Друзья

Так уж сложилось, что экипажи промысловых судов почти полностью меняются после каждого рейса. Поэтому никто из команды не помнит, – когда на траулере поселились Кузька и Любка.
Кузька, или почтительно Кузьма – лохматый, черный с проседью пес, с обвислыми ушами и еле выглядывающими глазками из-за длинной шерсти, постоянно ходит по коридорам, обнюхивает двери кают, громко топает короткими лапами и пристает ко всем, чтобы его угостили. Нет, он гордый. Он не опускается до того чтобы жалобно скулить, подобострастно вилять хвостом, вымаливая конфету. Он подходит чинно и важно, останавливается за два шага, запрокидывает голову, насколько позволяют его возможности, и пристально смотрит в глаза. Его затуманенный, бьющий на сочувствие взгляд полон укоризны. Только изредка делает он еле заметные движения хвостом, выказывая тем самым не более чем почтение.
Во время обеда Кузьма подолгу стоит перед открытой дверью кают-компании, обнюхивает ноги входящих и выходящих людей, но через порог никогда не переступает, хотя там и очень вкусно пахнет.
Любка же – серая, жирная, лоснящаяся кошка вечно валяется на диване или на креслах, занимая чужие места. Во время еды толкает головой под локоть, трется о бока, о чем-то мурлычет, но на стол никогда не лезет. Если ее чем-нибудь угощают, то она угощение долго нюхает, переворачивает лапой и очень часто равнодушно отворачивается.
Когда салон рядового состава и кают-компания закрыты и Кузьма не занят своим любимым занятием, не таскает никого за рукав телогрейки, специально подставляемый ему для этого, и не рычит, то время проводит вместе с Любкой. С присущей ему мужской угловатостью и отсутствием всякого такта он переворачивает Любку на спину и мордой щекочет ей живот, она делает вид, что отбивается лапами, но сама довольна до смерти и готова лежать целыми часами. В конце концов, Кузьме это занятие надоедает, он отходит в сторону, ложится на живот, вытягивает вперед лапы и кладет на них голову. Взгляд у него в этот момент философски умудренный, как будто он только что постиг абсолютную истину. Все его существо выражает полное безразличие к окружающему миру.
Любка, будучи по натуре мягкой и немножко похотливой, требующей постоянной ласки и мужского внимания, начинает медленно, как бы совершенно без всякой задней мысли, приближаться к Кузьме, будто бы желая ему что-то сказать или спросить о чем-то. Вид ее в этот момент преисполнен лукавого женского достоинства. Она подходит вплотную и долго стоит, не решаясь первой приступить к флирту, но необъяснимое желание и страсть к могучему и неизведанному чувству побеждают рассудок и внутренний трепет. Любка нежно и вкрадчиво трогает длинное ухо Кузьмы. Кузьма равнодушен. Она смелеет и пускает в ход обе передние лапы. Кузька жмурится и. время от времени встряхивает головой, как бы отгоняя мух.
Она не назойлива, наделена чувством меры и женского такта, хорошо понимает, что Кузьме не хочется больше резвиться. Ну и пусть. Любка кладет передние лапы и голову ему на бок – тепло его тела, непонятные, чуждые, но будоражащие запахи, исходящие от него, приводят ее в какое-то невесомое состояние. Любка млеет от блаженства, ей кажется, что она снова маленькая, совершенно крохотная и такая воздушная, что уже не бегает на своих мягких лапках, а где-то высоко парит, и рядом Кузьма дотрагивается до нее своей мохнатой шерстью. И, странное дело, ей очень хочется быть и маленькой, и воздушной, и чувствовать на себе сильную, тяжелую лапу Кузьмы.
Иногда они оба проникают в штурманскую рубку. Здесь всегда малолюдно, тихо, тепло и довольно просторно. Кузьма сразу настораживается: его внимание привлекает беспрерывный, еле уловимый на слух стрекот самописца гидролокатора. Он приближается туда, откуда исходят эти притягательные для него звуки, ставит передние лапы на блок самописца и в упор следит за движениями ленты и пера. Это его настолько захватывает, что пока не устанут задние лапы, он не отходит. В его глазах в это время светится огонек пытливости, любознательности и настоящего сильного ума.
Любка же в это время занята поисками самого высокого прибора, куда бы можно было взобраться. И вот она уже наверху радиолокатора, но прежде чем удобно устроиться, выгибает спину, ставит хвост трубой и осматривается по сторонам, как будто спрашивая присутствующих:
– Ну, как я? Хороша?
Как ни монотонно и медленно тянется время на судне, но все-таки оно движется. Наступил май. В северных морских широтах только в мае начинают появляться признаки весны: утихают штормы, сквозь туманную дымку изредка появляется солнце.
Весна всегда рождает какую-то внутреннюю тревогу, неясность, загадочность и непреодолимый зов к могучим, сильным ощущениям.
Любка перестала спать. Сила этого чувства по ночам становилась настолько великой, что внешне такая кроткая и покорная, она приходила в необузданное неистовство и разражалась яростным душераздирающим криком. Все обитатели просыпались и до утра не смыкали глаз, а Кузьма начинал серьезно ее побаиваться. Те неудержимые силы природы, которые приводили Любкину душу в такое смятение, ему были еще неведомы.
Но вот однажды, солнечным, но туманным днем, к борту причалила шлюпка с другого судна. На борт поднялись люди и среди них один, именно тот самый, кто в одном из предыдущих рейсов, будучи членом этого экипажа, поселил Любку на судне, когда она была еще совсем маленьким котенком.
Было послеобеденное время. Любка мирно спала на диване в кают-компании, как вдруг ощутила грубую бесцеремонную силу. Сердце ее сжалось и забилось быстрее, но радостно – эта бесцеремонность и грубость привели ее в восторг, и она трепетно прижалась к жесткой шерсти матросского свитера.
Люди спустились по штормтрапу в шлюпку, вместе с ними за пазухой у матроса спустилась и Любка. Она, будучи духовно слабой, умственно ограниченной и чрезмерно чувствительной, легко меняла привязанности. Из-за отсутствия привычки наперед осмысливать события Любке не могло прийти в голову, что никогда больше ей не испытать те сладостные грезы и тот могучий, просыпающийся инстинкт, которые она испытывала, уткнувшись головой в мохнатый живот Кузьмы и ощущая на себе его тяжелую, сильную лапу.
Кузьма, который все время крутился здесь, под ногами, своим обостренным восприятием сразу же почуял беду. Он стоял у самого борта, напрягшись всем своим телом, превратившись в нюх и зрение. Любкины запахи все удалялись и удалялись, наконец, совсем исчезли. Шлюпка отвалила от борта и быстро уходила в туман.
– Ну, теперь-то отоспимся! – облегченно сказал боцман. Все засмеялись.
Кузьма стоял по-прежнему, не шелохнувшись, и смотрел туда, где туман проглотил шлюпку; тревожное предчувствие одиночества овладело всем его существом. В глазах отражалась смертельная тоска.