Скоропостижности

Женщина в ожерелье любит физику. Она – естествознатель  и естествоиспытатель. Женщина сидит на кухне, варит борщ и понимает все процессы, протекающие в кастрюле.
За стеной, на кровати, лежит мужчина в очках. Он – теоретик. Он читает книгу о гангстерах, жует колбасу, оставляя в ней резные следы от зубов. Ему хорошо.
Мужчина в очках не любит женщину в ожерелье. Он живет с ней в  одной квартире, он называет ее женой и приносит деньги на колбасу, а все - от того, что ему нравится, как она готовит борщ. Если бы ему не нравилось, как она готовит борщ, он бы давно уже жил в другой квартире, с женщиной в другом ожерелье, называл бы ее женой и приносил бы ей деньги на колбасу.

                *   *   *


Я любовалась его лицом, а он в это время  мучался зубной болью.


                *   *  *

Подходит ко мне девочка и говорит:
-  Тетенька, а Вы были девочкой?
Я подумала, подумала и сказала:
- Нет.
Для разнообразия.

                *   *   *
У него была прямая связь с ирразумными субстанциями, и это обстоятельство скрашивало его недостойную и пошлую жизнь. Коралло являлся наихудшим представителем честной половины человечества, а, иным языком выражаясь, - негодяем беспросветным. Он никогда и никому не улыбался, не подмигнул за всю свою жизнь ни одной девушке и не посещал зубного врача.
    Коралло и Гунняев жили бок о бок в этих трущобах с детства, и Гунняев изучил Коралло  досконально – так, что всегда был готов к любым гадостям со стороны соседа. Коралло же со свойственной только ему абстрагированностью ума, и не ведал о существовании Гунняева, да и кого бы то ни было еще, кроме тех самых ирразумных субстанций, с которыми у него была прямая связь.
  А, в общем, жители трущоб не отличались особым постоянством в своих пристрастиях. Не проходило и месяца, как в темной подворотне Гунняев снова натыкался на каких-либо субъектов, ранее не числящихся по соседству, а в последствии их больше не видел.
    Коралло был единственным человеком, прожившим большую часть жизни здесь, но это Гунняева не утешало. Мерзок был Коралло.

                *   *   *


- Давай! Давай! – заверещала Маруська и, откинув в сторону предрассудки, рухнула на кушетку. Кушетка не выдержала. Маруська упала на пол и переломила себе хребет.
 
                *   *   *
У Геннадия свербило.
Зойка это понимала, но ничего поделать с собой не могла.
А у Прохора Мюллепетова ничего не свербило.
Но его никто не понимал.

                *   *   *
Я сидел на полу. А вокруг сгущался мрак.
Пришел мой друг Фонтиков и говорит:
- Принимаю поздравления – событие произошло глобальное.
А у меня настроение в тот момент было нехорошее.
-   Уходи, - говорю, -  Фонтиков. Не видишь: темно.
Он сел на сундук, вытащил из-под полы плащика листок бумажный, сует мне этот листок в лицо и бурчит:
-   Прочитай. Здесь все изложено. Прочитаешь – поймешь.
Я говорю:
- Ты, Фонтиков, давно не отдыхал по-человечески. Ты когда-нибудь видел, чтобы я, твой друг Каламиец, читал в темноте? Ну скажи, ты хоть раз за это множество лет нашего совместного общения поймал меня на том, чтобы я, Каламиец, читал ночью, при отсутствии источника света? Может, в вашем институте, - продолжал я, - Принято читать исключительно в темноте? А может – и писать? Или…
-  А почему, собственно,  темно? – голос Фонтикова со звоном ударился о стену, отскочил к потолку и мириадами тонких осколков осыпался на меня, запорошив все, что было на поверхности.
Шаркающая и крехтящая фигура показалась в дверях, где и остановилась.
Бабушка Грачева – соседка моя по квартире. Раньше мне казалось, что она – бабушка несколько странная, а теперь смирился: нормальной кажется. Привычку только имеет стойкую: как под вечер электричество в доме вырубают, сразу слышно – семенит по коридору, старенькая, шуршит тапочками. Зайдет в мою комнату, в дверях остановится и стоит до рассвета – с места не сдвинуть.
И теперь случилась та же история.
Глянул Фонтиков на черный силуэт в дверном проеме, вздохнул с облегчением:
-  Так у вас свет отключили? А я-то думаю – с чего ты в темноте читать собрался?..

                *   *   *

Король был вне себя от жуткой боли в левом плече, которая не давала ему покоя на протяжении всей ночи. Он десяток раз просыпался, корчился, подминая под себя подушку, а с ней – казалось – и весь мир. Всякий раз просыпалась и Королева, ворчала что-то себе под нос, не выясняя ничего у Короля по поводу его беспокойства.
И теперь, в полдень, король изнывал от этой дикой рези, затмившей своею настойчивостью яркое майское солнце и лазурную высь неба.
Король расположился на восточном балконе дворца, разметав свои члены по плетеной келье соломенного шезлонга.
В метре от Короля умиротворенно попыхивала изящной дамской трубкой Королева.
- Наверное, печень! – довольно громко произнес Король и принялся интенсивно растирать плечо.
Королева метнула взгляд на супруга и процедила:
- Печень находится намного ниже, и не слева, с Вашего позволения, а как раз таки справа. Примерно вот здесь. – она перегнулась через подлокотник шезлонга и уперла увенчанный пунцовым ногтем палец в бок Короля.
- Но ведь может болеть где угодно! – попытался возразить правитель, - И что угодно.
Королева обратила лицо к солнцу, прикрыла глаза рукой:
- Отчего же тогда непременно печень?
Король не ответил. А лишь в который раз вспомнил, что супруга – хоть и не глупа – но абсолютно недостойна его Величества, что женился он на ней по ошибке, под влиянием религиозных и всяких прочих других предрассудков, и что теперь вынужден влачить эту несправедливость на своем могущественном горбу, как безапелляционную данность.