Cказки для самоубийц

Путешествие в Оламбург

Если б Эрнест когда-нибудь побывал в Оламбурге, то, даже задрав голову и до боли прищурив глаза, он так и не сумел бы разглядеть жестяное животное на шпиле ратуши или, скажем, заголовок книги на дальней полке в лавке букиниста; белобровые девицы, попадаясь ему навстречу, опускали бы к земле глаза, а ветер, как и положено, дул в зависимости от направления обращенной к нему бранной речи, и все это обширное белое пространство, пронизанное кровлями соборов, ветвями тополей, высокими голосами и людьми, секундами, часами, веками и  т.д., было бы осуществлено только для того, чтобы Эрнест в поздний час брел сквозь ветхий воздух окраины, не замечая теней, что крадутся за ним, и в итоге, оглушенный быстрым ударом стального прута, проснулся на полу возле своей узкой кровати, с трудом припоминая подробности темноты, что его окружала.

Падмасамбхава.

Вчерашний день принес оттепель, растопившую снег, а за полторы тысячи лет до нее человек, Рожденный Лотосом, взмахнул руками на вершине горы и ушел в мир тех, кого мы считаем мертвецами, оставив за бронзовой дверцей в глубине тибетской пещеры некий символ, скрывающий в себе разгадку и смысл нашего земного существования; да, бронзовая дверца и шершавая длинноухая скульптура Будды, изломанные побеги бамбука, потускневший бубенчик, чашка для сбора подаяний - ничего этого не было передо мной, а были оттепель, мокрый асфальт, сумерки, старик, умирающий в далекой больнице - я никогда не слыхал о нем, - а также красный цветок.
Сначала я просто наступил на него, а потом, уже совершив несколько шагов, вернулся, чтобы взглянуть на странное растение и догадаться, что моя неповоротливая Вселенная все восемнадцать (или сколько там?) миллиардов лет подталкивала упрямый порядок вещей  к увядшему лотосу под моими ногами (все это напоминает наполненный головной болью зимний день, сквозь который ты ходишь туда и обратно, пытаясь отыскать смысл его появления вокруг тебя, пока не услышишь в замерзших женских пальцах, как в колыбели, тонкий холодок завтрашнего январского утра). И вот я посмотрел на чужой цветок, а потом провел двадцать лет жизни в поисках маленькой, как минута, пещеры и наконец возле щели в тибетской скале подобрал тонкий стебель с красным бутоном. В глубине скалы меня ожидали шершавая длинноухая скульптура и бронзовая дверь - за ней я увидел сырую городскую мглу, скрывающую вечно чужого мне полумертвого старика, и выронил лотос на асфальт.

Бабочка

Все было у него - и рваная головная повязка, и рыбий барабанчик, и спящая бабочка, - все было у него, все, кроме имени. И старик смеялся, как смеются наивные люди, забывая где-то сумку со старым хламом или дом когда-то любимой женщины: в самом деле, быть может, придорожные сосны, говорившие "щ-ш-ш", могли сказать: "Куда ты идешь, Ляо Цзинь?" Или горы Эмэй, говорившие "м-м-м", спросили бы: "Почему ты смеешься, Ляо Цзинь?" Или дорога, как легкомысленная женщина, играющая его слабым сердцем, нежно произнесла бы его имя? Бабочка спала, сын искал больного отца, тайно покинувшего дом, а старик уходил в теплую, как смерть, мысль о человеческом имени, которое дается тебе так, как свет - открытым глазам, как солнце - темным небесам спящего.
Бабочка спала. Много, много лет назад мальчик осторожно дышал на нее в каморке постоялого двора, даос улыбался, глядя на мальчика, и глаза его блестели, как тысячи парящих пылинок. Тогда мальчик испугался комнаты, где пустой воздух молчал над ним, как невидимка, бабочки, что никак не просыпалась, и белобрового даоса, что привел его сюда, зная, что спустя жизнь мальчик вернется, зажжет курительную свечу и будет до утра смотреть в глаза невидимки, пока его сын, Ляо Чжай, прикрывая веки старика, не заметит краем глаза серого ночного мотылька, бьющегося о потолок пыльной комнаты.