Осколочное ранение

Он ушел на фронт черной зимой сорок первого.
Через три недели после начала своей военной карьеры он первый раз заплакал на этой войне. Плакал он беззвучно, закусив рукав задубевшей на морозе шинели, и слезы мгновенно застывали на ледяном ветру. С небольшого холма было хорошо видно как полк соседей атакует позиции немцев. По сигналу длинная цепь тяжело поднималась с промерзшей земли и неуклюже ковыляла (в шинели по глубокому снегу не очень-то побегаешь) в сторону немецких траншей.  Черные букашки на ослепительно белом снегу… Пройти удавалось не больше ста шагов – пулеметы полностью срезали цепь за считанные минуты. Когда последний солдат падал в снег, снова звучала команда и следующая цепь обреченных, держа бесполезные винтовки Мосина наперевес, шла на пулеметы. И так цепь за цепью, рота за ротой – читая молитву или матерясь, встать с рыхлого снега, пройти несколько десятков шагов и снова рухнуть в снег, хрипя пробитыми легкими. Это была первая большая кровь, которую он увидел. И это были первые его слезы.
Потом он увидел слезы чужие. Командир полка молча прохаживался взад-вперед мимо тихо сидевшего на стуле молодого капитана, командира батальона, который несколько часов  назад получил приказ взять высоту. В блиндаже было совсем тихо, все кто в эту минуту оказался рядом, постарались найти себе какое-нибудь дело. Наконец, командир полка остановился и, посмотрев в упор на ссутулившегося капитана в разорванной обожженной шинели, тихо спросил: «Все?» Комбат кивнул головой и, уткнув осунувшееся, заросшее черной щетиной лицо в ладони, зарыдал. Штурмуя высоту, он положил весь батальон до последнего человека, но приказ выполнить так и не смог. Как не смог и умереть там, в жирной грязи на подступах к высоте, вместе со своими солдатами. Теперь все не сводили глаз с плачущего капитана, живого командира мертвого батальона. Когда его под руки выводили из КП, он все еще плакал, но не проронил ни слова… Расстрелял его сам командир полка тут же у порога блиндажа.
Снова он увидел слезы спустя полгода.  Рота была построена в каре. В центре, всхлипывая и что-то бормоча, рыл яму щуплый немолодой солдат с глуповатым деревенским лицом. Ремень его заставили снять и из-за этого непомерно широкие штаны то и дело сползали с тощего зада. Он судорожным движением подтягивал их, вытирал мокрое от слез и пота лицо, размазывая грязь, и снова брался за лопату. Накануне он самовольно покинул расположение полка, расквартированного совсем рядом с его родной деревенькой, чтобы пользуясь случаем, повидать свою дряхлую мать и жену. Теперь, под жарким июльским солнцем, он заканчивал рыть себе могилу. Когда замполит роты счел яму достаточно глубокой, солдат снял сапоги, аккуратно, не переставая плакать, поставил их на край могилы и, стоя на дне ямы, начал креститься. Залп дали, когда он опять начал подтягивать сползающие штаны…
…Война неумолимо катилась к концу. Батальон за батальоном, рота за ротой – бесконечные колонны в клубах пыли рвались на запад. Такие же колонны – на восток. Военнопленные. Тысячи. Одинаковые загорелые бородатые лица, на которых пыль и полнейшее равнодушие.  Они немного пугали его своим безразличием. Однажды он видел, как такую колонну давили наши танки. С диким ревом, с комьями грязи и ошметками мяса из-под гусениц, в облаке выхлопных газов, наматывая на траки сизые внутренности, они прошли сквозь строй пленных немцев, стремясь на запад. Не отвернул и не сбавил скорость ни один. Но больше всего его поразило то, что никто из бывших солдат рейха не замедлил шага и даже не посмотрел на то, что буквально секунду назад было его товарищем. Они шли как автоматы, не поднимая голов, молча, уже отрешившись от мира и от самих себя.  Здесь не было места слезам – все слишком устали от них.
Гораздо позже была еще одна похожая колонна. Та же обреченность и тупое безразличие на лицах. Раскосые глаза бесстрастно смотрят прямо перед собой… Всех попавших в плен японцев тщательно обыскивали. Отбирали любые острые предметы, вплоть до перочинных ножичков. Несмотря на предельное внимание конвоя, уследить за японскими офицерами было невозможно… Вот один из колонны тяжело оседает на землю.  Остальные продолжают идти, не замедляя шаг. Несколько сопровождающих колонну солдат со всех ног бросаются к тому месту, где скорчившись лежит маленький японец. Живот у него буквально растерзан, он что-то кричит и грызет от боли щебень на дороге. Позже переводчик объяснил, что тот офицер, совсем еще мальчишка, спрашивал, почему ему не сказали, что это будет так больно … Японца быстро оттаскивают на обочину и выстрелом из автомата добивают. Через несколько сот метров еще один пленный «обнажает чистоту помыслов». Вдоль дороги десятки тел со вспоротыми животами и развороченными автоматной очередью грудными клетками. А колонна бредет и бредет, равнодушно обтекая очередного последователя Цунетомо, придерживающего расползающиеся кишки…
Когда он, наконец, вернулся домой, были поначалу и водка, и ночные кошмары. Потом, постепенно все ушло куда-то, растаяло, как тает в предрассветном тумане уходящая  колонна маршевой роты, и лишь эти крошечные осколки давней войны засели в памяти.