчик. Слушая их, ты можешь испугаться настолько сильно, что даже умереть от разрыва сердца!.. Ты все равно хочешь их послушать?.. Ты уверен?.. Ну, будь по-твоему.

 
    Однажды, давным-давно жил-был негр по имени дядюшка Римус. Как и все негры, он очень не любил работать и очень любил отдыхать. Отдыхая, дядюшка Римус придумывал всякие волшебные истории про разных животных и рассказывал их белому хозяйскому мальчику, который потом вырос и стал детским писателем. Став детским писателем, мальчик написал по этим историям книгу, которая так и называется: “Сказки дядюшки Римуса”. О чем мальчик не написал в этой книжке, — это о том, как умер старый негр. А умер дядюшка Римус странной смертью при никем не выясненных обстоятельствах: однажды его нашли сидящим на табурете, сложившим на коленях руки и задумчиво глядящим в пол, — словно бы еще живым, — а в спине у него торчала кочерга.
      С тех пор прошло много лет, и вот совсем недавно американским ученым удалось открыть местонахождение могилы дядюшки Римуса. Специальная экспедиция эксгумировала останки великого сказочника и доставила их в один из научно-исследовательских институтов. Окаменевшее вещество, найденное в черепной коробке и когда-то являвшееся головным мозгом дядюшки Римуса, было использовано в сложнейшем эксперименте с задействованием самой современной аппаратуры. Цель эксперимента состояла в том, чтобы извлечь из окаменевшей субстанции закодированную в ней информацию, расшифровать ее и пополнить существующие сказки дядюшки Римуса теми, что он так и не успел рассказать в свое время.
      Результаты эксперимента превзошли все ожидания. Когда наконец был подсоединен последний электрод и включен последний тумблер, на главном мониторе вместо ожидавшихся синусоид вдруг появилось изображение живописной полянки, и из репродуктора послышался голос диктора за кадром. Не иначе как это был голос самого дядюшки Римуса! Радостно переглянувшись и быстро пожав друг другу руки, научные сотрудники принялись внимательно смотреть и слушать.
      «…Сегодня, дружок, я расскажу тебе историю о том, как братец Черепашка соревновался в беге с самим братцем Кроликом... Нет-нет, юному сэру не стоит думать, что старый негр выжил из ума и решил во второй раз рассказать ему то, о чем уже рассказывал раньше. Нет-нет, то была совсем другая история, когда братец Черепашка попросил свою старую жену миссис Черепашиху нарядиться в штаны и поджидать братца Кролика на другом конце дистанции. В этот раз, дружок, я расскажу тебе о другом соревновании... Садись поудобнее и больше не перебивай старика Римуса..».
      На экране, тихо, почти неслышно разговаривая, появились главные персонажи сказки. Оба братца почему-то старались не смотреть в камеру и держались к ней задом. На круглой спине братца Черепашки красовался яркий, как у тарантула крест, — часть выпуклых, словно на лимонке, квадратиков его панциря была будто покрашена в белый цвет. К удивлению экспериментаторов, голос дядюшки Римуса вдруг начал ослабевать и скоро исчез совсем, оставив ученых наедине с неподвижными спинами героев. Довольно долгое время ничего не происходило. На четырнадцатой минуте эксперимента братец Черепашка медленно обернулся и посмотрел с экрана в зал пустыми, продолговатыми глазами без зрачков.         
      — Мне страшно, — прошептала одна младшая научная сотрудница, которую звали не то Мэри, не то Салли.
      — Не бойся, душа моя, — подбодрил ее, взяв за руку, руководитель эксперимента, но кадык его при этом предательски дрогнул.
      Тут же голос дядюшки вдруг прорезался с новой силой.
     « ... Ударили они по рукам и условились, что назавтра, лишь рассветет, померятся они силою на поляне, под старым большим дубом, тем самым, в котором жил братец Филин».
      — Почему под дубом? Как можно состязаться в беге под дубом? Ведь речь, если не ошибаюсь, шла о беге?.. — недоуменно обвел взглядом присутствовавших старший лаборант, которого звали не то Билл, не то Джон.
      — Вы лучше смотрите и слушайте! — сдавленным голосом кто-то ответил ему, и после этого лаборант больше не задавал вопросов.
      «... Весь день братец Черепашка готовился к состязанию. Первым делом он созвал своих детишек и долго разговаривал с ними, серьезно и по-отечески ласково. Потрепал по чешуйчатой голове среднего, со слезами на глазах расцеловал младшенькую, похлопал по панцирю старшего сына, и потом, отведя его в сторону, долго давал ему какие-то наставления. Покончив с беседой, братец Черепашка искупался в реке, облачился в чистое белье и надел серебряный нательный крестик. А затем позвал свою жену, старую миссис Черепашиху, и занялся с ней последними приготовлениями…»
      Последними приготовлениями супруги занимались в каком-то обширном и темном помещении, напоминавшем сарай. Миссис Черепашиха светила мужу керосиновой лампой, а тот с кряхтением топтался в захламленном углу, пытаясь выволочь оттуда некий продолговатый предмет весьма ощутимых размеров. Когда наконец ему удалось это сделать, взору экспериментаторов предстал обитый черным крепом ящик, шестиугольный в сечении и с ритуальными кистями на углах. Миссис Черепашиха поставила лампу на полку и вытерла тряпочкой крышку ящика. Потом поднатужилась и откинула ее в сторону, словно открыла сундук с белоснежным нутром; поджав губы, скорбно взглянула на мужа и отошла в сторонку. Братец Черепашка вздохнул, перекрестился и залез в ящик. Опрокинулся на спину, вытянулся во весь рост, немного полежал так, затем перевернулся на бок, потом на другой. Наконец, словно бы найдя ящик вполне удобным, удовлетворенно кивнул головой и вылез из него.
      В последние приготовления также входили примерка строгого костюма, извлеченного из того же угла, что и ящик, критическое разглядывание полированного гранитного параллелепипеда — в другом углу, и несколько затянувшееся разглаживание утюгом многочисленных красных лент с золотыми надписями, — “от братца Лиса”, “от братца Филина”, “от сестрицы Лошадки”. Когда на экране гладили ленту от братца Опоссума, заместитель начальника эксперимента — то ли Сэм, то ли Пол — не выдержал.
      — Какая, все-таки, странная сказка. Не думаю, чтобы она сильно понравилась детям. Весьма очевидно, что это не лучшее творение господина Римуса; пожалуй, он очень правильно поступил, оставив его при себе. Поэтому предлагаю немедленно выключить аппаратуру.
      Главный начальник — не то Майкл, не то Питер — был, однако, иного мнения.               
      — В этот эксперимент, любезнейший, вложен не один миллион федеральных долларов. Выключить аппаратуру означает пустить их на ветер. Мне тоже не особо нравится эта сказка, однако перспектива судебной тяжбы с государством нравится мне еще меньше. Давайте терпеть, мой друг.
      Терпеть им, впрочем, пришлось недолго; через пару минут действие переместилось из сарая на улицу, где вскоре довольно неожиданным образом началось какое-то деревенское торжество. Обитатели сказочного мира прогуливались по экрану в праздничных одеждах, ездили в украшенных цветами повозках, галантно приветствовали друг друга приподниманием шляп, пировали за длинными столами, поставленными где-то на природе, говорили тосты. В финале праздника все задумчиво сидели у костра, а братец Шакал пел душевные песни и аккомпанировал себе на гитаре.   
      Затем в представлении произошла мастерская пауза в стиле лучших кинорежиссеров мира: пение затихло, и довольно долго показывали луну в пустом ночном небе. Потом небо медленно посветлело, луна обернулась солнцем, камера постепенно съехала вниз и открыла взгляду бескрайнее поле, разделенное на две части узкой проселочной дорогой. По этой дороге к зрителям шел неспеша путник, — братец Черепашка.  Чем ближе он подходил, тем лучше становилась заметна в его облике одна деталь, лишняя и чужеродная, странно выступавшая за округлые очертания его тела.  Сквозь тихий шум ветерка давно уже молчавший дядюшка Римус бесцветным голосом произнес:
      «В этот день он возвращался домой хмурым и убитым».
      Тотчас после этих слов, не останавливаясь, братец Черепашка слегка изменил направление, и все присутствующие увидели, что в спине у него торчит огромный меч. Несколько женщин вскрикнули, а одна по-дурному завыла. Под этот вой, изрядно побледнев, начальник эксперимента подошел к пульту управления и дрожащим пальцем ткнул в красную кнопку. Экран тут же погас, а вместе с ним по непонятной причине и свет в помещении. От неожиданности баба прекратила выть, и некоторое время царила спокойная тишина. Паника началась лишь после того, как в кромешной темноте дядюшка Римус поинтересовался:
      «Понравилась тебе эта сказка, малыш?..»

   
   Ну, а ты что скажешь, дружок? Что, даже ни капельки не испугался?.. Ну конечно, ты ведь уже взрослый малый, разве могут тебя напугать такие глупости? Конечно же, нет. Но что бы тогда тебе рассказать?.. Послушай-ка вот это.
      Еще не так давно был на свете маленький мальчик Гриша, где-то совсем рядом, может быть, даже в этом городе. Дом, в котором он жил вместе со своими родителями, был очень старый, а квартира у них была коммунальная, рассчитанная не то на пять, не то на шесть семей, и потому когда-то битком набитая людьми. Почти все ее жильцы, однако, уже успели получить жилплощадь в новых районах города и благополучно туда переехать; теперь оставались лишь Гриша со своими родителями в двух комнатах, да еще в одной соседка, — старая бабушка, имени которой я сейчас не вспомню. Его, впрочем, и тогда-то никто не помнил; все так и называли ее — в глаза и за глаза — бабушка.
      Однажды, как и бывает в страшных сказках, родители мальчика собрались в командировку на несколько дней. Поскольку они считали своего девятилетнего сына уже выросшим и самостоятельным человеком (отчасти, надо сказать, по праву), то рискнули на этот раз обойтись без услуг пригородной тетки и предоставили мальчугана самому себе. Выдали ему ключи от почтового ящика, чтоб не переполнялся, немного денег, — на продукты, и множество полезных наставлений, — для своего спокойствия. Не покупать мороженого, не тратить деньги на кино, не просыпать в школу, много не гулять, готовить уроки, поздно не ложиться, а главное, — главное, питаться три раза в день, горячим и не всухомятку, чтобы не испортить себе желудок. Плиту, с другой стороны, самому лучше не зажигать, от греха подальше. Поэтому, — слышишь, что тебе мама говорит, сынок? — прежде, чем кушать, проси бабушку, чтоб разогрела. (И отцу, вполголоса: “Не разломится старая, чай не зря мы ей в магазин ходим!”)
      Мать поцеловала Гришу в щеку, отец похлопал его по плечу, и после этого с легким сердцем оба отбыли на вокзал. А Гриша, тут же опьянев от незнакомого чувства свободы, бросился делать все то, что ему было не велено, ибо, хоть временами он и казался кое-кому взрослым, но все же оставался тем, кем был — взбалмошным и непослушным ребенком.
      Скушав несколько порций сливочного мороженого и отсмотрев в районном кинотеатре три раза подряд кинофильм “Зорро”, вечером Гриша вернулся домой, — уставший, но бесконечно счастливый. А ведь тут, дома, имелись еще и другие, более изысканные запретности, о которых ни маме, ни папе даже не пришло в голову упомянуть, — считалось, видимо, что Гриша о них и не подозревает! Что ж, тем лучше.
      Отцедив из заветной папиной бутылки рюмку французского коньяка и вытащив из папиного тайника на антресоли видеокассету порнографического содержания, малыш предался разврату. С равнодушной деловитостью зашелестел видак, телевизор приглушенно застонал иностранным сопрано, кровать в родительской спальне оказалась чрезвычайно мягка, и коньяк через соломинку почудился вдруг не таким уж противным и горьким. Целый час, а может быть и дольше, по мере того, как шум в голове усиливался и делался все более приятным, Гриша с неподдельным интересом наблюдал за нагими, весьма раскрепощенными тетями, которые, в общем и целом, могли бы соответствовать его эротическому идеалу, если б не груди, — совершенно никчемные куски сала, непонятно чем привлекающие взрослых мужчин.
      Потом он прошел в прихожую, достал из кармана своей куртки гигантский окурок, найденный утром на улице, зажег его и вышел с ним на балкон, — увы, папа не курил, и приходилось соблюдать некоторую технику безопасности. Затем вернулся в комнату, построил рожи перед зеркалом, побродил кругами, позевал и лег спать.
      В кровати он неожиданно почувствовал голод и вдруг осознал, что за весь день ничегошеньки не ел, за исключением мороженого. Идти на кухню и рыться в холодильнике было лень, к тому же там и не было ничего, что можно было бы вот так сразу положить в рот…  Эх, надо было купить картошки и сказать бабушке, чтоб пожарила! С луком. Или котлет…
      Сглотнув слюну, Гриша перевернулся на другой бок и с неудовольствием подумал: “Могла бы и сама, между прочим, догадаться. А теперь уже поздно в магазин идти, — где я ей сейчас картошку возьму!..” И тут мальчик обратил внимание на то, что бабушки сегодня он почему-то не видел, — ни утром, когда еще были родители, ни вечером, после того, как вернулся из кино. Ну, утром понятно; когда нормальные люди идут в школу, все старики еще нежатся в постели. Но вечером — извините. Сеанс закончился в половине девятого, и в девять он был уже дома, не бог весть как поздно. Какой бы  ранней птахой не была бабушка, в этот час она еще порхает по квартире… Странно. Пожав плечами и хмыкнув, Гриша мужественно поборол чувство голода и заснул.
      Наутро больше хотелось спать, чем есть, однако Гриша, донимаемый легкими угрызениями совести по поводу бесчинств накануне вечером, решил проявить послушание хотя бы в вопросе регулярного приема пищи.  Позевывая, он подошел к двери старушки и постучал. Никто не откликнулся.
      — Бабушка, пожарьте мне яичницу! — громко попросил мальчик. — Там у нас в холодильнике как раз два яйца есть. Слышите?
      За дверью молчали.               
      — Бабушка, проснитесь! Мама сказала, что вы должны мне кушать готовить. Слышите?
      И Гриша постучал еще раз. И снова никто не ответил.
      — Ну и не надо. Я не виноват, так маме и скажу, — пробурчал Гриша и отправился в школу. 
      Весь день он был ужасно занят. Просражавшись пять уроков подряд со своим лучшим другом Митей в морской бой, в половине третьего Гриша наспех заскочил домой, чтобы бросить портфель и захватить клюшку. До самых девяти вечера, с отвагой и мастерством, он защищал цвета дворовой сборной по хоккею. А в девять, в изнеможении вернувшись с улицы и осыпаясь в прихожей льдышками, вдруг ясно почувствовал, что с удовольствием скушал бы слона. Да и шутка ли — уже больше суток он ничего не ел! С нарастающим раздражением Гриша подошел к двери соседки.
      — Бабушка, вы еще не спите? Откройте, я знаю, что вы еще не спите! Идите разогрейте мне что-нибудь на ужин, а то я не умею. То есть, я умею, но мне мама не велела. Она вам велела. Слышите, что ли?!
      В ответ лишь тихо жужжал электрический счетчик, висевший тут же, возле двери. Медленно проплывали в его окошке черные и красные полоски, а это говорило о том, что в комнате горит свет, и, стало быть, бабушка у себя, просто не желает открывать.
      — Я кушать хочу!.. — хныкал Гриша и пинал дверь ногой. — Ну бабушка, ну миленькая, ну приготовьте мне что-нибудь, ну что вам стоит!.. — и вдруг, по-детски быстро озлобившись, отскочил от двери и закричал: — Вы не бабушка, а старая карга! Я маме все скажу! Она вам никогда больше в магазин не будет ходить! Вот тогда вы поймете, что значит хотеть кушать! А я и без вас обойдусь.
      На кухне, в шкафу возле мойки Гришины родители хранили изрядный запас консервов, — тушенку, сгущенку и прочее. “Запас на тот случай, если коммунисты опять придут к власти”, — тонко улыбаясь, говаривал папа, — не поймешь, то ли в шутку, то ли всерьез. Кушать без спросу эти консервы Грише возбранялось, — не из каких-либо жлобских соображений, а по причине все той же заботы о его желудке: консерванты, как известно, вредны. Но стали бы теперь папа с мамой настаивать на своем запрете, знай они о том, что нерадивая бабушка отказывается выполнять свои обязанности? Думается, что нет.
      Открыв голубцы в томатном соусе и не удосужившись выложить их на тарелку, Гриша приступил к трапезе, — быстро и напряженно, потому как по телевизору вот-вот должен был начаться фильм ужасов. Одна банка, однако, не смогла насытить изголодавшегося Гришу, пришлось хватать вторую и спешить вместе с ней к телевизору, дабы не пропустить начало. Еда в родительской спальне, да еще в постели, — за это он, безусловно, получит на орехи, если узнают. Но если постараться не капать на простыни, то, может, и обойдется. В любом случае, во всем виновата бабушка, с нее и спрос.             
      Фильм оказался на редкость интересным и страшным. Закончив просмотр, Гриша с наслаждением представил себе, как завтра он перескажет его Мите до мельчайших подробностей. На большой перемене он отведет Митю в уголок и заботливо спросит: ну что, посмотрел вчера вечером ужасник? Нет, — вздохнет Митя, — мать не дала, за двойку по географии. Не горюй, — скажет Гриша, — я тебе расскажу; короче, слушай. Один дядька все время прикидывался живым человеком, а на самом деле был трупом. И никто об этом не знал, кроме одного другого дядьки, который все знал с самого начала. Тот, который труп, убивал людей, вырывал у них сердца и жрал их. А другой дядька все время старался его поймать и всем говорил, что он — труп, но никто ему не верил, потому что он был богатым, и все его уважали. Тогда другой дядька подговорил еще одного дядьку, который был полицейский, и они подговорили еще одну тетьку, у которой он хотел сердце вырвать, чтобы она пришла к нему на свидание, как будто ничего не знает. И она пошла. А эти два дядьки в засаде сидели. И только он стал клыки выпускать и в труп превращаться, они в него из пистолетов стали стрелять. А от него — фырк, фырк — пули отскакивают. Тогда тот дядька, который с самого начала все знал, говорит тому, который полицейский: давай сюда кол осиновый, который они с собой принесли. И стали они с этим колом за ним гоняться. А он как махнет лапой, — и вышиб кол. И на того, который полицейский. А тот вдруг как ощетинится, и тоже клыки выпускает. Он, оказывается, тоже труп был, только хороший. И стали они друг друга на части рвать. Потом тот, который плохой труп, все-таки нашего пересилил. Завалил на пол и голову стал отгрызать. Так и отгрыз. А потом другого нашего, который все с самого начала знал, как шваркнет когтями!  Наш в угол свалился и мертвым прикинулся. Тогда он на тетьку полез. И тут наш как вскочит, да как засандалит ему кол в самую спину! Из него аж гной во все стороны брызнул, и червяки потом полезли. Ну и все, стали они с тетькой целоваться, и конец. Классный фильм. А двойку ты, лопух, давай исправляй, в следующий раз не буду рассказывать, — больно мне надо!
      Выключив телевизор, Гриша вышел из родительской спальни, плотно прикрыл дверь и направился было к себе. Однако, сделав несколько шагов, в нерешительности остановился. В силу исторических причин, комнаты, которые занимала Гришина семья, были не сопредельными, а находились в противоположных концах коридора. Обычно это обстоятельство не вызывало у молодого Гриши ровным счетом никаких затруднений, — бегом туда, вприпрыжку обратно, — только ветер в ушах свистит! Но на сей раз Гриша вдруг явственно почувствовал, что вовсе не хочет бежать сломя голову в этот мрачный коридор, заканчивавшийся на половине своей длины неосвещенным пространством как стеной. Не то что бежать, идти-то не хотелось. Естественно, все из-за этого дурацкого фильма. Станет он просто так пугаться какого-то там коридора, хоть и сто раз темного!.. И почему папа сюда вторую лампочку не ввернет!.. Хорошо хоть одна есть.
      Но едва лишь Гриша с благодарностью посмотрел на тусклый плафон над своей головой, как случилось ужасное. Желтый огонек внутри стеклянного шара предательски моргнул и погас, и тут же на кухне замолк холодильник, — в старых домах частенько бывают неполадки с электричеством. Похолодевший Гриша непроизвольно присел на корточки. Что делать? Наощупь вернуться в спальню родителей, — до нее ближе, — расшторить окна и, стиснув зубы, смотреть на уличные фонари до тех пор, пока не зажгут свет?.. Ага, а что если все эти трупаки так и остались сидеть в телевизоре, и только и ждут когда он придет? Нет-нет, ни в коем случае... Тогда, может быть, промчаться по коридору в свою комнату, броситься в кровать, укрыться с головой одеялом и много-много раз считать до ста, пока не уснешь?.. Но за окном его комнаты растет старый вяз, и в ветреную погоду сучья колотят прямо в стекло. А вдруг кто-нибудь, да по этим сучьям... Тогда уж неважно — под одеялом ты или нет. Ой, мамочка, мамочка, что же делать?!..
      Он уже был готов пустить слезу, но вдруг вспомнил, что один из его любимых книжных героев, остроумный и мужественный сыщик по имени Джонсон, шутя относился к любой критической ситуации и не позволял своему молодому коллеге Питерсу падать духом. Нужно просто представить себе, что оба сыщика здесь, рядом, — и все дела. Шмыгнув носом, басовитым голосом мальчик сказал:    
      — Ну-ну, мой юный друг, зачем же так расстраиваться. Давай-ка подумаем, как мы можем выйти из этого положения.
      — Да я уже думал, — отвечал воображаемый Питерс голосом потоньше. — Пойти, что ли, на кухню и покопаться в ящиках? Там, кажется, где-то должны быть свечи.
      — Вряд ли ты их найдешь в темноте, — возразил Джонсон. — И разве ты забыл о крысе, которую папа ловит под раковиной уже второй год?
      — Нет-нет, не забыл, — испугался Питерс. — Тогда, может быть, закрыться в туалете, если там никого нет, и просидеть на толчке до утра?
      — Если нет, так будут. Представляешь, снизу щупальце, и хвать тебя за...
      — А я не буду штаны снимать!
      — Это не выход.
      Помолчав, Питерс плаксиво вздохнул:
      — Что ж, остается одно: бежать на улицу. Быстренько оденусь в прихожей и...
      — А ты уверен, что за дверью никто не стоит?
      — Не уверен... Ну, тогда... Придумал! Надо позвать бабушку, громко-громко. Раньше она просто спала, потому и не слышала. А сейчас я как закричу изо всех сил! Она проснется и выйдет.
      Несколько секунд детективы молчали.
      — Не проснется и не выйдет, — мрачно сказал наконец Джонсон и, немного подумав, дрогнувшим голосом добавил: — А знаешь почему?   
      — Знаю, знаю!! — визгливо вскрикнул Питерс, заходясь слезами. — Только не надо, не надо мне говорить, прошу тебя!
      — Потому что бабушка спит вечным сном! — безжалостно прорыдал в ответ Джонсон, после чего оба сыщика дружно и громко заревели в один голос.
      Игры кончились. Все прежние несерьезные страхи Гриши моментально исчезли в свете, а вернее, в ужасающей тьме открывшегося факта: в квартире находился труп, — не выдуманный, реальный. В том, что бабушка мертва, не было никаких сомнений. Двое суток не появлялась она из своей комнаты, двое суток не отзывалась, и уже двое суток молотит ее электрический счетчик, — это у нее-то, привыкшей экономить каждую копейку... Да-да, бабушка просто взяла и умерла, как это часто делают старые люди.
      С замиранием сердца Гриша представил себе холодную, серую тушку в старомодном ситцевом платье, лежащую за стеной на такой же старомодной кровати, оскалившуюся на потолок единственным зубом. Видение это было до того, сугубо образно говоря, живым, что Гришин страх достиг наивысшей, безмолвной формы; немое оцепенение пришло на смену истерике, и тело будто парализовало. Воображение, однако, осталось нескованным; жестоко и подло потащило оно Гришу в комнату старушки.
      Вот она лежит на своей кровати, страшная и деревянная, как мебель вокруг нее. Посиневшая жилистая рука сжимает футляр для очков каменной хваткой. О чем она думает? Ведь мертвые тоже о чем-то думают, разве нет? Понятно, что такое смерть: нельзя больше ходить, нельзя разговаривать, нельзя смеяться, нельзя видеть и слышать, но чтоб нельзя было думать? Такого, конечно, не бывает... Так о чем она там думает? Скорее всего, о ком-нибудь близком ей, о чем ей сейчас еще думать? Наверное, о своих детях, — кажется, у нее их было несколько. Или о старухе из соседнего подъезда, — кажется, это ее подруга. А может... а может, она думает о нем, о Грише?.. Приходится признать, что это вполне возможно, и даже, пожалуй, вероятней всего; конечно, он ей никто, но ведь все ее близкие далеко, а он здесь, под боком, — поэтому она и думает о нем, просто потому что он рядом... Боже, какой ужас... Но что?.. Что она может о нем думать?.. А вдруг что-нибудь нехорошее?!.. А вдруг покойница сейчас вспоминает эпизод двухнедельной давности, когда приплясывавший на месте Гриша встретил ее, выходившую из туалета, нетерпеливым и злобным цоканьем языка? Или какой-нибудь другой плохой поступок, например... да что далеко ходить за примером, ведь всего несколько часов назад он обозвал ее старой каргой! А мертвые этого не прощают. Мало того, мертвые не только не прощают обид, но и сурово мстят за них. Как? Это детский вопрос; каждый, кто смотрит фильмы, прекрасно знает, как именно мстят мертвые. Для начала они оживают, что само по себе уже очень неприятно. Потом вылезают из гроба или какого-нибудь другого места, встают во весь рост и начинают приближаться, медленно переставляя негнущиеся в коленях ноги. При этом они издают ужасные нечленораздельные звуки и целятся скрюченными пальцами в горло жертвы. В замкнутом пространстве спасения от них, как правило, нет.         
      Инстинкт самосохранения вывел Гришу из состояния губительного оцепенения, и мальчик предпринял отчаянную попытку вымолить у покойницы прощение.
      — Бабушка, простите меня! — закричал он в гулкую темноту. — Я не хотел вас обзывать! Честное слово! Я не знал, что вы умерли!..
      Задобрить усопшую, однако, не удалось. Из глубины коридора вдруг послышался тихий шорох и, кажется, скрип пружин; очевидно, бабушка начала действовать. Вот-вот она встанет с кровати на пол, вытянет перед собой железные прутья рук, выкатит белые яйца невидящих глаз и отправится на расправу со своим обидчиком. Вряд ли она будет открывать дверь, чтобы выйти из своей комнаты; по всем правилам ей надлежит разбить эту дверь в щепы медленными, чугунными ударами кулака. Безусловно, это даст некоторую отсрочку, но уж после того, как дверь будет разбита...
      По-животному пискнув, Гриша встал на четвереньки и пополз в сторону кухни, надеясь обрести в ней хоть какое-то убежище. Выбраться на улицу, к сожалению, не представлялось возможным: бабушкина комната находилась возле прихожей, и двигаться по направлению к выходу из квартиры означало лишь ускорить свою гибель. Впрочем, и кухня не спасала; преодолев несколько метров, Гриша вдруг с ужасающей ясностью осознал бессмысленность всякого передвижения. Кто сказал, что бабушка у себя? Будучи существом сверхъестественным, в любой момент она может оказаться где угодно, — в одной из комнат, в кухне, в туалете... Более того, ей ничего не стоит изменить свою внешность и до поры прикидываться каким-нибудь безобидным предметом, например стулом или вешалкой для пальто, — чем угодно. Вон тот старый ковер, свернутый рулоном и едва различимый в темноте, — не стоял ли он раньше в другом углу?..
      Гриша хихикнул, горько и безумно. Шансов на спасение не было никаких, оставалось лишь сложить руки и ждать смерти. Несколько минут он провел в полной неподвижности, сжав кулаки и зажмурив глаза, и вдруг, совершенно неожиданно, вспомнил один старый способ борьбы с нечистью, о котором он читал в какой-то книге. Всего-то и требуется, что нарисовать мелом на полу круг, залезть в него и сидеть в нем до первых петухов; круг получается как бы магическим, и ни одна потусторонняя тварь не может ступить в него. В книге, правда, под утро нашлась одна компетентная мразь, которая-таки обладала этой способностью, и герой все же погиб, но в любом случае стоит попробовать. Нужен мел. Но где ж его взять, ведь квартира — не школа. А может, не обязательно мел, может быть, важен лишь круг? Но и в этом случае его надо чем-то нарисовать, а чем?..
      Гриша принялся лихорадочно перебирать в голове всевозможные варианты. Пробраться в спальню родителей и попробовать отыскать там шариковую ручку? Не пойдет; линия получится слишком тонкой и плохо заметной на грязном линолеуме, бабушка может не разглядеть... Нашарить в кухне спички и попытаться сложить из них окружность? Тоже не годится, будут щели. А если...  Ура! Выход найден, и имя ему — зубная паста. Сейчас он тихонько сползает в ванную и притащит оттуда тюбик Поморина, — кажется, почти полный, должно хватить, даже если не размазывать пасту по полу, а просто выдавливать змейкой. Не исключено, конечно, что именно в ванной его и подстерегают, но иного пути у него нет. Надо лишь собраться духом и немного успокоиться...
      Под утро дали свет, а часов в девять бабушка вернулась домой от своего старшего сына, у которого прогостила несколько дней. Отпирая дверь в свою комнату, старушка заметила в коридоре что-то странное. Подойдя поближе, она увидала на полу обширное светлое пятно и своего юного соседа Гришу в нем, перемазанного с ног до головы чем-то белым и спящего. Бабушка взялась рукой за сердце и быстрым шепотом прочла короткую молитву. Потом наклонилась, тронула Гришу за плечо и спросила: “Милок, ты живой?” Проснувшись и посмотрев на бабушку диким взглядом, мальчик издал протяжный, душераздирающий вопль. В первые же секунды вопля старушка часто заморгала, попятилась, рухнула навзничь и... больше уже не вставала.


      Вот такая сказка, дружок. Я даже не спрашиваю, понравилась ли она тебе; сам вижу, что нет. Похоже, ты не очень-то понимаешь толк в сказках. Но в запасе у меня есть еще одна история — не выдумка, а быль — и уж она-то должна придтись тебе по вкусу.  Слушай как было дело.
      Уже довольно давно, лет тридцать назад, жил в этом городе еще один маленький мальчик, которого звали так же, как и тебя. Это был очень умный ребенок, прекрасно успевавший по всем предметам; учителя и родители не могли на него нарадоваться. У мальчика было много интересов и увлечений: он много читал, рисовал, посещал кинотеатры, музеи и выставки. Но больше всего на свете он любил фантазировать. Фантазии мальчика поражали своим размахом и недетской изощренностью. Однажды, еще шести лет от роду, малыш пришел на кухню и заявил своим родителям буквально следующее:
      — Завтра мы все втроем вылетаем на Марс. Межпланетный космический корабль уже готов и спрятан в надежном месте. Командовать экспедицией, естественно, буду я. Папу назначаю своим заместителем, а маму — заместителем папы. Еще я хотел взять Светку из восемнадцатой квартиры, но она, к сожалению, писается по ночам, а в условиях невесомости с этим будут проблемы... Лететь мы будем долго, чуть больше года, и не раз нам придется отражать нападения космических пиратов. А когда мы все-таки долетим, марсиане тут же схватят нас в плен и посадят в темницу, чтобы ставить над нами опыты. Но мне удастся соблазнить дочь начальника тюрьмы, и она передаст нам напильник в каравае хлеба. Мы перепилим решетку и вырвемся на свободу, а после этого построим на Марсе коммунизм, и меня захотят избрать генеральным секретарем. Но вместо этого мы решим вернуться домой. На обратном пути вы оба подцепите вирус венерианской лихорадки, будете долго болеть и умрете. Но я не буду выбрасывать вас в космос, а доставлю на Землю в целости и сохранности, где и похороню с должными почестями. Жалко, конечно, что так получится, но у хорошего приключения всегда бывает немножко грустный конец...
      Мальчик печально вздохнул и ушел к себе в комнату, а опешившие родители лишь молча проводили его изумленным взглядом. Вечером, когда малыш уже спал, папа провел инспекцию его книг, и среди многочисленных детских публикаций обнаружил немало специальной и невесть откуда взявшейся литературы, в частности “Аналитическое исследование кривых третьего порядка” и “Краткий курс практической гинекологии”. Родители крепко задумались, и думали очень долго, — до тех пор, пока не были удивлены еще одной фантазией, на сей раз несколько страшноватой. Как-то раз мальчик, к тому времени уже ходивший во второй класс, вернулся из школы и посетовал:
      — Как тяжело, все-таки, быть убийцей.               
      — Откуда тебе знать, разве ты кого-то убил? — спросила мать, наливая сыну тарелку супа, причем в голосе ее послышалась не одна лишь ирония.
      — Ага, — просто отвечал мальчик, с аппетитом приступая к обеду. — Петьку Копытова. За то, что он у доски сегодня лучше меня ответил. Видишь ли, мама, настоящий мужчина не должен мириться с позором, поэтому я и принял это нелегкое решение...
      — Может быть, просто стоило хорошенько подготовиться к следующему уроку, чтобы ответить лучше Петьки? — с деланной веселостью предположила мать.               
          — Я думал об этом. К сожалению, это был бы лишь временный выход из положения, не дающий никакой гарантии, что подобное унижение не повторится впредь. А так, ты же знаешь, мама: нет человека — нет проблемы.
      — И... и где же ты его убил?
      — У нас в подвале. Пригласил после уроков к себе, как будто бы марки показать. Заходим в подъезд, я ему и говорю: мне отец велосипед новый купил, в подвале стоит, хочешь посмотреть? Он, дурак, и согласился. Спускаемся вниз, я его чик-чик, и все. Что у нас на второе?
      — Котлеты... — тихо ответила побледневшая женщина, и уже почти шепотом спросила: — А как ты его чик-чик?..
      — Шилом. В горло, два раза. Потом смотрю — он еще дышит, тогда я его кирпичом по голове, для верности.
      В срочном порядке с работы был вызван отец. Вместе с дворником он тщательно обследовал подвал дома, но трупа найдено не было. Вечером родители поимели со своим сыном серьезный разговор, в процессе которого отец неоднократно принимался расстегивать брючный ремень, а мать слезно упрашивала мальчика признаться в том, что он пошутил.
      — И не пошутил вовсе! — плача, отвечал мальчик. — Просто это в другом подвале было, а в каком — я вам не скажу, больно мне надо из-за вас срок мотать!..
      После этого случая было решено показать мальчика психиатру. Психиатр, высокий и лысый мужчина с пронзительным взглядом, начал издалека:
      — Скажи, дружок, что ты любишь больше всего на свете?
      — Много чего люблю, — подумав, буркнул мальчик. — Мороженое, конфеты. Фильмы смотреть, если только хорошие...
      — Ага, фильмы. Это хорошо, я тоже люблю смотреть фильмы. А какие фильмы ты считаешь хорошими?
      — Ну... там, где история какая-нибудь интересная.
      — Ага, история. Это хорошо. Значит, ты любишь выдумывать истории?
      — Вы, дяденька, какой-то странный. Зачем выдумывать истории, когда в жизни их и так полным-полно?
      — Но ведь выдумываешь же!
      — Кто вам сказал?
      Психиатр пришел в некоторое замешательство, потом с нотками раздражения в голосе заговорил:
      — Скажем так: мне просто об этом известно. Дело в том, дружок, что в выдумывании историй нет ничего плохого, это естественно в твоем возрасте. Но истории нужно выдумывать хорошие, а не плохие. Вот я, например, когда был маленьким, любил представлять как я путешествую на воздушном шаре, а ты... А ты представляешь себе всякие ужасы; вот зачем ты представил себе, что убил Петю Копытова?.. А тот случай с твоей соседкой, когда ты навоображал бог невесть что, испугался сам и напугал пожилого человека, настолько сильно, что он даже умер? Не стыдно тебе?
      — Глупости. Старуха была уже мертва.
      — Так же мертва, как и братец Черепашка? — с ехидной улыбкой вдруг спросил психиатр. — Ведь это, кажется, первая... м-м... первая печальная история в твоей жизни?
      — Вам, я гляжу, о многом сообщили, — сухо сказал мальчик. — История с братцем Черепашкой была всего-навсего ночным кошмаром. Я проснулся от страха, прибежал в комнату родителей и, кажется, в чем-то здорово помешал им. Неудивительно, что папа до сих пор не может простить мне этого. Что вам еще рассказывали?
      Психиатр долго молчал, потом принялся задавать неумные вопросы: сколько у кошки лап, что ярче светит — луна или солнце, и т.д. и т.п. Через час, закончив прием, он вышел из кабинета в коридор, где ждала мать мальчика, и устало произнес несколько непонятных медицинских терминов. Потом пояснил:
      — Ребенок чрезвычайно экзальтирован, но о психическом расстройстве говорить пока преждевременно.  Думается, пошли бы на пользу физический труд и строгая дисциплина.
      И жизнь мальчика в одночасье стала спартанской. Выполняя указание врача, родители перестали покупать ему игрушки, озаботили уборкой квартиры и хождением в магазин, взялись часто бранить — по поводу и без. Достигнутый результат оказался положительным лишь поверхностно: мальчик замкнулся, озлобился, ушел, как принято говорить, в себя, а главное — по-прежнему продолжал безответственно фантазировать, с той лишь разницей, что фантазиями своими он теперь ни с кем не делился. Постепенно родители привыкли к угрюмой молчаливости сына, сочли, что проблема воспитания в семье решена, и прожили несколько лет в относительном спокойствии, — до тех пор, пока одна из глупых выдумок отпрыска не стала для них роковой. Однажды, за что-то крупно обидевшись на папу с мамой, мальчик ясно вообразил себе, как у новеньких “Жигулей”, недавно купленных отцом, вдруг произошла поломка: случайно раскрутился один ответственный болтик в рулевом механизме. А на следующий день он представил себя простуженным и отказался поехать на дачу. Родители отправились одни; на сороковом километре одного из пригородных шоссе машина неожиданно потеряла управление, вылетела на встречную полосу и... Четырнадцатилетний мальчик был отдан на попечение своей престарелой тетки.
      Зажиточная и благодушная тетка практически не вмешивалась в личную жизнь племянника, а потому давала ему мало поводов для фантазий. Однако, достигнув восемнадцатилетия, мальчик вдруг представил себе, что тетушка скоропостижно умерла, оставив ему в наследство трехкомнатную квартиру и немало денег; вскоре так оно и случилось. Жизнь молодого человека забила ключом: дорогая иномарка, престижный вуз, красивые девушки. По окончании института он получил очень перспективную должность, постепенно сделал карьеру, и к сорока годам превратился в богатого и уважаемого члена общества.
      Все теперь давалось ему легко и просто, любая игра воображения сама собой становилась реальностью: строились виллы, покупались яхты, покорялись недоступные женщины, исчезали неугодные люди. Собственное существование представлялось ему нервущейся гирляндой приятных событий и обстоятельств, и долго не замечал он в этой гирлянде прогнившее звено — тяжелую наследственную болезнь, давно и тайно точившую изнутри его холеное тело. Узнав о недуге, он попробовал представить, что выздоравливает, но именно это желание оказалось почему-то неисполнимым; врачи отмеряли ему около года, и, как-то взглянув на свое изрядно похудевшее отражение в зеркале, он понял, что они не ошибаются. В очередной раз настало время пофантазировать о смерти, теперь о своей собственной. Ведь уход из жизни — важный заключительный момент для любого индивидуума, и неужели он мог позволить этому моменту случиться произвольным образом в независящее от него время и при мало зависящих от него обстоятельствах, — в окружении нанятых сиделок или, того хуже, в больничной палате под далекий храп ночной медсестры? Нет-нет, о таком прозаическом конце не могло быть и речи, требовалось выдумать что-нибудь оригинальное.
      Ненастным осенним вечером, лежа на роскошной кровати в одном из своих особняков, он лениво перебирал в голове различные варианты. Отправиться на яхте в море и поджечь ее там, предварительно проглотив яд? Пижонство. Разогнаться на автомобиле до двухсот пятидесяти и бросить руль? Простовато. Пригласить всех знакомых на вечеринку, произнести прощальную речь и рвануть бомбу? Эгоистично и глупо. Не то все, не то... И вдруг единственно правильное решение озарило его уже потемневшее сознание: жизнь должна кончиться там, где она началась, — в старом трехэтажном доме на окраине города. Жизнь должна кончиться так, как она началась: скромно и неприметно. Какое счастье, что дом еще не снесли! Теперь все детали последней фантазии ясны и понятны...
      Он просто придет этой ночью в свою бывшую квартиру. Любопытно, что где-то на казенных бумагах он все еще живет здесь; странное суеверие так и не позволило ему прописаться в другом месте. С любовью и испугом будет он разглядывать старые стены и лохмотья паутины в углах. С задумчивой улыбкой постоит несколько минут у двери своей старой соседки-бабушки, затем пройдет на кухню. Проверит, плотно ли притворена форточка, и откроет газ — все четыре конфорки. Потом выключит в коридоре свет и сядет на пол, — на то самое место, где сидел тридцать лет назад. По мере того, как воздух будет становиться все более кислым, он успеет рассказать себе вслух три сказки…
      
   
   Вот такая история, малыш. Ты уже уснул?.. Значит, понравилось. Ведь лучшая сказка та, под которую засыпаешь… Честно говоря, и у меня уже давно слипаются глаза… Пожалуй, я тоже вздремну…         
      
               
                Москва 1999-2001