ВОРЫ

Они шли по замерзшему болоту. Снег за день на мартовском солнце подтаял и несколько сел, местами оголив кочки, покрытые сухой прошлогодней осокой, а к вечеру схватился коркой и теперь звонко хрустел под ногами. Небо вызвездилось, взошла яркая луна, и все вокруг осветилось мертвенно-фосфорическим светом, мороз крепчал.
Перешли мост, свернули налево по направлению к лесу и пошли по заснеженному лугу. С востока, вдоль поймы реки, по равнинной, ничем не защищенной местности, тянуло колючим дыханием. Говорить было трудно, оба молчали.
Степан Бортник шагал размашисто, тяжело, подминая кирзовыми сапогами осоку и мелкий кустарник. Рядом торопливо семенил Саша Боков, подросток лет четырнадцати. Левая половина его лица горела, обжигаемая встречным ветром, и мальчик время от времени снимал рукавицу и принимался тереть щеку и нос.
Снежный наст иногда проваливался под ногами, и Саша сквозь тонкую резину сапог чувствовал твердые замерзшие кочки болота. В одном месте, когда переходил через осушительную канаву, забитую доверху снегом, он провалился по пояс. Бортник подал руку и, помогая выбраться на крутой склон, спросил:
— Снегу начерпал в сапоги?
— Маленько есть.
— Вытряхни, а то растает — ноги испортишь, давай поддержу тебя.
Стоя поочередно на одной ноге, Саша перематывал портянки, опираясь на бедро Бортника и, чувствуя под мышками его сильные руки.
— Эх ты, нищета! — сказал он. — Угробишь здоровье в детстве! Кто же зимой в резине ходит? Мать кирзачи не может купить?
— Купить? — переспросил Саша. — Если было бы за что! И то хорошо — осенью в школу босиком бегал.
Вышли на гладкую, укатанную санями дорогу с чернеющими пятнами конского навоза. Дорога шла вдоль леса, иногда петляя и уходя вглубь, а затем опять выходила на опушку. Здесь, за прикрытием деревьев, ветра не ощущалось; от длительной напряженной ходьбы и оттого, что вошли в затишье, стало жарко.
— Вот и отбухали четыре километра, — оживился Степан, — осталось совсем малость.
Лес кончился — перед ними в матовом сиянии лунного света лежала обширная долина, кое-где усеянная кустарниками и пересекаемая мелкими оврагами. Свернули влево от дороги и прошли по снежному насту вдоль опушки леса еще метров триста. Через несколько минут они стояли на невысокой возвышенности и всматривались в бледный сумрак лунной ночи — внизу, в долине, еле заметно выделялись длинные невысокие холмы. Это и были картофельные бурты колхоза «Новый путь» — конечная цель их похода.
— Кажись, пришли, — шепотом произнес Бортник, — видишь холмики?
Они опустились на ствол упавшего дерева, тяжело переводя дыхание. Лесная чаща, шумевшая за спиной, в ночи казалась загадочной, скрывающей какую-то тайну, и порождала в Сашкиной душе непонятную тревогу и страх. Ему чудилось, что там, среди кустов и больших деревьев, кто-то притаился и постоянно за ними наблюдает. Саша прислушался — ни единого постороннего звука, необъятное небо сияло мириадами мерцающих звезд, окрестности дышали умиротворенностью и покоем.
Два человечка, такие маленькие в этом огромном равнодушном мире, на минуту забывая о предстоящем опасном предприятии, внимали его совершенству, красоте и целесообразности.
— Благодать-то какая! — взирая на звездное небо, воскликнул Бортник. — А в жизни так все нескладно получается... Любоваться бы звездами, луной, ан нет — нищета за картошкой гонит!
Саша тяжело вздохнул — похожие мысли угнетали и его.
— А ты уже комсомолец? — неожиданно сменил тему Бортник.
Мальчик уловил в его голосе насмешливые нотки и насторожился. Однако, помолчав, ответил:
— Уже месяц.
— И как же это ты? — с видимой издевкой произнес Степан.— На собраниях, в школе — одно, здесь другое. А если там притаились сторожа? — уже более серьезно продолжал он. — С меня спрос короткий, даже посадят — никто не удивится. А ты то?
— Есть-то надо?
— Надо, Саша, только ты вот что, старайся не попадаться. Если что, бросай мешок и драпай, что есть духу. Мешок-то не подписан?
— Не-е-ет! — со знанием дела протянул Саша.
— Тебе, брат, никак нельзя попадаться, учиться надо. У меня — семеро по лавкам, выхода нет. А вообще-то, Боков, надо думать, как жить по-другому, пусть голоднее, но без этого...
Они подошли к буртам, прислушались — тишина; впереди, сколько различал глаз, белело снежное поле. В крайнем бурте, слева, заметно чернел провал, топорщилась солома, чуть-чуть запорошенная снегом.
— Кто-то здесь уже побывал, — догадался Саша.
Бортник еще раз огляделся по сторонам, несколько раз махнул рукавицей, сбивая снег с соломы, явно больше для видимости, и тихонько произнес:
— Ладно, Боков, давай тащить.
Вытащить тюк долго не удавалось — подтаявший за день снег к вечеру подмерз, и солома покрылась прочной ледяной коркой. Саша взобрался наверх, потоптался ногами, приминая края.
— Попробуем еще раз.
— Ну, наконец-то! — вздохнул мальчик.
Из проема их обдало застоявшимся теплом, запахом прелой соломы и гнилой картошки. Саша, сидя на корточках, выгребал ее из глубины бурта ближе к краю, пальцы его иногда погружались в гнилые липкие клубни и, несмотря на то, что он уже хорошо знал крестьянский труд и не представлял себе другой жизни, кроме той, которая постоянно связана с землей, навозом и грязью — это ощущение всегда вызывало в нем брезгливость и отвращение.
— Ну как? — выглянув из проема и вдохнув морозного воздуха, спросил он. — Скоро?
— Сам видишь! Вылезай, завязываем мешки и айда домой!
Мальчик держал верх мешка, собрав его в узел, Степан туго перехватил веревкой ниже Сашкиного кулака:
— Готово! Закроем бурт, а то картошка подмерзнет.
Они с трудом подкатили тюк смерзшейся соломы и затолкали в проем.
— Сам поднимешь?
— Смеешься, что ли?
Саша пригнулся и подставил спину. Почувствовав тяжесть, выпрямился, пошевелил плечами, располагая удобнее мешок, и, поддерживая его одной рукой, другой попытался помочь Бортнику, но тот отмахнулся и, приподняв свой мешок на согнутое колено, резко подбросил его на плечо. Они торопливо зашагали по направлению к наезженной дороге.
Ранее закравшаяся в душу тревога все более ширилась и росла. Необъяснимо для самого себя Саша ощущал чье-то незримое присутствие на этом пустынном заснеженном поле. Он обернулся всем корпусом и посмотрел назад из-под локтя поднятой руки — две человеческие фигуры, темнея на снежном фоне, как-то осторожно, будто бы крадучись, отделились от буртов и медленно продвигались вслед за ними.
— За нами идут!
Бортник продолжал молчать и некоторое время шел, не ускоряя шага.
— Не оборачивайся! — он незаметно повернул голову и посмотрел назад из-под мешка. — Пойдем быстрее, но не бежать! Дотянем до дороги. Надо сбить их с толку, пусть думают, что мы не видим.
Они прибавили шагу. Саша начинал уставать, мешок давил плечи, ноги слабли в коленях, пот ел глаза, рубашка липла к телу, дыхание спирало. Он уже различал впереди темнеющую ленту дороги, но спиной и всем существом чувствовал позади себя опасность, порождавшую в его душе тревогу и страх, которые подавляли волю и заставляли его то и дело оборачиваться; он замедлил шаги и посмотрел назад — расстояние до преследователей заметно сократилось, и теперь уже четко различались в лунном свете две мужских фигуры.
— Бежим, Степан! Бежим! — задыхаясь и разделяя одно слово от другого короткими вдохами, простонал Сашка, — Нас догоняют!
— Нельзя, Боков! — вспылил Бортник. — Терпи до дороги, у них преимущество: они налегке.
Саше начинало казаться, что этот тяжелый мешок он тащит целую вечность и что никогда в жизни не испытывал других ощущений, кроме изнурительного перехода по этой бесконечной снежной равнине; в глазах начинало рябить, но он шел и шел уже по инерции, и, когда ступили на твердую дорогу, он почему-то не обрадовался. Голос Бортника прозвучал как будто издалека.
— Теперь бегом! — скомандовал Степан. — Осталось дотянуть вон до того поворота, там мешки в овраг, а сами — в лес. Пусть они в снегу барахтаются.
Саша обернулся — их разделяло более двухсот метров, и цель была достаточно близка, а спасение представлялось настолько реальным, что мальчик почувствовал прилив новых сил, как бы обрел второе дыхание. Он бежал, мягко ступая резиновыми сапогами на уезженную дорогу, немного подавшись под тяжестью ноши вперед, прижимая обеими руками мешок к плечам, сливаясь с ним в одно целое. На несколько шагов впереди гулко топал кирзовыми сапогами Степан Бортник.
Преследователи бросились наискосок, пытаясь перехватить их перед опушкой леса, но им бежать по полю было труднее: снежный наст свободно удерживал спокойно идущих людей, под ногами бегущих начинал проваливаться. Преимущество на стороне убегающих было недолгим; как только преследователи оказались на дороге, расстояние между ними стало быстро сокращаться, и они отчетливо слышали за собой топот ног. Кусты у поворота дороги уже недалеко, но силы на исходе, и мальчик стал заметно отставать. Бортник обернулся, блеснул на него озлобленно глазами — рот его был раскрыт, зубы ощерены, что-то звериное угадывалось во всем его облике; из простуженной груди вместе с тяжелым дыханием вырывались хрипы и клокотанье. И этот вид смертельно уставшего человека подстегнул Сашу. Он рванулся, используя последний, где-то глубоко таившийся резерв сил, обогнал Бортника, первым добежал до кустов и скрытого за ними оврага, немного присел и толкнул мешок с плеч вниз по склону. Они пробежали налегке еще метров сто по дороге и там, где заканчивался овраг, свернули направо, в лес.
В лесу было безветренно и сумрачно, только где-то высоко над головами, раскачивая голые кроны деревьев, шумел ветер. Еще несколько минут беглецы петляли между кустарниками, спускаясь в обширную лесную долину; на спуске с косогора они падали, зарываясь в снег и цепляясь одеждой за ветки кустарников. Наконец Бортник остановился и, еле переводя дыхание, произнес:
— Все! Кажись, оторвались.
Саша упал на старую корягу и вытянул перед собой ноги. Степан пошарил вокруг глазами, прошел немного вперед, вернулся обратно, оставляя за собой на снегу дорожку, нашел старый пень, сбил с него шапку снега и сел.
— Что я тебе говорил? — прервал молчание Бортник. — Нельзя тебе ходить. Понимаешь, Боков? Нельзя! Втолкуй это матери. Пусть не смотрит на других — они свое пожили. Учиться надо, а не ходить в соседний колхоз за картошкой. Придем домой — отсыплю тебе полмешка своей. Хочешь?
— Ты ее возьми, — усмехнулся Сашка, — сегодня придем не солоно хлебавши.
— Возьмем! Куда она денется?
— А вдруг они караулить станут?
— Пусть караулят, мы их пересидим. Им-то что? Поймали или не поймали — все одно. Ну не поймали и баста, не больно-то и ловить хотелось! А для нас, Боков, — это вопрос жизни! У нас только один выбор — не попасться. Тут, брат, большая разница.
Неожиданно налетел порыв ветра, зашелестел оставшимися на ветках сухими листьями, глухо зашумел в верхушках елей, взвихрил снег на открытой полянке. Не так уж было в лесу тихо, как казалось вначале, вдоль глубокого оврага, который начинался недалеко от поляны и уходил в глубину леса, потягивало знобким дыханием. Холод начинал проникать под телогрейки; потные рубашки студили спины, мерзли ноги. Бортник зябко передернул плечами, Саша поднялся и начал притопывать.
Луна уплыла за тучу, зыбкий колеблющийся мрак растворил кусты и деревья. Прошло не более часа, но им казалось, что сидят бесконечно долго и что ночь уже на исходе. Ожидание становилось тягостным и тоскливым.
Встал и Степан, тяжело разгибая члены, потянулся всем телом и произнес:
— Кажись, засиделись маленько, возвращаться надо.
Шли долго, плутая между кустарниками и деревьями, ветки царапали лица, часто приходилось перелезать через овраги — снег засыпался в голенища сапог, но ни Степан, ни Саша уже не обращали на это внимания.
— И куда завел? — злился мальчик, карабкаясь на снежный склон. — Сюда бежали — никаких оврагов не было.
— Да, маленько правее взяли, ишь темень, хоть глаз коли, — спокойно рассуждал Бортник, — а знаешь, Боков, это не овраги — солдатские окопы. Фронт туточки располагался. Не в эту войну — еще в ту, уже и лесом успело порасти.
— Наши?
— Немецкие. Наши были за деревней, по ту сторону реки, на холмах, где маяк стоит.
— А ты откуда знаешь?
— Старые люди сказывают, кто еще помнит.
На дорогу вышли неожиданно. Все продирались через густой осинник, теряя терпение и надежду выбраться из этой чащи. Саша уже начинал сомневаться, в ту ли сторону они идут, и тут вдруг, раздвинув последний куст, ступили на уезженную дорогу.
— Однако махнули мы с тобой, Боков, в сторону метров на триста, теперь еще к мешкам пилить добрых двадцать минут.
— Махнули! — возмутился Саша. — Кто вел, тот и махнул.
— А ты куда смотрел? Подсказал бы. Небось, коров сюда не раз гонял.
— То было летом, летом все иначе.
К оврагу, где бросили мешки, подходили осторожно, пристально вглядываясь в темноту и напряженно прислушиваясь.
— Здесь! — тихо сказал Бортник и первым полез вниз. Сашка спускался следом, скользя по снежному насту. В глубине оврага было безветренно, но более сумрачно, огромные кусты причудливо выступали из темноты; снег был вытоптан ногами. Мальчик прошел несколько шагов в сторону и обо что-то споткнулся.
— Степан! — позвал он вполголоса. — Посмотри!
Бортник нагнулся — перед ним лежали кучки рассыпанной на снегу картошки, мешков не было.
— Ах, черти! — возмутился он. — Унесли мешки. И какой прок? Все равно замерзнет, лишь бы не досталась.
Ветер крепчал, но теперь дул им в спину. Задувало мелкой поземкой. Пуржило. Странные узлы тащили они на спинах — тонкие рубашки под тяжестью картошки раздулись и бугристо торчали во все стороны, завязанные узлами рукава болтались на ветру. Нести было неудобно, спина и руки от постоянного сползания узла немели и отекали. Они торопились — восточная сторона неба окрашивалась в золотисто-желтые тона, над окрестностью трепетал рассвет. Шли вдоль левого берега, крутизна которого не позволяла спуститься вниз и перейти по льду на правый, приходилось огибать всю деревню, чтобы попасть на мост. Оттуда доносились крики петухов, разбуженных рассветом, слышался лай собак, тянуло торфяной гарью из печных труб — деревня просыпалась.
— Глянь-ка! — хватая за рукав Бортника, обеспокоенно проговорил мальчик. — На мосту кто-то есть! Видишь? С лошадью, в санях сидит и не проезжает.
Степан остановился:
— Нас дожидается, гад! Очень уж любопытно посмотреть.
— Не пойдем, а? — умоляюще попросил Саша. — Я знаю один спуск к реке. Теперь он забит снегом, но мы как-нибудь скатимся по сугробу.
Бортник стоял согнувшись, не снимая с плеч узла, и что-то обдумывал, потом резко выпрямился, поправил ношу и сказал:
— Нельзя через реку, на льду уже промоины и полыньи. Пойдем, не бойся, это наш, деревенский, пусть смотрит, если хочется. Мы ведь не в своем колхозе брали!
Подросток несколько минут колебался, но выбора не было. Бортник был уже в шагах двадцати впереди него, и он пошел следом. Подходя к мосту, Саша узнал колхозного конюха Петра Лысого, которого в деревне звали Дудкой за чрезмерную говорливость. Конюх встал с саней, подошел к лошади, будто поправляя сбрую, и пропустил их молча с ехидной ухмылкой.
— Теперь вся деревня узнает, — с огорчением подумал Саша, и бодрое настроение, которое он испытывал оттого, что закончился, наконец, этот трудный и не совсем удачный поход, и оттого, что дома его ждет мать, и что она сварит вкусной, так давно желанной картошки, от которой будет исходить душистый запах, вдруг резко упало, и на душе стало холодно и неуютно.
Окно в кухне тускло светилось. Саша легонько постучал, сразу же скрипнула дверь, и мать вышла в сени.
— Кто? — тревожно спросила она.
— Это я, мама.
Мария Петровна лихорадочно зашарила в темноте по двери, нащупала засов и с лязгом отодвинула его.
— Что случилось, сынок?
— Сними, — попросил Саша,— руки онемели.
Она закрыла дверь, быстро задвинула засов, подхватила узел и понесла на кухню.
— Где же твой мешок? — изумленно переводя взгляд с узла на Сашу, спросила она и, не дожидаясь ответа, всхлипнула, лицо ее как-то сморщилось и помрачнело, уголком платка она смахнула сползавшие по лицу слезы — Мария Петровна все поняла:
— Что же делать, сынок? Как жить? На трудодни опять ничего не дали. И ты два месяца просеку для линии рубил. А что заплатили? Пятнадцать рублей. Десятник, жулик, обманул, видит — ребенок... Кто заступится? А месяц землю с землемером мерил — двадцать трудодней начислили, да трудоднями сыт не будешь!
— Что же делать? — опять всхлипнула она.
Саша ласки от матери почти не испытывал, большей частью — побои, наказания. За это он ее не любил, но в эту минуту ему показалось, что она его жалеет и любит, и детским сознанием он вдруг понял, что вспышки ее жестокости — это проявление их безысходной жизни. Почти ничем не оплачиваемая работа в колхозе и крестьянский труд по уходу за своей скотиной и огородом — вся мужская работа легли на ее плечи. Он понял и первый раз пожалел ее.
— А знаешь, мама, давай напишу Толику, пусть опять вышлет свою стипендию.
— Глупый, ему-то как жить?
— Он ведь присылал! Да и зачем ему стипендия в училище? Кормят, одевают, и форма какая! Все завидуют!
— Присылал..., а как выкраивал? Ты подумал?
Об этом Саша не думал, но был твердо уверен, что брату в военном училище, где он на всем казенном, стипендия — это уж совсем лишнее.
— В школу-то не ходил бы, — робко произнесла Мария Петровна, — поспать ведь надо.
— Сегодня нельзя, мама, контрольная будет.
...В окно постучали. Мальчик одернул занавеску — сплюснув носик, к стеклу прижалось личико соседней девочки Оли; два больших глаза смотрели на него не
мигая.
— Ты готов? — понял он по движению ее губ.
— Готов, готов, — закивал головой мальчик, собирая тетрадки в сшитую из домотканого полотна сумку, — я сейчас!
Дорога до районного центра, где учились ребята, была неблизкой: три километра до гравийного шоссе по занесенной снегом проселочной дороге, да и по шоссе — четыре километра с гаком.
Оля что-то говорила ему и о чем-то спрашивала, но Саша ее не слышал, он вспоминал слова Бортника, которые запали ему в душу, и последний разговор с матерью. Здесь скрывалось какое-то неразрешимое противоречие, все спуталось в тугой узел, развязать который он никак не мог. Мысли возвращались к одному и тому же вопросу: «Как жить дальше?».
— Что с тобой, Саша? Ты совсем меня не слушаешь. Обиделся за что-нибудь?
— Не-е-ет, что ты, плохо спал, сны какие-то страшные видел.
Ни одна девочка так ему не нравилась, как Оля, и он знал, что он тоже ей нравится. Каждое утро она заходила только за ним, и он всегда дожидался ее, а вот после занятий, когда из школы уходили все деревенские ребята, Оля держалась девочек, и Саша был ей за это благодарен — природная мальчишеская стеснительность и боязнь ехидничанья одноклассников пока превалировали над его привязанностью.
Два первых урока мальчик чувствовал себя бодро. На третьем, когда решали контрольную по физике, и, просматривая уже решенные примеры, Саша незаметно уснул и так крепко, что Евгений Иванович, учитель физики, не сразу его разбудил. Кто-то засмеялся, но учитель резко оборвал:
— С кем не бывает! Не выспался, Саша, да?
Саша стоял рядом с учителем, потупив глаза, уши его горели — ему было стыдно.
— Примеры-то решил? — листая тетрадь, спросил Евгений Иванович. — Да ты молодец — и контрольную сделал, и поспать успел.
Все дружно засмеялись, даже Оля, сидевшая перед ним, которая до этой минуты была вся в тревожном ожидании, что будет дальше, тоже улыбнулась. Его сердце, когда он вспоминал об этом эпизоде, наполнялось сосущей тоской, хотелось раствориться, исчезнуть и не существовать, и он дал себе твердое слово, что никогда больше не пойдет красть.
По вечерам, когда мать пропадала на ферме, в его обязанности входило напоить и накормить корову. Саша принес воду и поставил ведро в кормушку. Красавка опустила голову в ведро, но пить не стала, через невысокую изгородь потянулась к нему, приветливо замычала и лизнула Сашку в лицо. Он посмотрел за перегородку — сена оставалось на два-три раза.
— Мать экономит, днем, наверное, не кормила, — подумал он и погладил Красавку, — пей, хоть немножко, — вслух сказал Саша.
Корова, как бы повинуясь его просьбе, опять опустила голову и вместе с глубоким вздохом втянула в себя полведра воды, облизнула ноздри и посмотрела на него влажными глазами, в которых Саша прочитал столько мольбы и укора, словно она хотела сказать:
— Что же ты меня так мучаешь? Я так голодна!! Мальчик потрепал ее по шее и прижался лицом к ее мокрым губам:
— Мама тебя не кормила… Что же делать?
Он набрал охапку сена и положил в кормушку:
— Как дотянуть до весны, Красавка, до зеленой травы?
Корова перестала шелестеть сеном, насторожила уши, как бы прислушиваясь к его словам, подняла голову и тяжело вздохнула, будто бы вместе с ним переживала ответственность момента.
В этот вечер Саша изменил своему слову — жалость к живому беззащитному существу оказалась для него выше чувства долга и угрызений совести. И вот он опять вместе с Бортником бредет к скирдам соседнего колхоза. Сено из здешних болотистых мест можно вывезти только зимой, когда покрепчают морозы, выпадет снег и крестьяне проложат к скирдам первую санную дорогу. А к концу марта увозят отсюда уже все подчистую.
Они знают, что наполовину разобранные скирды вот-вот уберут, — весна на носу, и через несколько дней, может случиться, сюда никак не доберешься, поэтому Саша решил, что сегодня сходит дважды за ночь, чтобы не было поздно, да и завтра выходной — поспать можно.
Скирда надвинулась на них из темноты неожиданно. Подошли ближе: снег был утоптан лошадьми, полозьями и ногами людей, кругом валялись клочья сена, на белоснежном фоне резко выделялись черные прямоугольные пятна земли, где недавно стояли скирды; у оставшихся — шапки тоже были сняты.
— Еще успеем, — подумал Саша, — но надо торопиться — скоро и эти уберут.
Бортник вытянул из-за пояса стальной крюк с заостренным концом, загнал его в скирду и выскуб клок жесткого сухого сена. Мальчик попытался сделать то же самое руками, но сено было настолько слежавшимся, что вытянуть удалось лишь несколько травинок.
— Не пытайся, не получится! — Степан воткнул крюк на уровне груди и, поддерживая другой конец руками, коротко скомандовал:
— Залезай! Саша взобрался на крюк и, хватаясь за выступы скирды, вскарабкался наверх. Разворошенное наверху сено бралось легко, и матрасник, хотя и был достаточно вместительный, наполнялся быстро, мальчик время от времени утрамбовывал его ногами, натягивая край мешка на себя.
— Саша! — услышал он приглушенный голос снизу.— Бежим!
Саша толкнул баул вниз и следом скатился сам. Бортника вблизи не было, где-то совсем рядом, из-за кустов, залаяла собака.
Никогда ранее ему не удавалось поднять без помощи набитый до краев сеном матрасник, теперь это получилось само собой, с испугу. Спотыкаясь на кочках, он успел отбежать метров сто от скирды и раствориться в темноте. Собака продолжала лаять, но дальше не пошла, и сквозь этот лай Саша различал охрипшие мужские голоса. Он постоял несколько минут, не снимая ношу с плеч, отдышался, и с тревожным чувством заблудившегося человека подался дальше в полумрак ночи. Шагов через пятьдесят подросток остановился в нерешительности — впереди маячила фигура человека.
—. Не бойся! — услышал он полушепот Бортника.
Теперь можно было сбросить с себя тяжелый матрац, не опасаясь, что не сможет снова взять его на плечи. Они сидели на тюфяках под прикрытием ночи друг против друга, ощущая приятную истому и радость после обостренного возбуждения и только что пережитого страха, шепотом делились впечатлениями о прошедших минутах, которые так благополучно для них завершились и которые так плохо могли закончиться.
— Понимаешь, — объяснял Бортник, — ветер в нашу сторону, поэтому собака не сразу учуяла чужих людей.
Домой вернулись рано, была полная удача. Оставив тюфяк в сарае и не вытряхивая сено, Саша зашел в хату.
— Ну, как, принес? — спросила Мария Петровна сына.
— Принес... — нехотя произнес он.
— Молодец, быстро, — лицо матери радостно засветилось, — еще раз... и коровка, почитай, на две недели обеспечена кормом.
Эта откровенная радость и надежда матери еще на один рейд почему-то сильно обозлили Сашу.
— Больше не пойду! — отрезал он, не объясняя причины. — Молоко-то любишь?
— Хоть и люблю, но не пойду! Продай корову!
Корова для Марии Петровны, как и для каждого деревенского жителя, была не только кормилицей — молока, сметаны, масла в деревенской лавке не купишь, а есть-то надо, — но и престижем перед односельчанами. Корова требует круглогодичного беспрерывного труда. Только на зиму надо четыре воза сена, да и соломы на сечку, и без картошки не обойдешься. А где все взять? Колхоз разрешает косить только стерню после комбайна, хорошо, если участок в низине попадется, где травка во ржи росла, а если на косогоре, где и сама-то рожь — стебель от стебля на полметра растет, попробуй, наскобли такого жнивья! Еще картофельную ботву на огороде срежешь — вот и весь корм. Надолго ли хватит? А работы — не каждому мужику под силу! Другие солдатки давно расстались со своими кормилицами, перебиваются с кваса на воду.
Дети и эта гордость за себя были теми силами, которые поддерживали Марию Петровну в ее беспросветной жизни после потери мужа. Саша этой гордости не испытывал и не понимал. Они поссорились. Он молча встал и ушел в сени. Ночь провел на чердаке в соломе. Сгреб ее в одну кучу, проделал нору и залез с головой. Иногда он забывался в полудреме, но быстро просыпался — все его члены деревенели, суставы теряли подвижность, было очень холодно. Мария Петровна звать сына не пришла, утром он сам вернулся и, молча раздевшись, залез под одеяло; долго не мог согреться, потом забылся тяжелым неспокойным сном. Ему снились собаки, которые его настигают, а он с тяжелым матрасником, набитым сеном, задыхаясь, убегает от них, спотыкается, падает и снова бежит!
Проснулся Саша к обеду. Мать сварила картошку, залила ее растительным маслом с жареным луком — любимое блюдо мальчика.
— Садись, ешь, — сказала она.
Он ел молча, обжигаясь и не поднимая глаз.
— Тяжело нам с тобой, сын, — со вздохом произнесла Мария Петровна. — Сегодня десять лет, как ушел на войну твой отец. Ты хоть чуточку помнишь его?
— Нет, не помню. А какой он был? Большой? Добрый?
— Вы друг друга очень любили, ты не отходил от него ни на шаг. Мы его провожали вместе до сборного пункта. Все семь километров он нес тебя на руках. Чувствовал, бедный, что больше никогда не увидит.
Саша перестал жевать, насупился и долго молчал, потом примирительно произнес:
— На чердаке еще солома есть, можно сечку резать, а мы не замерзнем — весна на дворе. Бушлат-то и брюки, которые Толя прислал, давай продадим — картошки купим.
— Ладно, сын, как-нибудь до весны дотянем.