На допросе сценка из провинциальной жизни

Судебный следователь Огрызкин пришел на службу разбитый. Он был сер, угрюм, руки его изрядно тряслись. После вчерашнего вечера, проведенного им в компании соседа-помещика Отхлобучина, помимо всего вышеперечисленного, у него чертовски болела голова, во рту пересохло, мутило и иногда покачивало. Огрызкин выпил с жадностию стакан воды и опустился в кресло перед большим столом. Ему стало дурно.
Выждав пару минут, оттерев со лба выступивший пот, он, срывающимся голосом позвал:
- Крестьянин Уваров!
В кабинет, робко заглянув, вошел мужичонка лет сорока, в помятой рубахе и латаных штанах. Он посмотрел на приткнувшегося в углу кабинета сонного секретаря и поклонился Огрызкину.
- Садись! – указал ему на стул против стола Огрызкин и сплюнул в платочек. Уваров сел.
Следователь вынул бумагу и что-то записал.
- Как твое имя? – начал он.
- Уваров, ваше превосходительство, Степан Кондратов.
- Вчера утром ты, Степан, побил свою жену. Она донесла на тебя сотскому.
- Вот свинья, - пробормотал Степан. Огрызкин поморщился, пропустил его слова мимо ушей и продолжал:
- Стало быть, вопрос: зачем побил? Отвечай! Не тяни!
- Я… вашество… тово…
- Ну не тяни, говори по существу!
- Хорошо, вашество. Значит вчерась, с утра-то, с похмелья я был, вот.
Огрызкин позеленел, как молодое яблочко, к его горлу подкатил комок, он снова сплюнул в платочек.
- Ну, так вот, - продолжал Степан. – Сами знаете, батюшка, как енто тяжело бывает, когда голова – не голова, во рту огнем горит, вообщем, душа просит! Ну, я, значит, и говорю, мол, жена, дай-ка опохмелиться. А она мне в ответ: ты, скотина, вчерась все и сожрал! Опохмеляться нечем! Ну, я в сердцах и заехал! – мужичок замолчал и вытер кулачком сухие губы.
Огрызкин сидел и слегка покачивался. В голове его кружились мысли не сообразные допросу. Во рту повеяло Сахарой, желание было только одно. Рука не слушалась его, и он не сделал еще ни одной записи в протоколе. Секретарь в углу кабинета пустил раскатистую трель и со всего маху треснулся лбом об стол. Схватив в руку перо, и делая вид, что он все записывает, секретарь не удержался и захрапел по новой. Огрызкин собрал в себе силы и продолжал допрос.
- Значит, ты был пьян, а это отягчающее обстоятельство!
- Нет, вашество. Где там! Не пьян, а с похмелья! Ежели был бы пьян – то да, отягчающее, это мы понимаем! А то ведь с похмелья – это вроде как облегчающее!
Огрызкин захлопал глазами и судорожно отпил из стакана воды. Сахара временно обратилась в оазис. Секретарь в очередной раз хлопнулся лбом об стол и храп прекратился.
- Вот я, вашество, смотрю на вас, - продолжал Степан, - и, стало быть, вижу – вы человек чувственный, понимающий. У вас даже на лице сейчас понимание написано, - и Степан причмокнул губами.
- Да что ты в понимании понимаешь! – закричал Огрызкин и секретарь снова очнулся. – Ты не в свое дело не лезь!
- Да, - невозмутимо продолжал Степан. – Ну, так вот. Голова, значит, болит, всего енто мутит. Ну и врезал бабе-то. Баба она и есть баба, существо неразумное. А самому так скверно. Пошел я в лавку  - у меня алтынный был – ну и опохмелился, сразу аж полегчало!
- Заткнись! – возопил Огрызкин. – Хватит! Пошел вон!
- Понимаем. Как вашеству угодно будет! – мужичок поднялся. – А что со мной-то будет?
- Иди-иди! Врежь ей еще!
Когда Степан вышел, и дверь за ним закрылась, Огрызкин вынул из стола плоскую стеклянную бутылочку. Секретарь проснулся и полез во внутренний карман сюртука.
- Вот ведь анафема! Всю душу извел, ска-а-а-а-тина! – и Огрызкин с неописуемой жадностию приложился к бутылочке.