ОДНА НОЧЬ часть 1

А когда настала ночь, о которой забыл повествующий и рассказывающий, и которую пропустил записывающий, она сказала царю Шахрияру:

"Дошло до меня, о великий царь, что было время, когда люди и животные жили там, где сейчас пустыня, и текли там реки и источники и зеленели сады и насаждения. Есть гора, голая, мертвая и без названия, и стоит она сейчас между двух пустынь. Одна пустыня называется Кара Кум, что означает "черный песок", и она черного цвета и гибельна для путешественников. А другая носит имя Сахар Кум, что означает "сладкий песок", и она белого цвета, и еще гибельнее, потому что там не только нет воды, но на путника нападает необычная жажда, которая заставляет его сразу выпить всю воду и ничего не оставить на дальнейшую дорогу. И в первой пустыне живут одни только Сало Мандры, что означает "мягкие дрожалки", а во второй — только одни Скало Пендры, что означает "жесткие пинатели", и первые из них — самки, а вторые — самцы, а встречаются они только на той горе. И если какой-нибудь путник забредет на ту гору, то не избегнет и не отвратит там смерти и гибели, ибо существа эти, друг перед дружкой силой своей красуясь, съедают путника и раздирают его на части. А если на ту гору не заходить, от них могут помочь амулеты и заклинания, но какие, никому не ведомо.

А в давние времена стояла эта гора там же, где и сейчас, но, по милости Аллаха милостивого милосердного, земли, вокруг нее простирающиеся, были населены и процветали. На самой горе было царство Ню-Даг, что означает "лысая гора", а правил там царь Рукбат. Имя его означает "колено", а звали его так потому, что с детства не было ему равных в борьбе ногами. И ему приносили дань семь окрестных царей, а у каждого из них было на службе по семьдесят рыцарей, каждый из которых стоил семисот храбрецов, и командовал войском в семь тысяч отрядов по семьдесят тысяч воинов в каждом. И все эти люди, от царя Рукбата до последнего воина, не знали Аллаха великого, а были мерзкими идолопоклонниками, за что Аллах милостивый отвратил от них лицо свое и вверг их в испытания и гибель. Но об этом в свое время, ибо торопливость отягчает состав преступления.

У царя Рукбата была дочь Витт-эс-Сенья. Имя ее означает "суть сущего", а звали ее так потому, что Аллах щедрый наделил ее красотой, собравшей в себя все лучшее из созданной им природы. И красота ее была необычайной, так что прослышали о ней в самых дальних землях. Как сказал один поэт, и отличился:

     Когда она выходит ночью,
     Небо краснеет,
     Когда она выходит днем,
     Солнце чернеет.

А другой сказал, и тоже отличился:

     Если стан ее скажет ей: Побеги!
     Ее зад скажет ей: Посиди!
     Если грудь ее скажет ей: Поклонись!
     Ее волосы скажут ей: Погоди!

А третий сказал лучше всех:

     Всякий, о ней говорящий, достоин смерти,
     Ибо как хвалить ни старается,
     Впадет в грех очернительства.
    
     Всякий, о ней молчащий, достоин смерти,
     Ибо хвалить не старается,
     Спасает жизнь свою ненужную.

     И, хоть милость ее беспредельна,
     Ибо прощает и хвалящего, и молчащего,
     Только тот достоин жизни,
     Кто, увидев ее, жить не сможет.

А сочинив эти нанизанные строки, тот поэт вскрикнул великим криком, и упал, и умер от непомерной любви и страсти.

Но царевна Витт-эс-Сенья не много времени уделяла стихам и поэтам. Аллах, да будет на все его воля, не дал отцу ее других детей, и потому с раннего возраста она обучалась воинским искусствам наравне с юношами, и могла скакать на коне, и носить доспехи, и сражаться прямым копьем и кривой саблей, и метко стрелять из лука, и бороться руками, и во всем этом не было ей равных в царстве Ню-Даг и сопредельных землях.

Из-за ее красоты многие царевичи приезжали из ближних и дальних мест и хотели на ней жениться. Но всех их она вызывала на поединок и побеждала в единоборстве, и притом либо царевич сдавался и признавал себя побежденным, тогда она брала его в плен, и брала с него выкуп и отпускала с позором в его страну, либо он не сдавался, и тогда она безжалостно убивала его, и много уже земли на горе было занято кладбищем царевичей. Царь Рукбат поклялся, что не даст за ней никакого приданого, но это ничуть не помогало, ибо не богатство соблазняло женихов, а красота царевны. И никто не мог устоять против нее в поединке, потому что если прибывал какой-нибудь великий воин, он не мог с ней сражаться в полную силу, ибо кому нужна невеста мертвая или жена увечная? А если оказывалось, что он так силен или искусен, что может, только обороняясь, силы ее истощить и ее победить, тогда она снимала свой боевой шлем, и рассыпала по плечам свои волосы, черные, как ночь, и открывала лицо, прекрасное, подобное полной луне, и воин, взглянув на нее, тотчас же слабел от любви и падал, и тогда она брала его в плен или убивала, и он умирал, полный бесплодных сожалений, по воле Аллаха.

Царь Рукбат ругал ее за ее поведение, и говорил, что из-за нее на их страну падут беды великие, и так оно и вышло, но об этом позже. А насильно выдать ее замуж он боялся, ибо она поклялась великой клятвой, что тогда и мужа, и себя убьет (а эти дела в глазах Аллаха неправедные). Вот что было с ними.

А все люди, жившие в Ню-Даге и в цветущих землях вокруг него не знали Аллаха великого — пусть будет он всегда славен — а поклонялись Серебряному Сердцу. Его изображения они ставили в своих храмах и молились ему. Они считали, что это Серебряное Сердце — изображение Золотого Сердца, которое, в своем ослеплении, полагали сущим на небесах. И думали, что Золотое Сердце (коего никто из них никогда не видел) — это сердце бога. А свое Серебряное сердце, как отражение, они ставили перевернутым острым концом вверх. И оно лежало у них в серебряной чаше, которая изображала перевернутое небо. Аллах в своей великой милости, давая им время одуматься, подарил их странам процветание, богатство и благополучие, но они в своем ослеплении принимали это за свидетельство своей неправой веры, и только больше прежнего возгордились, и вот что было с ними.

Как-то раз приехал к царю Рукбату рыцарь из дальних стран, и привез ему богатые подарки, стоящие целого царства, и посватался к царевне. И царь отослал его за ответом к царевне, а она вызвала на поединок. И выехали они на двор и стали жестоко сражаться прямыми копьями и кривыми саблями, так что пыль поднялась до неба, и звон и грохот оглушили присутствующих и отсутствующих. И все закрыли глаза от ужаса. А царевна увидела, что это — великий воин, и что от ее самых сильных ударов он даже не покачнулся, а стоит, как грозная скала под ударами бурных волн. А рыцарь из дальних стран не мог поднять оружие на ту, кого хотел назвать женой, и только отражал ее удары. И тогда она, как обычно, сняла шлем и открыла свое лицо. А было оно подобно полной луне, или голове белого сыру, или сахару, красоты необычайной, с черными бровями, и насурьмленными ресницами, похищавшими тысячи взоров. И она метнула в него взор, поражающий, как острая сабля, и рыцарь из дальних стран покачнулся, и руки его опустились, и копье и сабля выпали из них на землю, потому что он не мог больше удержать их от великой слабости и уронил. И он заплакал и произнес такие стихи:

     Кострища застоявшихся надежд,
     Надежды застоявшихся костров,
     Надои ненадеванных задов,
     Погосты покосившихся костей,
     Кокосы покатившихся путей,
     Котята затупившихся когтей,
     Кострища застоявшихся надежд.

И он упал с коня, и его покрыло беспамятство. Но, пока Витт-эс-Сенья сошла с коня и подошла к нему, он очнулся и произнес такие стихи:

     Слепые тщетно ловят сон. Стопы их толще макарон.
     Супы их тоньше, чем стакан. И чище пищи нотный стан.

     Скупые слюни точит слон. Сопи и дай сопеть другим.
     Носы тихи сифон их дым. "Тупые" — лестно судит сын.

     Сверхнеобщительный Пифон. Садист сегодняшний Варон.
     Сварили щей ну полный кан. Свалили в щель пустой сезон.

А произнеся эти нанизанные стоки, он заплакал, и его покрыло беспамятство. И тут Витт-эс-Сенья подошла к нему и ударила его саблей по шлему. Но шлем выдержал удар, а сабля разлетелась на тысячу кусков. А он от удара очнулся и произнес такие стихи:

     Кошмар на улице каштанов.
     Сазан на улице казанов.
     Капкан на улице канканов.
     Базар на улице мазаров.
     Шайтан на улице изаров.
     Квазар на улице пульсаров.
     Кальмар на улице кайманов.
     Комар на улице катранов.
     Каштан на улице кошмаров.

А потом он заплакал великим плачем, и его покрыло беспамятство. Тогда царевна взяла свое копье обеими руками и ударила его копьем в грудь изо всех сил, и оно пробило панцирь, и вошло в грудь рыцаря, и пронзило его сердце, и пробило панцирь на его спине, и ушло на два фута в камень, и сломалось в руках у царевны, так что она, сама того не желая, пала на грудь пронзенного рыцаря, и ее доспехи залила кровь, хлынувшая струей из его раны. И умирающий рыцарь очнулся, лишенный своего любящего сердца, и ему захотелось жить, и он произнес такие стихи:

     Бесила мышонка
     Бетономешалка.
     Шумела бетонка.
     Енота не жалко.

А сказав эти стихи, он закричал великим криком и умер, полный бесплодных сожалений, по воле Аллаха. А звали его Гиб ибн Бон, но имени его никто не знал, и стихов его никто не понял.

Царевна почувствовала насмешку в его последних стихах, произнесенных без любящего сердца, и растерялась, и Аллах этим воспользовался, и вместе с кровью из сердца влюбленного к царевне перетекла вся сила его любви. И она встала, с ужасом глядя на дело своих рук и стала пятиться от него, не отрывая взора, и так шла, пока не вошла во дворец. И потом пошла в свои покои и слегла и заболела от любви к убитому ею рыцарю из дальних стран. И вот что было с ней.

А вокруг Ню-Дага и сопредельных ему стран были степи, где кочевали рода людей бедных, но не менее гордых, чем жители Ню-Дага. И вера у них была своя, но такая же неверная и гибельная. Они полагали унизительным для великого поклоняться не Ему, а лишь Его отражениям (и тут были правы). А великим они считали то же самое Золотое Сердце (и тут впадали в грех идолопоклонства). Потому они на самые большие шатры помещали изображения Золотого Сердца, и называли те шатры храмами. Золота у них не было, и изображения были бронзовые. А еще они поклонялись перевернутой бронзовой чаше, которую подвешивали к стойке шатра, и звонили в нее и созывали так на свою нечестивую молитву.

А сторонники Серебряного Сердца называли их святотатцами, за то, что само Золотое Сердце посмели перевернуть вместо Серебряного, и из чаши неба вытряхнули, а еще называли их пустозвонами, потому что звон их чаши показывал, что она пуста, как их небо и их вера. Но те в ответ называли сторонников Серебряного Сердца перевертышами, за то, что те хоронили своих покойников в вертикальных ямах и вверх ногами, чтобы было легче привыкнуть ходить по небу. А Аллах все равно ввергал их души в огонь — ох и скверное же это обиталище! Но они о том не знали. А золотосердечники хоронили своих покойников лежа в ямах, вогнутых, как перевернутое небо. А их души Аллах помещал туда же, в огонь, но они об этом тоже не знали, пока были живы, ибо не знали Аллаха великого, а тогда уже было поздно.

А как только где встречались золотосердечник и серебросердечник, они начинали спорить, кто из них прав в вопросах веры, а были оба неправы, ибо не признавали Аллаха великого, да будет он к нам милостив. И каждый называл свои слова прямыми, а слова противника — кривыми, и они спорили, пока Аллах не затемнял их разум и они не начинали называть свои слова крямыми, а слова противника — привыми, а сами не замечали, что говорят неправильно, и они начинали мерять крямизну и привизну, и сердились на неспособность другого к правильному спору, и каждый считал себя выигравшим, а другого — не признающим этого, и они начинали драться и часто один убивал другого. И ненависть между ню-дагцами серебросердечниками и кочевыми золотосердечниками росла и росла, но до войны не доходило, потому что первым нечего было взять у вторых, а вторые были разобщенными и слабыми по сравнению с первыми, и могли только иногда устраивать грабительский набег и скрываться в свою степь.

И вот Аллах — пусть будет он велик и славен — избрал своим орудием одного бедного кочевника. Спасти его было нельзя, как и никого из этих людей, ибо Мухаммад еще не родился, но можно было дать свершить великое. А был тот кочевник самым бедным из всех. Ибо, хотя и был он хитер, как лиса, но не видел большой пользы в накоплении, и, хоть часто добывал много денег, но еще чаще сидел совсем без них — они у него не задерживались. За это Аллах милостивый и милосердный и наградил его хитростью, ибо нет ума и глупости, кроме как от Аллаха, ибо все от него, и хорошее, и дурное. А звали этого кочевника эль-Койотль, что означает "безумный хитрец", и было это воистину так.

И вот услыхал как-то раз эль-Койотль об очередной нечестной победе царевны Витт-эс-Сеньи над женихом, и был это тот случай, о котором уже было рассказано, а в повторении нет пользы. И он запасся терпением и вооружился хитростью, и вышел из своего шатра и пошел, и так шел, пока не пришел в Ню-Даг, а Аллах великий отвел от него взгляды серебросердечников, так что они принимали его тоже за серебросердечника, так что он прошел прямо к царю Рукбату и, никаких подарков не вручая, попросил руки его дочери.

А царь уже и сам тяготился этими подарками, которые получал от несчастных женихов, и, поглядев на эль-Койотля, он обрадовался великой радостью, ибо тот выглядел, как последний нищий, с каковым он и впрямь не мог сейчас померяться богатствами. И царь сейчас же согласился на его предложение (как и рассчитывал эль-Койотль, когда вышел из своего шатра и отправился в город, и нет хитрости, кроме как от Аллаха, но он об этом не знал) и послал его к невесте за обычным ответом. "Сейчас она больна, — сказал царь Рукбат. — И не сможет сражаться с тобой в полную силу. Забери ее и увези долой с глаз моих, которые покраснели, взирая на ее бесчинства. Я поклялся не давать за ней никакого приданого, так вот тебе за твою храбрость от меня подарок." И царь велел казначею выдать эль-Койотлю десять тысяч динаров, одарил его драгоценной одеждой со своего плеча и подарил доспехи. Крепче этих доспехов не было во всем царстве, а завязывались они сзади, так что их нельзя было снимать самостоятельно, зато и противник не мог срубить застежки, если не повернуться к нему спиной. Но того, кто поворачивается к противнику спиной, и не жалко — зачем на него рассчитывать доспехи? И царь велел устроить пир, какого еще не было, и подали невиданные кушанья, и мясо птиц разного вида и по-разному приготовленное, а эль-Койотль все просил передать ему побольше перцу, а потом подали чаши с розовой водой, и все омыли руки, а эль-Койотль не стал, так как боялся намочить рукава. Вместо этого он взял чашу снизу и выпил всю розовую воду, ибо вода могла ему скоро понадобиться по его хитрости, но об этом дальше. Но все подумали, что он невежа, а царь все прощал ему, ибо хотел избавиться от царевны за ее непослушание и злодейство. А потом подали вино и фрукты, но эль-Койотль не пил вина, ибо ему предстоял поединок, и он не хотел, если бы он выпил слишком много, проиграть его из-за этого, а если бы он выпил немного, то могло так случиться, что он убил бы царевну, а этого он не хотел тоже.

А потом царь призвал главного евнуха, именем Халварин, а имя его означало "поддельное масло" и дано было ему за его вероломство, коварство и бесстыдство, и еще десять евнухов, и десять невольниц, подобных лунам, из покоев царевны, и велел им торжественно проводить эль-Койотля к ней. Эль-Койотль поблагодарил его и направился в покои царевны с главным евнухом и в окружении десяти евнухов и десяти невольниц, и евнухи кричали: "Дорогу доблестному жениху царевны Витт-эс-Сеньи!", а невольницы играли на музыкальных инструментах, так что если б это была ночь, проснулся бы весь город. При этом эль-Койотль двадцать раз мог сбежать от них, юркнув в какой-нибудь проход, но он продолжал идти с ними, сам себе удивляясь. Какая же сила заставляла его идти к царевне, если за ней нельзя было получить никакого приданого, кроме ударов копьем и саблей и смертельного взгляда? Разве он из таких, кто готов отдать жизнь за этот самый взгляд? Разве он поэт? А подарок царя вовсе не приданое и он имеет право уйти с ним. Может же он передумать? Вспомнить, что дома у него на самом деле уже есть несколько жен, о которых он временно забыл, или еще что-нибудь. Какой-нибудь обет не жениться, пока морской рак не прилетит на Ню-Даг? Но, думая так, он шел и шел, потому что ту силу, которая заставляла его попытаться применить задуманные хитрости — сожаление, что они оказались ненужными и что он не убедится в том, что они были задуманы хорошо — возбуждал в нем Аллах великий. А про то, что это за хитрости, будет дальше.

И так они шли и шли, и невольницы играли, и евнухи кричали, и они вошли в покои царевны. И эль-Койотль удивился роскоши, царящей там, и коврам на полу, и гобеленам на стенах, и росписи на потолке, и мебели, изготовленной из золота и драгоценных камней. Но он не подавал виду, что это все ему в диковинку, и только подумал, что поэты были, наверное, правы, описывая мощный зад царевны, ибо как иначе могла она сидеть на этих роскошных скамейках? (А в той земле был обычай сидеть не на коврах, а на скамейках, гордясь друг перед другом и перед Аллахом великим — как будто можно сесть выше неба). Эль-Койотль не знал, что скамейки эти поставлены не для царевны, а для женихов, которые, бывало, скапливались в длинную очередь, и они могли стоять в ней сутками, и лишаться сил, стоя, а могли сесть и лишаться живого тепла, сидя. А устроить так приказал царь, чтобы женихи ощутили, что их ждет, и устрашились, но это не помогало.

Потом они прошли семь залов, из которых в первом стены были из красного дерева, а пол — из черного дерева, во втором — стены из черного дерева, а потолок — из сандалового дерева, в третьем — пол из сандалового дерева, а стены — из гранита, черного и красного, в четвертом — пол из гранита, а потолок — из мрамора, белого и крапчатого попеременно, в пятом — потолок из мрамора, а стены — из яшмы всех цветов, в шестом — потолок из яшмы, а пол из слоновой кости, а посреди того зала был бассейн с проточной водой, прозрачной, как хрусталь, глубиной больше роста человека, вымощенный и облицованный драгоценными камнями, и в нем плавали разноцветные рыбы, спорящие с камнями блеском и красотой, и в этом зале была комната царевны. А она была больна (о чем эль-Койотль знал, когда вышел из своего шатра и направился в город, хотя и нет хитрости, кроме как Аллаха великого, у которого на каждую хитрость есть еще большая хитрость, и на каждую глупость — еще большая глупость, но он об этом не знал, ибо поклонялся Золотому Сердцу, а в повторении нет пользы) и лежала за занавеской.

И эль-Койотль обратился к царевне через занавеску голосом грубым и непочтительным и заявил, что желает увезти ее в свой шатер, потому что некому готовить ему еду и стирать одежду, а, буде она окажется недурна собой — и делить с ним ложе. Надо еще посмотреть, какова она с виду. А если, как он слышал, для этого надо сперва задать ей хорошую взбучку, то он готов.

Говоря так, эль-Койотль рассчитывал, что ярость от его непочтительности поднимет царевну с постели, и она не будет откладывать поединок, и сил ее хватит ненадолго, и он победит, силой или с помощью хитрости, а об этой хитрости — в свое время.

С самого начала все пошло не совсем так, как хотел эль-Койотль. Ярость от его непочтительности действительно подняла царевну Витт-эс-Сенью с постели, но, знакомый с ее характером лишь понаслышке (и так же обстояло у него с придворным этикетом), эль-Койотль перестарался со своей непочтительностью. Ярость царевны была так велика, что она велела подать себе только саблю, и надела легкие шелковые одежды, облегающие ее, как бурдюк облегает вино, обладающее многими достоинствами (да будет оно проклято, ибо запретно от Аллаха), не стесняющие движений, и закрыла лицо, ибо это было ее оружие на крайний случай, когда другое оружие не помогает, а сначала она не хотела обнажать лицо перед каким-то грубияном, вовсе не благородным рыцарем, пусть даже это было в ее покоях и об этом никто не узнает. И она вышла из-за занавески и с яростью напала на эль-Койотля, а он стал защищаться.

И он ослабел, когда увидел, что ходит она изящно, как газель, а члены ее гибки, как тростник, и прельстительно тяжелы бедра, и упоительно мощен зад, и соблазнительно крута грудь, и прелестно нежна шея, и чуть не уронил оружие. И он сразу стал поступать, как задумал. Он несколько раз изо всех зажмурился, и ударил себя по глазам кулаками, и потер их рукавами, а на рукава он на пиру у царя насыпал перцу. И когда он сделал все это, его глаза стало так жечь, как будто он с открытыми глазами нырнул в огненное озеро. И эль-Койотль, как ни старались его глаза, не мог разглядеть царевны сквозь потоки слез — только пятно яркого шелка и блеск сабли возле него. И любовное наваждение спало с него, и он сказал сам себе: "Это просто кусок красивой материи, и таковы все женщины. Чего же ты растерялся?" — "А я вовсе и не растерялся", — ответил он сам себе и стал сражаться. И он бросился на этот кусок шелка и хотел отнять у него то, сверкающее сталью, а Витт-эс-Сенья не могла ему ничего сделать, потому что он был в доспехах, которые не могла пробить ее сабля, а она об этом не знала, когда собиралась за занавеской на поединок.

Тогда царевна закричала на эль-Койотля великим криком, и он, устрашенный, остановился. "Как, — воскликнула она. — Ты, о сын греха и помойки, как смеешь ты нападать на женщину, будучи лучше ее вооруженным? Это не подобает никакому рыцарю, а ты, хоть и не рыцарь, но взялся за его дело и должен исполнять его, как следует. Снимай немедленно доспехи!"

И кочевник растерялся, и протянул руки за шею, и снял шлем (а только шлем он и мог снять из этих доспехов без посторонней помощи), и бросил его на пол. И от звона шлема он очнулся, а он был в ошеломлении от нежного голоса Витт-эс-Сеньи, а не от ее грубых слов, но она об этом не знала. Но тут хитрость вернулась к нему, и он стал спорить и говорить, что он не нападал на царевну, это она на него напала, потому что не он ее вызвал на поединок, а она его, а он согласен взять ее и без поединка, если таково будет ее желание. А если нет, то ему принадлежит право выбора оружия, и он хочет сражаться этим, а что до неравенства, то она тоже может одеть доспехи, он не возражает и подождет, сколько необходимо.

Но Витт-эс-Сенью стали поддерживать евнухи и невольницы. Крича громким криком, что это дело невиданное и неслыханное, они просили царевну позволить утопить его в бассейне со всеми доспехами. И они бы, конечно, переспорили бедного кочевника, но, когда он снял шлем, Аллах сделал его лицо в глазах Витт-эс-Сеньи похожим на лицо убитого ею рыцаря Гиб ибн Бона, которого она полюбила. И царевна, хотя и понимала, что это не он, и даже рассердилась на эль-Койотля еще больше за это сходство, на которое он не имел права, все же не могла допустить, чтобы обладатель такого сходства с ее мертвым возлюбленным был утоплен в пруду, и его черты изменились бы, как изменились черты того рыцаря, когда он умер, и одно напомнило бы ей другое. И она махнула рукой евнухам и невольницам, чтобы они угомонились и замолчали, и молвила: "Пусть будет так. Тем больше будет мне чести (а под честью она ошибочно понимала рыцарскую честь, несвойственную женщинам)". И она яростно напала на эль-Койотля, стараясь разрубить ему голову и тем прекратить его похожесть на ее мертвого возлюбленного, которая была ей невыносима, как будто сердце ее изнутри жгло огнем. На самом деле то был знак от Аллаха великого, милосердного, что она поступает неправильно, но она в своем ослеплении этого не понимала, и Аллах не рассеял ее ослепления. А эль-Койотль закрывал левой рукой в доспехах свою голову от ударов царевниной сабли, а правой махал саблей, стараясь ударом плашмя выбить саблю из рук царевны. При этом он время от времени тер глаза рукавом с перцем, и все время вместо Витт-эс-Сеньи в легкой шелковой одежде, с гибкими членами и тяжелым задом, сводящими с ума, видел кусок яркого шелка и блеск сабли возле него.

Тогда царевна стала страдать от усталости. И она все ждала, что у хитрого кочевника потоки слез иссякнут, но у того еще много было перцу на рукавах и розовой воды в животе. А Витт-эс-Сенья почему-то не могла открыть лицо и тем покончить с этим рыцарем, похожим на ее мертвого возлюбленного. Даже когда она подумала, что еще неизвестно, увидит ли ее лицо этот хитрец — а она видела, как он тер глаза рукавом, и как слезы потоками струятся из его глаз и заливают его доспехи — все равно Аллах не дал ей силы решиться открыть лицо перед этим человеком.

Тогда она в отчаянии сорвала с себя шелковую кофту и осталась в шальварах и головном покрывале, и обнажила свое тело, засверкавшее, как белое серебро, и высокую грудь, с сосками, как два граната, и, весь из жирных складок, живот, с пупком, вмещающим унцию камфарного масла. И евнухи зажмурились, жалея о том, чего у них нет, а мускусный запах от тела царевны разошелся по комнате, и невольницы стали поспешно обнимать и целовать друг дружку, чтобы хоть немного утолить свою внезапную мучительную страсть, и все они забыли о своих обязанностях.

А эль-Койотль не мог разглядеть всего того, что открылось бы его взору, если бы его взор не застилали потоки слез. Но розовая вода и перец действовали вовсю, и он увидел только, как от яркого пятна отделился кусок шелка и упал, и верхняя половина пятна засверкала, как чистое серебро, и он понял, что сделала царевна. Может быть, если бы она сняла головное покрывало, он повел бы себя, как положено рыцарю, ибо, хоть и был он бедным кочевником, чувство чести его не уступало рыцарскому. И он, вопреки своим планам, уронил бы оружие, и склонил бы голову, и погиб бы от руки Витт-эс-Сеньи с меньшей пользой, чем другие рыцари, не прибегавшие к хитростям, ибо те все-таки видели перед смертью ее лицо, но есть ли польза бедному кочевнику в том, чтобы погибнуть более по-рыцарски, чем лучшие рыцари? Но ничего этого не было, а рассуждать о том, чего не было, как оно могло бы быть, если бы попустил великий Аллах — дело, в глазах его непочтенное, да будет он велик и славен.

А когда кочевник эль-Койотль понял, как не по-царски поступила царевна Витт-эс-Сенья, и когда его достиг ее мускусный запах, его ум затмился, и он ринулся как бешеный лев, отбросив свою саблю и кулаком отбив царевнину, крепко сжал Витт-эс-Сенью в объятиях, повалил на пол, и лишил бы девственности, если бы кто помог ему снять доспехи, а они расстегивались только сзади.

А Витт-эс-Сенья увидела, что ее евнухи и невольницы забыли свои обязанности и не могли ей помочь против бешеного кочевника, и она испугалась, признала себя побежденной, пообещала выйти за него замуж, и взмолилась, чтобы он не ввергал ее в позор, овладев ею до свадьбы (а она не знала, что он ничего не может с ней сделать из-за доспехов).

И эль-Койотль сумел опомниться и внять голосу разума (а разум от Аллаха, как и безумие). Он подумал, что лучше отпустить сейчас царевну, чтобы вскоре получить насовсем, чем сейчас опозорить, и, наверное, погибнуть от ее разъяренного отца, царя Рукбата, ибо тот, хоть и не любил дочери и хотел от нее избавиться, не мог не вступиться за ее и свою честь. И эль-Койотль перестал домогаться царевны, тем более, что в доспехах не было в этом никакой пользы, и, разомкнув свои железные объятия, отпустил слегка помятую царевну, и только, прежде чем встать с нее, поцеловал ее в знак помолвки многими поцелуями в лицо, через покрывало, которого снять не осмеливался, и в шею, и в грудь, и неизвестно, чтобы он делал дальше, ибо царевна лежала, замерев от ужаса, но тут набежали евнухи и невольницы, и, подняв счастливого эль-Койотля с царевны, повели его с почетом к царю Рукбату, чтобы сообщить ему эту приятную новость. А царевну омыли розовой водой, и умастили благовониями, и уложили в постель, где она вспоминала ярость железных объятий эль-Койотля, и его страстные поцелуи, пахнущие розовой водой и перцем, и свой ужас, когда она лежала и не могла сопротивляться, и нашла, что этот ужас был сладким, как лучшая халва. И она рассердилась на себя за это, и прогнала от себя эти мысли, и вызвала главного евнуха Халварина, недаром его так звали, и велела ему с несколькими стражниками подстеречь жениха и, сорвав с него все доспехи, и одежды, подаренные ее отцом, и отняв деньги, выкинуть вон из дворца. И подлый Халварин гнусно обрадовался ее вероломству.

И они подстерегли его, когда он, счастливый, вышел от царя Рукбата, и набросились, и сделали с ним все то, что велела царевна. И не помогла эль-Койотлю его хитрость, и беды его умножились, и обстоятельства изменились, и стал он сожалеть о том, чего, как он думал, не мог вернуть (а Аллах знает лучше), и пытаться войти во дворец. Но известия расходятся быстро — пока он приходил в себя, евнух Халварин уже рассказал на базаре, что царевна должна выйти замуж за нищего, и что нищий этот пропал. Тысячи и тысячи нищих осаждали дворец, и эль-Койотль ничем не отличался от них. И его не впускала стража, и он не мог ничего сделать. Его могла бы узнать сама царевна, но он не думал, что она захочет это сделать. Скорее, думал он по воле Аллаха великого, она выберет из этой толпы нищих другого нищего, но только не его, если даже отец прикажет ей это сделать и заставит выполнить приказание.

"Таковы все серебросердечники", — думал он, и был в этом прав, да не пребудет с ними Аллах. И эль-Койотль погрозил дворцу кулаком, и повернулся, и пошел прочь, к своему кочевью, и ни разу не оглянулся, и вот что было с ним.