Сентиментальный маньяк

Сентиментальный маньяк.

повесть



1



Когда над городом сгущаются вечерние сумерки и небосклон  начинает усиленно грязниться — мир кажется иным. Неуютным, что ли. Усугубляется это ощущение затравленными взглядами старых дев, коротающих темными переулками дорогу к дому, нетрезвыми окриками утренних интеллигентов, включающих на ночь подзарядное устройство, рублеными словами тинэйджеров у подъезда, словами, которыми, оказывается, так легко выразить все, что каким-то образом касается тонкой субстанции человеческой души. Усугубляется так же, модным дизайном неоновых реклам, мигалками карет скорой помощи и витиеватой фразой консьержа, которая хоть и не лишена смысловой нагрузки, но может быть сформулирована гораздо проще: день, стало быть, кончился. Конечно, он кончился, но не «стало быть», а с тем же рубленым словом посередине, потому что консьерж Димон Семеныч, тоже оказывается  родом из детства, и из того странного периода с вторичными половыми признаками,  сердечной аритмией и множественными запретами на, без того не обширной, панели управления. В его маленьком царстве поделок из фольги и пластиковых бутылок, в его маленьком царстве неживых цветов и крошечных киндер-сюрпризовских игрушек, до сих пор живут образы пережитого некогда периода, и витает дух, пусть приглушенной, стесненной обстоятельствами, но все же непокорности. Он спит этот дух обычно, а иногда вспыхнет, полыхнет огоньком, и Димон Семеныч нет-нет да и выпьет, в тайне от жены, лишнюю чашечку кофе, которого ему и нельзя, конечно, и он это сознает, и приемлет, но духу непокорности, как-то, негоже противиться. Не труп, поди, Димон Семеныч, а живой человек.

Много чего негоже человеку, да ведь когда полтинник громыхнет оружейным залпом за спиной, когда вздрогнешь всем телом от его эхо, смеющегося над кладбищенскими липами, когда панель управления минимализируеться до трех жизненеотъемлемых кнопок, тогда ты, вдруг, поймешь, странную вещь. Поймешь, что запретов-то, на самом деле, оказывается, никогда и не было. Что все то, что раньше считал запретом, есть ничто иное, как сон, вымысел, наносная идеологическая туфта или самое натуральное гониво, как всю жизнь утверждал ведущий слесарь ЖЭУ номер пять господин Бардаков. И когда ты это, вдруг, поймешь, когда прочувствуешь новизну идеи в полной мере, выпьешь тогда свою чашечку кофе гордо, на глазах у обескураженной жены, и улыбнешься вызывающе в лицо поддатого фельдшера в тот самый миг, когда он, перебросив сигаретку из угла в угол своего хищного аспирантского рта, хриплым голосом скажет, наконец, свое дежурное:

—Инсульт.

Но пока-то до этого не дошло, потому что пониманию время не настало. К тому же, понимание это, оно ведь чем-то сродни откровению, не к каждому приходит. Может, и к лучшему. Знай Димон Семеныч о том, что субтильный, бархатного голоса, господин  с третьего, намедни, этого откровения удосужился, глядишь, предпринял бы что-нибудь, по старой памяти, урезонивающее, приводящее в благоговейный tremor. А так, всего лишь, измерил его очкатым взглядом, да известил витиевато о том, что субботе кронты.

А субтильный господин, бархатного голоса, поднял воротник и уверенно шагнул в ночь, потому что господин этот — самый, что ни на есть, обычный маньяк, хладнокровный убийца, извращенец и аморальный человек. А с виду не скажешь. Обманчив он,вид этот, к сожалению. С виду, только будущего жителя царствия небесного угадать можно, но и для этого потрудиться необходимо, хотя бы логическую цепочку выстроить. Ведь то, что в лохмотьях и с протянутой рукой тоже еще не показатель, оказывается.

Идет господин Маньяк по асфальту и пребывает в своем обычном расположении духа. Превосходном. Если быть точным, дух его зажат между пятьсот тридцать восьмой и пятьсот тридцать девятой страницами карманной библии, как раз на главе «Откровение», но это вовсе не стесняет его фантазию, наоборот, стимулирует. Шаг в шаг, за субтильным господином следует Дух В — вечный искуситель и развоплощенное зло в одном лице, а впереди  залихватски вышагивает манекенщица Страсть — она чрезмерно желает чего-то и угнетает душу господина в какой-то мере, но ему это, судя по всему, даже нравиться. На то он и Маньяк. Избегая причудливых фонарных отблесков на асфальте, господин бесшумной тенью скользит вдоль кустов глицинии, вдыхает весенний аромат хилых голубых цветов на лужайке, наконец, почти не слышно, шуршит гравием, по, ошибочно, ответвленной от центральной, аллейке, ненавязчиво заманивающей в непроглядную парковую глушь.



—Я с тобой дружить не собираюсь, потому что ты дура, каких мало. — Говорит в темной подворотне тинэйджер Терентий, по неизвестной причине фильтруя речь от рубленых слов. — Поняла, Алена? И не ходи за мной больше.  Ты мне и так уже весь кайф пере... испортила.

—Чем же я тебе его испортила? — Спрашивает идейная девочка Алена, двенадцати лет отроду.

Спрашивает она это, с трудом сдерживая неискушенную слезу.

—Чем, чем? Харей своей. — Откровенничает Терентий. — С меня пацаны уже все ржут.

—Ну и пусть смеются. — Робко возражает Аленка, упорно глядя на рифленый канализационный люк, почти не различимый в темноте. Судя по всему, индивидуальность не пугает ее.

—Что значит: пусть ржут? — Недоумевает Терентий, вскипая не перекипевшим нутром. — Тебе может и все равно, а мне нет. Поняла? Мне мои друзья дороже, чем какие-то там девки.

—Я не какая-то там. — Пытается возразить Аленка, потому что она, действительно, не какая-то там.

Она здесь и она такая, какая она есть. Она сама еще толком не разобралась, какая она, и поэтому слова ее так неубедительны в сегодняшней весне, но она надеется...

—Мне параллельно, какая ты! Поняла?! — Грубит Терентий, вынимает из кармана непонятный предмет и отчаянно бросает его в темноту, как бы подчеркивая этим движением свою параллельность. — И не ходи за мной больше. Не нарывайся. Поняла? Все. Я пошел.

Девочка Алена начинает всхлипывать, сознавая вдруг всю ужасающую перспективу жизни без Терентия.

—Да не реви ты! — Орет Терентий.

Но Алена уже не реагирует на его слова. Маленькая похоронная процессия неторопливо движется бесхитростными коридорами ее миниатюрного головного мозга и разбрасывает по сторонам белые, хорошо пахнущие цветы, ландыши. Любимые цветы.

— Вот дура. Я говорю: дура. Самая натуральная. — Убежденно заключает Терентий. — Все. Я пошел. Меня щас пацаны, вообще, оборжут, на фиг. Вляпался на свою голову.

Через минуту подворотню оглашают тихие рыдания, и мальчишеская тень быстро скользит вдоль балконных панелей первого этажа в сторону, одичалой от залихватских возгласов и откровенных предположений,  беседки. В этот теплый апрельский вечер, Терентий поделиться с друзьями, навороченной неправдоподобными откровениями, историей о его отношениях с Аленой и у него, быть может, появиться шанс не получить в дыню от толстого Шурика за бережное отношение к бабам. Про Алену, в этот вечер, больше никто не вспомнит, потому что по закону жанра она должна идти домой и прожигать подушку обидчивыми слезами. Странно, что именно этот неказистый предмет служит несовершеннолетним тем единственным, легализованным взрослыми,  местом,  в котором  не возбраняеться  искать  истину.

Саму Алену такой удел не совсем устраивает, то есть, она бы  хотела пойти домой, и незамедлительно исполнить весь полагающийся по закону жанра ритуал, но ноги сами несут ее куда-то, поспешно, суетливо. Свойственно иногда людям ее возраста, и не только, неподчинение членов, командующему центру, исключительно из-за интуитивного недоверия и смутного осознания несостоятельности последнего. Ноги несут ее куда-то вдаль, вдоль кустов глицинии. Нехотя она улавливает весенний аромат милых голубых цветов на лужайке, громко топчет ногами гравий, на, специально ответвленной от центральной, аллейке, ведущей в загадочную парковую глушь.

Алена садиться на скамейку — старую, деревянную, и предается, наконец, своей грусти, упивается ею и баюкает ее на своих худых двенадцатилетних коленях. Соленые ручьи режут нежную кожу  щек, текут из носу нелицеприятные сопли.

В этом психологически некомфортном состоянии Аленка пребывает достаточно долгое время. Минут десять. По истечении этого времени, кусты глицинии неожиданно распахиваются, субтильная фигура входит в столб света, продуцируемого фонарем и садиться на скамейку.

—Я вам не помешаю? — Спрашивает бархатный голос.

Девочка Алена поворачивает голову на звук и видит перед собой порядочного человека, с милым открытым лицом и,  исключающей все дурные предположения, улыбкой. Да и одет человек совсем как порядочный, в светлый плащ, брюки с наглаженными стрелками и новенькие, с отблесками на носках, туфли. И, что главное, воротник его плаща не поднят, а опущен. В нейтральном положении находиться. Вот хитрость в чем кроется. Был бы он поднят, Алена непременно что-нибудь бы почувствовала, что-нибудь, наводящее на мысль о кинематографе. Американском. А так...

—Нет. — Отвечает Алена. — Не помешаете.

И ведь действительно, чем может помешать ей такой милый во всех отношениях человек Маньяк с опущенным воротником? Разве только грусть развеять? Так не велика потеря.

—Что же вы здесь сидите барышня в столь  позднее время? — Спрашивает бархатный голос, и господин Маньяк косит глаза в сторону девочки.

—Я? — Спрашивает Алена. — Я просто... Гуляла.

Господин Маньяк ищет по карманам свои сигареты, но, судя по всему, он забыл их дома. Вот незадача.

—Одна? — Уточняет господин Маньяк  важный для себя нюанс.

—Да. — Отвечает Аленка правдиво.

—А почему у вас такой грустный голос? — Спрашивает господин Маньяк приторно-ласковым голоском, подавляя тем самым желание курить.

—Так. — Пространно отвечает девочка Алена и пожимает плечами.

—Ну, если не хотите, не отвечайте. — Говорит господин Маньяк, вынимает из кармана небольшую голубую книжечку и начинает читать.

А девочке Алене почему-то становиться не по себе, от того что она так не почтенно разговаривает с таким милым человеком. Она поправляет юбочку на коленках, хаотически блуждает пальцами по кофточке и говорит:

—Я просто загрустила, оттого что...

Она смотрит на незнакомого человека, а он смотрит на нее и в глазах его такое понимание, которое и сыскать в людях невозможно.  «Пойди я к Лельке, начни рассказывать о Терентии, думает Аленка, она бы на меня так не стала смотреть, стала бы про свой конный спорт говорить. Или сказала бы, что-нибудь, как обычно, что все мальчишки одинаковы, например». Но Аленка, хоть и маленькая, а все же понимает что-то. Понимает, что для Лельки все мальчишки одинаковы, потому что ни один на нее по-настоящему и не смотрел никогда, и все из-за этого ее конного спорта, а точнее, из-за нестройности ее ног.

—Почему же вы загрустили? — Участливо спрашивает господин Маньяк, прерывая мысли девочки.

—Потому что меня Терентий… бросил. — Говорит Алена и чувствует,  на своих пушистых ресницах тяжесть весомых слез.

—Терентий? — Удивленно спрашивает господин Маньяк и, прищуривая глаза, смотрит в темный парковый закуток. — Это такой мальчик... знаю. Знаю я его. Такой...

Манекенщица Страсть подмигивает господину, кивает в сторону девочки и понимающе улыбается. Дух В потирает руки.

—Светленький, с веснушками. — Помогает Алена.

—Да, да. Светловолосый, с веснушками и милой улыбкой. — Говорит господин Маньяк.

Курить ему хочется все сильнее.

—Да. — Удивляется Аленка. — Так вы его знаете?

—Конечно. Я знаю его папу. Погодите. Вы говорите: он вас бросил?

—Да. — Отвечает девочка Алена и вздыхает тяжело.

—Это почему же?

—Не знаю. Он говорит: я ему весь кайф испортила.

—Кайф? Интересно. И чем же?

—Лицом своим. Вернее...

—Что?

—Он сказал: харей. — Тихо говорит Алена.

Господин Маньяк медленно поднимается со скамейки и внимательно смотрит сверху вниз на нежную кожу щек идейной девочки. Затем садиться, вздыхает, забрасывает ногу на ногу и говорит:

—Это была грубая ошибка с его стороны,. Непростительная ошибка. Хотя бы потому, что у вас замечательное, я бы даже сказал, красивое лицо.

—Правда? — Спрашивает Алена, замирая от восхищения, алея румянцем.

—Конечно. Или вы мне не верите? — Спрашивает господин Маньяк, гиперболой изгибая бровь.

—Верю. — Отвечает девочка, глядя на голубую лужайку,  на звездное небо за пределами фонарного света, на милый профиль сидящего рядом  человека.

Господину хочется курить.

Самые разнообразные желания обретают приют в телах человеческих. По окраске своей сходны они чем-то с крыльями бабочек, только градация их не так примитивна, не делиться на дневных и ночных, а обладает, помимо всего прочего, такими переливами, в которых иной раз теряется не только смысл, но и та оболочка, в которой эти желания зарождаются. Зависит это от многих факторов. От возраста в первую очередь зависит, от наличия вирусов в мозговом устройстве, от принадлежности к тем или иным человеческим сообществам и еще от того, на какую волну настроено восприятие мира тонкого. У господина Маньяка, например, оно настроено на волну развоплощенного зла, поэтому девочка Алена в его видении символизирует собою тот кровавый сюрреалистический мазок, которого так недостает его мятущейся, жаждущей крови, сущности. Но девочка Алена этого-то как раз и не понимает, потому что рычажок настройки на волну у нее пока еще не вырос и за его неимением она воспринимает мир таким, каким этот мир перед ней рисуется.

—Вот знаете... Как величать вас барышня,  кстати? — Говорит Маньяк.

—Алена. — Отвечает Алена.

—Вот знаете, барышня Алена, если сидеть тихо-тихо, можно услышать, что говорят окружающие нас предметы.

—Правда? — Не верит Аленка.

Ростки скептицизма уже начинают мало-помалу внедряться в ее юную душу,  но,  лишенные необходимой почвы, тут же вянут.

—Конечно. — Убежденно говорит господин. — И не только предметы можно слышать. Можно слышать свои чувства и желания. Они говорят с нами постоянно.

—Правда? — Разочарованно спрашивает Аленка. — А почему я не слышу?

—Как? Неужели вы не слышите? —  Спрашивает  господин Маньяк удивленно.

—Нет. — Отвечает Алена неуверенно.

—Тогда давайте слушать вместе. — Предлагает господин бархатного голоса. — Вы не против?

Аленка не против. Она с интересом смотрит на господина и ждет. Господин закрывает глаза, растопыривает свои длинные, белые, не натруженные пальцы, и говорит:   

—Я слышу вашу Грусть. Сейчас она говорит: «Ты, Аленка, поплачь. То ли еще будет. Вот вырастешь, еще пуще загрустишь. Как без Терентия жить-то. Он ведь один такой на всем белом свете».

—Он один такой. Один. — Убежденно говорит Алена, всхлипывая, поглаживая коленки, своими маленькими пальчиками с аккуратно обгрызенными ногтями. — Я раньше думала, Василий мог бы с ним сравниться, а теперь вижу, что нет. Далеко Василию до Терентия.

Господин Маньяк приоткрывает один глаз, косит им на девочку.

—«Ох, далеко милая. Это точно». Это ваша Грусть с вами разговаривает. — Продолжает господин Маньяк. — Она говорит: «Это ты, верно, подметила, Аленка. Лучше Терентия не сыскать. Один он такой, миленок». О! Вы не поверите, но теперь я слышу Скамейку.

—Какую скамейку? — Удивляеться девочка.

—Эту. — Отвечает господин Маньяк, поглаживая рукой  ребристую спину скамейки между собой и девочкой.

—И что она говорит? — Спрашивает девочка, широко открывая глаза.

—Она говорит: «Ты чего ж, старая дура, дитю голову морочишь». Это она вашей Грусти говорит и даже вздыхает при этом.

—А как вы это видите? — Восхищается Аленка и плещет в ладошки.

—Просто вижу. А вы разве не видите? — Мило издевается господин Маньяк. — Вот сейчас ваша Грусть проворно вскакивает с ваших колен, пристально смотрит на Скамейку и с вызовом спрашивает: «Это кто ж тут такой мудрагель выискался?» При этом она нервно поводит плечами и теребит в руках конец своей темной ажурной шали.

—Не может быть. — Замирая, говорит Аленка.

—«А я не выискалась, я, сколько себя помню, все время тут и была. — Отвечает ей Скамейка». — Продолжает господин Маньяк. —  «Вот на этом самом месте стояла. А ты, то приходишь, то уходишь, никак видно себе места не сыщешь. Видала я тебя раньше, да все язык не поворачивался к тебе обратиться». «Что ж так? — Спрашивает ваша Грусть, отступая в тень». А Скамейка отвечает: «Да, вот так. Пока ты стариков гробила, как-то мне не так возмутительно было. Постыдилась бы дите угнетать». Грусть приближается к Скамейке, склоняется над нею, говорит презрительно: «Дите! И где ты дите увидела?  Микроскоп, гад, у тебя, что ли приют сыскал?»

Аленка смеется, корчит рожицу. Нравиться ей все это до безумия.

—А дальше? — Спрашивает она нетерпеливо. — Что Скамейка отвечает?

—Скамейка отвечает: «Хоть бы и сыскал. Ну, а кто ж это, по-твоему, коль не дите?» А Грусть ваша, нужно сказать, ужасная кривляка. Она говорит: «Дите! У меня так: кто втюрился к тому я и пристаю. Мне на возраст глубоко... наплевать». А Скамейка стыдит вашу Грусть: «Ух, ты, противная. — Говорит она ей. — Набралась уму-разуму по всяким темным философским закуткам и туда же». При этом Скамейка отворачивается и шепчет что-то неразборчиво. «Это, по каким же таким закуткам? — Возмущается ваша Грусть, поднимает ногу и ловко запрыгивает на Скамейку». Переваливается с ноги на ногу.

—А и в правду, по каким закуткам? — Спрашивает Аленка заинтересовано.

—А вот сейчас и узнаем. — Говорит господин Маньяк. — Скамейка уже устала отчего-то, она говорит: «По каким. Сама знаешь, по каким. Все эти еретики-поэты, философы-утописты, их хлебом не корми, дай Грусть поиметь.»

—А как ее поиметь? — Интересуется Аленка, сгорая от любопытства.

—Тихо, тихо. — Спешит отвлечь ее господин Маньяк. — Послушаем лучше вашу Грусть. Что она нам скажет на это? О! Она говорит: «Но, но. Ты говори, да не заговаривайся». Вспыхивает вся, заводя концы своей шали за спину и гордо выпячивая грудь. Скамейка смотрит на все это молча и отвечает: «А чего мне заговариваться. Я за свои слова всегда ответить могу». «Ну, вот и ответь, — Говорит ваша Грусть. — Это ж, про каких ты еретиков гуторишь?» Скамейка смотрит на Грусть, смотрит долго... Наконец, говорит: «Да не хочу я с тобой разговаривать. Ну тебя в баню, вообще». И отмахивается от нее. Грусть спрыгивает со Скамейки, ежится, содрогается, плюет через плечо. Косо смотрит на Скамейку и говорит: «Типун тебе на твой оголтелый, постылый язык. Сама в баню иди».

—Хи-хи-хи-хи-хи-хи! — Заливается Аленка. — Что?! Так и говорит?!

—Так и говорит. — Отвечает господин Маньяк. — А Скамейка ей отвечает: «Да я и не против. Слышала я от людей: хорошо там, весело».

—А что, там действительно весело? — Спрашивает Аленка. — Я в бане никогда не была. А вы были в бане?

—Был. Давно. — Говорит господин Маньяк. — Тогда  весело было. А знаете, что сейчас делает ваша Грусть?

—Что?

—Корчиться вся, будто от боли и говорит: «У-у-ух! И что бы ты хорошего слышала. От людей-то». А Скамейка смотрит на нее задумчивым взглядом и свое торочит: «Глупая ты. Я за свою жизнь многого, конечно, навидалась. И хорошего, и плохого. Про баню люди часто упоминают, видно любят они это дело. Вот давеча только, шахматисты сидели, только и разговору меж ними было что: пошел ты в баню, да пошел ты в баню. Веселые люди».

—Хи-хи-хи-хи-хи!

—А Грусть ваша кривит физиономию, и садиться на корточки, поскрипывая гравием. «В ба-аню. — Протягивает она задумчиво. — Ну, была я в этой твоей бане. Вернее, в окошко заглядывала. Что ж в ней хорошего-то? Все там в одинаковом состоянии души находятся. Восторженно-феерическом. Тьфу! Веселье там братву хорошо имеет, хорошо. Рассказать бы печали, так не поверит же. Эх!

Нет! унесть с собой не можешь

Лютой горести моей,

Разве грусть мою умножишь,

Разве пищу дашь ты ей».

—Она что, стихами говорит? — Спрашивает Аленка.

—Выходит стихами.

—А откуда она их знает? — Удивляется девочка.

—Даже не представляю. — Говорит господин Маньяк, пожимая плечами. — Ага, вот Скамейка оживает, укоризненно говорит: «Действительно. А еще спрашиваешь: какие такие еретики? Это кто ж то муть такую в свет вылил?» Грусть ваша встает, потягивается, кутается в шаль и отвечает тихо: «Эх. Ничего-то ты не понимаешь. Это, деревянная твоя душа, батенька Нелединский-Мелецкий так соизволил обо мне выразиться». Скамейка некоторое время смотрит на нее удивленно и, вдруг, начинает смеяться, а потом, отсмеявшись, говорит: «Куды б твою в качель! Чего тут понимать-то?  Сплошная тягомотина. Ни тебе задора, ни залихватской бравады».

—Хм! — Издает Аленка восхищенный звук. — Во дела!

—А Грусть бросает на Скамейку презрительный взгляд и говорит: «Деревенщина! Не в бане твое место, а в конюшне. Хвосты лошадям щемить». «Это еще зачем? — Недоумевает Скамейка». А Грусть отвечает: «Да, что б они тебя по морде копытом били. Вот тогда б я  тебе, глядишь, и пригодилась.»

—Вот она, оказывается, какая сердитая, моя грусть. — Вздыхает Аленка.

Глядит в полутьму, на голубую полянку, сутулиться. Жизнь в ее привычном понимании как-то перестает восхищать девочку. «Что же это за жизнь, размышляет Аленка, если Терентия в ней нет, и даже в перспективе двух недель не предвидится. А через две недели день рожденья у Аньки-одноклассницы, все с пацанами придут, а я одна. Одна». И от сознания этой жестокой реальности,  слезы, как из водопроводного крана, сплошным потоком, струятся. И не интересует Аленку совершенно, что где-то есть город Шепетовка, что тифлит — это воспаление прямой кишки, а тетерев — птица отряда куриных. О чем говорить, если даже недоеденный щербет, который лежит дома на холодильнике не волнует ее своим длительным невообразимым послевкусием. «Вот если бы я была взрослой и красивой, думает Аленка, я бы подошла к Терентию и сказала: ты, Терентий, мизинца моего не стоишь». От мысли этой глаза Аленки на миг светлеют и тускнеют тут же. Потому что Аленка не взрослая и, если следовать замечаниям Терентия, даже и не красивая. Дура, одним словом.

Аленка всхлипывает, сознавая всю безвыходность своего положения. А господин Маньяк напрягает соображалку свою и говорит:

—А вот послушайте, барышня Алена, я слышу еще один голос. Он звучит сверху. Он говорит: «Ну, это вы, госпожа Грусть, зря так говорите».

Девочка Алена поднимает глаза к верху.

—Кто это говорит? — Спрашивает она у господина Маньяка, смахивая слезу.

—Сейчас узнаем. — Загадочно отвечает тот. — Это говорит старый тусклый парковый Фонарь, складывая пальцы в замок. Он говорит: «Да, да. Совершенно зря». «Еще один педагог выискался. — Шепчет ваша Грусть и громко продолжает. — Это еще почему?» Фонарь отвечает ей: «Да потому что вы такая милая женщина и, вдруг, такие слова». Грусть краснеет, ей-богу краснеет, опускает глаза, стеснительно улыбается. Фонарь многозначительно покашливает. А Скамейка комментирует: «Да уж, милая. Ничего не скажешь».

—А что, неужели они все друг друга видят? — Робко проявляет интерес девочка Аленка.

—Ну а как же? — Говорит господин Маньяк. — Вот сейчас Фонарь просит: «Скама, ну не надо». А Скамейка отвечает ему: «Что: не надо? Что не надо? Вечно ты всех оправдываешь. Интеллигент несчастный». Скамейка вздрагивает всем своим огромным телом и прячет в своих морщинах еще одну обиду.

Девочка Аленка внимательно разглядывает поверхность скамейки, пытаясь отыскать морщины.

—А Фонарь улыбается. — Продолжает господин Маньяк. — Фонарь улыбается, как-то даже неприятно-добродушно улыбается и говорит: «Скама, ну ты же меня столько лет знаешь». Скамейка соглашается. Говорит: «Знаю. На свою голову. Эта твоя способность всякую шушеру оправдывать, она меня просто возмущает. Светонешь со своей высоты тускло, а им уже казаться начинает, что это свет юпитеров». Фонарь задумчиво смотрит в темноту. Вздыхает и говорит: «Это плохо, Скама. Когда возмущает, это плохо. Но когда такие женщины начинают говорить о конюшне я, простите, просто не могу не вмешаться». Его глаза останавливаются на кустах глицинии и, судя по выражению его лица, он погружается в приятные воспоминания. А Скамейка пожимает пологими массивными плечами своими и спрашивает: «О чем же она еще может разговаривать, как не о конюшне?» Грусть жеманиться, изображает оскорбленное достоинство и говорит, не поднимая глаз: «Я много о чем могу разговаривать. Ну, конечно, смотря с кем». Она стеснительно поднимает глаза на Фонарь, ища понимания, и добавляет: «С некоторыми, кроме конюшни и поговорить не о чем, потому что они ничего другого и не понимают. Разве я не права?» Фонарь смотрит на нее долго, прожигает взглядом. «Частично правы, — Отвечает он, улыбаясь, поедая вашу Грусть взглядом. — Только ведь в вас столько достоинства, как я погляжу, столько внутренней силы, что вы в разговоре должны инициативу брать в свои руки. Уводить за собой, то есть. К прекрасному, к возвышенному, которое, к сожалению, не всем дано понять, но напоминать им об этом стоит». «Я вижу, вы понимаете меня. — Шепчет Грусть ему в ответ». «О, да. Я вас понимаю. — Говорит ей  Фонарь».

—А почему он ее понимает? — Спрашивает Алена недоуменно.

—Даже не знаю. — Говорит господин Маньяк. — Давайте лучше послушаем Скамейку. Что она нам скажет на это? Ага. Она говорит: «Не слушай их Алена. Сейчас поэзия начнется, потом рилика пойдет, а потом, эта шушваль хвостом махнет — и поминай, как звали, а Фонарь, старый дурак, будет рыдать в моих объятиях, и рассуждать о природе несправедливости».

—А откуда Скамейка знает это? — Спрашивает Алена, утирая носик ладошкой, с интересом поглядывая на Скамейку.

—Слушаем дальше. — Говорит господин Маньяк. — Скамейка как раз вздыхает, обнимает вас рукой. Вы не чувствуете?

—Нет. — Отвечает Аленка, оглядываясь по сторонам и поеживаясь.

—Вы не бойтесь. Она милая. Она отвечает вам: «Да, как не знать. Структура-то всегда одинакова. Неизменна, то есть».

—Какая структура? — Недоумевает Аленка, глядя на господина Маньяка.

—«Да отношений полов этих. — Говорит Скамейка».

—Каких полов?

А господин Маньяк понимает, вдруг, что не туда зашел в своих выдумках, осознает полную нецелесообразность дальнейшего развития темы в этом направлении и умолкает со словами:

—Скамейка по этому поводу ничего не говорит. Давайте подождем.   

Сидит Маньяк на скамейке, ногу на ногу заложив, глядит на голубую от цветов полянку, план смакует, который ему дух В нашептывает и ласкает взглядом манекенщицу Страсть, что спиной к фонарю прижалась и в его тусклом свете смотрится еще соблазнительнее, чем обычно. Что странно, девочка Алена, совершенно не видит ее, как не видит она и духа В, который является идейным вдохновителем ее соседа по скамейке, как не видит своей личной грусти, так залихватски описанной приятным господином. Не видит и не чувствует девочка Алена всего этого, потому что специфическое откровение, снизошедшее на господина Маньяка намедни этого вечера, для нее является такой же тайной, как и отношения каких-то полов.

Зато господин Маньяк отлично видит Манекенщицу Страсть, более того он чувствует ее руки на своей талии и, при помощи духа В, начинает активно стремиться к цели.

—А вот, я вижу красивую женщину, которая подходит к Скамейке. — Говорит господин Маньяк, рассматривая манекенщицу Страсть. — Ее зовут Желание. Она красива и уверенна в себе, а ваша застенчивая Грусть, сидит на краю Скамейки, смотрит на эту женщину и, чувствует себя ох как нелепо.

Девочку Аленку разговор о красивой женщине увлекает своей злободневностью, в памяти ее всплывают лица с журнальных страниц, красивые лица, накрашенные, и Аленка с тоской вглядывается в темноту, смотрит по сторонам, мечтая хоть краешком глаза увидеть женщину, которую видит господин Маньяк.

—А что она сейчас делает? — Спрашивает Аленка, сгорая от любопытства.

—Она стоит под фонарем. — Отвечает господин Маньяк и с удовольствием замечает, как Аленка мечет недоуменные взгляды в сторону фонаря.

—А что она говорит? — Обиженно спрашивает Аленка.

—Она спрашивает: «Нравлюсь я тебе?»

—Это она у меня спрашивает? — Уточняет Аленка, как взрослая,  прикладывая ладонь к груди.

—Нет. Она спрашивает это у Фонаря. — Говорит господин Маньяк. — А Фонарь, с трудом шевеля пересохшим языком во рту, ей отвечает: «Вы, госпожа Желание, не можете не нравиться». И нервно покашливает при этом. Грусть ваша втягивает голову в плечи, заламывает пальцы.  А женщина смотрит на Фонарь и говорит: «Это верно. Молодец, какой». Фонарь облизывает пересохшие губы, глядит, не дыша на женщину. Ждет чего-то. А женщина говорит: «Какой, молодец! С виду такой интеллигентный, а все туда же».

Господин Маньяк, неожиданно краснеет, втягивает голову в лацканы плаща, косо поглядывает на девочку.

—И что дальше? — Спрашивает девочка, ничего странного в поведении господина  не замечая.

—Дальше? — Говорит господин Маньяк. — Дальше Фонарь встряхивает головой и, тяжело дыша, отталкивает руки женщины от себя.

—А что разве она его трогала? — Спрашивает Аленка.

—Трогала, конечно. Вернее, обнимала. — Продолжает господин Маньяк. — Женщина смеется, красуется, обнимает его снова со словами: «Ты гляди, какой норовистый». Фонарь без энтузиазма отталкивает ее, понуро опуская голову. Виновато смотрит исподлобья на вашу Грусть. Чем-то она ему приглянулась, по-видимому. Грусть обиженно отворачивается. Скамейка вздыхает...





2

Откровение, которого удосужился господин Маньяк намедни этого вечера, носило характер специфический и к откровению в привычном понимании относилось лишь отчасти. Перелистывая за ужином вечернюю газету, он, вдруг, отложил ее в сторону и, как бы без причины, начал, вдруг, анализировать специфическую природу запретов. В результате достаточно смелых умозаключений, господин Маньяк сумел  глубоко осознать ее и даже сделать некоторые дерзкие выводы, касаемые его самого. Допивая свой чай, он уже взращивал в уме возмущение, которое незамедлительно впилось в его душу вследствие глубинного понимания волнующего предмета. Возмущение это не было целенаправленным, но было всеобъемлющим и всепоглощающим, и усугублялось тем, что было лишено возможности излиться, сразу и до конца, на какое-нибудь конкретное лицо. Жену, например. Запрет, как понятие, возникало, как бы, из ниоткуда, из причудливых хитросплетений собственного сознания. Его олицетворяла собою система, долго истязаемая собственная совесть и  даже, в какой-то мере, собственное, ничем не примечательное, детство. Иными словами, это было понятие абстрактное, требующие беспристрастного анализа и философского подхода,  но цель, возникшая спонтанно  в ходе разгулявшегося воображения, исключала такой подход и подразумевала под собой поиск объекта, который бы прямо или косвенно имел отношение к понятию запрета.

—А ваша грусть без стихов, по-моему, не может жить. — Говорит господин Маньяк, с улыбкой поглядывая на девочку. — Вот сейчас, например, она читает стихи.

—Какие? — Спрашивает Аленка с интересом.

—Послушайте. — Говорит господин Маньяк. — Она шепчет их слабым голоском и искоса поглядывает на Фонарь: 

«В болезни страждешь ты... В моем нет сердце мочи

Без крайней горести воззрети на тебя.

Восплачьте вы, мои, восплачьте, смутны очи,

Пустите токи слез горчайших из себя!» Фонарь, кстати, всхлипывает. А Скамейка говорит: «Опять. Сколько можно редать?» Красивая желанная женщина смеется и говорит, посмеиваясь: «Да-а. Репертуарчик не фонтан». Фонарь всхлипывает снова. Тянет руки к Грусти, Грусть тянет руки к Фонарю, но женщина становиться между ними и обращается к Фонарю, игриво поводя бровью: «Ты что ли тягомотины любитель?» Фонарь молчит, глядя в темноту своими сияющими глазами, полными слез. «О, да ты сейчас рыданьем разразишься. — Сдерживая смех, говорит женщина Желание». «Тебе то что? — Грозно спрашивает Скамейка, заступаясь за Фонарь». Женщина смотрит на нее насмешливым взглядом и говорит: «Мне? Ничего». Скамейка вздыхает и рекомендует ей следующее: «Вот и молчи. А ты, светильник старый, расслабься. Возьми себя в руки, в конце концов». Это она уже Фонарю говорит. Женщина садиться на Скамейку, откидывает рукой копну волос, поигрывает глазами, бросая на всех испепеляющие взгляды.

—А что: она не добрая? — Спрашивает Аленка, искренне удивляясь.

—Почему не добрая? — Вздрагивает господин Маньяк.  - Очень добрая, просто, может быть, она еще не поняла этого. Бывает так иногда. Вот послушайте, что она говорит дальше: «С чего мне молчать? Не привыкла я к этому». А Скамейка сильно возмущается и сразу спрашивает женщину: «Что же ты будешь делать тогда?» Женщина смотрит на нее... смотрит и говорит: «Петь». И начинает петь.

—А что она поет? — Интересуется Аленка.

—Она поет... «Очи  черные, очи стр-р-растные, очи...»

—А какой у нее голос?

—Голос? Красивый голос.

Аленка вздыхает.

—Скамейка, нужно заметить, страшная за... нуда. — Говорит господин Маньяк. — Знаете, что она говорит? Она говорит: «Э-эх, распутница.  Постыдилась бы. Не смотри на нее, Алена».

А Аленка на нее и не смотрит, потому что она все равно ничего не видит из того, что видит господин Маньяк, она просто смотрит на приятного господина  и ждет чего-то. Спроси ее: чего? Не ответит. Столько новых ощущений за вечер испытать довелось, что не до анализа как-то, да и возраст к тому не располагает.

Господин Маньяк в голове злое замышляет, рукой в кармане остроту клинка пробует, в мыслях его один лишь дух В фигурирует, правит мыслительным процессом, а манекенщица Страсть своим страстным пением,  душу, отягощенную специфическими желаниями, жжет. И во все это безмыслие неожиданно вклинивается память господина Маньяка — проекция всех эпизодов прожитой им жизни на временной отрезок (его возраст) — и говорит, как бы, между прочим:

—А два дня назад еще нормальным был.

Господин Маньяк отчего-то вздрагивает, смотрит подозрительно на девочку. Покурить бы, думает. Шепчет тихо памяти своей:

—Отстань. Ни слышать не желаю, ни помнить.

—Что ж так? Неужто навсегда? А помнишь...

Господин Маньяк отмахивается от своей памяти.

—Как хочешь понимай. — Говорит он. — Тобой я сыт по горло.

—А с кем вы разговариваете? — Спрашивает неожиданно девочка Аленка.

—С кем? — Снова вздрагивает господин Маньяк. — Да пришла к нам некоторая забывчивость по прозвищу Память.

—А зачем она пришла? — Удивляется Аленка.

—Не знаю. Она всегда без спросу приходит. Такая вот противная.

—А какая она из себя?

—Какая? Пустая, уродливая.

—А что она делает сейчас?

Господин Маньяк переводит дух, собирается с мыслями и говорит:

—Она сейчас вздыхает, устало садиться на гравий у моих ног, упираясь спиной о Скамейку.

—А Скамейка что? — Не унимается девочка.

—Скамейка? — Переспрашивает господин Маньяк. — Скамейка, похлопывая ее по плечу, говорит: «Что, подруга? Не ценят?»

—Ну? — Подбадривает Аленка. — А Память что?

—Память отвечает ей: «И не спрашивай». — Нехотя продолжает господин Маньяк. — А Скамейка любопытна до чертиков, снова интересуется: «Изменил тебе хозяин твой, стало быть?» «Изменил. — Отвечает Память». «Не заладилось видно у вас с ним? — Говорит Скамейка». «Не заладилось. — Соглашается Память и поворачивается к Скамейке лицом. — Да я сама в этом виновата. Он не при чем. Это я все. Ducimur, ut nervis alienis mobili lignum».

Господин Маньяк смотрит себе под ноги, мрачнеет, неизвестная мысль одолевает его.

—Чего? — Спрашивает девочка Аленка, насмешливо прищуривая правый глаз.

Господин Маньяк переводит взгляд на девочку, смотрит на нее сосредоточено, говорит:

—В переводе это звучит так: как кукла, которую за ниточку водят другие.

—А-а. — Кивает девочка.

Отмахиваясь от неприятной мысли, господин Маньяк поднимает  голову и, с трудом,  улыбается.

—Скамейка хлопает Память по плечу... — Говорит господин Маньяк. — И подбадривает Память: «Да, брось ты, подруга, это самобичевание. Не в моде нынче оно.  Вон погляди на эту, через пень-колоду, женщину Желание. Она чай себя ни в чем не винит». «Может ей винить себя не в чем? — Задумчиво говорит Память». «Ей-то? — Возмущается Скамейка. — Да ты погляди на нее. На ее глаза лживые». Женщина косит на них свои хитрые очи и улыбается, не прекращая петь. «Или вон на ту раскрасавицу, слезами умытую. Грусть, тоже мне. Как по мне, так она хуже урны. Стояла тут у нас одна, с виду ничего, а внутрь взглянешь — ужаснешься. — Говорит Скамейка». «Что мне на них глядеть. — Вздыхает Память. — У них свои грехи, у меня свои. Я ведь, знаешь, какая была? У-у, еще та... Изменщица, в общем». Скамейка, удивленно заглядывает в лицо Памяти. Не верит ей. «В каком смысле? — Уточняет она вкрадчиво». А Память  отвечает: «В каком? В прямом. Ну люблю я изменять, люблю. Это мое любимое занятие. Этим его и достала. Он только ко мне по-хорошему, а я возьму, да и изменю ему.»

—Ух, ехидина, какая. — Говорит девочка Аленка, сжимая кулачки. — Зачем же она это делает?

—Зачем? Не понятно. – Отвечает господин Маньяк. - Вот и Скамейка спрашивает: «Зачем?» А Память отчего-то сокрушается и говорит: «Спроси. Нрав у меня такой». «Ну, ты, подруга, даешь. — Печалиться Скамейка. — Не ожидала я от тебя». «Так ведь я же не виновата, подруга. — Оправдывается Память. — Нрав у меня такой». Скамейка вспыхивает и говорит: «Нрав. У каждого свой нрав, но это еще ни об чем не говорит. Не говорит о том, что изменять позволительно. У меня вот тоже нрав свой имеется, я в душе справедливая очень, так что же мне, по твоему, всяких алкашей прикорнувших на мне с себя сбрасывать. Нет. Это ты, подруга, не правильно мыслишь». Скамейка отворачивается от Памяти, как бы желая прекратить неприятное общение. Но Память, вдруг, просит ее: «Не покидай меня, подруга. Не отворачивайся хоть ты от меня. Давай общнемся. Может я пойму что-нибудь, благодаря тебе». Скамейка, расчувствовавшись, поворачивается. «Жизнь у меня нелегкая была. — Продолжает Память. — Бывало,  как начнет меня мой хозяин тренировать, информацию всяческую в голову заколачивать, ох и тяжело тогда. Я кричу, сопротивляюсь, а он и не слышит. Или вид делает, что не слышит. С тех пор и повелось, он не слышит, а я ему изменяю».  «Так он над тобой измывался, выходит? — Спрашивает Скамейка».  «Ну да. С тех пор, со мной сбои всяческие происходят, ты уж прости. То Синклер привидится, то Дарвин, то совокупность странная незнакомых лиц, не приведи Бог».

—Так Память выходит, не виновата. — Догадывается девочка. — Это ее хозяин до такого довел. А кто ж ее хозяин, интересно? Посмотреть бы на это чудовище одним глазком.

Господин Маньяк зло смотрит на девочку.

—Это, смотря с какой стороны на проблему взглянуть. — Говорит он. — Память просто красиво говорить умеет, и кого хочешь заговорить может, и хозяина грязью облить ей ничего не стоит.

—Ну а что на это Скамейка говорит? — Спрашивает девочка.

—Скамейка сочувствующе смотрит на Память. Повелась, выходит. Смотрит и спрашивает нежно: «Кошмары мучают?» «Не то слово. Просто какие-то ужасы. — Отвечает Память». Заметьте барышня Аленка, как умело она Скамейку вокруг пальца обводит. Скамейка понимающе кивает головой и говорит: «Вон оно что». Память встает, взмахивает руками...

Господин Маньяк уходит в себя, продолжая размышлять вслух:

—...взмахивает руками и шепчет: «Вот бывает, всплывет во мне птица тетерев, размыта, расплывчата, звуки странные издает, клювом щелкает. Всплывет, откуда-то из нутра, из глубины, ну а я что? Я тут бессильна что-либо сделать. А образ этой птицы до того, почему-то, раздражает хозяина, что он на стену чуть не лезет. Ох, и беситься он тогда, залюбоваться. Или бывает, гроб еще всплывает во мне и в нем, в гробу этом, хозяин мой... Это так, представление смутное, но уж больно ажиотаж большой в его душе рождает».

Господин Маньяк затихает, кивает головой, по лицу его скользит тень. Девочка поеживается.

—Какая птица? Какой гроб? — Спрашивает она испуганно, заглядывая в лицо господина.

Господин Маньяк вздыхает.

—Откуда я знаю. — Говорит он без притворства и, вдруг, деланно улыбается. — Скамейка этого тоже, кстати сказать, не понимает, потому лишь предполагает, говоря: «Слышишь, Память? А может птица эта и гроб, что-то символизируют собою? Что-то плохое. Может такое быть, как ты думаешь?» «Может. — Взволновано отвечает Память. — Только что? Никак не припомнить». И тут же вскакивает на ноги. «Да ты не волнуйся, не переживай. — Советует Скамейка. — Расслабься. Присядь. Глядишь и вспомнишь, а там, может, и с хозяином опять слюбишься». «Слушай, подруга, а ты умная. — Говорит Память, присаживаясь и вглядываясь в лицо Скамейки». Скамейка отмахивается, смущенно улыбаясь. «Нет. Серьезно. — Убеждает ее Память. — А с виду не скажешь. Не скажешь. Да-а».

Аленка, хлопая ресницами, вздыхает, глядит в полутьму, на голубую полянку, спинку ровно держит. Жизнь в ее привычном понимании как-то начинает интересовать ее. Понемногу. Эта жизнь, размышляет Аленка, даже если Терентия в ней нет, не лишена своей прелести. И от мысли этой, смутной, неоформленной, в голове Аленки начинают возникать некоторые желания, относительно недоеденного щербета, невообразимое послевкусие которого, от одного воспоминания о нем, появляется во рту. Аленка сунет руку в карман юбчонки и, вдруг, вынимает на свет сигаретку. Смотрит на нее некоторое время удивленно. Обескуражено даже.

—Неужели такая милая барышня никотиновую зависимость имеет? — Спрашивает господин Маньяк, неожиданно.

Аленка вздрагивает.

—Чего? — Говорит.

—Я спрашиваю: вы курите разве? — Формулирует  господин свой вопрос иначе.

Аленка смеется.

—Нет. Что вы. — Говорит она. — Это мне... Терентий дал. На память, что ли? Сегодня. А я и забыла совсем. Там, в подворотне, дал.

Аленка машет в пространство рукой.

—Ясно. — Говорит господин Маньяк, с тоской поглядывая на сигаретку.

—А вы курите? — Спрашивает Аленка.

—Имею такую привычку. — Отвечает господин Маньяк.

—Хотите? — Говорит Аленка, протягивая ему сигаретку.

Господин Маньяк удивленно смотрит на девочку.

—А вам не жалко? — Спрашивает он. — Все-таки память.

—Нет. Не жалко. — Говорит Аленка. — Берите.

Господин берет сигаретку, быстро прикуривает. Его первое желание так неожиданно исполняется, что это даже кажется символичным. Теперь, дело за вторым желанием. Дух пребывает в трепетном ожидании, он  уже все придумал, все рассчитал, а Страсть, просто сводит господина с ума своей страстностью и прочим. Все идет по плану, думает господин Маньяк, и не знает он о том, что сигаретка в его руках и не сигаретка вовсе, а самый обычный косячок — легальная оболочка с нелегальной травкой внутри — который Терентий, из лучших побуждений, подарил Аленке, что бы хоть как-то сгладить свою вину перед ней. Не равнодушен  он к ней стало быть, если самое дорогое не пожалел для нее, от сердца оторвал. Да вот беда, кто ж знал, что все так обернется и не воспользуется Аленка его подарком, не прочувствует на себе его завораживающей прелести.

Господин Маньяк делает первую затяжку и, вдруг, улыбается, глядя на девочку. И улыбается он вполне естественно, исключительно потому, что ему хочется улыбаться. Он смутно сознает, что сигаретка в его руках и не сигаретка вовсе, а нечто невообразимо лучшее, открывает рот, что бы продолжить свой рассказ, но улыбка упорно растягивает его губы, растягивает непроизвольно, вопреки желаниям самого господина. И лишь спустя некоторое время, когда улыбка все же теряет силу, господину удается заговорить:

—А кого я вижу?! — Спрашивает господин Маньяк сам себя и частично Аленку, шершавым голосом свойственным геям, трансвеститам и любителям конопли.

—Кого? — Спрашивает Аленка.

—Кого я вижу?! — Надсадно-веселым голосом повторяет господин. — Это кто тут такой маленький объявился?

—Кто? — Удивляется Аленка.

—Кто, кто?! Косячок.

—Косячок? — Удивляется Аленка. — А кто это?

—Это такая маленькая сигаретка с восхитительным содержанием. «Всем, привет. — Говорит Косячок воспламеняясь. — Как живете-можете?» «О, знакомец! — Восклицает Скамейка и, наклоняясь к Памяти, шепчет ей в ухо. — Еще один безгрешный выискался». «Привет, старуха! — Говорит ей Косячок». «Это он кому? — В недоумении спрашивает Скамейка у Памяти». Х-х! Память пожимает плечами, смотрит испуганно. «Тебе, наверное. — Говорит робко». «Мне? — Задыхается Скамейка. — Ну, здравствуй, Косяк». Х-х! «Что нового? — Интересуется Косячок». «Да что бы без тебя нового было? — Говорит Скамейка грубо». Х-х! «И то, правда. — Соглашается Косячок. — Разве без меня что новое бывает. Только я обладаю волшебной способностью, старье обновлять». Х-х-х-х-х-х! Вы не поверите барышня, как бишь вас... Аленка, но Скамейка неодобрительно фырчит. Да. Косячок смотрит многозначительно на Скамейку, глупо улыбается и говорит: «Одна затяжка — и ты уже диванчик, две — и ты уже перина, три — и ...» «И ты уже труп. — Говорит Скамейка надменно». Страшная особа! Честное слово.

—Почему страшная? — Удивленно спрашивает Аленка.

—Потому что... за словом в карман не лезет. — Отвечает господин Маньяк. — «Ну, это ты загнула, старуха. — Лепечет Косячок и смотрит на вашу Грусть. — А кто это у нас там прячется? Кто это у нас там прячется? Бодяга слезоточивая?» Грусть втягивает голову в плечи, отворачивается, молчит. «Точно! — Радостно кричит Косячок. — Она родная. Иди сюда. Обхохочемся». Грусть вскакивает со Скамейки и исчезает в кустах глицинии.

—Это моя грусть там исчезает? — Несколько обиженным голосом уточняет Аленка.

—Ваша. А чья же еще? Или вы не рады? — Спрашивает господин.

—Даже не знаю. — Говорит Аленка, рассматривая кусты глицинии.

—Ну так, определитесь барышня. В жизни главное что? Вовремя определиться. Ага! А что тут у нас? Фонарь проснулся. «Зачем вы так, молодой человек? — Спрашивает он у Косячка». Его глаза начинают мерцать, время от времени погружая всех присутствующих в темноту.

—А почему мы не погружаемся в темноту? — Недоверчиво спрашивает Аленка.

—А зачем нам погружаться. Мы уже давно в ней. — Говорит господин Маньяк, посмеиваясь. — «А ты вообще молчи, вражина. — Зло говорит Косячок, пытаясь навести резкость на голову Фонаря. — Тебе че, жить надоело? Раз — и ты уже без башни, два — и ты уже без лампочки, три ... Че ты, вообще, тут стоишь? Можешь за ней бежать. Я разрешаю. А, забыл! Ты ж у нас не ходячий. Я тебе так скажу: курни и иди. О, желанная женщина! Ё! Как жизнь, любимица? Женщина встряхивает головой, отвечает соблазнительным голоском: «Как в песне». «Это в которой? — Уточняет Косяк». «Про трын-траву.— Говорит женщина». «А-ну, напой. — Просит Косячок». Женщина напевает:

«Дело есть у нас,

В этот поздний час,

Мы волшебную косим трын-траву».

—А я знаю эту песню. — Говорит, вдруг, идейная девочка Аленка. — Это песня из кинофильма.

—Правильно! Косячок заливается, стучит себя по коленям кулаками, приговаривает: «Ну, ты, как всегда! Ну, молодец! В тему! Круто!» Неожиданно Косячок затихает и испуганно спрашивает: «Слы, а батяню давно видела?" Женщина делает испуганные глаза и стреляет глазами за спину Косячка. Косячок оглядывается, видит перед собой Духа В, испепеляющего его взглядом. Косячок дрожит всем телом, приговаривая: «Ну, блин, нарвался. Блин, в натуре. Хана мне теперь. Не, батяня совсем не в тему. О, и че я торможу? Раз — и батяни нет, два (оглядывается на духа В) — и батяня есть». Опускает голову, размышляет о чем-то, говорит: «Три — и я его не вижу. О! В тему». Женщина начинает дико хохотать. Скамейка толкает онемевшую Память в бок. Память напрягается....

 Господин Маньяк вздрагивает, по лицу его пробегает тень, он мрачнеет. Пристально смотрит  на девочку, мысленно вытягивает из кармана клинок и вонзает его в тело девочки. Видит кровь, которая струиться из-под клинка. Испытывает  эйфорию.

—А кто такой дух В? — Спрашивает девочка.

—Какой дух В? — Вздыхает господин Маньяк.

—Которого косячок боится?

—А! Дух В. — Мрачно говорит господин Маньяк. — Это враг всего человечества и друг отдельных личностей. О! А вот и Эйфория! Но что это? Она чем-то недовольна? По-видимому, да. Потому что она тихо говорит: «Задолбали. Сколько можно испытывать?» Кроме меня, ее почему-то никто не слышит.

Девочка, от нечего делать, снова сунет руку в карман и вынимает маленький блокнотик с зажатым между страниц красным карандашом.

—Знаете, почему мне не жалко сигареты? — Спрашивает она.

Господин Маньяк, бросает на нее романтический взгляд.

—Почему? — Спрашивает он по-отечески, несколько удивляясь тому, что девочка в состоянии говорить, после нанесенного им удара.

—Потому что у меня есть цветок. — Говорит девочка.

Господин Маньяк внимательно смотрит на свои окровавленные руки, переводит взгляд на улыбающуюся девочку, улыбается в ответ.

—Цветок? — Говорит он глупо. — Это говорю не я. Это говорит моя Память. То есть не моя, но все равно говорит: «Цветок?» Она приятно удивлена. Она расслабляется и позволяет хозяину заглянуть в себя.

—А хозяин что? — Спрашивает Аленка.

—Хозяин заглядывает.

—И что?

—Ничего. Так вы говорите: цветок.

—Да. Цветок. — Говорит Аленка. — Вот, посмотрите. Это — незабудка. Мне ее Терентий подарил. Год назад.

Девочка протягивает господину блокнотик, на клетчатой странице которого лежит иссохшая незабудка — старый голубой цветок. Господин Маньяк вздрагивает, возможно, от появления птицы с забытым названьем и гроба в котором лежит он сам.

—Цветок. — Мрачно произносит господин Маньяк. — Цветок...



3.

—Цветок...

И чувствует господин Маньяк смутно, что слово это есть ни что иное, как самый обычный ключ к понимаю причины снисхождения на господина Маньяка пресловутого откровения.

Ведь что странно, намедни сошествия ткровения, господину Маньяку  громыхнул сороковник. Всего лишь, сороковник. Но в силу впечатлительности юбиляра и его потенциального неверия ни во что, цифра эта показалась ему достаточно весомой и впечатляющей для того, что бы собственным мыслям его суждено было вызвать в его душе возмущение, негодование и скрытый мнимопричинный протест. Мнимопричинным он был по той простой причине, что панель управления ее автора вовсе не выглядела обделенной или, хуже того, минимализированной. Напротив, наряду с тремя жизненеотъемлемыми кнопками, там присутствовали еще три-четыре кнопки, свидетельствующие о широкомасштабности натуры и нестандартности мышления их владельца. Попросту говоря, никаких объективных предпосылок к сошествию на гражданина откровения не было, потому как оба фактора — не располагающий к тому возраст и вполне удовлетворительное количество наличествующих кнопок — тому не способствовали. И, тем не менее, откровение имело место в  жизни  господина Маньяка. Благодаря этому откровению, в тот знаменательный вечер, он понял для себя нечто важное, понял практически то же самое, что понял ведущий слесарь ЖЭУ номер пять господин Бардаков, еще на заре своей юности. Но, что странно, в отличие от господина Бардакова, господин Маньяк почему-то незамедлительно «повелся» на свое откровение, как ведется воробей на хлебный мякиш или рыба на червя, а сделал он это по той простой причине, что в отличие от господина Бардакова, не обладал той крошечной, но чрезвычайно ценной красной кнопкой с лаконичной надписью под ней: «Умение не вестись на откровения», которая у большинства людей, к счастью,  все еще ютиться в верхнем правом углу панели.

—Цветок...

И господин Маньяк начинает отрывисто хохотать.

—Что же в этом смешного? — Спрашивает девочка чуть не плача, непроизвольно сравнивая господина Маньяка со своим милым подлым Терентием и почему-то не находя различий.

Господин Маньяк прекращает свою истерику, делает вторую затяжку, берет блокнотик девочки в свои руки и долго, задумчиво смотрит на незабудку. Неожиданно начинает шептать что-то, быстро-быстро, и, вдруг, девочка слышит его громкий голос:

—Незабудка испуганно смотрит по сторонам, пытается расправить листочки, но они не расправляются. — Говорит господин Маньяк, голосом спортивного комментатора. — «Кто я? — Пищит Незабудка». «Незабудка. — Говорит ей Скамейка, утирая слезу». Незабудка кашляет, чихает, смотрит на окружающих болезненной голубизной своей. «Бедняга. — Глядя на нее, говорит Память. — Пообтрепала-то ее жизнь, не меньше нашего. Он отживет свое, и никогда уже нельзя будет призвать его назад».

—А кто он? — Перебивает девочка.

—А? Это цитата.

—А что такое цитата? — Усердничает девочка.

—Для вас это почти то же, что цитадель.

—А что ...

Но господин Маньяк уже не слышит девочку, он повествует дальше:

—«Да. — Соглашается Скамейка. — Это ты о чем?» «О том, что философствовать — это значит учиться умирать.— Отвечает ей Память». «А-а.— Говорит Скамейка».

Господин Маньяк вздыхает. Думает думу, затем смотрит на девочку печальными глазами и говорит:

—Как это было? Скажи.

Девочка стеснительно улыбается. Пожимает плечами. Заламывает застенчиво подол юбки.

—Мы тогда в прятки на пустыре играли. — Говорит она смущенно. — Я, Лерка, Олька... да, в общем, не важно. Я искала, как раз. Подбегаю к свалке, увидела его ноги и говорю: вылезай, я тебя нашла. Ну, Терентий  и вылез тогда из своего убежища. Подбежал... я гляжу, а у него в руках — незабудки. Красота такая. Он мне одну швырнул и убежал. А я ее засушила и, с тех пор, с собой ношу.

Господин Маньяк опускает голову, смотрит на гравий под ногами и даже не замечает манекенщицу Страсть, которая подает ему всяческие знаки руками. Господин Маньяк сунет Косячок в рот и затягивается в третий раз.

—«Кто такая? — Спрашивает Косячок, с интересом разглядывая Незабудку». — Говорит, вдруг, господин Маньяк, все еще глядя себе под ноги, на гравий. — «Я? — Пищит Незабудка». «Не. Тень твоя. — Говорит Косячок». «Я не помню. — Отвечает ему Незабудка». «У-тю-тю. Я не помню. А кто помнит? — Спрашивает Косяк». «Незабудка это. — Грозно оповещает Скамейка». Косячок испепеляет ее наглым взглядом и спрашивает: «А где?» «Что: где? — Уточняет Скамейка». «Где, если не за будкой? — Спрашивает Косяк на полном серьезе». «О, брат, да ты уже совсем. — Говорит Скамейка, измеряя Косячок презрительным взглядом».

Девочка Аленка хохочет звонко, коленки потирает. А господин Маньяк, знай себе, продолжает:

—«Что: совсем? Что: совсем? — Кричит Косячок. — Че вы гоните? Вы че, по нормальному не можете ответить? Я спрашиваю: где, если не за будкой?» «Это я. — Тихо говорит Незабудка, опуская глаза. — Незабудка». «Это хорошо, кроха, что ты не за будкой. — Говорит Косячок. — Это даже радует меня, в некоторой мере, что ты не за будкой. Только я хочу узнать:  а где именно? И вообще, как тебя зовут?» «Незабудка. — Говорит Незабудка, улыбаясь». Косячок кривиться, смотрит на Незабудку устрашающим взглядом, говорит: «Ты, слышишь, ты со мной не шути. Поняла, кроха? Я дядя такой — с виду шебутной, но могу и под монастырь подвести. Все ясно?» «Ясно. — Пищит Незабудка». «Ну! — Поигрывая глазами, говорит Косячок. — И как нас зовут?» «Незабудка. — Отвечает Незабудка радостно».

Девочка Аленка хохочет до слез.

—Косячок делает страшные глаза, — Говорит господин Маньяк. — Склоняется над цветком, шепчет  в лицо Незабудки: «Ты че, дура?» «Нет. Я — Незабудка. — Искренне удивляясь, говорит Незабудка». «А я кто? — В сердцах спрашивает Косяк». «Я не помню. — Говорит Незабудка, глупо  хлопая ресницами». «А, ну тада ясно. — Говорит Косячок». «А ты — наркоман проклятый. — Раздается тихий голос сверху».

Аленка автоматически поднимает голову вверх.

—«Я — кто? — Захлебываясь гневом, шепчет Косячок». Тишина. Косячок измеряет всех бешеным взглядом. Останавливает глаза на Фонаре. «Я — кто? — Спрашивает он». «Проклятый наркоман. — Тихо говорит Фонарь». «Раз... — Говорит Косячок и, вдруг, замечает тень Духа В.» Сразу затихает. «Я — Незабудка? — Спрашивает Незабудка у Скамейки». «Да, милая. — Отвечает Скамейка». «А когда я уйду, вы меня не забудете? — Спрашивает, взволновано, Незабудка». «Нет. Что ты? — Говорит ей Память. — Мы тебя никогда не забудем.  Прав был Солон, говоря: вряд ли хоть кто-нибудь может с корнем изъять и вырвать себя из жизни. Сам того не сознавая, всякий предполагает, что от него должно нечто остаться, и он не может полностью отделить себя от простертого трупа и отрешиться от него. В этой связи, мне на ум приходит мысль о том, что... О, а это что? Вы поглядите».

Глаза господина Маньяка расширяются, он мечет по сторонам безумные взгляды.

—Что там? — Испуганно спрашивает девочка Аленка. 

—Целое полчище голубых цветов маячит в темноте, за пределами  конуса света. Шевелиться, попискивает. Кстати, Незабудка тоже спрашивает: «Что там?» С трудом поднимается на иссохшей ножке. Память встает со Скамейки, пролетает над цветами, возвращается обратно и говорит удивленно Незабудке: «Это к тебе». Незабудка широко открывает глаза: «Ко мне? — Спрашивает она». «Да. Это посланцы с голубой поляны. — Говорит Память. — Пришли тебе кланяться, думают, что ты из мира мертвых. Старейшина то есть. Или видение. Прав был Апулей: каждая незабудка в отдельности смертна, но в своей совокупности незабудки вечны».

—А кто такой Апулей? — Спрашивает девочка Аленка, хлопая ресницами.

—Это почти Артемон, только из другой сказки. — Отвечает господин Маньяк. —  Незабудка смущается, краснеет и говорит: «Я — старейшина? Ой, я не помню». «Ну, насчет старейшины, сомнительно, конечно. — Говорит Скамейка. — Ну, раз пришли, что ж поделать. Все мы в неведении живем, ошибаться не грех».  «Нет, если они думают, что ты старейшина. — Говорит Память. — То пусть так и будет. В этой  связи мне вспоминаются чьи-то слова: все тотчас же принялись рыдать и бить себя по голове». «А это к чему? — Спрашивает Скамейка». «Точно не скажу, но чувствую, что к месту. — Отвечает память». «Интересно, к какому? — Спрашивает женщина Желание, как бы, между прочим». Все ее игнорируют. «Лихо это у тебя получается. — Комментирует Скамейка, измеряя Память ревностным взглядом». «А что? — Удивляется Память. — Разве плохо, если кто-то получит то, что хочет получить?» «В принципе — нет. — Отвечает Скамейка. — Но, только, в принципе». Цветочное море волнуется, шелестит листочками. Незабудка жеманиться. «Да махни ты им рукой что ли. Уважь собратьев. — Рекомендует Скамейка. — Они тебя теперь век не забудут». Незабудка нерешительно машет рукой. Цветы под ногами ликуют. Незабудка машет решительнее. «Вы меня не забудете, братья? — Пищит Незабудка». «Нет. — Отвечает многоголосый хор». «Вы меня, правда, не забудете? — Снова спрашивает Незабудка». «Никогда не забудем. — Отвечают ей ее родственники». Скамейка смотрит на Память, кивает в сторону цветочной толпы, говорит вздыхая: «Пошла жара». «В этой связи. — Говорит Память. — Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы, как сказал Деметрий». Скамейка с тоской смотрит на Память, выпячивая вперед свою тяжеловесную нижнюю челюсть. В кустах глицинии мелькает тень Грусти, Фонарь печально глядит  в темноту.

Господин Маньяк делает энную по счету затяжку, его видение претерпевает значительные искажения. Страсть, хоть все еще радует глаз, но уже теряет силу, Дух В, почему-то угнетает своей статичностью и не творческим подходом к делу. Господин Маньяк запрыгивает на скамейку, сунет руки в карманы плаща и, примеривая на себя роль Косяка, громко говорит:

—Блин. Ни фига себе. Скоко вас тут.

—Сколько? — Интересуется девочка, оглядываясь по сторонам.

—Скамейка и Память смотрят угрюмо, как две старые дуры. — Продолжает господин Маньяк.

Аленке при слове «дуры» становиться неуютно.

—«А че? Снова не так? — Спрашивает Косячок, с трудом удерживаясь на ногах». — Громко говорит господин Маньяк. — «А вы меня не забудете? — Спрашивает Незабудка, глядя на Скамейку и Память». «А кто ты? — Спрашивает Косячок. — На фиг». «Нет, мы тебя не забудем. — Говорит Память автоматически». Незабудка продолжает размахивать руками над толпой. Косячок, глядя на нее, повторяет те же движения. «Ты смотри, а они даже похожи чем-то. — Задумчиво говорит Скамейка». Память напрягается, копается сама в себе.  «У них ведь суть одна. — Как бы, вспоминает она. — Трава, одним словом». «Одним-то одним, да от Незабудки, как я погляжу, беды не меньше. — Перечит ей Скамейка». Онемевшая желанная женщина, которую почему-то никто не замечает, дефилирует вокруг Скамейки, не теряя надежды. Проходя мимо Фонаря, страстно вздыхает и шлет ему воздушный поцелуй. Дух В нервно бродит в полутьме за пределами света Фонаря.

—Так он до сих пор тут? — Удивляется Аленка.

—Кто?

—Дух В.

—Ну, а как же. Он не только тут, он везде.

Господин Маньяк, вдруг, чему-то улыбается, сунет руку в карман плаща и вынимает карманный продукт издательства «Гедеоновы братья» — «Новый Завет».  Господин судорожно перелистывает страницы, наконец, находит нужную и протягивает книжку девочке со словами:

—У меня вот такая же незабудка, гляди.

На странице с надписью вверху «Откровение», лежит засушенный голубой цветок — незабудка.

—Где же вы ее взяли? — Восхищенно спрашивает девочка.

Господин Маньяк улыбается.

—Память меняет окраску на светло-голубую. — Говорит он. — Скамейка изумленно смотрит на Память... Да в детстве когда-то, на пустыре, вылез из убежища...

—И что? — Спрашивает Аленка.

Господин Маньяк вздрагивает, в недрах его памяти, по-видимому, вновь появляется птица тетерев и знакомый гроб.

—Нет. Ничего. — Быстро говорит господин Маньяк. — «А вы меня не забудете? — Поворачивается Незабудка к Скамейке». «И хотелось бы, да не выйдет. — Говорит та тихо и громко добавляет. — Нет. Не забудем». Незабудка машет рукой восхищенной толпе. Поворачивается снова и, вдруг, видит свое отражение. Начинает дрожать всем телом и шепчет еле слышно: «Вы кто?»

Господин Маньяк забирает из рук девочки книжку, нежно берет в руки свою незабудку.

—«Я? — Спрашивает вторая Незабудка. — Я не помню».  — Говорит господин Маньяк. — «Начинается. — Комментирует Скамейка и поворачивается к Памяти лицом. — Знаешь, глядя на такое, я начинаю тебя не любить». «Что поделать? — Отвечает ей Память. — Такова жизнь. В этой связи я вспоминаю слова знаменитого...» «Не надо. — Просит Скамейка». «Вы кто? — Повторяет свой вопрос первая Незабудка». «Это Незабудка номер два. — Говорит Скамейка».  «Незабудка? — недоверчиво переспрашивает первая Незабудка, глядя на Скамейку». «Ну да.— Отвечает та». «Ты Незабудка? — Спрашивает Незабудка первая у второй Незабудки». «Наверное. — Отвечает Незабудка номер два инфантильно». «Тогда, мы с тобой сестры? — Недоумевает первая Незабудка». «Наверное, сестры. — Соглашается вторая». «Сестры... — Восхищенно говорит первая Незабудка. — Сестра, становись рядом и маши листочками». «Зачем? — Спрашивает вторая». Логичный вопрос. Нужно отдать ей должное. «Мы ведь старейшины с тобой. — Говорит первая Незабудка. —  Видишь, вон там внизу, все эти цветы они пришли посмотреть на нас». «На нас? — Удивленно спрашивает Незабудка номер два. — А кто мы?» «Это не так важно. Главное, что они хотят нас видеть». Незабудка номер два становиться рядом и начинает шевелить листочками. В толпе наблюдается некоторое волнение, недовольные, сомнительного содержания, возгласы доносятся с низу. Содержание их приблизительно следующее... Нет. Не будем об этом. Возгласы перерастают в открытое негодование, и цветочная толпа начинает быстро расходиться. «Куда вы, братья?! — Кричит первая Незабудка. — Стойте! Подождите! Сестра, ты посмотри на них». «Смотрю. И что? — Говорит Незабудка номер два». «Как что? Они уходят. Они забудут нас. — Говорит первая». «А кто мы? — Спрашивает вторая». Логичный вопрос. Нужно отдать ей должное. «Слабый отзвук их славы едва донесся до нашего слуха. — С сарказмом замечает Память». «Да, нехорошо получилось. — Говорит Скамейка.— Но мы-то их не забудем». «По всей вероятности, единовластие импонирует  им больше. — Говорит Память, глядя на редеющую толпу».





4

Девочка Аленка печально смотрит по сторонам, как бы,  в след голубой толпе, которая уходит прочь, в темноту. Девочка Аленка впервые в жизни строит логическую цепь. Она думает о том, что Терентий забудет ее так же быстро, как эта толпа забудет милые старые сушеные незабудки. Эта догадка изначально не верна, уж кого-кого, а девочку Аленку просто так не забыть, но Аленка отчего-то убеждена в своей правоте.

Если порой случается в мире прогресс, то случается он вовсе не от любознательности человеческой, случается он под воздействием тридцати трех несчастий и одной несчастной любви. Девочка Аленка вздыхает. Ей становиться тоскливо от собственных догадок, она вздыхает снова и с надеждой смотрит на господина Маньяка, который почему-то растирает в пыль обе незабудки. «Пусть бы растирал свою, думает девочка, но зачем растирать мою, ведь это единственное, что у меня осталось от Терентия». Наконец,  господин прекращает заниматься дурью, молча подбрасывает пыльцу вверх и садиться на скамейку.

—Только малая печаль говорит — большая безмолвна. — Говорит господин Маньяк скорбным голосом.

—Кто это говорит? — Спрашивает Аленка без особого интереса.

—Это говорю я. — Говорит господин Маньяк.

—Вы? — Разочаровано переспрашивает девочка.

—И вот эти перчатки.

Господин Маньяк печальными глазами смотрит на остаток косяка, сунет его в рот, выпускает сизое облачко за пределы фонарного света и вынимает из кармана перчатки — кожаные, бывшие в употреблении.

—Вот вы, барышня, не замечаете ни черта, а Косячок между тем уже минут пять, как в агонии пребывает.

—Это как? — Спрашивает Аленка.

—Молча. — Отвечает господин Маньяк. — Тлеет плавно, к своему неизбежному концу, дабы превратиться в сгусток энергии и подтвердить тем самым первый закон термодинамики.

—Умирает, что ли? — Догадывается Аленка.

—Нет. Духу душу отдает. — Говорит Господин Маньяк. — А, в прочем, это вовсе не так интересно. Хотя, быть может, его последняя фраза...

—Какая фраза?

—Последняя. Он говорит: «Хрен вы меня забудете». — Господин Маньяк дрожащей рукой проводит по лицу. —  Трава, одним словом. Права Память. Однозначно права.

—Он что, боится, что его забудут? — Спрашивает девочка, сопереживая всем своим влюбленным сердцем.

—Весьма на то похоже. Нет, все-таки права Память. — Говорит господин Маньяк. — А Скамейка, положительно, бесчувственная дубина.

—Что она делает? — Уточняет Аленка.

—В том то и дело, что она ничего не делает.

—А что она может сделать?

—В том то и дело, что она ничего не может сделать.

—А. — Говорит Аленка и понимающе кивает головой.

Глядя на свои перчатки, господин Маньяк вторично вонзает в тело девочки клинок и наблюдает, приятно подрагивая членами, как кровь струиться на дорожку.

—А что память? — Спрашивает Аленка. — Где все? Я не понимаю. Что, неужели никто не может прийти на помощь погибающему Косячку?

—Прийти могут. — Говорит господин Маньяк. — Весь вопрос в том: стоит ли?

—Стоит. А как же иначе? — Удивляется Аленка.

—Вы его последнюю фразу слышали? — Говорит господин Маньяк глухо.

—Слышала. Вы же мне ее сами сказали. — Недоумевает девочка.

—Я вам не все сказал. — Заговорщицки шепчет господин Маньяк. — Возрастной ценз. Понимаете?

—А что такое ценз? — Еще больше удивляется девочка.

—То же что и хрен, только наоборот. Нравственность, одним словом.

Аленка вздыхает и теребит коленки. Ничего-то она не понимает в этом мире. Столько в мире слов непонятных, что невозможно никак думать ими.

—А перчатки вам зачем? — Спрашивает Аленка, орудуя знакомыми терминами. — Ведь не холодно совсем.

—Кому совсем, а у кого и в апреле руки зябнут. — Отвечает господин Маньяк, хлопая перчатками по скамейке.

—У вас зябнут? — Спрашивает девочка.

—Зябнут. Не то слово.

—Так наденьте перчатки, и руки зябнуть не будут.

Господин Маньяк подозрительно смотрит на девочку. Исподлобья.

—А знаете, что говорит Скамейка, глядя на Перчатки? — Спрашивает он девочку загадочно.

—Нет. Не знаю. — Отвечает девочка.

—Она спрашивает: «Вы что близнецы?» А Перчатки отвечают: «Да мы близнецы». — Говорит господин Маньяк и вынимает изо рта остаток Косяка. — Кстати, Косяк It”s dead. Уже. А все в восторге, заметьте. Это к вопросу о милосердии. Вон, ваша Грусть из кустов выходит, к Фонарю крадется. А Скамейка Перчатки терроризирует. «Откуда будете? — Спрашивает нагло». «Из карманов. — Отвечают Перчатки». «С миссией или так? — Скамейка снова». «С миссией. — Говорят те». «Ну. И какова миссия?» «Миссия? — Спрашивают Перчатки. — Миссия сложная. Многогранная». «Это ясно. — Говорит Память. — Она у всех многогранная. А какова суть вашей миссии? Поконкретней». «Суть? — Перчатки смотрят друг на друга. — Суть следующая: обхватить в нужном месте». «Понятно. — Говорит Скамейка. — Куда ни плюнь, все ухватить хотят». «Да нет, не ухватить, а обхватить. — Говорят Перчатки». «Ой! Знаем мы ваше "обхватить". — С сарказмом говорит Скамейка, кивая головой». «Ну, а как работа, вообще? Нравиться? — Спрашивает Память, покачивая ногой». «Да, в общем, нравиться. — Отвечают Перчатки. — Натурализма многовато и касаний всяческих, а так, в принципе терпимо. Плохо когда погода сырая, влага эта нестерпима, на подагру влияет. Но мы молчим, потому что слыхали: в случае выпендрежей могут пальцы отчекрыжить». «И не только пальцы. — Соглашается Скамейка. — Помнишь Память, цветки эти голубые... Как бишь их звали?» «А, голубенькие такие? Сморщенные? Маленькие? — Память задумывается. — Забыла, блин». «И я. — Говорит Скамейка. — Да, неважно, в общем, как их звали, главное, что их в порошок стерли». «В порошок?! — Недоумевают Перчатки. — Возможно ли?» «В этом мире все возможно. — Тоскливо говорит Память.— И все-таки, как их звали?»

—Да скажите же им. — Возмущается девочка Аленка. — Незабудки.

—К сожалению, они меня не слышат сейчас. — Говорит господин Маньяк. — А цветы, значит, звались — незабудки. Собственно, теперь это уже не важно. «Нам без пальцев никак нельзя. Это для нас практически, что без головы. Смерти подобно. — Говорят Перчатки. — Или все равно, что в воду нас бросить». «Ой! Я тоже воды терпеть не могу. — Говорит, вдруг, Грусть. — Особенно, когда покойников моют: не могу я этого выносить, просто-напросто». «Че ж ты смотришь тогда, веселушка наша? — Спрашивает Скамейка Грусть». «Чего, чего? Хочу и смотрю. — Грубит Грусть и умолкает». «Скама, ну не надо. — Просит Фонарь». «А как, вообще, самочувствие? В плане психического здоровья и посещения видений? Часты ли? — Любопытствует Память у Перчаток».  «По-разному бывает. — Отвечают Перчатки. — Вот, к примеру. Сниться нам иногда одинаковый сон. Мы оба белые, красивые, обхватываем тонкую шею девичью и вдруг голос из ниоткуда, грубый черный голос: молилась ли ты на ночь дездемона? Здесь мы всегда просыпаемся. Наверное, тени предков фигурируют во снах этих». «Любопытно. Любопытно. — Говорит Память, складывая пальцы в замок. — Дездемона... И эта полярность цветов: белый, черный... Знакомое что-то. Только что?» «А что, может  преступность какая  присутствует в генах ваших? — Интересуется Скамейка». «Кто знает, — Пожимают плечами Перчатки. — Может, и была. Пойди теперь разберись». «Да-а. — Говорит Скамейка. — У каждого свое. У Косяка, царствие ему небесное, дух В был, у Памяти вон — птица с гробом. У меня — пьяный столяр с пилой. И откуда все это только берется?» «Из подсознания. — Уверенно говорит Память». «Вспомнила никак, подруга? А кто ж его подсознал-то? Можешь сказать? — С горечью говорит Скамейка». «Как кто? — Говорит Память. — У каждого по-разному. У некоторых источники всяческие информационные подсознали, у других — врожденное, а третьи исключительно благодаря Косячкам, ныне почилым, в подсознание попадают». «Смотрю я на тебя, подруга, и смотреть хочется. — Заключает Скамейка». Память улыбается.

Девочка Аленка зевает, ладошкой ротик прикрывает, вновь ей груститься. Вновь она думает о своем горе-Терентии и частично о  недоеденном щербете и чувствует, что время уже далеко за детское переваливает и чувствует, что влетит ей сейчас от мамы вполне по-взрослому. Но уходить девочке Аленке совершенно не хочется. Хочется ей сидеть и слушать сказки господина Маньяка и хочется даже думать, что это не сказки вовсе. «Что если он волшебник, или эльф какой-нибудь, или агент спецотряда по вербовке новых кадров, как в том любименьком  сериале про Никиту? — Думает девочка.— Ведь жизнь такая, что в ней все может быть. Особенно чудеса».  А господин Маньяк расплывчато и неконкретно, в силу своего нетипичного состояния, думает о том, что барышня Аленка, доживает в этом мире свои последние минуты. Понимание этого щекочет нервные окончания господина, вводит его, в некотором смысле, в транс, сгущает кровь и веселит подобие души. Господин Маньяк то и дело подхихикивает, коротко, нервно, в некоторой степени подозрительно подхихикивает и неестественно, но Аленке его подхихикивание ни о чем не говорит.

—Вы, барышня Алена, по моему разумению, должны со своей грустью порвать. Причем незамедлительно. — Из гуманных соображений говорит господин Маньяк, но почему-то довольно  развязным тоном. — Даже если причиной вашей грусти является ваш недоразвитый Терентий.

—Почему же он недоразвитый? — Насупившись, спрашивает девочка Аленка, пораженная грубым тоном господина.    

—Все симптомы на лицо. — Отвечает господин, мрачнеет, опускает голову, смотрит под ноги, страшная птица тетерев летит в его подсознании, машет темными крылами, щелкает клювом. — Нет. Забудьте. Это я так.

—Да. Он еще не такой взрослый, как вы, но это еще не значит, что он недоразвитый. — Говорит девочка Аленка обидчиво и отворачивается.

Господин Маньяк начинает не нравиться ей.

—Вы обиделись? — Спрашивает господин изменившимся, вкрадчивым голоском. — Да полно вам, барышня. Я пошутил. К тому же в слове недоразвитый вовсе нет ничего обидного. Просто, просто...

Господин,  время от времени, по причине своего странного состояния, забывает, конец фразы.

—...просто когда человек мал, логично предположить, что он не совсем развит. Физически и в умственном плане. А потом, скажите: стал бы вполне развитый человек называть вас дурой? Врядли. А с грустью лучше порвать.

Аленка вздыхает и чувствует, что господин Маньяк говорит правду. А господин глядит на Аленку, поедает ее своими глазами-капканами и снова вонзает в ее тело нож.

—Да разве она кому мешает? — Спрашивает девочка, поворачиваясь лицом к господину. — Грусть моя.

Видит его полуприкрытые глаза в красном обрамлении, которые с вожделением смотрят на нее.

—Вы чего, дяденька? — Говорит девочка удивленно.

Господин Маньяк содрогается весь, клеит к подбородку улыбку и заплетающимся языком говорит:

—Нового гостя заприметил.

Девочка Аленка:

—Кого это?

—Чулок с прорезями для глаз.

—Чулок? С прорезями для глаз? — Глаза девочки расширяются. — А что он здесь делает?

—Погреться пришел. — Отвечает господин Маньяк. —  Скамейка уже уши навострила. И Память тоже. А Перчатки кричат: «Привет, трансформер!» «Привет, душегубы. — Отвечает Чулок. — Век бы вас не видеть». Память и Скамейка недоумевают. Ваша Грусть, с которой вы не хотите расстаться, усматривает в Чулке родственную душу, подмигивает ему. «Откуда будете? — Начинает Скамейка». Чулок вздыхает, молчит. «Откуда будете? — Скамейка снова». «Отвали, старуха. — Хамит Чулок». «Это ты мне? — Кричит Скамейка. — Это он мне?» Смотрит по сторонам, ища понимания. Все молчат, заметьте. Как обычно. А Чулок говорит зло: «Тебе. От таких как ты все страдания в мире и начинаются». Скамейка часто дышит, сказать ей нечего, она лишь глупо смотрит по сторонам. Шок у нее, иными словами. «Не будем торопиться с выводами. — Просит Память. — Начнем по порядку». «А че тут начинать, че начинать? — Грубит Чулок. — Утыкаешься гвоздями своими... Насильниками, распутниками...» «Это как раз по теме подсознания. — Говорит Память. — На повестке гвозди. Может быть, вы нам расскажете подробнее свои соображения». «Да какие у трансформера соображения. — Говорят Перчатки насмешливо».   Чулок молчит, пригорюнившись и отвернувшись от всех. «Нелюди. — Говорит Грусть. — Скажи, Чулок, в чем твоя проблема?» Чулок поворачивается к Грусти лицом, смотрит на нее просветленными глазами. «Да жизнь меня ломала сильно. — Говорит, вдруг, Чулок расчувствовавшись. — Сразу у меня одна была суть, я уж и забыл ее. Помню только — порядочная суть была, даже увесистая. Я когда ее облегал, осознавал то есть, так мне на душе хорошо было, так покойно. А потом встретил на пути гвоздь, не к добру,  на секунду всего встретил, и суть моя с тех пор изменилась. К худшему. Много времени в сплошной темноте пролежал, как в анабиозе, потом вышел, да на беду свою встретился со стальным чудовищем, даже полюбить его успел, как-то так.  Ориентация сказалась видно, а он, гад, взял да душу-то мне и исполосовал, дыры в теле оставил. И теперь вот — вся моя суть в дырах этих. Я, случается, претерпеваю в жизни  трансформу, специфическое состояние души и тела. Чувствую в себе вдруг иное содержание и хочу его запомнить и никак. Никак». «Так он голубой? — Шепчет Скамейка Памяти в ухо». Память отмахивается.

—А какого он цвета? — Спрашивает Аленка.

—Кто?

—Чулок.

—Черного.

—А почему скамейка, говорит, что голубого?

—Она дальтоник.

—А что такое дальтоник?

—Любитель спиртных напитков.

—Правда?

—Тихо. Слушаем дальше. — Говорит господин Маньяк. — «Почему: никак? — Спрашивает Память». «Не знаю». «Ну а мысли свои ты помнишь при трансформе этой? — Интересуется Память». «Смутно. — Отвечает Чулок». «Ну хоть что-то помнишь? — Спрашивает Грусть». «Да-а. — Чулок машет рукой. — Помню. Помню, что пирожное перед глазами мерещиться. Но эта мысль старая, еще с тех, хороших времен. Когда-то упало мне на голову. Я сном-духом  о нем ничего не ведал, а оно взяло и упало. Вот счастье то было. С тех пор и мысли большей частью про это. Правда иногда, вместо пирожного, почему-то мяса хочется, крови. Не понятно почему». «Лукавишь, трансформер. — Говорят Перчатки и грозят указательными пальцами, подмигивая глазами». «Ничего я не лукавлю, душегубы». «И что тогда? — Интересуется Память. — После того, как...» «Ничего. Опять все, как всегда. Одни сплошные дыры». «Это потому, что ты ни рыба ни мясо. — Комментирует Скамейка. — Бессодержательный и все тут. Индивидуальности в тебе нет». «Молчи, старуха. — Тихо говорит Чулок. — Хотя... Я и сам это чувствую. Она вроде во мне и есть, но на самом деле нет ее». «А у кого она есть, у кого она есть? — Говорит Грусть, хлопая себя ладонью по груди». «У меня есть. — Насмешливо говорит женщина Желание». Все смотрят на нее. Я тоже смотрю на нее. Более того, я согласен с ней.

Господин Маньяк вынимает из кармана чулок с прорезями для глаз и начинает растягивать его в руках.

—Что это? — Спрашивает девочка Аленка.

—Чулок.

—Это тот самый чулок, который о себе столько нарассказал?

—Тот самый.

—А почему я его вижу? — Удивляется девочка.

—Пора пришла, наверное.

—А почему я не вижу тогда свою грусть? Или женщину желание?

—Откуда мне знать. — Грубит господин Маньяк и тут же нежным голосом продолжает. — Хотя, если поразмыслить, не видите вы их по той причине, что не в состоянии увидеть их, потому что, для того что бы их увидеть, необходимо приобрести такое специфическое состояние, которое...

Господин Маньяк, неожиданно, умолкает, смотрит на чулок в своих руках, смотрит на девочку. Перед глазами его появляется незабудка, машет листочками.

—...смерти подобно. — Шепчет он.

—Это как? — Спрашивает девочка Аленка.

—Очень просто.

—А вы сейчас в таком состоянии? — Любопытствует она.

—Безусловно.

—А как я могу попасть в такое состояние? — Спрашивает девочка. — Мне бы очень хотелось взглянуть, хоть одним глазком, на женщину Желание.

—Ну зачем же одним глазком, если можно двумя? — Отвечает господин Маньяк.

—Как же? Как же это сделать?

—Не торопитесь, милая. — Говорит господин Маньяк. — Давайте послушаем, что говорят окружающие. К тому же, среди них появляется еще одно действующее лицо. Надеюсь, последнее на сегодня.

—Какое лицо? — Спрашивает девочка.

—Стальной Клинок. Он запрыгивает на Скамейку, сверкая позолотой во рту и, почему-то остервенело, кричит: «Всех порежу!»

—А зачем он пришел?

—Без малейшего. — Говорит господин Маньяк, с трудом ворочая языком. — «Всех порежу. — Обещает Клинок». Вот баловник. Х-х! А Память  тормозит, она ни фига не помнит, вообще. Говорит: «А кто это?» И  пялится на Клинок, как... А Скамейка... Х-х! Тут как тут. Она спрашивает Память: «Что, подруга, не признала?» «Нет. — Отвечает Память, рассматривая Клинок». «А ты прочти, что у меня сзади написано, — Говорит Скамейка. — Так вот это таким инструментом и сделано». Память наклоняется, читает, краснеет и спрашивает: «Это то, что я думаю?» «Нет, это то, что они имеют  ввиду. — Отвечает Скамейка.»

—А что там написано? — Спрашивает девочка Аленка.

—Возрастной ценз. — Отвечает господин Маньяк, прикладывая палец к губам. — «Всех порежу. — Грозит Клинок».  «Да пошел ты. Уголовник проклятый. — Шипит на него Скамейка. — Видали мы таких. Всю все равно не изрежешь. Зубы сломаешь». «Все равно кого-то порежу. — Не унимается Клинок». «О, это уже ближе к истине. — Говорит Скамейка. — Только кого ты собираешься резать?» «Вон ее, или вон того с горящими глазами. — Отвечает Клинок и указывает  пальцем на Грусть и Фонарь». «Ее, пожалуйста. Фонарь не тронь». «Тоже мне, тамада! — Кричит Клинок». «Простите, я не совсем понимаю, в чем ваша проблема? — Интересуется Память». «Моя? — Спрашивает Клинок. — У меня с роду проблем не было». «Как это не было? — Говорит Память. — Откуда же такие неестественные желания». «Это ты про надписи на этой дубине? — Веселиться Клинок». «Нет. Это я про желание всех порезать.— Отвечает Память». Клинок думает, молчит. «А я чё, знаю что ли? Желание оно и в Африке желание. — Откровенничает Клинок, поглядывая на женщину Желание. — Верно я говорю, мамзель?» Женщина соблазнительно улыбается, глядя ему в глаза. «Нет, простите. — Говорит Память. — Если не анализировать свои желания, не устраивать им проверку на предмет нравственности, так можно черт знает до чего дойти». «Черт знает тетка. — Говорит Клинок. — Ты не переживай». «Речь уже идет не о моих личных переживаниях, а о научном интересе. — Говорит Память. — Что вами движет, молодой человек? Вы можете ответить?» «Когда я слышу эти понты, мною движет одно желание: порезать. — Говорит Клинок». «А что стоит за желанием порезать? — Спрашивает Память».  «Нежелание слушать понты. — Грубит Клинок и начинает громко смеяться. — Верно, мамзель?» Женщина Желание тоже начинает смеяться. Дух В удовлетворенно потирает руки. «Думаю я, — Говорит Память. — Вы даже не осознаете, что значит слово порезать». «Ну, и шо ж оно значит? — Спрашивает Клинок, кривляясь». «Порезать, если мое нутро мне не изменяет, это значит убить. — Говорит Память. — Порезать это то же самое, что грохнуть, замочить, утопить, придушить...» «Хорош трепаться. — Говорит Клинок. — Не буди во мне зверя». «А убить, к вашему сведению, это неестественное желание, оно свойственно индивидуумам с пораженной психикой. — Говорит Память. — И ваша просьба: не будить в вас зверя, лишь подтверждает мои слова. Плохо то, что вы не хотите признать этого». «Как же я признаю, если у меня психика пораженная. Ты чё, тетка, таво? — Говорит Клинок, просверливая указательным пальцем висок». Память беспомощно моргает, уходит в себя. Женщина Желание хохочет. «Убить это конечно страшно. А вот если ранить чуть-чуть. — Говорит Грусть. — В этом что-то есть. Какой-то простор для деятельности появляется. Одно дело: убит поэт, невольник чести. И совсем другое: ранён поэт ...» «Чуть-чуть. — Кривляет ее Клинок. — Если уж действовать, то наверняка, до полного убиения. Чтоб можно было смерть констатировать. Верно, варежки?» Перчатки вздрагивают, смущенно опускают глаза. «А ты Челнок, чё скажешь? — Спрашивает Клинок». Чулок поднимает на него обескураженные глаза и говорит: «Я что-то припоминаю... Мы были знакомы? Не так ли?» «Заманакли вы меня своей хронической амнезией, друзья. — Вздыхает Клинок. — А начинаешь вас резать, сразу все всё вспоминают. Не странно ли? И у кого после этого пораженная психика?» «Мы тебе не друзья. — Говорит Скамейка грозно». «Вы сами себе не друзья. — Говорит Клинок. — А можно полюбопытствовать: почему вы мне не друзья?Может, я рожей не вышел? Или станом стройным своим?» «Не в роже дело. — Говорит Скамейка. — Ты в нас низменные желания пробуждаешь. Понял?» «Желания. Как не понять. — Понимающе кивает Клинок головой. — Так я вам так скажу: если б вы их не имели, то и пробуждать было бы нечего».

Господин Маньяк опускает голову, видит перед собой голубой цветок, незаметно смахивает набежавшую слезу. Подлетает птица тетерев, выхватывает из его рук цветок, взмывает ввысь и, в тот же миг, с огромной высоты на голову господина Маньяка, падает гроб. Господин Маньяк содрогается всем телом,  стонет.

—А когда мы будем попадать в состояние? — Спрашивает девочка, потирая озябший носик.

—Скоро, милая, скоро. — Говорит господин Маньяк, с трудом приходя в исходное состояние. — Тут ведь какая штука. Клинок никак успокоиться не может. Все время кричит: «Порежу!»

—А зачем он это кричит? — Говорит девочка. — Резал бы уже.

—Хм. Да. Действительно. — Задумчиво говорит господин Маньяк. — Да вот и Грусть ваша отчего-то места себе не находит. Стихи какие-то бормочет, плакательные... Не разобрать. «Ты чего, зазноба? — спрашивает ее Скамейка». «Смерти боюсь. — Отвечает  ваша Грусть». Память оживает, говорит: «Смерти? Отчего ж ее бояться? Смерть — это всего лишь переход из одного коридора в другой. В этой связи, мне приходят на ум слова: какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от каких бы то ни было огорчений!» «Монтень. — Говорит Клинок задумчиво». «А вы откуда знаете? — Изумленно спрашивает Память». «У нас на зоне библиотека чудесная была. — Говорит Клинок, устремляя взгляд к небу». Все удивленно смотрят на него. «Слышишь, подруга, а чего ты там об отсутствии огорчений говорила? — Спрашивает Скамейка у Памяти. — В нашем коридоре выходит их пруд пруди, а в следующем — шаром покати». «Можно и так сказать. — Соглашается Память». «Это ты спецом так говоришь, что б нам нервы успокоить? — Нервничает Скамейка. — Что б нам легче на тот свет было идти?» «Ну почему же...» «Да потому же. — Сердито бросает Скамейка. — Потому что тебя-то, как раз, убить нельзя. Как и зазнобу Грусть, впрочем. Ее дуру, только  развеять можно, на время. А меня убить можно и Фонарь можно убить и как не парадоксально, Клинок можно убить тоже. Сплавить его можно, конкретно». «Тебя первую порежу, старуха! — Громко говорит Клинок». «Не бушуй, подруга. — Говорит Память. — Не кипятись. На самом деле и меня убить можно». «Как же? — Спрашивает Скамейка с интересом». «Да. Как? — Интересуется Клинок». «Просто все дело во времени. — Говорит Память. — Кто-то живет дольше, кто-то меньше, но рано или поздно, так или иначе, умирают все». «С концами, или как? — Спрашивают Перчатки». «Если мне не изменяет нутро, то нет, не с концами. — Говорит Память». Перчатки начинают дрожать и обниматься. «Я ведь вам про коридоры не просто так говорила. — Вкрадчиво говорит Память». «Что-то мало я в них верю, в коридоры твои. — Говорит Скамейка, вздыхая». «А я верю. — Тихо говорит Фонарь, устремляя свои лучезарные глаза к небу». «Но я все равно кое-кого порежу. — Говорит уверенно Клинок».

Господин Маньяк вынимает из кармана клинок и замахивается им в воздухе.

—О. А это клинок? — Говорит девочка восхищенно. — Вижу! Вижу!

—Видишь? — Грустно замечает господин Маньяк. — Это хорошо. Это здорово, что ты, наконец, видишь.

—Ой, как интересно!

—Не то слово. — Говорит господин Маньяк. — Вот вы барышня Аленка радуетесь, а Грусть ваша грустит отчего-то.

—Отчего же она грустит? — Нежно спрашивает девочка.

—Она говорит: «Хоть бы слово, какое другое придумали вместо смерти». «Какое слово? — Уточняет Скамейка». «Ну, какое? Конфетка, салфетка... — Говорит Грусть. — Все ж не так страшно было бы, как «смерть». «Дура ты. — Говорит Скамейка. — Можешь назвать смерть хоть Озером Грустных Слез, но утопиться тебе в нем все равно придется». Ваша Грусть начинает плакать. «Тебя-то я и порежу. — Говорит ей Клинок». «Молодой человек, — Вклинивается, вдруг, Память. — Вы рискуете попасть не в тот коридор. Вас это не смущает?» «Меня? — Спрашивает Клинок, делая страшные глаза. — Меня больше смущают ваши не проснувшиеся низменные желания». Низменные желания... Низменные желания...

Господин Маньяк затихает и долго смотрит в темноту. Тяжело дышит. По лицу его стремительно бегут тени, словно от языков пламени.

—Дяденька, а когда же в состояние? — Слышит он вдруг голос девочки.

—Сейчас.

Он смотрит на ванильной бледности ее лицо. Руки его дрожат, не слушаются. Господин Маньяк неторопливо надевает перчатки, надевает на голову чулок. Девочка начинает смеяться.

—Это что бы попасть в состояние? — Спрашивает она.

Господин Маньяк молчит. Он делает свое дело. Поднимается на ноги, преодолевает шаг в сторону девочки и прежде, чем замахнуться, совершает непростительную ошибку — он поднимает воротник. Стоп кадр.

Разочарование девочки, словно обезумевшая от весенних паводков  река, сметает на своем пути все сказки, рассказанные господином Маньяком в этот теплый апрельский вечер, и со всей необузданной силы врезается в головной мозг, выбивая дверцы  лаборатории трезвости. Девочка попадает туда впервые в жизни и вдруг начинает понимать, кто она, на самом деле, в этой весне, понимать, что господин, зависший над ней, самый, что ни на есть типичный представитель рода маньяков. «И, как я могла ранее не заметить этого? Да ведь он воротник только сейчас поднял — успокаивает себя девочка». Но как бы она себя не успокаивала, от сознания всей этой устрашающей очевидности идейная девочка Аленка начинает сильно сердиться.

А господин Маньяк, неторопливо замахиваясь клинком, думает, что замахивается им довольно стремительно и, делая страшные глаза, зависает над девочкой в странной позе, в которой обычно зависают по нашим многочисленным краеведческим музеям, не взирая ни на какой "Гринпис", чучела бурых медведей, изъеденные молью, но, что приятно, без клинков в лапах. И если медведей нам с вами обычно очень жаль, то господина Маньяка жаль не очень. Хотя жалеть его вполне есть за что. Зависая в странной позе над девочкой, он, вместе с тем, погружается в то знакомое состояние изматывающего ступора, которое некоторые люди ошибочно называют — блаженством, и которое в народе носит довольно странное и неконкретное название — приход. Господин Маньяк видит знакомую птицу, она подхватывает его своим сильным клювом и уносит прочь из этого парка. Пролетая над заброшенным пустырем, птица открывает клюв, и господин Маньяк падает вниз, как раз на заросшую полынью, свалку. В руках его появляется букет незабудок, он рассматривает их недоуменно некоторое время и  залазит в, причудливой конструкции, укрытие. Слышит чей-то тонкий голосок. Видит на холме девочку, которая сверлит его своими огромными серыми глазами и говорит:

—Вылезай, я тебя нашла. Вылезай, я тебя нашла.

Господин Маньяк вылезает из укрытия, бросает девочке одну незабудку и быстро бежит по пустырю домой. У подъезда он переводит дыхание, замедляет шаг и встречает ту же девочку. Это вовсе не удивляет его, напротив он рад ее видеть. Господин Маньяк подходит  ближе.

—Слушай Аленка. — Говорит он снова. — Я тут подумал, давай дружить обратно.

—Это как же обратно? — Спрашивает девочка.

—Заново то есть.

—А ты кто? — Спрашивает девочка. — Что-то я тебя не признаю никак?

—Терентий...

Терентий... Терентий...

Приход у господина Маньяка выдался своевременный.   



5.

—Гражданин. Ваши документы.

—А?

—Документы предъявите.

—Что?

—Что вы здесь делаете?

—Не помню.

—У вас есть документы? Предъявите. Покажите, что у вас в карманах. Вот и документы... А это что? Нож? Лезвие более семи сантиметров. Чулок? С тремя дырками. Гражданин... Терентий Нехлюдин, зачем вам эти предметы?  Пройдемте в отделение для выяснения обстоятельств. Что это у вас на спине написано?

Господин Маньяк поворачивается к фонарному свету. На белом плаще его, во всю ширь спины, красным карандашом, сердитым детским почерком написано:



МАНЬЯК



Господин Маньяк пытается припомнить хоть что-нибудь, но кроме странной песенки на ум ему ничего не приходит.

—Но даже маленькую нить не в состоянии разрубить, стальной клинок! — Поет память господина Маньяка.

Дух В презрительно смотрит на него из темноты.

—Слабак. — Говорит Дух В укоризненно.



6.

Идейная девочка Аленка по дороге из парка домой замечает одинокую фигуру тинэйджера Терентия, как бы, без причины, блуждающую в темноте.  Терентий подходит к ней, вызывающе небрежной походкой и, вдруг, говорит:

—Слушай Аленка. Я тут подумал, давай дружить обратно.

—Это как же обратно? — Спрашивает Аленка, прищуривая глаза и измеряя Терентия презрительным взглядом.

—Заново то есть. — Говорит Терентий.

—А ты кто? — Говорит девочка, глядя в лицо Терентию. — Что-то я тебя не признаю никак?

—Терентий. — Говорит Терентий удивленно.

Идейная девочка Аленка долго смотрит на него, затем фиксирует руки на, невесть откуда взявшихся, бедрах и, замирая в позе надменной «Ф», говорит:

—Терентий?! Тетерев ты, а не Терентий! В гробу я тебя видела. Понял?



7.

После нескольких сеансов идеологической терапии, принятых господином Маньяком в местном отделении милиции, после болезненного вживления в его панель управления  недостающей кнопки (в том же отделении), господин Маньяк больше не практикует в сфере откровений. Теперь, тихими зимними вечерами, глядя с высоты своего третьего этажа на очи задумчивых парковых фонарей, он пишет своеобразные лирические стихи. Примерно, такие:

Если присуща кому сентиментальность-зараза —

Рекомендую тому я в руки клинка и не брать,

Потому что любая девка, даже по имени Аза,

Сможет слово «маньяк» тебе на спине написать.



Эпилог.

—День, стало быть, кончился. — Скажет вам знакомый консьерж  и подмигнет, по-детски неумело, правым глазом.

—Да. — Согласитесь вы. — Пора и спать.

Но консьерж, важно вздыхая, ответит:

—Мне нельзя. Я на посту.

Вы понимающе кивнете в ответ. Скажете:

—Тогда: кофе.

А ДимонСеменыч улыбнется своей золоченой улыбкой,  по-стариковски прижмет ладонь к груди, стеснительно проронит:

—Жена запрещает. 

И заглянув на минутку в его маленькое царство поделок из фольги и пластиковых бутылок, в его царство неживых цветов и крошечных киндер-сюрпризовских игрушек, вы, вдруг, посмотрите на него иными глазами и даже полюбите его в этот вечер уже за одну непричастность к откровениям.

Иные будут подвергаться идеологической терапии, а господин Бардаков будет жить и жить, потому что он, хитрюга, до истины, оказывается, раньше всех докопался и успел, прохвост, с этой истиной снюхаться. Все потому, что знает он простую вещь: когда над городом сгущаются вечерние сумерки,  мир только кажется иным, на самом деле он такой, как всегда, просто каждый по-разному реагирует на темнеющий неба свод.