Пелевин и весна

Из книги AveMedia

«Далеко в горах Гвалдранапапа, в глубокой пещере Дваргналалупа, в расщелине среди скользких сталагмитов, растет невъебенный гриб…»
Пелевин. «Дождь Ментесомы»



1
Весна продвигалась на север медленно, всюду разбрасывая свои цветы. Путь ее был извилист и неисповедим: выбросив в Ростове все тмутараканские розы, она круто свернула на запад и прошлась по берегу моря, оставляя в каждом городе  горсть ростовских тюльпанов; в Харькове все тюльпаны вышли, и она украсила себя местными нарциссами, которые уже завяли в Курске, где венки и браслеты пришлось сплести из одуванчиков. Под Тулой у нее кончилась трава. На входе в Москву не осталось и цветов, кроме тех, что были вышиты на шмотках; она нашла единственный, едва распустившийся мак — на обочине кольцевой дороги, в пыли… Весна съела его, чувствуя себя совсем больной: так кошка бежит в степь, чтобы найти какой-нибудь лечебный росток, и болезнь отступила на несколько часов, дав возможность своему носителю осмотреть чудесный город, чьи двухмерные ракурсы Весна видела прежде лишь в книжках с картинками, да в мутном угловом мерцании телеэкрана…
Москва не принесла ничего особо нового: оказалось, что каждый россиянин в глубине своей неплохо знает столицу. Измучившись, Весна примостилась на Пушке, в кармане слева от памятника, разложив на лавочке свои пожитки — кожаные и замшевые, полотняные и брезентовые мешки, сплошь расшитые цветами, и здесь, в самом сердце страны, болезнь снова настигла ее.
С каждой минутой ей становилось все хуже: щеки горели, едкие капли ползли по ложбинке спины. Она нашла в своей походной аптечке — замшевом мешке с вышивкой «роза и крест» — аспирин, разжевала таблетку, запила водой из фляги… Сразу полегчало, но Весна поняла, что это не на самом деле, а по мнению: лекарство не могло подействовать так быстро…
Она почувствовала себя несчастной: две тысячи километров пройти по пыльному лету, чтобы в двух шагах от цели — заболеть.
Вспомнилась вся ее дорога, будто страшно ускоренная анимация с куколками — утром Радуга перекрестила ее у бензоколонки на окраине Тмутаракани и ей сразу повезло: остановила виновоз до Краснодара, где зашла на стрелку к местным хиппи и каждому вручила по розе. Вечером Весна уже гуляла по Ростову, на вокзале встретила знаменитого стопщика  Кротова, который со своей командой держал путь в Индию, звал с собой, что было столь же заманчиво и волшебно, сколь и не вязалось с ее великой тайной целью… Кротов отправился на юг, украшенный ее последними розами, а она, вместо того, чтобы стопить в сторону Воронежа, понеслась на Таганрог и Мариуполь, исполняя свою детскую мечту: обойти вокруг моря, на берегу которого родилась… Выйдя на симферопольскую трассу в Новоалексеевке, Весна пошла дальше по прямой, всюду собирая и разбрасывая свои цветы, мелким почерком записывая свои переживания в стихах, и все было бы чудесно, если бы не тот ливень под Курском, если бы не тот подонок на вонючем КАМАЗе…
Весна достала свою затрепанную, в Курском ливне разбухшую книжку, и принялась читать, горько всхлипывая между строк.
Герой романа, вчерашний московский школьник Титикака Иванович Принципов, чьи родители, будучи помешаны на цивилизации древних инков, дали ему такое нетривиальное имя, был киллером, который проваливался в свои жертвы. Выслеживая их, как собака выслеживает дичь, часами высиживая в черных подворотнях, как птица высиживает яйца, Титикака медленно проникал в их сознание, просачивался, словно влага сквозь известковую плиту. К моменту уничтожения жертвы киллер настолько трансформировался в нее, что акция была равносильна самоубийству: Титикака мучительно умирал, переживая вместе с жертвой ее смерть.
Прочитав несколько страниц, Весна успокоилась. Она захлопнула книгу и вгляделась в портрет автора. Пелевин был изображен в зеленой спортивной куртке, на фоне буйных зарослей травы. Серебристая стрекоза примостилась на краю капюшона. Существенным недостатком портрета было лишь то, что автора сфотографировали со спины.
Вот всегда он так! То руками лицо закроет, то рот повязан шарфом, то зеркальные очки на пол-лица, так что вместо глаз видишь лишь собственное отражение… Весна не могла, как ни старалась, собрать этот удивительный пазл.
Жар прошел, словно кто-то выключил нагреватель, в чем также сказывается животворное действие любимых книг. Весна поняла, что все это было никакой не простудой от мерзкого ливня, а элементарной ломкой: тот кукнар, который они сварили из молодого мака в хлеву у Радуги, должен был дать свою ломку в понедельник, но был перебит травой, которой она разжилась у краснодарских хипуль, и догнал ее лишь спустя неделю, когда кончилась эта трава.
Весна раскинула руки и сладко потянулась, подставив шершавому московскому ветру свою улыбку. И тут из подземки вынырнула разноцветная толпа, в мгновенье ока поглотив ее.
2
— Смотрите: Пелевин!
— Где?
— Да вот же, на лавочке.
— Он гений, вроде вот его.
— Может и похлеще.
— У него тоже есть классные рецепты. Он специально на юг ездил.
— Помнишь про траву забвенья? Это намек.
— Да он вообще весь травяной, наш Пушкин.
— Дашь почитать?
— Я еще сама не кончила.
— А ты кто?
— Я — Весна.
— Питерская?
— Нет, Тмутараканская.
— А я — Баян Ярославский. Только ты гонишь — нет такого города.
— Правильно. Я из Тамани. У нас на Тамани — раскопки. Город — Тмутаракань. Я только что с трассы.
— Ты что ж — одна стопила?
— Ну да. Собирались сначала с девчонкой моей, с одноклассницей, с Радугой, да она сдрейфила.
— Маком двигаешься?
— Я ничем не двигаюсь. Только на кишку.
— Факнешься со мной?
— Нет. У меня любовь.
— С мальчиком или девочкой?
— Это тайна. Но ты его знаешь.
— Как же я его знаю, если это тайна?
— Его многие знают.
— Цивильный?
— Он совсем недалеко здесь.
— Пушкин, что ль?
— Нет, но вроде него.
— Негр?
— Нет, нормальный.
— Факнешься?
— Нет.
— Тогда бай-бай.
Баян отвернулся, и она сразу осталась одна: вроде в толпе себе подобных, но — одна. Она машинально сжала бутылочку пива, которую кто-то ткнул ей в ладонь. Они все сидели в кармане: девчонки на лавочке, хлопцы — напротив, на корточках, и все были такие красивые, разноцветные, такие чистые… С первых же слов выяснилось, что есть еще одна, какая-то другая «Весна»… Когда они с Радугой придумали себе прозвища, то так радовались их точности и новизне: Радуга шила себе самые яркие, всецветные одежды, которые должны были издали привлекать внимание водителей, а Весна украшала себя цветами. Она представила, что эта другая, питерская «Весна», вот сейчас появится на Пушке, и все ее окружат, смеясь, — другую девушку, также в живых и вышитых цветах…
Бутылочка прошла по кругу, кончилась. Баян обернулся и посмотрел на Весну, так пристально, будто разглядывал сквозь платье ее клетчатые трусы.
— Башли есть? — спросил он.
— Есть, вроде как…
Все притихли. Весна извлекла из сумки один из своих мешков, кожаный, с изображением орхидеи, развернула, вытряхнула содержимое на протянутую ладонь. Два полтинника, два червонца и мелочь по паре: сто тридцать семь рублей. Этот жест вызвал естественный взрыв — все ринулись к Весне, целуя и тиская ее. Две девчонки, по виду сестры, с двух сторон залезли ей языками в уши, что очень не понравилось Весне.
— Едем, оттянемся на Филевский парк, — сказал Баян, щелкая деньгами о ладонь.
— Давайте к Козлу на флэт: там оттянемся, — предложила одна из сестер. 
— Нет, у Козла команда. Лучше оттянемся прямо здесь!
Когда принесли водку, Весна первой выпила полный стакан и вскоре поняла, что больше не хочет пить.
— Я в дабл, — сказала она.
— Сумку-то оставь, — сказал Баян.
— Там тампакс, — сказала Весна.
— Мы с тобой, — сказали сестры.
Ее проводили в платный дабл. Весна задержалась у умывальника, через зеркало наблюдая, как сестры вошли в кабинки. Закинув сумку за плечо, Весна побежала без оглядки и остановилась только на платформе метро, разглядывая путеводную табличку. 
3
Издательство «Вагриус» находилось в глубине двора за чугунной решеткой, в старинном особняке. Весна уже около часа сидела на лавочке, выкрашенной в странный розовый цвет, и глядела на двери, в которых изредка появлялись хорошо и плохо одетые люди. Каждый молодой мужчина вызывал в ней трепет, так как вполне мог оказаться тем, кого она ждала. Среди прочих Весна подметила какого-то важного человека с хвостом, который подъехал на шикарной иномарке.
Денежный мешок, сданный хиппи, был не последним, а заранее заготовленным для такого случая мешком. В сущности, Весна была неправдоподобно богатой. На ней были шикарные клетчатые трусы…
Она действительно сначала хотела остаться в той компании, чтобы переночевать где-нибудь, помыться и привести себя в порядок, но лесбиянки всегда вызывали в ней омерзение и страх.
В справочной у вокзала ей сказали, что Пелевин Виктор Олегович не значится среди жителей Москвы. Одно из двух: либо звездные люди не регистрируются в общедоступной сети, либо Пелевин — это псевдоним. Идти в издательство в таком виде, с таким запахом и водкой внутри — не стоило, но обстановку Весна все же решила разведать. Она сидела на розовой лавочке, почитывала книгу и поглядывала по сторонам.
Каждая жертва использовала определенное, только для нее характерное вещество, поэтому киллер, превращаясь в очередную жертву, всегда подсаживался на новый драг, что давало автору широкий простор для его неистовой фантазии. Выслеживая шоумэна Листьева, Титикака Принципов курил столь же грубо пробитый пахол, как и его герой. Тщательно готовя изысканный яд для банкира Кивилиди, он двигался по вене чистейшим героином. Поджидая в питерской подворотне депутата Старовойтову, Титикака сосал из горла водку «Абсолют».
Человек с хвостом вышел, сел в машину и уехал, задумчиво глянув на Весну из-за темного стекла машины. Охранник выволок на крыльцо какую-то нескладную, бестолково машущую руками девушку и длинным пинком отправил ее прочь. Весна вернулась на вокзал, сторговалась с женщиной, сдающей жилье, и взяла койку — в старинном доме, украшенном поверху причудливыми лепными химерами.
Соседями оказались три бабы из Ставрополя, почти землячки, торговки, не лесбиянки. Весна тщательно смыла с себя все две тысячи километров трасс, особенно, запах того гаденыша с его жирным КАМАЗом, осторожно выстирала свои клетчатые трусы и, притворяясь перед торговками, что ищет под кроватью закатившийся карандаш, разместила их сушиться, зацепив снизу за пружинку.
Блаженно вытянувшись под легким прохладным одеялом, Весна раскрыла свою книжку и, перед тем как вырубиться без задних ног до утра, успела схватить несколько строк.
— Ваше здоровье! — сказал Манин, смазанным локтевым движением опрокинул стакан, и презрительно скривил губы:
— Фальшивая водка. Добрались даже до депутатского ларька.
Старовойтова, сидевшая в машине спереди, с грустью оглянулась на юношу:
— Это, мой друг, в первую очередь… А известно ли вам, почему люди желают здоровья, когда пьют?
— Старинная традиция?
— Допустим. А откуда она пошла?
— Без понятия.
— Вот всегда вы так, журналисты: без понятия. Дело-то в том, что количество спиртного в мире определенно и предопределено. Человечество в целом должно выпивать в год столько-то, и ни грамма меньше. Вот и получается, что алкоголики потребляют дозу непьющих людей. То есть, пьют буквально за здоровье кого-то, за кого-то, именно вместо него… Кажется, приехали.
Манин выскочил из машины, галантно распахнув переднюю дверь. Был один важный, серьезный, необходимый для газеты вопрос, который корреспондент намеревался задать этой железной женщине-депутату, потому и увязался провожать ее сегодня домой. Вот и подворотня, арка… Через несколько секунд будет поздно. Они пошли по свежему пушистому снегу, выпавшему тут за вечер. Под аркой маячила какая-то черная фигура: бомж, присосавшись к бутылке, мерз у стены. Проходя мимо, Манин с удивлением отметил, что бомж тоже пьет «Абсолют». Он набрал воздух в легкие и уже раскрыл было рот, чтобы произнести свой щекотливый вопрос, но тут только понял, что вопрос-то задавать некому, так как он лежит на какой-то узкой кровати, светит тусклая лампа, а на белом табурете рядом сидит и вяжет средних лет медсестра…
4
Титикака шел медленно, слепо, лицом напоминая восковую фигуру. Он двигался сквозь толпу прямо, не замечая прохожих, которые, будто почуяв что-то исходящее от него, немо расступались в разные стороны. Ножницами перепрыгнув через бордюр, он наискось пересек улицу, и машины притормозили перед ним, будто он излучал красный свет… Вот уже несколько недель Титикака принимал яг, и длинная, тонкая лоза яга как раз и культивировала в нем эту неумолимую прямолинейность. Титикака шел на Мавроди, миллиардера, который тоже принимал яг, посасывая отвар через трубочку, уютно расположившись в кресле у камина. Достать его будет нелегко. Титикака знал, что Мавроди — это его последняя акция, в ходе которой он наверняка будет убит.
Весна хорошо знала, как выглядит яг, правда, всегда считала его просто сорняком. Пелевин, обычно не скрывающий, как принимать вещества, о яге говорил как-то туманно… Весна, при случае, решила пойти путем эксперимента, постепенно увеличивая дозу.
Впрочем, девушка, которая стояла в троллейбусе, углубившись в книжку, мало чем напоминала вчерашнюю Весну. На ней был бежевый костюм деловой женщины, волосы она завязала в узел, под мышкой держала папку, только что купленную в канцтоварах, также бежевую — вот как ей повезло… В дамской сумочке, едва уместившись и натянув кожу, пряталась заветная бутылочка крепкого пива — для храбрости и на всякий случай.
Добравшись до издательства, Весна вошла в двери, высоко подняв голову, и оглянулась с презрительным недоумением, когда секъюрити окликнул ее. Вдруг вспомнилась вчерашняя девушка, которая болтала руками, как кукла, когда ее вышибали за дверь… Кто она — писательница, переводчица, или просто героиня романа? Она тоже была в бежевом костюме деловой женщины…
— Я из газеты, — просто сказала Весна.
— А вам назначено?
— Назначено.
— Предъявите документы.
Ее план был прост, как любой гениальный план. Весна небрежно бросила в окошко паспорт, куда была вложена подлинная карточка внештатника «Краснодарской правды».
— Громило Светлана Васильевна? Все верно. В смысле документов. Но вам не назначено.
— Я должна взять интервью у писателя Пелевина. Мне известно…
— Глупости. Пелевин не дает интервью.
— Еще одна? — послышался грозный окрик сзади.
Весна оглянулась. По коридору, широко размахивая руками и ногами, шел знакомый ей человек. Тугой и длинный хвост каштановых волос маятниково болтался за ним, поглядывая из-за спины. 
— Здравствуйте! — сказала Весна с огромной американской улыбкой. — Я журналист, старая знакомая писателя Пелевина, я хотела…
— Врешь. Ты не журналист и не знакомая Пелевина. Видал я тебя анадысь. У нас тут не наркологический диспансер. Гриша, выброси ее нах… А мне механика позови: я еду сейчас, пусть стекло протрет.
Охранник встал и, грустно посмотрев на Весну, развел руками: дескать, не обессудь, кума… Сейчас я тебя…
Весна вылетела на улицу, обеими руками схватившись за дверные косяки, как бы оттолкнув от себя это неприветливое здание, и слезы брызнули из ее глаз, расплавив непривычную косметику. Весна шмыгнула в нишу справа от двери, достала зеркальце, откуда глянуло на нее собственное нескладное лицо.
Наткнувшись в сумочке на бутылку крепкого пива, она подумала, что это очень кстати, зубами сорвала пробку и сделала большой глоток.
Как она ненавидела себя в этот момент! Снаружи она была толстенькой, изнутри — худенькой, снаружи — маленькой, изнутри — большой. Противоречие между внутренним и внешним было подло и несправедливо. Только в те дни, когда ей удавалось урвать травы или чего-то еще, внешнее и внутреннее смыкалось в какой-то приемлемый образ…
Весна видела в зеркальце чужое, отвратительное лицо, можно было даже сказать, что это лицо — кавказской национальности. Жирные курчавые волосы, бугристый лоб с рубцами от прыщей, крупный горбатый нос, черные усы…
Усы! Какие еще усы? Весна вздрогнула и поняла, что давно уже рассматривает не себя, а какого-то мужчину. Он стоял в соседней нише, по другую сторону дверей, скрытый от нее выступом стены, но хорошо был виден в зеркальце на вытянутой руке.
Он не просто стоял, а прятался. Может быть, это еще один поклонник, по-своему, по-кавказки, тоже любящий Пелевина? Или робкий писатель, который привез свою грузинскую рукопись? Кинооператор?
Он держал большой черный пакет, где угадывались очертания какого-то знакомого предмета, смысл которого ускользал…
Послышались шаги, и человек с хвостом появился на улице. Кавказец тут же пришел в движение: он выступил из своего укрытия, сорвал пакет с таинственного предмета, как бы очищая его, и Весна увидела маленький блестящий автомат. Тут же она и поняла, что это не просто человек, а самый настоящий киллер…
Все произошло мгновенно и одновременно, на каких-то безмысленных рефлексах: киллер передернул затвор, человек с хвостом вздрогнул, спина его напряглась, киллер поднял автомат и прицелился, Весна широко размахнулась — холодная влага потекла по запястью — и что было силы ударила киллера бутылкой крепкого пива по голове. Киллер свалился, выпустив напоследок, будто пукнул, короткую автоматную очередь в небо.
5
— Хочешь еще пивка?
— Очень.
— Ты уж прости, что я был с тобой так грубо.
— Ничего. Вы ведь не знали, что будет потом.
— Да уж. Это тебе не книжку листать туда-сюда.
— Его уже забрали?
— Наверно. Это теперь не наше дело. Ты в порядке?
— Вполне. А вы тот самый Успенский, детский писатель?
— Нет, похож просто.
— Вы его родственник?
— Нет, даже не однофамилец.
— Не поняла…
— Чего ж тут не понимать? Вот твоя фамилия Громило, так? Ты думаешь, что все Громилы — однофамильцы?
— А как же еще?
— Просто. Один Громило происходит от слова «гром», другой — от «громить», третий — это русифицированный «грум» и так далее. Грум знаешь что такое?
— Негритенок.
— Правильно. Что ж общего между маленьким, тщедушным негритенком из Алжира и рязанским
разбойником? Может, еще пивка?
Весна сидела в кабинете Успенского, генерального директора издательства «Вагриус», то есть, того самого человека с хвостом, чью жизнь она спасла два часа назад. В голове у нее была неопределенность, будто складывался и разбирался какой-то пазл: она только что увидела множество людей, сотрудников издательства, журналистов и ментов, и был среди них один кто-то, чье лицо ее странно поразило, она где-то видела его раньше…
— Проси чего хочешь, — сказал Успенский. — В разумных, конечно, пределах. Впрочем, знаю, чего ты захочешь…
— Спасибо.
— Не торопись. К сожалению, этого я тебе устроить не могу.
— Но ведь я…
— Знаю: жизнь спасла. И я тебе за это благодарен. Я, между прочим, распорядился, и тебе в кассе крупную сумму выпишут. Сравнительно крупную…
Весна задумчиво погладила себя по ляжке, нащупав край своих клетчатых трусов.
— Мне денег не надо. Я Пелевина хочу.
— А он, представь себе, никого не хочет и ничего. Он отшельник, понимаешь? Маргинал. Таких как ты здесь знаешь сколько в день ошивается?
 — Знаю. Но я то — одна.
— Значит так, — сказал Успенский. — Помнишь, что у тебя в книжке написано? Пелевин — самый известный и самый загадочный писатель поколения тридцатилетних. Загадочный, поняла? Каким же он будет загадочным, если станет вот так запросто принимать поклонниц? Пивка?
Весна всхлипнула, протягивая свой стакан.
— Ну пожалуйста! Я же не просто так, я ведь его…
— Люблю, — закончил за нее Успенский. — Вот все вы так. Ни разу в лицо не видели, а все одно. А что, если он крокодил какой?
— Нет, — твердо сказала Весна. — Не крокодил.
— В общем, конечно, ты права. Крокодил не может быть хорошим писателем. Даже Пушкин — и тот, говорят, был красавцем.
— А если правда — как он выглядит, Пелевин?
— Нормально выглядит. Как все люди.
— Он что — высокий?
— Высокий.
— Широкоплечий?
— Конечно. Ты же видела фотографию.
— Со спины. А глаза у него какие — темные или светлые?
— Зеленые… — Успенский вдруг оживился. — Зеленые глаза, нос немножко с горбинкой, тонкие русые усики, ямочка на подбородке, на левой щеке родинка…
Весна вздрогнула: лицо, описанное Успенским, ясно предстало перед ее глазами, она где-то видела это лицо…
Весна ясно представила себе и всего Пелевина: высокий и широкоплечий, прямой и плоский, как шкаф, но в хорошем смысле этого слова — он идет, почти не размахивая руками, возвышаясь над толпой так, что кажется, будто идет он широкой ковыльной степью, и серебристая стрекоза, присосавшись к обрезу его капюшона, путешествует вместе с ним по этой дивной стране… Весна поняла, что она и есть эта самая стрекоза, которая едет стопом на великом российском Пелевине, и проплывают мимо леса и города, и вдруг оказывается, что вовсе он не идет, а на месте перебирает ногами, могучий, и планета прокручивается под ним с запада на восток…
— Ты извини, — сказал Успенский, — но у меня очень много дел. Намедни я… И анадысь… В общем…
Весна поставила стакан на стол, встала, пошла…
— Постой! — улыбнулся Успенский. — Я вспомнил. Ты разбила свою склянку, и я буду рад ее компенсировать. Смотри.
Он взял со стола пульт управления, вроде телевизионного, и прижал кнопку. В дубовой стене раздвинулась панель, обнажая просторный бар.
— Иди-ка сюда. Выбери себе бутылку. Любую.
Весна скользнула равнодушным взглядом, но через секунду ее глаза загорелись. 
— То-то же, — сказал довольный хозяин. — Выбирай.
Здесь было все: напитки, который пили в сериалах, которые поблескивали на презентациях — все.
Весна закрыла глаза, нащупала какую-то бутылку, вытянула, как лотерейный билет. Это было виски «Андрей». Весна вышла. Сотрудники смотрели ей вслед, потому что сегодня она была героем романа.
6
Весна сидела на своей розовой лавочке. Здание издательства стало уже не нужным ей, провалилось сквозь землю. Теперь оставался третий вариант — союз писателей. Всего вариантов было пять: четвертый — ресторан ЦДЛ, пятый — павильоны ВВЦ. Был и шестой вариант, запасной — самый тяжелый, но совершенно верный: надолго поселиться в доме с химерами и каждый день прозванивать все московские телефоны. Семь миллионов телефонов — это сто телефонов в час, полторы тысячи телефонов в день. Колесо фортуны могло крутнуться в любую сторону, но, скорее всего, остановилось бы где-то посередине. Вряд ли первый набранный телефон оказался бы телефоном Пелевина, но также вряд ли телефоном Пелевина мог оказаться и самый последний телефон.
— Здравствуйте. Будьте любезны Пелевина.
— Здравствуйте. Пелевин — это я.
— Здравствуйте, Пелевин. Я — Весна.
В этот момент здание издательства, до сих пор неглубоко погруженное под землю, медленно всплыло на поверхность. Из распахнувшихся дверей вышел человек. Он был высокий, широкопле6чий, с чистым и светлым лбом, с тонкими русыми усами, а на левой щеке — родинка…
Весна встала и пошла за ним. Он был одет в светло-зеленую куртку, на обрезе капюшона сидела стрекоза. Весна пригляделась: не живое насекомое, а нечто вроде брошки — Весна была готова поклясться, что перед нею именно та самая стрекоза.
— Пелевин! — окликнула она и увидела, что широкая спина напряглась.
— Простите, вы не Пелевин? — забежал она вперед, пятясь, быстро перебирая ногами.
— Нет, вы ошиблись, — он смерил ее сверху до низу взглядом. — Впрочем, разумеется. Пелевин — это я.
7
Весна была во сне. Они сидели в вечерней электричке, полной всякого народу, за окном плавно проплывали разные деревья…
— Пелевин, — сказала Весна, — Я просто торчу. У меня столько к тебе вопросов.
— Задавай.
— Ну, например, Титикака… Он как? Хороший человек?
— Очень хороший. Я люблю моего Титикаку.
— А дождь Ментесомы —  правда ли, что есть такая легенда?
— Это не легенда, а правда. Кислотный дождь Ментесомы раз в пятьсот лет уничтожает всех людей. Древние майя погибли не от нашествия конквистадоров, как утверждал Гумилев, а от дождя Ментесомы.
— Значит, где-то на днях дождь Ментесомы вновь принесет саранчу на Америку?
— Да. Но не только на Америку, но и на планету всю.
Они вышли на какой-то лесной станции.
— Я куплю стаканы, — сказал Пелевин. — «Андрей» — это мой самый любимый сорт виски.
Они вошли в лес, полный соловьиного гомона. Темнело. Пелевин свернул пробку и лихо, торжественно хлопнул в потолок.
— За тебя, — сказал он.
Где-то вдали, меж стволов серебрился какой-то костер. Или золотился… Там играла музыка, кто-то веселился, стреляло шампанское, звенели бокалы, журчала моча…
— Пелевин! — сказала Весна. — Я люблю тебя.
— Я тоже, — ответил Пелевин, — очень тебя люблю.
— Я должна тебе признаться кое в чем. Дело в том, что я чуть было не изменила тебе. Под Курском я застопила один КАМАЗ. Вонючий такой, гадкий. Шел дождь…
Пелевин расстегнул ей пуговицу на жакете и двумя пальцами взял ее за сосок.
— Шел дождь, тяжелые капли легко скользили по стеклу — вверх, будто бы все в мире перевернулось. Он сказал, что не повезет просто так. Понимаешь, я очень спешила к тебе. На трассу, на ливень — выходить не хотелось. И я была вынуждена сделать ему минет. Так и доехали до Курска.
— Это все ***ня, — сказал Пелевин. — Я ведь, того… Люблю свои книги сам верстать. Поэтому я и читаю их самым первым из всех. Я вообще-то самый сильный верстальщик во всем «Вагриусе».
— Знаешь, — сказала Весна, — а я ведь девушка. Я всю свою невинность для тебя берегла.
— Как? В шестнадцать лет и никого?
— Ну, были там мальчишки, оральные и анальные, но это все не в счет…
— Тогда встань на коленки, — сказал Пелевин. — Так тебе не будет больно.
Весна схватила Землю за ее траву, руками и ногами, как обезьянка, и в тот миг, когда Пелевин, яростный и могучий, взял ее невинность, Земля стала перед ней бескрайней отвесной стеной.
8
На самом дне глубокой черной нощи, в глуши, в чащобе лесной, пылал костер. Языческие лучи проходили меж стволами, пламенем ложились на стволы. Молча шла Весна от ствола к стволу, прячась от древа к древу. Ее влекло к огню неодолимо. Какие-то люди сидели вкруг костра и что-то делали руками. Весну влекло к ним — она не знала почему. В высоких дуплах, друг от друга прячась, тревожно кричали дивы — так страшно, что птенцы-недолетки с мучительным воем выбрасывались из родительских гнезд. Весна посмотрела на свои руки, от боли скрюченные, и увидела вдруг, какие они крупные и волосатые, чужие, руки какого-то мужчины… И вдруг Весна поняла, что не есмь она Весна вовсе, а есмь — великий богатырь Титикака, и идет она, Титикака, на миллиардера Мавроди.
Мавроди вокруг костра сидел, джин-тоник хлебал с прихлебателями. Прихлебатели ж шашлык по-кавказски в костре пекли, яг в котелке варили, и секъюрити были выставлены по древам, бдили, дивами прикидываясь.
Давеча, нахлебавшись яга, Титикака в самого Мавроди провалилась и теперь сидела в нем, как в глиняном сосуде, за ключицы подтягиваясь, выглядывала наружу из его глаз.
Сжала в ладони Титикака твердый плод гуявы заморской, белкой серой обернулась, прямо к костру шмыгнула и кинула гуяву аж в самый костер. Брызнули семечки кровавые в разные стороны, взрыв окрестности ядерно потряс, жертвы умные мозги с его же дерьмом смешались, разбрызгались по стволам, як смола сосновая.
Поймали секъюрити Титикаку, на поляну привели, к древу привязали. Один, юркий такой, востроглазый, чем-то на Баяна Ярославского похожий — в сущности это и был он, Баян Ярославский — каленое железо из костра достал и к Титикаке улыбаясь подошел. В тот момент, как всегда случается, если тебя убивают во сне, Весна проснулась.
Она проснулась также от холода или от пения птиц. Весна лежала, раскинув руки, в лесной траве, а высоко над ней заливался и щелкал, выпендривался, какой-то особенный соловей.
Весна встала и пошла. Она никогда прежде не была в лесу. Деревья казались ей очень большими, словно в кино. Она вышла на обширную поляну, залитую кровью, обильно усыпанную остатками пикника. В центре утоптанной площадки едва дымился зассанный костер — тот, который всю ночь наблюдал за нею… Весна вспомнила, что ночью была не одна, а с кем-то…
Всюду были разбросаны бутылки из-под дорогих напитков, презервативы с остатками спермы, а к толстому дереву был привязан человек, вероятно, должник, которого взяли с собой для развлечения. Отрезанный член валялся у его ног, и тут только Весна вспомнила, что сегодня ночью стала женой Пелевина.
Двигаясь медленно, как во сне, она слила остатки спиртного из всех бутылок в одну — получилось граммов шестьдесят. Она выпила, и это сразу прояснило ее мозги. Весна хлопнула себя по ягодицам, застонала, кинулась обратно — искать то место…
Стволы да кусты, трава… Весна ходила кругами, имея в виду просвет поляны слева. Нашла семейку молодых мухоморов, бережно собрала, очистила и съела. Мужчина всегда убегает после этого, как бы боясь, что ему откусят голову.
Вот и то место, мятая трава, на которой она висела ночью… Пустая бутылка, пластмассовые стаканчики, огрызок яблока… Клетчатых трусов не было нигде.
Весна осмотрела каждый квадратный дециметр, как криминалист. Не нашла… И сразу ощутила обвал, ужас, свою беспомощность и одиночество. Она вывернула свой кожаный мешок, привязанный к поясу, и нашла лишь два червонца, две монеты по два… Кто мог пройти здесь, пока она ходила кругами? Кто мог позариться на брошенные в траву клетчатые трусы? Разве что, какая-нибудь старушка? Вот повезет старушке-то: ведь там, в трусах, зашитая и запаянная утюгом в пластиковой пленке, была стодолларовая бумажка — на случай, на черный день, на обратную дорогу, на болезнь, на отступление, тайное богатство ее…  Вчера еще была…
А, может, старушка и не заметит стодолларовую бумажку — постирает, слепая, наденет и будет всю жизнь носить клетчатые трусы Весны, пока ее в гроб в них не положат. Или в морге: сторож с волосатыми руками, когда будет старушку раздевать, некрофил, получит ее последнюю благодарность… Кажется, это уже мухоморы тащат…
Весна вышла опять на ту поляну, где был пикник. Лицо трупа облепили мухи. Один глаз был выбит, и в нем сидел жирный осиновый паук. Весна долго всматривалась в черты трупа, пока ей не стало казаться, что она была когда-то знакома с этим человеком.
Присмотревшись, она поняла, что это иллюзия: просто он выглядел слишком типично, как мужчина из рекламного ролика. Весна заметила также, что он вовсе не был привязан к дереву, как показалось раньше, а как-то странно прилип к стволу спиной — так, что ноги его не касались земли. Заглянув сбоку Весна поняла, что человек этот был насажен жопой на заточенный сучок.
Тут она вспомнила одну вещь. В прошлом году, еще в школе, она увлеклась хиромантией, и во всех книжках говорилось, что линии на ладонях исчезают сразу после смерти. Любопытствуя, Весна взяла  его ладонь, с трудом согнув затвердевший сустав. Линии были на месте: решетка на бугре Меркурия означала успех в торговых делах, а линия жизни была столь крепка, что сулила глубокую и достойную старость…
— Дурак ты, — сказала Весна. — Ей-богу дурак…
По следам машины она выбралась на ненапряженную лесную шоссейку. Километра через три шоссейка влилась в трассу, где уже были грузовики. Застопить машину в цивильном костюме оказалось непросто. В конце концов один остановился, но потребовал бабки. Весна предложила ему минет…
Приехав в Москву и воспользовавшись общественным туалетом, чтобы навести марафет, она отправилась прямо в «Вагриус».
Успенский поднял голову от компьютера, посмотрел на Весну невидящими глазами, сфокусировал, сказал:
— Если бы я не был джентльменом, то приказал бы секъюрити вывести тебя вон. Но я — джентельмен. 
— Не смейте мне тыкать, — сказала Весна. — Я — жена Пелевина.
— А я, в таком случае, — Котовский.
— Нет, вы — Успенский. А я — жена Пелевина.
— Вот как? И давно?
— Со вчерашнего дня.
— Законная?
— Не совсем… Но мы любим друг друга. И я очень прошу вас помочь мне его найти.
— Ты ж сама его и нашла, если говоришь.
— Нашла и потеряла.
— Не знаю, кого ты там потеряла, но Пелевин…
В этот момент где-то совсем близко, но невидимо — зазвонило. Успенский достал из кармана сотовый телефончик и ловко подбросил на ладони, вскрыв пальцем, как пивную банку.
— Алло? Доценко? Опять? Ах, писать больше не хочет… Завязал, значит… Что там у него — вдохновенья нема? Ах, выдохся… А ты его вдохни. Значит так. Берешь этого Доценку, и в подвал. Привяжешь к столбу, обработаешь. Словом, продезинфицируй пока инструменты. Я буду через час.
Легким движением мизинца Успенский защелкнул крышку аппаратика, бросил его в карман и хмуро посмотрел на Весну:
— Вишь, что деется-то? Договорчик подписал, а сам того… Едрить его… Значит так. Ты меня тоже заколебала. Пойдем-ка со мной.
— Куда?
— Пойдем-пойдем! Тут недалеко.
Успенский схватил со стола пульт и ткнул кнопку, казалось бы, в никуда, просто в стену. Тут же дубовая панель провалилась и отъехала, открыв черный проход, в котором сразу зажегся свет. Двумя пальцами Успенский взял Весну сзади за шею и втолкнул.
Посреди просторного зала стоял огромный овальный стол, в котором отражалась люстра. На стенах висели фотографии каких-то людей, некоторые лица показались Весне знакомыми…
— Это, — торжественно объявил Успенский, — наш конференц-зал. А эти лица — наши уважаемые сотрудники, которые иногда собираются здесь. Это как в театре, поняла? Вот этого видишь? Как раз и есть писатель Доценко. Он псих, в одиночку работает. А вот это — Маринина, известный автор детективного жанра.
Весна не удержалась и прыснула  в кулак:
— Какая же это Маринина, если это — мужик?
— Правильно. Маринина — это и есть мужик. И также сумасшедший, потому как в одиночку пишет. Неделями из дома не выходит. У него, между прочим, в шкафу нашли потрясающую коллекцию дорогого дамского белья… А этого фраера не узнаешь?
— Так це ж… — сердце Весны радостно забилось. — Это ж сам Пеленягрэ!
— Он самый. Знаменитый поэт, куртуазный маньерист. А эта пожилая женщина? Впрочем, ее ты вряд ли знаешь. Это — Елдокимова-Ледыщенко, известный профессор, специалист по древним цивилизациям. Ну, а сей старый хрен?
— Евтушенко. А следующий, Винокур, артист… Он-то тут причем?
— Тоже наш сотрудник. Все эти люди, — Успенский обвел ладонью зал, — наши сотрудники. Пеленягрэ, Елдокимова-Ледыщенко, Евтушенко, Винокур, артист…
— Я вижу, — сказала Весна, не понимая, чего от нее хотят. — Ну и что?
— А то… Ты только никому не говори, а то сама знаешь, что будет.
— Чего не говорить-то?
— А то, что это и есть — Пелевин.
— Где?
— Здесь. Я уже теряю с тобой терпение. Пеленягрэ — «пе…» Елдокимова-Ледыщенко — «ел…» и «ле…» Евтушенко. Винокур. Усекла? Пе-ле-вин. То есть, вполне нормальные люди — коллективом работают. Не то что этот. — Успенский посмотрел куда-то вдаль сквозь стену и потряс кулаком. — Доценко этот, едри его… Так что вопрос с твоим замужеством, я считаю, решен.
Весна загадочно улыбнулась, но Успенский ее загадочности не заметил.
— Как видишь, — продолжал он, — никакого Пелевина нет. Вот почему он и интервью не дает, и фотографии его никто не видел… То есть, не существует такого человека. А несуществующий человек не может жениться, ни по паспорту, ни фиктивно. Поэтому езжай-ка ты домой, в Тмутаракань эту… Я распоряжусь, чтобы тебе подарили комплект книг из представительского фонда. Пелевина твоего. Которого нет.
Весна продолжала хитро улыбаться.
— В том-то все дело, — задумчиво проговорила она, — что Пелевин — есть. А вы меня только дурите. Он был со мною сегодня всю ночь. Потом я потерялась, ела мухоморы, но это не важно…
— Хорошо, — сказал Успенский. — Пелевин — есть. А вот мухоморы есть вредно. Где ты его взяла?
— Здесь, во дворе издательства.
— Как он выглядел?
— Точно так, как вы мне его вчера описали. Высокий, широкоплечий, с русыми усами и родинкой.
— Интересно. Пройдем-ка в кабинет, мне тут позвонить надо. Ты подожди пока.
Успенский опять взял Весну двумя пальцами за шею и направил, как врач на медосмотре. Он включил селектор, связался с секретаршей, попросил разыскать какого-то Витченко, верстальщика, отдал еще несколько распоряжений…
— Ты посиди пока, — кивнул он Весне, дернул мышью и углубился в монитор.
Время шло медленно, странно… Весна увидела на стене большие часы, и ей показалось, что они стоят. Но вдруг тонкая секундная стрелочка прыгнула на одно деление и замерла. Потом опять… Весна чувствовала, что с ней что-то не так. Мухоморы… Это были крепкие, коричневые мухоморы. Они должны были дать самый сильный кайф и глюк…
Вот оно что…
Весна вдруг подумала, что все это было глюком: и потайной конференц-зал, и мертвый человек на поляне… И уж, конечно — эти фотографии на стене… Стоп. Тот человек на поляне, он был до того, как она съела мухоморы или после? Надо перевернуть несколько страниц назад, посмотреть. Если все же он был до того, значит…
Мухоморы имеют обратное действие…
В дверь постучали, дверь открылась, Весна обернулась, и Пелевин вошел. Весна бросилась к нему, но замерла на полпути. В глазах Пелевина стояли страх, удивление, неприязнь…
— Витченко, — сказал Успенский. — Это ты — Пелевин?
Вошедший беспомощно развел руками.
— Во гад! — возмутился Успенский. — Я тебе деньги плачу, а ты тут, под маркой издательства читательниц трахаешь. Кстати, знакомься еще раз. Это — Витченко, наш верстальщик. Парубок из украинской деревни. Он, как раз, книги Пелевина верстает, и тоже, можно сказать, входит в команду. Поэтому Пелевина и зовут Виктором, правда, Витченко?
— Не может быть, — прошептала Весна. — Это правда?
— Правда, — сказал Витченко, не зная, куда деть свои огромные руки верстальщика.
— Отчего ж это получилась такая дрянь? — спросил его Успенский.
— Я не виноват, — сказал Витченко. — Она сама меня за фалду поймала. Пелевин? — говорит. Ну я и скажи с дуру, что Пелевин, тем более, что я в Пелевине как-никак участвую. Потом я бутылку увидел, виски «Андрей»… Вот и понеслось…
— Так. А почему она именно тебя за фалду… О, черт!
Успенский ударил себя по лбу, замахал хвостом.
— Я же ее и навел, получается… Слышь, барышня! Ты когда вчера спрашивала, как Пелевин выглядит, я почему-то сразу Витченко представил. Может, потому, что мы его для одной обложки как-то фотографировали со спины… Вот в этой самой куртке… Но и ты тоже хороша! Сама ведь стала подсказывать анадысь: высокий да широкоплечий… Маленьких-то вы не любите… Ты только вспомни, или — лучше — перечитай тот момент…
Весна уже плохо соображала. Она плакала, и текли по щекам ее румяна. Она видела сквозь слезы лицо Витченко, вчерашнего ее Пелевина, и вдруг с потрясающей ясностью поняла, что любит она, и всю жизнь любила никакого не Пелевина, а вот его, именно этого человека. Именно на его глянцевой спине сидела стрекоза, и именно его спину, теплую, влажную, она целовала ночью в лесу… И плакала Весна от безысходности этой ситуации.
— Значит так, Витченко, — твердо сказал Успенский. — Я принял решение. Я тебя породил, я тебя и убью. Ты эту девушку, по-нашему, по-калмыцки говоря, опозорил и обесчестил. Выход в такой ситуации есть только один. Ты у нас парень холостой, в общаге живешь. Вот тебе и невеста. Это мое последнее слово.
Успенский взял за руку Весну, взял за руку Витченко и соединил, хлопнув ладонью сверху.
— А теперь — идите. Ты, Витченко, получаешь неделю отпуска для устройства личных дел. И быстро отсюда, быстро! Мне еще сегодня с Доценкой работать, едри его…
9
Они сидели на розовой лавочке, той самой, с которой начался для весны «Вагриус». Она не помнила, как они пришли сюда. Что-то вообще не клеилось с действительностью: деревья, похоже, вальсировали на снегу, как-то дрожала старинная темно-красная кладка стены, будто кирпичи то и дело менялись местами. Да и снег непонятно откуда взялся посреди лета…
Витченко сунул руку в карман и задумчиво вытащил на свет клетчатые трусы. Весна машинально взяла и положила их себе в сумочку, не забыв, впрочем, нащупать запаянные деньги.
Тут Успенский вышел во двор, попищал замком машины, помахал ладошкой, помахал хвостом, сел и уехал.
— Ты меня, конечно, прости, — сказал Витченко. — Но я, понимаешь ли, вовсе не в общаге живу. Я , видишь ли, женат.
— Да знаю, — вздохнула Весна. — Догадалась.
Она встала, расправила платье и цветы на платье.
— Прощай, Пелевин, — сказала она и пошла, не оглядываясь.
Все было ненастоящим и довольно зыбким. Зима сменилась промозглой осенью, а она все шла и шла под дождем, затем наступила весна, в небе зажглась и недолго повисела радуга, болел живот, и болел все сильнее, очень хотелось пить, есть и наоборот, и спать хотелось нестерпимо, так, что можно было идти и спать, а временами казалось, что она маленькая и идет мимо огромных, краснорожих, воистину невъебенных грибов, она шла и шла, пока вновь не наступило лето, пока она вдруг не узнала дом с химерами — именно тот, в котором поселилась в Москве… Позавчера…
Она поднялась на свой этаж, позвонила, вошла, прошла мимо хозяйки в комнату, комната встретила ее пустой. Она легла на свою узкую кровать, замоталась в одеяло, вытянулась в каком-то исступленном блаженстве, вскоре заснула, тихо пукнула во сне, так, что всем сразу стало ее жалко, и через несколько часов, во сне же — и умерла.