Мучительный выбор

Морозный воздух, прорываясь через ущелья Хибин вдоль поймы реки Туломы, доносил свое пронизывающее дыхание с глубин материка до берегов Баренцева моря. Незамерзающий Кольский залив курился под холодным небом, заволакивая клубами густого тумана всю акваторию порта, береговые здания и множество судов, больших и малых, пришвартованных к многочисленным пирсам, протянувшимся на многие километры вплоть до внешнего рейда. Мачты рыболовных траулеров, баз, транспортов, ледоколов, сторожевых и противолодочных кораблей, крейсеров, катеров и спасательных буксиров причудливо выступали сквозь его разорванные клочья, словно мертвые деревья леса сквозь непроницаемые клубы дыма после прокатившегося пожара. На всем протяжении гавани, по одному и другому берегу, слышится лязг цепей, скрежет судовых лебедок, голоса команд — начинается раннее октябрьское утро большого морского порта.
Два небольших буксира, натужно пыхтя и беспрерывно подавая предупреждающие сигналы своими сиренами, медленно выводили на открытый рейд порта транспортный рефрижератор «Изумрудный берег".
Павел Астахов, курсант мореходного училища, направленный сюда для прохождения преддипломной практики в качестве машиниста, стоял на верхней палубе и смотрел на это несметное количество судов самых различных классов и предназначений, на проплывающие мимо него постройки порта и вдыхал полной грудью перенасыщенный водяными парами утренний морозный воздух и специфические запахи, присущие только портовым городам.
Он был полон благоговейного восторга и от новизны ощущений, и оттого, что случайно попал на этот, только что принятый государственной комиссией транспорт с тщательно выкрашенными и до блеска вымытыми бортами и внутренними помещениями, который вместе со своими рубками и надстройками превосходил по размерам ближайшие портовые здания, и ему казалось, что в мире нет такой силы, которая способна покачнуть, а тем более, поднять на волну его исполинское тело.
Баренцево море встретило их неприветливо и сурово: неистовый ветер рвал одежду, спирал дыхание, вихрем накатывал упругие волны водяной пыли, яростно выл, разрываемый выступающими частями надстроек, мачтами и натянутыми канатами такелажа. Судно размашисто переваливается с носа на корму, и вдруг неожиданная шальная волна обрушится многотонным ударом на стальной борт — "Изумрудный берег" как бы замрет на мгновение, вздрогнет всем корпусом; предательски заскрипят переборки, с грохотом отворятся двери рундуков и кают и что-то неприятно оборвется внутри души.
День за полярным кругом длится в октябре считанные часы — надвигается круглосуточная ночь, которая черным саваном, как шапкой, на длительное время накроет значительную часть северного полушария Земли. Уже в два часа по полудни стремительно опускаются сумерки. Небо покрыто тяжелыми темными тучами, низко нависающими над горизонтом, густые мрачные краски с темно-багровыми оттенками как бы набросаны громадной кистью беспорядочно и небрежно по всему опрокинутому небосводу. Нечто суровое и величественное предстает перед изумленным взором в преддверии наступающей полярной ночи. И вот уже через час нельзя различить ни неба, ни горизонта, только слышны тяжелые всплески разбивающихся о форштевень волн, неожиданные яростные удары их по стеклам иллюминаторов, свист и завывание ветра, да где-то далеко-далеко среди сплошного мрака ночи еле заметны пляшущие на волнах огоньки промысловых судов. Кругом колеблющаяся необъятная масса холодной воды, приводящая в состояние необъяснимого трепета любую человеческую душу.
И непомерно тяжелый транспорт на этих невидимых, все возрастающих по размеру волнах приобретает удивительную легкость и подвижность, С захватывающей дух стремительностью он взлетает на волну и также неожиданно скатывается вниз к подножью водяной стены.
И это полное отсутствие обзора пространства из-за внезапно навалившейся ночи, и эта легкость взлетов и падений приводят к неожиданной мысли, что не огромный транспорт качается в открытом море, а легкая песчинка носится в бесконечном непроницаемом космосе.
— Гу-гу-гу! — раздаются монотонные густые трубные звуки судовой сирены, разрываемые порывами ветра и уносимые в бескрайнюю даль. И кажется, что это вовсе не звуки сирены, предупреждающие о возможной опасности столкновения со встречным судном, а что-то живое и огромное подает в угрюмое пространство успокаивающий исполинский голос:
— Я иду! Я еще жив, жив!
После перехода, показавшегося Астахову невероятно долгим и измотавшим всю душу своей беспрерывной болтанкой, транспорт лег в дрейф юго-восточнее архипелага Шпицбергена, укрывшись с подветренной стороны
островов от господствующих в это время северо-западных ветров, и сразу же к его обоим бортам пришвартовались два промысловых судна: большие морозильные траулеры "Батайск" и "Руденск".
К этому времени все моряки уже расписаны по подвахтам для приема грузов с соседних судов с учетом несения вахты согласно должностным обязанностям — по двенадцать часов в сутки каждому члену экипажа. Для выполнения погрузочных работ привлекается вся команда за исключением немногих старших командиров.
За полярным кругом в зимнее время абсолютного штиля никогда не бывает, поэтому делается все возможное для четкой и напряженной работы.
Астахов вместе с пятью матросами спускается в охлаждаемый трюм.
— Вира помалу! — командует боцман, вполглаза наблюдая за матросом, который управляет лебедками и, перегибаясь через высокое ограждение, зычно кричит в открытую горловину трюма:
— Шевелись, ребята! Штормит!
Парашют с коробками замороженной рыбы, раскачиваясь, медленно подплывает к трюму, зависает над ним — лебедчик выбирает минуту, чтобы качающийся строп резко и точно опустить в горловину. Даже после длительной практики немногие могут искусно управлять двумя лебедками одновременно и синхронно с работой лебедчика соседнего судна, когда палуба то и дело уходит из-под ног. Всё находится в беспрерывном движении: "Изумрудны" берег", "Батайск" и строп с грузом, который необходимо осторожно поднять из шахты морозильного траулера и опустить в трюм транспорта, не уронив за борт и не разбив ни единого ящика.
— Полундра! — успевает прокричать боцман в шахту, и моряки  разбегаются в стороны от горловины.
Строп медленно опускается в глубину трюма и мягко касается рядов ранее уложенных коробок. Четверо матросов моментально сбрасывают гаши стропов с гака, цепляют пустой парашют, и он уплывает вверх за очередной партией груза. Работа закипает. Моряки подхватывают заиндевелые скользкие картонные коробки с рыбой, бегом растаскивают к бортам и переборкам, укладывая их в определенном порядке. Остановиться нельзя — в трюме жутко холодно; люди исторгают клубы паре, их лица, плечи, головные уборы становятся белыми от инея.
Судно кренится то на один, то на другой борт, палуба дыбится и становится под углом к горизонту, и моряки выписывают пируэты, то с трудом взбираясь с тяжелыми ящиками вверх, то стремительно сбегая вниз, в зависимости от наклона палубы в этот момент. Когда время от времени неожиданно под ногами теряется опора, наступающая минутная невесомость вызывает тяжелую тошноту, и неприятная тягостная муть разливается по телу, овладевая всем существом и сознанием, парализует волю и оставляет единственное желание — желание лечь там, где стоишь и там, где работаешь. Неожиданно подступающая морская болезнь превращает жизнь в невыносимую муку. Лица бледнеют, становятся безжизненными, холодный пот покрывает кожу, и берег начинает казаться недостижимым и желанным блаженством.
Астахову грезится уютная комната на берегу с устойчивым, не качающимся полом, и он дает себе твердое слово, что никогда более в море не пойдет. Дай Бог, закончился бы этот рейс, который уже сегодня, кажется ему, длится целую вечность. Только бы добраться до берега, такого далекого и сказочного!
Прошло четыре мучительных часа подвахты, Астахов поднялся в каюту, переоделся, умылся. Скоро ужин и вахта в машинном отделении, но при одной мысли о еде его мутит еще больше. Наконец-то он может прилечь, хотя бы на несколько минут перед вахтой.
Дверь отворилась и, низко пригнувшись, в каюту шагнул начальник радиостанции Виктор Иванович Богров, мужчина лет сорока пяти, — его высокий рост не позволял ему входить в помещение, не пригибаясь. На первый взгляд он казался похожим на льва с седой пышной гривой. Густая, такая же седая борода, усы и бакенбарды обрамляли большое красивое лицо. Отдельные черты его были грубы и, казалось, что их не касался тонкий инструмент, а сработаны они будто бы с помощью топора и стамески, но в целом, на небольшом удалении они составляли облик монументальный и мужественный. В лице его было что-то хеменгуэйевское.
Он молча стоял несколько минут, слегка покачиваясь из стороны сторону, ухватившись рукой за верх рундука, и было непонятно: причиной тому качка или что-то другое.
Не спрашивая разрешения, он сел на кровать и обхватил голову могучими жилистыми руками. Долго молчал, затем поднял глаза, остановив свой тяжелый взгляд поочередно на столе, на полке над умывальником, на тумбочке.
— Вам плохо? — спросил Астахов участливо, приподнимаясь на диване. — Вас укачало?
— Да, укачало, — глухо ответил он.
— Дать воды?
—А разве кроме воды ничего нет?
— Только сгущенное молоко.
— Э-э, — неопределенно произнес он, — это твой продукт.
Он посидел несколько минут, поднялся и так же молча вышел, как и вошел.
— Эка развезло, — подумал Астахов. — А ведь старый моряк.
Через несколько минут заглянул второй механик Вениамин Петрович Максимов — сухонький и подвижный. Осведомился, как Астахов переносит качку, рассказал несколько морских небылиц, помялся и спросил:
— Одеколон есть?
— Нет, никогда не пользуюсь. После бритья умываюсь теплой водой.
— Да мне не для этого! Дед просит.
— Какой дед? — удивился Астахов.
— Главный механик. Разве не замечал, что вот уже две недели после выхода в море не появляется в кают-компании.
— Да? — расширил изумленно глаза Астахов.
— Опохмеляются, — продолжал Вениамин Петрович, — вместе с начальником радиостанции. Пока не выпьют все запасы одеколона на судне, к работе не приступают.
Начиналась будничная морская жизнь с ее тревогами, невзгодами, с её радостями и огорчениями, жизнь без выходных и праздничных дней с единственной господствующей мыслью —  мыслью о далеком волшебном береге.
3а два месяца плавания в северных широтах Астахов втянулся в тяжелую работу на подвахтах, мышцы перестали болеть, тело больше не ломило, и молодой здоровый организм уже сам требовал физической нагрузки. В машинном отделении перестал теряться, принимал самостоятельные решения, заведование третьего механика, с которым нес вахту, хорошо освоил, и Михаил Максимович Цедрик, или просто Миша, который сам два года назад закончил училище, поручал Астахову выполнять многие задачи и по эксплуатации, и по ремонту систем и механизмов. Единственное, к чему он не мог привыкнуть — это вибрация и грохот в машинном отделении; после вахты долго не мог уснуть и, лежа в постели, все еще ощущал эту жуткую какофонию звуков.
Но вот на судне иссякли запасы мороженого мяса, кончилась картошка, береговые запасы пресной воды — команда села на консервы, пшенную кашу и опресненную воду в судовых опреснителях. По недосмотру котельного машиниста соленость целого танка воды оказалась выше нормы. В борще это не очень ощущалось, я компот пить было практически невозможно из-за горько-соленого вкуса.
Через полтора-два месяца нахождения в ограниченном, замкнутом пространстве в силу постоянного информационного голода в душах людей закономерно нарастает неосознаваемый ими внутренний бунт, психологический кризис, который усиливается проблемами питания, питьевой воды, серостью и прозой быта и бесконечной полярной ночью. Все это вместе создает гнетущую атмосферу на судне.
Однообразие пейзажа и красок, отсутствие разнообразия цветов и оттенков, ласкающих глаз, успокаивающих душу, монотонность жизни и окружающего моря, оторванность от семей, родных и близких делают людей подозрительными злыми и агрессивными.
Благо тому, кто умеет эту скапливающуюся во всех порах души темную энергию зла выплеснуть, исторгнуть наружу словами или руками на ничем неповинного товарища или соседа, и горе тому, кто эту страшную силу удерживает внутри себя. Для них постоянная внутренняя мука часто приводит к болезни, а в минуту отчаяния — и к самоубийству. Жесточайший ураган не так страшен, как то, что бушует в душе моряка, поднимая на ее поверхность самые мрачные мысли и намерения. И снять это моральное перенапряжение может посещение любого порта или хотя бы высадка на совершенно пустынный берег, и если нет ни того, ни другого, тогда последнее — отчаянное опьянение, до полного бесчувствия.
Но к этому времени спирт, водка, одеколон и все жидкости, от которых не сворачивается желудок, уже выпиты, поэтому единственное спасение — только берег.
Утром, на завтраке по неведомым каналам команда узнает, что получена радиограмма с разрешением захода в порт, и эта будоражащая весть моментально разносится по всем каютам, ее обсуждают в столовой, в кают-компании, на мостике, в машинном отделении и сразу же меняется настроение людей. Вспомогательные и грузовые средства крепятся и готовятся к длительному переходу, а команда — к посещению долгожданного берега.
Свежий упругий ветер гонит небольшую волну, судно идет полным ходом со среднесуточной скоростью десять узлов, уже пересекли Норвежское море и вошли в Северное. Осталась позади граница полярного круга, а с нею и полярная ночь. Над морем царствует долгожданный, жизнеутверждающий день. Команда с жадностью ждет захода в порт Гётеборг, но сегодня утром стало известно, что идут в порт Уддевала на судостроительную верфь, со стапеля которой был спущен "Изумрудными берег". Там предстоит сдача груза и текущий ремонт механизмов. В нижних каютах уже обсуждаются планы, как затянуть выгрузку продукции, чтобы удлинить стоянку в порту.
Утром, на восьмые сутки, матросы палубной команды уже вглядывались в расплывчатые очертания незнакомого берега, неожиданно выплывшего из-за горизонта, и вскоре к борту пришвартовался лоцманский катер. Дальше, через узкие створы скандинавских фиордов судно поведет шведский лоцман.
Водный путь сужается иногда настолько, что разминуться со встречным судном практически невозможно, а порой расширяется до такой степени, что глаз еле различает очертания берегов, на которых рассыпаны сказочное деревушки с ухоженными красочными домиками под разноцветными черепичными крышами.
В порт вошли и пришвартовались к пирсу поздно вечером. Утром на борт поднялись шведские специалисты и, выполнив необходимые формальности, получили дефектные ведомости, а на следующий день начались ремонтные работы и выгрузка трюмов.
Порт Уддевала лежит на берегу удобной незамерзающей и защищённой от ветров гавани, что позволило создать здесь большие судостроительные верфи, в доках и на стапелях которых строятся суда любого водоизмещения и класса; отсюда в свое первое плавание ушел и транспортный рефрижератор "Изумрудный берег".
В течение года судостроительная фирма возникшие неполадки устраняет бесплатно, поэтому команда судна в течение двухмесячного плавания старательно их фиксировала в судовых журналах, чтобы не упустить эту возможность.
В порту перешли на суточные вахты, и это позволяло после их окончания уходить в город на целый день. Астахов побывал на берегу уже трижды, обошел пешком почти все кварталы города: обилие товаров в магазинах поражало воображение, витрины манили, подавляли своей роскошью и разнообразием. Он первый раз оказался в чужой стране. Чистые улицы, вежливые водители и предупредительные продавцы приятно удивляли его. За это время все кроны были уже истрачены, и четвертый раз Астахов от увольнения отказался.
Профилактический ремонт подходил к концу, трюмы выгружены, команда готовилась к выходу в море, назначен час заправки танков топливом. Именно в это время, когда по договоренности со шведской стороной подошел танкер, главный и второй механик были бесчувственно пьяны, третий механик находился в увольнении. Часть топлива по неопытности машинистов была пролита в бухту, и уже через тридцать минут катер с экологической службой пришвартовался к борту судна. Попытки капитана уговорить, задобрить, купить, наконец, успехом не увенчались. Эти разборки и предъявление штрафных санкций затянули стоянку в порту еще на трое суток.
Отсутствие денег, когда манят и блистают роскошью магазины, давящая обстановка крохотной каюты и это вынужденное безделие, когда со дня на день откладывается выход в море, делают жизнь тягостной, нудной и противной. И океан, казавшийся ранее страшным чудовищем, становится желанным и приятным избавлением от самого тяжкого занятия — пустого провождения времени.
Десятые сутки «Изумрудный берег» спускается все ниже к границе северного тропика, и вот уже остались за бортом и растаяли в дымке благословенные острова канарского архипелага, вкрапленные, словно бриллиантовое ожерелье, в седую пенистую оправу теплого Атлантического океана. Каменистые утесы их берегов, поднимаясь круто, будто стены, из морской пучины, в мареве колеблющегося знойного воздуха кажутся таинственными сказочными храмами.
К вечеру следующего дня спустились на широту северного тропика, и судно легло в дрейф, а через два часа на расстоянии нескольких кабельтовых по левому борту, качаясь на волнах, уже ждет швартовки транспорт "Бристоль". На нем долгожданная почта, скопившаяся за все время плавания, свежие фрукты, овощи, продукты питания.
— Боцману на бак! — уносят радиоусилители команду старшего помощника в необозримую даль океана. — Кранцы на воду! Принять швартовые по левому борту!
Не проходит двадцати минут, и судно пришвартовано к борту "Изумрудного берега", с борта на борт переброшены сети, во избежание падения людей и грузов между бортами.
Солнце ложится на линию горизонта, его беспощадные лучи прекращают свое губительное воздействие на все живое, приятная прохлада, приносимая легким бризом откуда-то из далеких просторов, медленно опускается на грудь океана. Наступают те дивные пленительные ночи тропиков, которые запоминаются на всю жизнь; ты с жадностью вдыхаешь чистый освежающий воздух, дышишь всей грудью, словно пьешь парное молоко, и оттого тебя навешают мысли радостные и возвышенные, которые порождают желание творить добро и справедливость.
Заштилевший океан в опускающихся сумерках ласкает и зачаровывает взоры моряков; на аспидно-черном небе, пересекая его громадный купол, мерцает и искрится мириадами звезд млечный путь. Взошла луна, и от борта до самого горизонта, насколько хватает глаз, отливает серебром лунная дорожка. За бортом, в глубине морской пучины, то и дело вспыхивают яркие электрические разряды, исторгаемые скатами
Астахов и сорокалетний матрос Федор Иванович Подберезкин, человек плотного телосложения, добродушного нрава и уравновешенного характера, лежат на верхней палубе, прогревшейся за день на солнце, в ожидании начала своей смены и молча созерцают усыпанное мерцающими звездами ночное небо.
— Чудное место, благодатный климат! — философски восклицает Астахов, чтобы завязать разговор.
— Каждое место по-своему замечательно, — несколько помолчав, как бы нехотя, отзывается Федор Иванович, — я вот беззаботно лежу на теплой палубе, а мысли мои дома. Как дети? Чем занимается жена? Как не говори — полгода в разлуке. Здесь мне, мужику, трудно выдержать, и то только потому терплю, что на судне — одна буфетчица Рая, которая — на разрыв. Хотя бы мостик обеспечила.
— Жене не доверяете? — наивно спрашивает Астахов
— В море всегда возникают самые черные мысли, все темное и мрачное прёт изо всех пор. Хочется верить, да не получается.
Ночная смена, уставшая от работы и бессонной ночи, выползает из трюма на верхнюю палубу. Огромный раскаленный шар медленно поднимается над необъятной водяной пустыней и уже через несколько часов начинает ощущаться дыхание тропиков и близость экватора: наступает та невыносимая жара, которая делает людей сонными, малоподвижными и ленивыми. Искусственный бассейн, устроенный из огромного полотнища брезента не спасает от нестерпимого зноя — воздух тяжелый, влажный и липкий.
Морская вода, непрерывно заливаемая в бассейн насосами из-за борта, не охлаждается ниже двадцати пяти градусов даже в ночное время.
К их правому борту швартуется большой морозильный траулер "Петрозаводск". Начинается одновременная приемка грузов в носовые и кормовые трюмы. С удушающей жары, раскаляющей верхнюю палубу до такой степени, что ступить на нее босиком невозможно, люди попадают в арктический холод трюмов. Эта резкая смена температуры по несколько раз в сутки вызывает бесконечные простудные заболевания и разрушает молодые здоровые организмы. Нет ни одного моряка без хронической болезни.
Павел Астахов с Владимиром Сажиным, маленьким щупленьким матросом, четыре часа подряд работали на верхней палубе, изнемогая от палящего солнца, принимали ящики с банками кизилового сока с пришвартованного транспорта "Бристоль". Сок доставили вместо сухого вина, которое выдают морякам всего мира на тропических широтах.
Но там, за тысячи миль, далеко на берегу, люди, от расторопности и ответственности которых полностью зависит работа в море, во всеобщей суете и беспрерывной толчее жизни, обремененные множеством ежедневных мелких забот, часто присылают не то, что жизненно необходимо морякам, а иногда и то, что никогда не может пригодиться в судовых условиях.
— Опять уксус вместо лекарства прислали! — возмущается боцман. Легкий ветер, который вот уже почти две недели ласкал своей приятной прохладой, вдруг покрепчал, возмущая гладкую поверхность океана сначала мелкой рябью, а затем пенистыми барашками волн. Пришвартованные суда начинают раскачиваться на океанской волне, насколько позволяют швартовые канаты. Суда взмывают на гребнях волн, и кажется порой, что их вот-вот забросит на палубу "Изумрудного берега", а через минуту резко спускаются и прячутся вместе с мачтами где-то глубоко внизу.
Скрипят резиновые кранцы, сжимаемые с обеих сторон стальными корпусами судов, лязгают цепи, вода между бортами клокочет, хлюпает и время от времени, взрываясь фонтанами, заливает палубу и надстройки, превращаясь в водяную пыль, пену и брызги. Вторую неделю идет беспрерывная загрузка пяти громадных трюмов транспорта, в каждый из которых может свободно разместиться семиэтажный дом.
На горизонте появляется черная туча, которая сначала медленно, затем все быстрее ширится и растёт. Ветер крепчает, беспрерывная череда катящихся волн покрывает все необозримое пространство океана.
Капитан Михаил Иванович Феоктистов с тревогой всматривается  в заволакивающийся тучами горизонт. Он хорошо знает, что эти опускающиеся средь бела дня сумерки, и эта громадная, закрывающая треть горизонта, туча с багровыми сполохами по ее краям ничего хорошего не предвещают — надвигается ураган.
Михаил Иванович переговорил по радиотелефону с капитанами пришвартованных судов — посоветовались, решили прекращать погрузку и расходиться
— По местам стоять! Приготовиться к отшвартовке! — вторя друг другу, раздаются команды на судах.
— Отдать концы по правому борту! — несется над океаном голос Кудрявцева. — Кранцы — на борт!
Уходящие суда быстро растворяются в застилающей пелене начинающегося тропического ливня и скрываются в седой бушующей дали. Транспорт остается один, окруженный колышущейся пучиной, волны все с большей яростью набрасываются на него, то поднимая его на свои вершины, то погружая в хлябь. От неожиданного сильного удара по корпусу со звоном покатится приготовленная коком кастрюля с супом, со свистом, описав дугу, врежется в переборку оставленный по забывчивости утюг на рундуке — после непродолжительного затишья снова начинается жизнь в условиях шторма.
— Задраить трюмы! Все закрепить по штормовому! — передается команда из штурманской рубки по палубам и в машинное отделение. По судовому времени — полдень, но кругом висит полумрак: тропический ливень сплошной пеленой застилает окружающую окрестность, потоки воды, низвергаемые с неба, непроницаемой стеной закрывают линию горизонта.
Астахов, укрывшись под козырьком палубы надстройки, созерцает набирающую все большую мощь слепую необузданную стихию, перед ним — беснующийся непредсказуемый коварный океан, и двойственные чувства охватывают его: медленно заползающий в душу страх и необъяснимый для самого себя восторг. Страх за себя, за горстку простодушных людей, оказавшихся по воле судьбы в объятиях равнодушной и безжалостной стихии, за прочность корабля и безупречность работы всех его механизмов. И возвышенный восторг одновременно овладевает его сознанием, восторг перед грандиозностью зрелища бушующего океана, неукротимой силой его волн, восторг перед силой человеческого духа, мужественно побеждающего страх, перед величием таланта, сотворившего такую могучую машину, которая противостоит невероятной силе ветра и волн, перед людьми, которые, несмотря на мучительные приступы морской болезни, выполняют свое дело.
Океан кипит и вал за валом обрушивает свою ярость на судно, готовый проглотить и похоронить его в этой черной бездонной пучине. В полумраке сумерек перед ним предстает грандиозная панорама беснующегося чудовища. Гигантские водяные стены вырастают то по одному, то по другому борту и, когда транспорт взмывает на их вершины, Астахов обозревает бесконечное седое колеблющееся пространство. Перед лицом этой необъятной силы и непредсказуемости собственной судьбы он становится шире и добрее душой, он начинает познавать великую мудрость и тайну человеческого бытия, ему кажется, что он прикоснулся к абсолютной истине, его сознание рвется к добру, к совершенству, и перед лицом опасности, когда каждую следующую минуту можно распрощаться с жизнью, он начинает понимать, как мелочны наши суетные дела, как незначительны жизненные невзгоды, которым мы часто придаем такую большую значимость, как иногда презренны наши поступки. И ощущая мощь и величие грозного океана, он благодарит судьбу, которая дала ему возможность увидеть и испытать самому его неукротимый нрав и ярость и понять не только сознанием, но всей душой и сердцем, всем своим существом, настоящую цену жизни и величие той истины, которая осенила его в минуты роковой опасности.  Судовое время на часах — девятнадцать часов тридцать минут, всех свободных от вахт приглашают к ужину. Астахов спускается в столовую, расположенную под верхней палубой. За тонкими стеклами иллюминаторов беснуется море, вода бурлит, перекатывается по стеклам, пенится и, кажется, вот-вот ворвется внутрь. И когда судно ныряет вниз, и гигантская волна накатывает на него, заслоняя от света иллюминаторы громадной толщей воды, столовая погружается в полумрак, но вот оно взмывает вверх, и яркие лучи от огромного багрового светила, спокойно плывущего над линией горизонта, пробиваясь сквозь разорванные бурей тучи и водяную мглу, освещают седые от брызг и пены, колеблющиеся морские дали и заливают золотистым светом всю столовую.
Моряки подходят к окну, молча принимают тарелки с кашей — первые блюда по случаю шторма не готовят — и отходят к столам, хватаясь за поручни вдоль переборок и выписывая замысловатые пируэты на качающейся палубе. На открытом воздухе, несмотря на тяжесть в голове, Астахов, обдуваемый ветром и брызгами воды, чувствовал себя более или менее сносно, но здесь, в столовой, что-то тяжелое и неприятное начинает подпирать под грудь, тошнота подкатывает к горлу, сдерживая рвотные позывы, он быстро поднимается на верхнюю палубу, насколько позволяет беспорядочная болтанка, и только успевает добраться до фальшборта, начинается рвота, он покрывается холодным потом, кажется, что все выворачивается наизнанку, зеленые круги плывут перед глазами… Уже ничего не остается внутри, а его продолжает рвать горькой пеной и желудочным соком — Астахов отдает очередную дань морю.
— Смене заступить на вахту! — доходят до его затуманенного сознания разорванные в клочья порывами ветра слова команды.
В машинном отделении пахнет соляркой, машинным маслом и судовыми специфическими запахами.
Опоздание на вахту, хотя бы на одну минуту, расценивается на судах как нарушение морского этикета и дисциплины. Каждый, кому хоть однажды приходилось стоять вахту, знает, как тягостно движется время, а последние минуты и вовсе кажутся невыносимыми.
Третий механик Михаил Максимович Цедрик, с которым стоит вахту Астахов, уже на месте и, протискиваясь между множеством механизмов, аппаратов, приборов и задвижек, внимательно вглядывается в циферблаты, прислушивается к постукиванию клапанов и коленчатого вала главного двигателя, отмечает уровень масла в редукторе, проходит в коридор гребного вала — вахта принимается с педантичной тщательностью, и все замеченные неполадки сразу же заносятся в судовой журнал.
В машинном отделении все работающие механизмы издают гул, грохот и вибрацию, воздух нестерпимо душный и жаркий. На северных широтах, более благоприятных и комфортных для машинной команды, даже шум и вибрация, исторгаемые механизмами, казались не столь разрушительными для здоровья, как здесь, в тропиках.
Цедрик обернулся и, увидев потемневшее лицо машиниста, перекрывая гул и грохот, прокричал:
— Да, 6рат, сегодня ты не работник!
— Развезло маленько, — как бы оправдываясь, выдавливает из себя Астахов.
— Я селедку принес, возьми в ЦУПе, пососешь — тошнота отляжет.
Астахова наводил всегда на философские рассуждения тот факт, что машинное отделение расположено ниже ватерлинии и, следовательно, ниже уровня воды за бортом, всего лишь восемь миллиметров стальной обшивки отделяет их от необъятно массы и неуправляемой силы, и ему кажется, стоит только волне нанести более мощный удар, и бушующий океан, кроша все на своем пути, ворвется в машинное отделение.
В замкнутом душном пространстве морская болезнь проявляется с новой силой и несравненно тяжелее, чем на свежем воздухе. Палуба и борт временами меняют свое положение и только по гулу главного двигателя можно уловить, когда судно взлетает на волну, и его винт оголяется из воды, и, когда врезается в толщу океана, и тогда он начинает работать глухо, натужно, надрывно.
После селедки тошнота действительно на непродолжительное время отлегла, но этот сплошной гул и грохот, духота и вибрация всего корпуса, в унисон с которым дрожат все внутренние органы, усиливают головную боль и превращают жизнь в невообразимо тяжкую муку.
Ах, какие счастливцы те, кто живет на земле! И каким он был идиотом, когда решил поступить в мореходное училище. Такого ужасного состояния, которое он испытывает сегодня, здесь, в машинном отделении он не хоте бы испытать никогда более в своей жизни.
Шторм и качка усиливаются, судно уже не взмывает на волну и не проваливается вниз, а беспорядочно пляшет и безнадежно бьется в могучих лапах неумолимого чудовища, и надежда на жизнь постепенно оставляет Астахова, и наступают минуты, когда ему кажется, что только смерть могла бы облегчить его мучения и освободить от этой нестерпимой тошноты и от этой ужасной головной боли, и от всего того, что он по незнанию так опрометчиво принял на себя.
Нет! Все! Он сбежит в первом же порту, на любом континенте, на любых, самых заброшенных островах Мирового океана. Это его твердое несокрушимое слово!
О, с какой надеждой и радостью он покидал вахту! Сколько страстного желания добраться до кровати и принять, наконец, горизонтальное положение; Каюта теперь ему уже не казалась такой крохотной, как в первый раз. Между кроватью и рундуком проход в сантиметров шестьдесят шириной, небольшой столик, у самого иллюминатора, поперек каюты — маленький диван — все накрепко закреплено к палубе, борту и переборкам.
В кровати стало легче, и он забылся на непродолжительное время тревожным сном, ему снилась полупустынная саванна, кругом высохшая потрескавшаяся земля, мелкие кустарники и колючки, и он, Астахов, сидя за рулем машины, несется по бездорожью, оставляя за собой громадный шлейф пыли и песка, а с обеих сторон, не отставая от него, — полосатые тигры и пятнистые леопарды. Ему страшно, он до предела напряжен, но весь в упоении от скорости и движения. Окраска их настолько контрастна, сочна и ярка, что режет глаза. Он пытается прибавить скорость, но рытвины и ухабы мешают ему. Астахов с размаху ударяется о лобовое стекло и... просыпается. Нащупывает ушибленный лоб и соображает, что ударился о переборку при резком броске судна. Он вспоминает сон, который впервые видел в таких ярких и сочных красках.
Транспорт ворочает с борта на борт, и Астахов, лежа на кровати оказывается то и дело в положении вниз головой, упираясь затылком в переборку. Незакрепленные мелкие вещи: карандаши, ручки, бритвенные принадлежности передвигаются и перекатываются в ящиках стола тумбочки и рундука. Астахов теряет терпение, слезает с кровати и пытается как-то закрепить их, но вскоре убеждается, что выполнить это практически невозможно, и заставляет себя привыкнуть к этим раздражающим монотонным звукам.
На четвертые сутки шторм заметно утихает, «Изумрудный берег» полным ходом идет на юг. Свежий ветер снижает ощущение тропической жары. Солнце поднимается над горизонтом на совершенно чистом, отмытом от облаков и дымки небе; кругом распростирается необъятный еще седой от пены и волнения океан, гребни волн накатывают на бак, дробятся в брызги, веером рассыпаясь в пространстве, вода струями стекает в шпигаты и клюзы якорных цепей. Величественная картина колышущегося необозримого пространства захватывает Астахова. Очарованный незабываемым зрелищем он уже забыл о тех страшных муках, которые испытал, и о тех клятвах, которые давал себе накануне. Воздух необыкновенно нежной голубизны; лучи восходящего солнца ласкают лица людей и, переламываясь в брызгах воды, бриллиантами вспыхивают над поверхностью океана.
— Красотища-то какая! — невольно вырывается из глубины души.
Астахов задыхается от пьянящего чистого воздуха. Восприятие этой волнующейся дали, этой необъятной шири, нежной голубизны, заполняющей все пространство между небом и морем, и багрово-пурпурных красок вокруг восходящего солнца возвышает его, делает чище и богаче душой, и он начинает чувствовать себя вместе со всей командой тоже победителем над неожиданно разыгравшимся ураганом. Он выжил, и на душе светло и радостно. Ах, как хочется жить! И как славно, что он увидел это величественное зрелище, которого на земле никогда не увидеть и никогда не понять ту мудрость, которую он постиг за несколько дней бушевавшего шторма, и необъяснимая для самого себя притягательная сила начинает неотвратимо связывать его с могучей стихией и грандиозностью вечного океана, с его седой необъятной ширью. Нет, он не уйдет на берег, ему стыдно за свое малодушие, за ту слабость, которую проявил накануне.
После шторма появилось множество альбатросов, они носятся вокруг судна, то и дело бросаясь в пенистый бурун, оставляемый за кормой. Неистово, оглушительно кричат чайки. Летающие рыбки неожиданно выпорхнут стайкой из морской пучины, пролетят над поверхностью моря метров двести и, словно горох, посыплются в воду, возвращаясь в свою родную обитель
Однообразная гнетущая обстановка моря понуждает каждого все свободное время заниматься каким-то делом: мастерить модели судов, яхт, выпиливать разнообразные безделушки из пластмассы или металла, шить головные уборы и обувь, и уж те, у кого душа не лежит ни к какому занятию, собираются на баке, курят, рассказывают самые невероятные морские небылицы и ловят на крючки рыбу. Вот и сегодня свободные от вахт матросы группируются вокруг Игоря Федотова, балагура, мастера по анекдотам и рыбной ловле. Он несколько раз плюет на крючок, привязанный к тонкой, капроновой веревке, нанизывает на него небольшую рыбку и бросает за борт. Не проходит и десяти минут, и на крючке беспомощно бьет крыльями большой альбатрос. Федотов вытаскивает его на палубу, и он неуклюже перебирает перепончатыми ногами, злится и норовит ударить мощным клювом каждого, кто приближается к нему. Все хохочут — маленькое разнообразие в бесконечной монотонности жизни приводит матросов в восторг.
Неожиданный звон колоколов — надрывный, тревожный, прерывает их веселое занятие. И минуту спустя из усилителей разносится несколько возбужденный голос вахтенного помощника:
— Боцману вторую шлюпку подготовить к спуску! Команде шлюпки в спасательных жилетах — на верхнюю палубу!
"Изумрудный берег" резко кренится на борт и, изменив курс, круто начинает забирать влево. Только по этому крену и по пенистому дуговому следу в открытом океане, где человеческий глаз не может зацепиться ни за какой ориентир, можно определить, что судно изменило курс.
Моряки вглядываются в колеблющуюся линию горизонта, перекидываются короткими недоуменными вопросами:
— Кто-нибудь за бортом?
— Наверное, приняли сигнал бедствия.
Никто пока толком не знает, что произошло, в чем причина этой тревоги, которая в морском уставе называется: "Человек за бортом".
— Команде шлюпки по местам! — прокричал старший помощник Андрей Анатольевич Кудрявцев. — Приготовиться к спуску!
Астахов напрягает зрение, но ничего не может разглядеть, кроме пенистых барашков волн.
— Слева по курсу чья-то шлюпка! — сдержанно сообщает по трансляции вахтенный штурман, чтобы как-то успокоить страсти среди команды.— Мы идем прямо на нее!
На левом борту штурманского мостика, приставив бинокль к глазам, вглядывается в покрытую дымкой морскую даль капитан Михаил Иванович Феоктистов — все говорит за то, что тревога настоящая, не учебная. Астахов чувствует на себе чей-то взгляд и оборачивается: на него в упор смотрит третий механик Миша Цедрик, глаза его искрятся неподдельным лукавством.
— Ну, как? — участливо спрашивает он. — Шторм пережил? Умирать не хочется?
Астахов приветливо улыбается.
— Ты видишь что-нибудь?
— Ну, как же! Посмотри внимательно вон туда, вдоль борта. Видишь маленький предмет? То появляется на волнах, то снова прячется за ними.
И действительно, он начинает различать почти у самого горизонта еле заметную продолговатую черточку, которая достаточно быстро увеличивается в размерах, и вскоре можно свободно рассмотреть очертания шлюпки — судно и идет по направлению к ней полным ходом.
— Малый! Самый малый! — через определенные промежутки командует Андрей Анатольевич, и штурман поворачивает в соответствующее положение рукоятку телеграфа, тем самым, отдавая команду в машинное отделение — стоп машина!
"Изумрудный берег" продолжает скользить по поверхности за счёт приобретенной инерции.
— Шлюпку — на воду!
Команда шлюпки, полностью экипированная по такому случаю — все в оранжевых спасательных жилетах — занимает свои места. Заработали лебедки, шлюпочные балки, поворачиваясь, выводят ее за линию борта, и она медленно идет вниз, навстречу пучине. Два матроса стоят в носовой и кормовой частях шлюпки, готовые в первую же минуту соприкосновения с водой выхватить гаки из колец, на которых она подвешена, — необходимо как можно быстрее отойти от борта, иначе неожиданно накатившая волна бросит ее с громадной силой на стальной корпус судна, и тогда несчастье неминуемо.
Зарокотал шлюпочный мотор, и шлюпка, как поплавок, стремительно взмывает на крутых волнах уже на безопасном расстоянии от судна.
Полузатопленная шлюпка, из-за которой была поднята тревога на "Изумрудном береге", поддерживаемая на плаву специальными герметичными отсеками, гонимая ветром и течением, медленно проходит перед столпившимися на палубе моряками на расстоянии каких-нибудь двухсот метров. И все читают вслух на белоснежном борту крупную надпись: "Palermo". К ней пытается подойти вплотную шлюпка с "Изумрудного берега", но волны то и дело разбрасывают их в разные стороны. После многочисленных попыток терпящую бедствие шлюпку берут на буксир, подводят к борту и поднимают на палубу. Все обступили ее вокруг и рассматривают как диковинку. В ней оказались топоры, запасы пресной воды, спички, самозажигающиеся на ветру сухари и никакого следа о тех людях, которые, может быть, совсем недавно пытались на ней спасти свои жизни. Присутствующие долго перебирают все возможные варианты и причины произошедшей трагедии и ту таинственную связь, сокрытую в семи латинских буквах, начертанных на борту, с далеким и прекрасным портом Палермо на острове Сицилия.
А в это время "Изумрудный берег" уже лег на прежний курс, и через несколько дней команда начинает поговаривать об очередном заходе в порт, хотя капитан и его ближайшие помощники избегают об этом разговоров с экипажем, так как решение о заходе принимается не здесь, на судне, а на берегу, и очень часто — не самим судовладельцем, Выбор порта для захода судна зависит от множества причин: возможности получить продукты питания, топливо, потребности в нашей продукции, наличия валюты и экономических отношений со страной. Михаил Иванович знает из опыта, что даже окончательно принятое решение в последние часы перед заходом может быть отменено. Тем не менее, вся команда уверена, что идут в Луанду, столицу Анголы. Эта уверенность основана на многолетнем опыте, анализе межгосударственных связей и внутреннем чутье моряков.
Во второй половине дня, на десятые сутки перехода на горизонте появилась тонкая темная полоска земли, они подходят все ближе, и в бинокль можно уже рассмотреть преобладающие темно-бурые тона берега, светло-серые постройки порта и самого города. Перед ними — Луанда, город никогда не знающий зимы. Команда — в трепетном ожидании увольнения на берег.
Астахова город разочаровал: на всем лежит отпечаток запустения и убогости. Во дворах — горы неубранного мусора, обшарпаны старые, некогда величественные португальские особняки, краска домов облупилась и смылась, на улицах малолюдно. Лица местных жителей мрачны и суровы, то и дело попадаются навстречу инвалиды, молодые парни на костылях — всюду чувствуется дыхание вот уже несколько лет продолжающейся гражданской войны. Полки магазинов пусты: нет промтоваров, нет продуктов питания.
Разгрузка судна затягивается: истощенные голодом ангольцы двигаются медленно, коробки поднимают с трудом, но работа в порту для многих из них — единственный источник жизни.
Матросы в трюме, пока с берега идет пустой парашют, успевают загрузить новый строп, перекурить, замерзнуть и между делом поругать ленивых негров.
На седьмые сутки команда уже тяготится от продолжения стоянки в порту, и мало кто ходит в увольнение. Наконец, к радости всех, они покидают некогда цветущий, а теперь убогий, пустынный и безнадежно запущенный город Луанду.
Атлантический океан встретил их дружелюбным ворчливым рокотом волн, неистовым криком чаек и альбатросов, Изумрудный берег" по-прежнему спускается на юг, в район архипелага Южная Георгия, ближе к берегам Антарктиды.
Мягкая благодатная пора южных тропических широт и заштилевший океан располагают к проведению авралов по наведению порядка на судне. Самая трудоемкая из них — это скоблить проступающую ржавчину стального корпуса и всех наружных частей, находящихся постоянно в среде влажного воздуха, насыщённого морской солью. Палубная команда, свободная во время перехода от каких-нибудь работ, скоблит, драит, красит, моет помещения, внутренние переборки, коридоры, трапы, переходы. Старший помощник Андрей Анатольевич Кудрявцев и боцман Савелий Игнатьевич Бурденко носятся по судну, заглядывают во все отсеки и самые, казалось бы, недоступные уголки — наводится тот безупречный порядок, которым во все времена отличался флот.
И вдруг — колокола громкого боя. Взволнованный голос вахтенного штурмана по радиосудовой связи проникает во все каюты и служебные помещения:
— Тревога! Человек за бортом! Боцману любую шлюпку на воду! Спасателям занять места в шлюпке!
Группки людей собираются на верхней палубе — стоит гробовая тишина, только вполголоса передается друг другу весть: упал за борт матрос Петрухин, который скоблил кормовой флагшток. Взгляды всех устремлены вдаль, но на поверхности моря — ни единой точки! Шлюпку долго не могут вывести за борт — что-то заело в пульте управления лебедкой. Боцман громовым голосом поминает всех святых и матерей и даже чью-то могилу и крест. Эта несусветная брань, которая к данному месту никак не вяжется, все-таки заставляет людей суетиться и двигаться быстрее.
Капитан Михаил Иванович Феоктистов, человек крайне интеллигентного воспитания, морщится, нервно сжимает челюсти — в другой раз он строго одернул бы боцмана, но острота момента не позволяет ему это сделать. Он шагает по краю мостика в одну и другую сторону и, остановившись, отдает команду старшему помощнику:
— Андрей Анатольевич, третьего механика и старшего электромеханика — на шлюпочную палубу!
Кудрявцев тут же повторяет слова капитана по судовой трансляции и раздраженно добавляет:
— В чем дело, боцман?! — и вставляет сам несколько крепких слов для колорита фразы. — Любую шлюпку на воду!
Машина уже застопорена, и машинисты, повыползавшие из отсеков машинного отделения, получают информацию последними, приставая к матросам палубной команды:
— Петрухин-то в спасательном жилете был?
— Кто-то накануне видел его без жилета! — раздается одинокий голос из толпы. Другие просто пожимают плечами.
— Утонул, скорее всего! — вступает в разговор вечно чем-нибудь недовольный матрос Бояркин. — Одежда намокла, да и обувь, набрав воды, прилично тянет!
В разговоре кто-то вспоминает об акулах. Оказывается, этот район кишит акулами. Тут же старые моряки вспоминают, что когда-то именно в этот район на промысловых судах ходили на добычу акул,
Шлюпку, наконец, опустили на воду, она отделилась от судна, и вот уже не видно лиц матросов, только вдали еле заметны их яркие спасательные жилеты. В конце концов, и шлюпка, и люди, и жилеты скрылись из виду. На судне тревожное ожидание: каждый легко может представить себя на месте Петрухина. Выдержит ли, хватит ли силы воли бороться за жизнь? Капитан нервно расхаживает по мостику, то и дело приставляет бинокль и вглядывается в линию горизонта. На шлюпке ушел второй штурман Прохоров Валерий Иванович, опытный моряк. Найдет ли в этой безбрежной морской пустыне? И, досадно, — эти пенистые буруны волн, за ними все скрыто.
— Свяжитесь с Прохоровым! — отрывисто говорит Михаил Иванович.
— Только что связывались! — отвечает третий штурман. — Пока не нашли.
— Координаты-то места падения Петрухина успели засечь?
— Да, примерно, но ведь его могло отнести течением, — уклончиво отвечает штурман.
— Что значит примерно, Вадим Петрович? — раздражается капитан. — Цена неточности — человеческая жизнь!
Матросы и машинисты, столпившись на юте, ту же проблему обсуждают между собой.
— Шнурки ботинок в воде не развязать! — философски замечает котельный машинист Андрей Игоревич Плаксин, страшный выпивоха и враль. — Тяжел стал, не плавуч!
В разговор вступает всегда рассудительный старший матрос-лебедчик, который пользуется большим уважением команды, Федор Васильевич Бойко.
— А ему-то и плыть не надо. Ляжет себе спокойно на спину и будет дожидаться, когда подмога подойдет. Петрухин-то сообразит, я его знаю. И обут он вовсе не в ботинках, а в сапогах, а их легко сбросить можно. А если он в спасательном жилете, то и сбрасывать не надо, а то босиком — слишком большая приманка для акул.
В это время в штурманской рубке раздается треск радиотелефона, и присутствующие сквозь помехи слышат взволнованный голос Прохорова:
— Нашли, Михаил Иванович! Нашли! Поднимаем на борт. Жив Петрухин! Да, да, кажись, цел, но крайне слаб!
— Андрей Анатольевич, распорядитесь подготовить носилки и спирт, — обращается к старшему помощнику капитан.
— Уже все готово, Михаил Иванович! Доктор ждет, матросы с носилками на борту!
Вся верхняя палуба радостно возбуждена — по каким-то неведомым каналам матросы и машинисты уже знают, что Петрухин жив. Кучки людей перемещаются к борту, куда должна подойти шлюпка.
— Повезло Петрухину! — замечает Плаксин. — Сейчас спиртом растирать будут, и выпить, конечно, перепадет!
Вращаются барабаны лебедок, потрескивают натягивающиеся тросы, шлюпка медленно поднимается на борт, и, как только устанавливается на штатное место, спасатели с сияющими лицами выпрыгивают на палубу, мокрые, радостные, подставляют плечи и подхватывают обессилевшего Петрухина. На его лице жалкое подобие улыбки, выражающее крайнее смущение, он как бы молча извиняется за доставленное беспокойство и лишние хлопоты для команды, за ним тянется мокрый след от стекающей с одежды и сапог воды. Михаил Иванович уже здесь, на шлюпочной палубе, он благодарит спасателей, пожимая каждому руку, хлопает по мокрой спине Петрухина.
— В рубашке родился! Благодари судьбу и этих ребят! — И добавляет, обращаясь к старшему помощнику: — Каждому спасателю по сто граммов спирта.
Кто-то на ходу развязывает Петрухину тесемки спасательного жилета и помогает снять его. Прохоров выходит из шлюпки последним.
— Наука для всех! — говорит он назидательно столпившимся морякам. — Спасательным жилетом не пренебрег и остался жив, а так — поминай как звали! 
Плавание, между тем, продолжается, все идет своим чередом, и через два дня об этом случае никто не вспоминает.
После двенадцати дней перехода они пересекли сороковую параллель южного полушария. Астахов много слышал от бывалых моряков о своенравности "ревущих" сороковых широт, но не мог представить, что уже в первом рейсе и сам окажется в этом районе Мирового океана.
— Все пространство круглосуточно окутано плотным непроницаемым туманом, судовая сирена через каждые десять минут исторгает свой пронзительный голос, и он гасится в этом плотном тумане неосязаемой бесконечности. Ее монотонно повторяющиеся звуки сверлят мозг и заползают во все поры души. Ни на минуту не утихающий шторм изматывает, изнурительная, беспощадная болтанка доводит до исступления. Астахов забывается тревожным сном лишь на короткие промежутки времени, когда устает настолько, что может уснуть, несмотря на то, что его беспрерывно двигает и дергает на кровати. Он не только сознанием, но всем своим существом ощущает, что они находятся на краю земли, и ему кажется, что та единственная, хрупкая и не всегда устойчивая радиосвязь с далеким берегом может в любую минуту оборваться. Единственное, что его до сих пор поддерживало, — это короткие радиограммы с берега, которые говорили ему, что о нем еще помнят, его с нетерпением ждут.
В минуты душевного подъема именно здесь, в океане, Астахов окончательно укрепился в мысли, что только та наука и те знаний чего-нибудь по настоящему стоят, которые добыты тяжелым и изнурительным трудом. Но, когда накатывали черные минуты душевного кризиса, предательская мысль заползала в душу:
— Все нормальные люди живут на берегу! Каков смысл в этом беспрерывном мучении? Сокрыто ли в нем что-то настолько великое и святое, что понуждало бы добровольно отдавать себя во власть той жизни, которая по его представлению значительно хуже каторги и хуже тюрьмы?
Шел восьмой месяц плаванья. Пополнений продуктов не поступало, кончились сахар, картошка, лук и чеснок, перешли на собственную опресненную воду, у Астахова впервые начали кровоточить десны.
Уловы промысловых судов в постоянных штормовых условиях были низкими, и трюмы рефрижераторного транспорта пополнялись медленно, а желанное возвращение на берег затягивалось до полной их загрузки.
Но в мире все, что имеет начало, то имеет и свое завершение, и этот долгожданный день, который, казалось, никогда не наступит, наконец-то пришел. Астахову не верилось, что завершается тот, в принципе короткий, но настолько значимый отрезок его жизни, который изменил в его сознании и смысл, и понимание, и даже само отношение ко всем событиям, которые происходили вокруг него. Теперь вся его жизнь будет разделена этим промежутком времени на жизнь до начала плавания и жизнь после него, он никогда не вернется в те прежние измерения, к тем ценностям, которые казались устоявшимися и незыблемыми, к тем оценкам, которыми определял свое отношение к людям и событиям. Что-то почти неуловимое и необъяснимое для самого себя изменилось в нем, все последующие дела и поступки он теперь будет соизмерять только с тем, что он пережил и прочувствовал за время своего первого плавания.
Заполнены трюмы, задраены горловины, и они уходят, уходят на север к сказочным и желанным берегам Южной Америки, в порт Буэнос-Айрес. Закончился каторжный труд в трюмах, но оставил свой след: систематически простывая, Астахов заболел. Судовой врач после недели лечения отметил в его медицинском паспорте, что болезнь перешла в стадию хронической, а это налагало большие ограничения на его дальнейшие походы в море.
— Почему хроническая? — возмущался Астахов, — прошла всего одна неделя.
Каждый день перехода приносит заметные перемены в окружающей, на первый взгляд монотонной, однообразной водяной пустыне: остались где-то позади то и дело попадавшиеся дрейфующие айсберги, более спокойным становится океан, исчезли непроницаемые туманы, все чаше выглядывает ласковое солнце, на небе появляются более мягкие тона красок.
Утром, в начале десятых суток перехода, «Изумрудный берег» медленно и величественно входил в мутные воды залива Ла-Платы. Тысячи кубометров воды, перемешанной с илом и песком, выносятся ежесуточно в воды залива двумя великими реками Южной Америки — Уругваем и Парной.
Смесь воды, ила и мелкого песка, забираемая через кингстоны для охлаждения аппаратов и механизмов, почти не задерживалась неприспособленными для этой цели фильтрами и забивала многочисленные трубки конденсаторов — показания приборов на всех судовых системах поползли вверх. И без того жуткая жара в машинном отделении стала от повышенного выделения тепла работающими механизмами еще более невыносимой.
Ночью два аргентинских буксира, зацепив "Изумрудный берег" за корму и нос стальными канатами, пришвартовали его к хорошо освещенному пирсу. Утром, когда рассеялись сумерки, перед изумленной командой предстал огромный город с величественными зданиями, подступающими вплотную к порту и берегам Ла-Платы. Для глаз, отвыкших за эти месяцы от всех цветов кроме цвета моря и неба, все другие краски: деревьев, окружающего ландшафта, домов — казались настолько яркими и сочными, что невольно возбуждали и будоражили душу.
После завтрака команду собрали в столовой рядового состава. Юрий Сергеевич Малахов, первый помощник капитана, сделал короткое сообщение о порядке увольнения в город, о почте, которую можно получить в его каюте. Смысл дальнейшего выступления сводился к двум наказам: не напиваться до бессознания и не ронять честь моряка великой державы. Задачи по несению службы на судне во время стоянки в порту определил капитан. Михаил Иванович выразил особое неудовлетворение работой рефрижераторного отделения за неспособность обеспечить полноценное кондиционирование жилых помещений.
Машинист Петр Николаевич Чебрик, заслуженный работник флота, награжденный орденом "Знак Почета", попросил слово.
— Нельзя заходить в мелководные акватории полностью груженым транспортам, типа "Изумрудный берег", с такой низкой осадкой, — сказал Петр Николаевич, — тем более в Ла-Плату, где больше песка и ила, чем воды. Надо было бросить якорь на открытом рейде, где чище вода и глубина побольше.
— Петр Николаевич не думал над тем, во сколько обойдется выгрузка транспорта на баржи и на плашкоуты! — с ехидцей вставил первый помощник
— А теперь, — упрямо продолжал Чебрик, — только единственное спасет нас — это немедленная поочередная чистка конденсаторов.
— И кто же их будет чистить? — спросил у своего подчиненного Яков Ильич Дубинович.
Яков Ильич и сам хорошо понимал, что положение очень серьезное, но надеялся, что прилетающая им на смену через четыре дня команда, отдохнув на берегу, эту работу выполнит с легкостью, а эти дни необходимо как-то протерпеть. Кого заставишь выполнять такую грязную работу, когда все рвутся на берег? Яков Ильич умел сгладить острые углы, на рожон не лез и с руководством никогда не ссорился. Никто не догадывался даже, с каким трудом он добился открытия визы, и через какие щели пришлось ему пролезть, чтобы попасть в загранплавание. Пятый параграф по неписаным законам не позволял ему ходить дальше границы экономической зоны. И потерять визу из-за какого-нибудь пустяка? Неким внутренним чутьем он угадывал позицию капитана и особенно первого помощника, который определял всю общественную и партийную жизнь судна — от него зависела характеристика за рейс.
— Выделите нам в помощь двух машинистов и двух матросов! — не унимался Чебрик, стараясь перекричать недовольный гул голосов. — И начинаем работу сразу же!
— Вот и начинай! — визгливо закричал кто-то из середины зала. Шум усиливался.
— Вадим Степанович! — обратился капитан к старшему механику. — Разберитесь и доложите.
В конце собрания начали раздавать каждому карты с маршрутами наземного транспорта и метро и памятные наборы с видами города. Петр Николаевич поднялся и молча вышел. Такое общее безразличие к делу сильно возмущало его и было выше его понимания.
Судно напоминало растревоженный улей. Те, кто уже получил почту или не ждал ее вовсе, бегали, чистились, стояли в очереди у каюты второго штурмана за получением валюты — все, кроме вахт, готовились к выходу в город. На этот раз были предусмотрены, кроме индивидуального увольнения, коллективные экскурсии в две смены: в первый и второй день стоянки в порту. Ту половину команды, которая уезжала сегодня, уже поджидал комфортабельный автобус с экскурсоводом, прекрасно владевшим русским языком. Те, кто уезжал во вторую смену, мог в составе организованных "троек" во главе с коммунистом уходить в город самостоятельно.
В порту ждала большая почта, скопившаяся за два последних месяца, и те, кто непременно хотел получить письма до поездки в город, толпились у дверей каюты первого помощника. Что значит получать письма от родных, близких, любимых и просто друзей, не знает только тот, кто не ходил в море, не служил в армии и вообще не отрывался от мест своего обитания дальше околицы деревни или окраины города. Для тех же, кто находился более полугода на противоположном полушарии земли, получить письмо значит больше, чем полноценная пища и пресная родниковая вода. Письма — это ритуал, это самый замечательный и радостный, момент в жизни моряка.
Астахов получил сразу девять писем: пять от матери и четыре от друзей и родственников. Он разложил их по очередности дат, проштампованных на конвертах, и до того, пока соберется группа для поездки в город, стал читать. Он читал по первому разу бегло, через несколько строчек, улавливая только основную мысль. Читая вторично, он разбирал каждое слово, каждую строчку, вникая в смысл каждой фразы.
Петр Николаевич Чебрик скромно стоял в хвосте очереди к каюте первого помощника тоже за письмами от жены и дочерей. Самыми желанными для него были письма от младшей дочери Настеньки — она с детской милой непосредственностью всегда сообщала ему даже о тех событиях, которые взрослый просто не замечает.
Из каюты вышел Юрий Сергеевич.
— Извините, ребята, опаздываю, — вежливо произнес он, закрывая на замок каюту, — вечером получите все. Да и писем почти не осталось. Петр Николаевич с тяжелыми мрачными мыслями направился к себе в каюту.
Буэнос-Айрес ошеломлял и подавлял своим величием и блеском. Все, что видел Астахов, противоречило тому, что он слышал и читал о городах капиталистического мира. Их везли по удивительно чистым улицам и проспектам, нигде не видно было очередей, толчеи и не ощущалось бестолковщины.
Одиннадцатимиллионный город жил размеренной и спокойно жизнью. Архитектурные ансамбли современных высотных зданий органично сочетаются с монументальной готикой соборов и величественностью памятников, созданных еще в период испанского владычества. Множество парков, искусственных и естественных водоемов, поражающие своей красотой высотные здания, подступающие к. берегу теплого Атлантического океана, придают особой колорит и величие городу, вызывают восхищение талантом и трудолюбием его создателей. Третья часть населения обширной страны проживает в Большом Буэнос-Айросе в чрезвычайно душном климате, совершенно непривычном и трудно переносимом для жителей северных широт. Через весь город, на высоте третьих этажей зданий, пересекая улицы, скверы, проспекты, на эстакадах проложены современные скоростные автомагистрали, по которым водитель в течение нескольких минут без единой остановки на светофорах пересекает весь город. Для оплаты за проезд по такой магистрали он останавливается всего лишь на одну минуту у специального поста, опускает жетон в приемник автомата, не выходя из машины, и сразу же набирает бешеную скорость. Все происходит удивительно четко и быстро — никаких пробок и задержек.
Магазины заполнены товарами самого высокого качества и на любой вкус. Покупателя прямо на улице зазывают посетить супермаркеты. Такого разнообразия Фруктов, названия многих из которых он даже не знал, Астахов никогда до этого не видел. Его поражала вежливость и обходительность продавцов, их настойчивость и желание обязательно продать хоть какую-либо мелочь.
Первые этажи зданий заняты красочно иллюминированными магазинами и тянутся беспрерывной чередой практически вдоль всех улиц города. Все спроектировано и устроено с учетом единственной цели: предложить, навязать и продать обывателю как можно больше товаров. Мясные продукты — национальная гордость аргентинцев — продаются на каждом шагу и сравнительно дешевы. Многие блюда из них готовят в присутствии потребителя не только в маленьких кафе, столовых, но и на улице: варят, жарят и даже тут же коптят — на любой вкус.
Несмотря на комплекс предварительных мер и проведенную воспитательную работу, увольнение в первый день закончилось не совсем благополучно. Механик по технологическому оборудованию Сергей Анатольевич Беркутин, сорокалетний красивый мужчина с пышной черной бородой, сошел с трапа вместе с увольняющимися, но в автобус не сел. Он вышел за ворота порта, заглянул в ближайшее кафе и выпил рюмку виски, вышел на воздух, посидел на скамейке, покурил и вернулся снова, повторил туже норму два или три раза; дальнейшее количество выпитого совершенно стерлось из памяти, но он хорошо помнил, что до нормы еще далеко не добирал, и поэтому о потере чести моряка великой Державы не могло быть и речи. Все было бы хорошо, если бы не эта ужасная жара и не продавщица фруктов, расположившаяся прямо здесь, рядом, под пальмами. Она не пропускала ни одного прохожего — ее мелодичная испанская речь лилась беспрерывно, обворожительная улыбка не сходила с лица. Ах, как она была хороша! В ней было все прекрасно: горделивая осанка, смуглое, словно выточенное из слоновой кости лицо, широко распахнутые глаза, черные густые ресницы, ослепительно белые зубы и эти манящие губы, налитые, словно перезревший плод, притягивали и не давали оторваться взгляду.
— Как тяжело здешним мужчинам, — думалось Беркутину, — жить постоянно рядом с такими соблазнительными женщинами.
А она то и дело бросала на него свой обжигающий душу взгляд, ее очаровывающая улыбка звала, манила и притягивала к себе. Он хорошо помнил, как он подошел к ней и как мило они улыбались. И тут ему ударила в голову шальная мысль:
— Останусь здесь или заберу с собой!
Он говорил ей несколько известных ему испанских слов, объяснял жестами, как она хороша, и ему казалось, что она его понимает и также приятно поражена, как и он. Ах, как поразительно хороши были ее формы! Беркутин потянулся к ней, обнял за талию, попытался привлечь к себе, но улыбка сразу же исчезла с ее липа, глаза налились яростью, она замахала руками, стала громко кричать и вмиг превратилась в дикарку, озлобленную и неприступную.
Он еще помнил, как отошел от нее, расстроенный и полный досады, сел на скамейку… а дальше наступил полный провал памяти. И только на следующее утро, когда его на экстренно созванном партийном собрании исключали из партии за потерю чести коммуниста, от выступающего с информацией первого помощника он узнал, что грубо лапал девушку-аргентинку, пытался поцеловать, перевёрнул лоток с фруктами и что она вызвала полицию. Берктин уже сидел в полицейской машине, но случайно оказавшийся рядом вахтенный штурман вызвал нашего представителя на территории порта, владеющего испанским языком, и с большим трудом его вернули на «Изумрудный берег»
После утомительных походов в город полноценного отдыха на судне экипаж не испытывал — воздух, поступавший по системе кондиционирования, был влажным и теплым. Над портом висела убийственно-удушливая ночь, не приносившая прохлады после жаркого субтропического дня, моряки засыпали, обернувшись влажными простынями.
— Как можно постоянно жить в таком изматывающем климате? — недоумевал Астахов.
Кончились вторые сутки стоянки в порту, и все уже считали часы, оставшиеся до прилета подменной команды. Утром, на третьи сутки, случилась страшная непоправимая беда: повесился рефрижераторный машинист Петр Николаевич Чебрик, кавалер ордена "Знак Почета”. До отлета на Родину оставалось двое суток. Петр Николаевич так и не получил свои шесть писем, три из которых были от его младшей любимой дочери Настеньки — утром второго дня стоянки в порту первый помощник проводил партийное собрание с повесткой дня "Персональное дело коммуниста Беркутина”, по вечерам же бывал пьян и закрывался в каюте.
Петр Николаевич висел на тонкой капроновой веревке в аппаратном отделении. Перед смертью он предусмотрительно остановил все механизмы и выполнил необходимые действия, предусмотренные инструкцией перед выводом из работы установки. Единственную предсмертную запись, которую он оставил, — это запись в вахтенном журнале: “Механизмы остановлены". Незначительная Фальшь поставила на карту жизнь человека с обостренным чувством справедливости.
На судне воцарилась напряженная тишина, на флагштоке приспущен государственный Флаг, на лицах экипажа — суровая сдержанность и неподдельный траур. Смерть Петра Николаевича поразила всех своей нелепостью и загадочностью.
Тринадцатилетняя Настенька и пятнадцатилетняя Катенька вместе с их мамой Галиной Максимовной с нетерпением ждали папу из дальнего затянувшегося плавания — а он возвращался к ним в цинковом гробу в грузовом отсеке пассажирского лайнера.
Он летел с Буэнос-Айроса до Москвы с посадками в аэропортах Сан-Паулу, Гаваны, Шеннона и Люксембурга. Каждый из трехсот пассажиров, находившихся на борту, думал о своем. Им в течение нескольких часов предстояло лететь над Атлантическим океаном, который они пересекли на теплоходе вдоль и поперек, и теперь с высоты десяти тысяч метров он не казался Астахову таким страшным и неукротимым, а пережитые ощущения порождали в нем чувство собственной значимости, достоинства и мужества. Течению мыслей в таком направлении способствовала та обстановка, которая царила на борту лайнера: симпатичные предупредительные стюардессы подавали поочередно пиво, сухое вино, кофе, сытные и вкусные блюда, упаковка которых в целлофановых коробочках придавала им изысканную привлекательность. Волею случая здесь собрались и аргентинские бизнесмены, направлявшиеся в Германию, и несколько советских чемпионов мира в различных видах спорта, возвращавшиеся на Родину, и бразильские коммерсанты, летевшие в Европу для заключения сделок. Рядом с Астаховым сидела молоденькая привлекательная мулатка из Сан-Паулу, следовавшая в Париж для обучения театральному искусству. Больше всего его поразило то, что она свободно владела испанским, английским, французским и итальянским языками. Ему казалось совершенно невероятным досконально знать столько языков одновременно — Астахов за время обучения в школе и в училище так и не смог осилить один — английский, при воспоминаниях об уроках которого ему становилось плохо даже теперь, когда все эти мучения с зубрежкой слов и грамматики были уже давно позади.
— Зачем это вам нужно? — удивлялся Астахов.
Она, тыкая карандашом в нужное слово в английском словаре, объяснила, как понял Астахов из перевода этих слов на русский язык: испанский — это ее родной язык, английский — международный, французский и итальянский — для возможности обучения театральному искусству. И отсюда следовало, что ей просто необходимо их знать. Большими усилиями воли он мог заставить себя предположить, что когда-нибудь пересечет еще и Тихий океан, но изучить иностранный язык, а тем более несколько — это, казалось ему, выходит за пределы человеческих возможностей.
Эти рассуждения направляли его мысли к тому же вопросу, который стоял перед ним в течение всего плавания, к тому главному выбору, который предстояло сделать в ближайшие месяцы: море или берег?
В конце концов, он решил не утруждать себя выбором в течение двадцати четырех часов, которые они проведут в полете. Ступив на землю, будет виднее.