Разговоры маленькие этюды

СЕМЬЯНИН
- Машенька, душенька! Принеси-ка нам с Евграфом Аполлинаричем еще что-нибудь закусить! А, душенька?
Жена приносит поднос с яствами, ставит на стол и краснеет, чувствуя себя не ловко в присутствии гостя.
- Спасибо, душечка! – заливается соловьем ее муж.
- Хорошая жена у вас, батюшка! Краса! Молода, очаровательна, стройна! Ух, завидую я вам!
Наливают еще по рюмочке.
- Да, Евграф Аполлинарич, повезло мне с женою-то. Сама кротость, благоверность! А ручки-то, какие! Мастерица она у меня, душечка! Вот, взгляните, как платок мне расшила! А скатерти?! Да вы и в столице таких не найдете! Это же  просто прелесть!
- Должно быть счастливо живете? Душа в душу? Это замечательно.
- Уж и не говорите! Не сглазьте! – и оба хохочут, пьют, закусывают.
- Да что это такое? – вдруг спохватывается муж. – Никак водка теплая? Я же просил Машу, чтоб только холодной… Это ж как же?.. Постойте, Евграф Аполлинарич, я мигом!
Муж встает из-за стола и выбегает в женину комнату. Через минуту удивленный гость слышит крики любящего мужа:
- Машка – дура! Ты что же это, ошалела, что ли? Или не знаешь, кто у меня сидит? Кому ты теплую водку поставила? Вот ведь бог послал! Я тебе этого не спущу! Смотри у меня, дурья башка!


ДУРАК
Василий Егорыч только что вернулся со свидания. Его молодое лицо еще горело, он был в хорошем настроении. За ужином он немного выпил и погрузился в раздумья. Слова любви, клятвы верности и слова, слова, слова – все то, что он двумя часами раньше говорил Катеньке, вдруг закружилось в его памяти. Он выпил еще. Радость на его лице сменилась задумчивостью. Задумчивость почему-то переросла в злость.
- Ну, как я мог всего этого ей наговорить? Ведь я был совершенно трезвый! Не пойму… какой же я, право, дурак! Ну ее к черту! Никуда я завтра не пойду! Как поздно я это осознал!
Василий Егорыч напивается до полусмерти, то ли от счастья прозрения, то ли от горя и засыпает. На утро с похмелья он начинает вспоминать: когда и где у него назначено свидание с Катенькой.


НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ
- Вот вы, Иван Анисимович, прескверно относитесь к моему брату-охотнику, - переступая через лужу, обращается грузный охотник, увешанный сумками, ягдташем и ружьем, к своему собеседнику. – И все потому, что, во-первых, сами этой страсти не испытываете, а во-вторых, потому что вы полагаете, что все охотники большие завиралы. Вот-с. Так я с вами только от части могу согласиться. Да-с. Вот взять хотя бы меня. Ежели, сами видите, я никого не подстрелил, допустим сегодня, так я прямо и скажу: мол, пропуделял, и все тут! И никогда не буду приукрашивать.  Это прочие, мелочь жалкая, как сядут за стакан, так все тут же Робин Гудами становятся! Это брат, Иван Анисимович, не хорошо, врать-то! Я таких охотников до балясов сам страсть как не люблю! Вот-с.
Вечером того же дня Иван Анисимович заходит в трактир, что рядом с деревней, и замечает за одним из столов группу местных любителей пострелять, во главе которых заседает его сегодняшний собеседник. Все они уже изрядно возогреты спиртным, и грузный охотник рассказывает им что-то. Иван Анисимович подходит ближе и слышит следующее:
-   А сегодня я, братцы, тетерева взял. Просто страсть, как хорош! Иду я себе, значит, по луговине, думаю – все, день зря пропал и, вдруг, на тебе! Здоровенный такой, как вылетит, а я тут как тут…
И пошло, и поехало! Иван Анисимович грустно улыбнулся и вышел из трактира.

1993,
Петергоф.