Терпение

Лет с пяти меня не стригли. Даже челку. Мама, по утрам,  заботливо заплетала мои волосы в косы различной конфигурации. Эти немыслимые конструкции украшались импортными резинками, которые привозил дядя из заграничных командировок,  или отечественными бантами. Я, конечно, предпочитала резинки, но к моему мнению мама редко прислушивалась, справедливо полагая, что чувство прекрасного у дочери пока не развито.
Это самое чувство находилось в зародышевом состоянии и у моих одноклассников. Им тоже не нравились бантики (или, наоборот – нравились слишком сильно), вот почему они стремились избавить мою голову от этой эстетической нелепицы. Догоняли  в коридоре и снимали, выдирая туго заплетенные пряди.
Я ревела:  больно ведь... обидно.

Каждый вечер умоляла родителей подстричься, но они были непреклонны.
«Девочка должна носить косы», - неизменный ответ.

Поступив в мединститут, я уехала в Киев, где в первые же выходные подстриглась так коротко, как только позволяли приличия и мода. Папа со мной месяц не разговаривал, а я блаженствовала, - исполнилась мечта детства. Хотя, мужчины, почему-то, внимание обращать не перестали и продолжали делать резкие движения, чтобы выделится из общей массы… Они придумывали разнообразные, якобы остроумные заморочки, те же - часто рикошетили в мою сторону. Волосы от этого не страдали, но больно, иногда, было... очень...

***

В течение восьми лет я получала классическое музыкальное образование.

Представьте: старое гулкое здание с высокими потолками и коваными решетками. Летом в классе прохладно, зимой – жутко холодно. Молодая, еще не обремененная семьей преподавательница. Мы разучиваем песню Сольвейг. Грустная пронзительная мелодия. Маэстро Григ рассчитывал на слезы слушателей. В моем лице он получил слезы исполнителя.

- Куда ты его опять выставила? – удар деревянной линейкой по моей руке, - я же  объясняю, что должно играть, как будто сжимаешь рукой яблоко, а  ты мизинцами в небо тычешь!

Дома не объясняю, откуда у меня красно-лиловые полосы на пальцах. Однако до сих пор судорожно прижимаю мизинец, даже когда просто пью кофе. И ненавижу песню Сольвейг: понимаю, что это очень красивое и лирическое произведение, но меня били за него линейкой.

***

- Дура, что ты сделала?
- А-а-а-а, - всхлип и слезы до икоты, - я не могла по-другому...
- Сучка ты гребаная, ну кто после этого?
- Я тебя люблю...
- На кой хер мне твоя любовь нужна, и ты вместе с нею.

Я ползу домой с дежурства, вижу: на скамейке мои пьяные соседи опять выясняют отношения. Ему двадцать пять, ей – восемнадцать, сыну – два с половиной. На ней рваный халатишко, стоптанные кеды и синяк под глазом. Она тычется зареваным лицом в его хилую грудь, как слепой котенок в мамкино брюхо.  И любит... небритую харю, перегар, и желтые разводы пота на рубашке. Любит.

А он:
- ****ь, подстилка, уйди говорю, - и кулаком в грудь.

Терпит, икает, глотает сопли,.. любит, одним словом.

Будет любить, а куда ей деваться? Будет терпеть и рожать, делать чистки и лечить триппер, которым он ее обязательно наградит. А еще, будет давать сыну портвейн в бутылочке, чтобы спал лучше и не мешал «любимому» папе…

***

В слепом кураже раззадорясь
И выплеснув хлестко свое,
Как просто еще раз (еще раз!)
Обидел ты нынче ее.
Смолчав, пронесет свою горесть.
Как прежде, тиха и ровна…
Но вряд ли еще раз (еще раз!)
Забудет обиду она.
                О. Поскребышев.