Девочка с большими ангельскими глазами

Дети странный народ, они снятся и мерещатся.
Ф. М. Достоевский, «Мальчик у Христа на елке».


I

19 ноября 1864 года я, студент без гроша в кармане, выбежал из редакции журнала «Эпоха», где отказались печатать мои статьи, сославшись на их «несвоевременность». Погода стояла скверная, и наверняка должен был случиться дождь. Только сейчас я осознал, что с самого утра не держал во рту ни крошки, отчего начинала побаливать голова.
Дорога домой занимала минут двадцать, и я двинулся в путь. Но что ждало меня там?! Маленькая, сырая комнатушка, в которой из мебели были только старая скрипучая кровать, необычно кривой стул, да полуразвалившийся стол – обитель клопов. Странно, как я вообще называю это «домом».
Ну да ладно, не долго осталось…
Из густых темно-серых облаков пошел, как я и предсказывал, редкий дождик, который начал постепенно усиливаться и окончательно преобразился в ливень.
По телу побежала дрожь, но не столько от ветра, что продувал мое старое коричневое пальто, изъеденное молью, временем и петербургскими дождями, сколько от ощущения приближения к металлически холодному револьверу в шкафчике моего стола. Он-то теперь решает многое…
Я ненавижу этот город таким: каждое утро в кабаках напиваются, проигрывают в карты деньги и начинается драка, ор; приезжает полиция и забирает зачинщиков, да и просто попавшихся под руку (мне это хорошо знакомо, потому что напротив моего окна располагается такое заведение); на каждом углу нищие, порой целые семьи, загнанные в подвал жизни ростовщиками, а иногда и своими близкими. Я знаю это существование! В нем сосредоточены самые гнилые человеческие пороки: мещанская пошлость и зависть, жестокость и равнодушие – грязь и смрад души человеческой. Ну как жить?!
Пока я шел и думал об этом, желудок, поняв, что сегодня ему ждать больше нечего, притих, но начала кружиться голова и почувствовался озноб.
Дождь не утихал.
Однако вот и дом – наконец-то.
Уже собираясь войти в здание, я услышал тихий, жалобный плач. Он доносился из-за угла, где был тупик и вторая, служебная дверь в дом. Я остановился в раздумье: сходить посмотреть или быстрее покончить со всем. Любопытство взяло вверх (любопытство обреченного!), и я скорыми шагами завернул за угол.
Картина, которую я увидел, была ужасна: маленькая, мокрая от дождя девочка лет восьми с большими заплаканными ангельскими глазами, в тоненьком рваном платьице и в потрепанных башмачках сидела среди каких-то коробок и корзин и вся дрожала от холода.
Ничего не соображая, я мгновенно подхватил ее на руки и помчался в свою комнату. Там, сняв с девочки промокшую одежду, посадив ее на кровать и завернув в теплое одеяло, я сел за стол и вероятно находясь в бреду от событий и переживаний дня заснул, а скорее упал в обморок.
Очнулся. Мое состояние беспамятства длилось, наверное, полчаса и было подготовкой организма к осуществлению намеченной цели.
Дрожащей рукой я выдвинул ящик стола и вынул заранее заряженный револьвер. Медленно, медленно рука начала подносить равнодушное дуло к виску. Вены на теле вздулись, и по щеке покатилась капля холодного пота и…
Я оглянулся на кровать, где маленькая девочка с большими ангельскими глазами, уже не плача, все так же сидела и смотрела на меня ясным детским взором. Рука сама положила револьвер в стол, откуда больше я его никогда не доставал.
На улице прошел ливень, и выглянуло солнце.

II

Несмотря на то, что прошло более тридцати лет, я легко воскрешаю в памяти события и ощущения мои в тот странный дождливый петербургский день. Если бы не появилась в моей жизни та девочка, не хватило бы у меня сил, чтобы вырваться из нравственного и материального болота, не взглянул бы я на мир по-новому, не обосновался бы  теперь в А–ой губернии, где не построил бы детский дом, в котором не жили бы все мои 84 ребенка.… Все не… не… не…
Жаль только забрал ее господь к себе спустя три дня – умерла она от скоротечной чахотки – девочка с большими ангельскими глазами.