Просто так...

«Если пьянка мешает работе, необходимо бросить работу», - вспомнил я и, несмотря на то, что голова моя просто раскалывалась (однако деньги еще кое-какие водились), решил последовать этому мудрому совету. Решил. Встал. Туалет. Душ. Кухня. Кофе. Курткообувь. Дверь. Подъезд. Улица. Рука. Такси. Какая-то забегаловка. Сто грамм. Сигарета. Хорошо.
Хорошо, когда хорошо окружающим, и просто прекрасно, когда хорошо тебе. Когда хорошо тебе, то, как следствие, хорошо и окружающим, потому что, а, впрочем, какая разница почему (Why? Why? Because. И все.)
За окном поднялся ветер. Просто так..., без предупреждения. В Ялте такое случается достаточно часто, а посему я, совершенно ничему не удивляясь, подхожу к стойке и беру у медузообразной продавщицы еще раз сто грамм. Назвать ее барменом я не могу не столько по этимологическим соображениям, сколько по соображениям эстетическим, да и этическим тоже, потому что какая в задницу этика без эстетики. Попробуйте представить себе огромную медузу с ярко накрашенными губами, к тому же, представляющую, что она русалка. И лишь представив себе такое чудо, вы сможете понять, что этимология здесь ни причем.
Почему мне взбрело в голову взять ещё? Причем делаю это я не столько здоровья для, сколько хорошего настроения ради. Просто так..., наверное, для того чтобы спиться. Все дело в том, что мои действия идут явно вразрез с Искусством Опохмела, потому что частота употребления, равно как и количество употребляемого, должны органично сливаться с желаниями астрального тела и потребностями тела физического. Говоря по-русски, ограничивать себя надо. «Нужно» - это не «можно», но и «можно» - это не «нужно», а раз так, то все вышесказанное становится малозначительным фактом из жизни алкоголика, терзающегося этическими проблемами. И только я собрался избавиться от одолевающей меня проблематичной этики, влив в себя, приобретенный за стойкой, стольник водки, как, словно из-под земли, за моим столом появился бомжара, который не был похож ни на Деда Мороза, ни на русалку.
Самый обычный бомж, каких развелось теперь множество. Все его одеяние, от ботинок до пощипанной бороденки, выглядело достаточно плачевно и имело окраску коричневого цвета, а на голове его с залысинами было лишь наличие полнейшего отсутствия какого-либо головного убора. От этого на душе становилось как-то неуютно и мерзко. И, приготовившиеся было проникнуть в мой организм, сто грамм застыли на полпути к конечному пункту назначения своего следования, как поезд, машинист которого успел затормозить, вовремя заметив Анну Каренину, разлегшуюся на путях с томиком Вознесенского, которого она, справедливости ради отметим, не любила, а взяла с собой, лишь для того чтобы убить время, в ожидании того, как время (в виде паровоза) убьет ее. Но не судьба, просто так... Просто так сложились обстоятельства, что машинист был крут и являл собой пример подражания для пограничников и вперед смотрящих, охранников зон и водителей и вообще для всех тех, кому по долгу службы положено иметь зоркий глаз и, как следствие, твердую руку.
Господи, и чего только не взбредет в голову и все из-за того, что какой-то жалкий стольник водки вовремя не попал внутрь, жаждущего веселья, организма. Хотя о каком веселье может идти речь, когда напротив тебя (меня, нас) восседает печаль от ботинок до бороды коричневого цвета? Паутина морщин на бородатом лице печали приобрела веселые очертания, когда я протянул ей емкость с непочатой водкой. Бережно приняв, как бесценный дар, деньги в жидком сорокаградусном виде, старик некоторое время прицеливался, глядя на стакан, затем, отерев рукой своей бороденку, быстрыми, но не жадными глотками опорожнил половину стакана водки, поставил его на стол и вопрошающе уставился на меня, чем поверг меня в несказанное недоумение.
Я ожидал любой реакции, от негодующего возмущения («Да за кого ты меня принимаешь, сопляк. Я сам могу поставить тебе и ни какой-то там жалкий стольник, а грамм сто пятьдесят»), до рабской благодарности, но никак не мог представить себе вопроса в его маленьких колючих глазках. Вот и занимайся добродетельностью после этого. А все из-за незнания человеческой психологии. Чужая душа – потемки. Зато психологию человеческих желаний я изучил, как нельзя лучше и точно знаю, что после первой эти самые потемки обязательно захотят приобщиться к употреблению второй порции того, что принято звать горячительными напитками. Если есть желание, а также (что немаловажно) возможность, то желание это необходимо удовлетворить, и я молча встаю из-за стола и направляюсь к стойке для того, чтобы заказать два раза по сто.
Вернувшись к столу и держа в руках два замусоленных стакана, в которых плескалась девственно-чистая, как слеза, водка, я обратил внимание на то, что знак вопроса в глазах старичка изменился на восклицательный знак, за которым, в свою очередь, явно просматривалось (я это видел) многозначительное многоточие...

Паша, набравшись, как свинья, спит, а Алик, с не менее свинским выражением лица, втыкает, сидя на балконе. Уж ложился бы лучше спать. Ан нет. Ему, видите ли, нужно выкурить еще сигарету, да и от чая он также не отказался бы. Я же тем временем пишу о том, чего на самом деле не было, но вполне могло бы произойти, потому что со мной еще и не такое случалось. Ну, что ж. Продолжим.

За многоточием последовало повторение пройденного материала и совсем не потому что повторение – мать учения, а просто так... И что интересно: мы с этим милым стариком сидели за одним столом, вместе выпивали, курили мои сигареты, но за все это время не обмолвились ни единым словом. Прямо единение душ какое-то... или поговорить просто не о чем. Не знаю..., не о музыке же, в самом деле, с ним разговаривать. Нет, я понимаю, что он, конечно, знает и, возможно, даже любит песни, типа: «Широка страна моя родная» или «Подмосковные вечера» (к последней, надо заметить, я сам отношусь с огромным уважением и с еще большей любовью), но слышал ли он о таких людях, как John Scofield, Miles Davis, Wes Montgomery, Pat Metheny и сотоварищи?, о которых я сознательно умолчал и, причем, отнюдь, не в целях экономии, а просто, дабы не прослыть снобом. Хотя есть один верный и крайне простой способ, узнать о его музыкальных пристрастиях – это взять и спросить его:
- Отец, - сказал я, - что ты думаешь о джазе?
- Конкретнее, - его маленькие, колючие глазки стали излучать неподдельный интерес.
- В каком смысле?
- Молодой человек, если Вы спросили меня о джазе, то Вы, по всей видимости, должны знать, что джаз, равно, как и любое другое искусство, неоднозначен и имеет огромное количество прослоек, именуемых стилями. Вот я и спрашиваю у Вас: какой конкретно стиль джазовой музыки Вас интересует? - он убил меня.
- Ну, скажем, cool-jazz, - ляпнул я. Просто так... лишь для того, чтобы не молчать.
- Наиболее ярким, на мой взгляд, представителем этого стиля является Charlie Parker – был такой очень сильный саксофонист. И, Вы знаете, он, действительно, был крут. Надо заметить, что понятие cool в джазе ничего общего с прохладой не имеет и переводится, как крутой. А вообще Вам необходимо раздобыть где-нибудь вещицу Хулио Кортасара – она называется «Преследователь», – он там очень хорошо описал жизнь и, так сказать, рабочие будни Паркера, - нет, это не мужик – это какой-то двойной убийца, мало что он разбирается в джазе, так он, оказывается, еще знает, кто такой Кортасар.
- Спасибо за совет, но я им уже воспользовался и, откровенно говоря, лично мне больше понравилась «Игра в классики», - вот тебе, «коричневая чума» от джаза, мы тоже не лыком шиты.
- Ну, что ж, если Вы знакомы с творчеством Кортасара, то Вам, наверное, также известно о существовании текстуального джаза?
- Нет, не известно, - мне было стыдно в этом признаваться, но желание узнать об этом было сильнее стыда.
- О! Это очень просто, - странно, но в нем не было и намека на надменность, - текстуальный джаз вобрал в себя все то, что имеет его брат в музыке. Хотя я не склонен их делить. Мне кажется, что они органично дополняют друг друга, при условии, конечно, что мы с Вами сейчас беседуем о песне. А если говорить о стихах, то, по-моему, первым джазовым поэтом у нас был Маяковский, а за ним сразу, как это ни парадоксально, Бродский. У нас очень много хороших поэтов. Было, есть и – я уверен – будет, а вот поэтов-джазовиков, как выясняется: раз, два и обчелся. Вот послушайте, пожалуйста, типичный пример джазовой поэзии:
«Восточный вальс
Оставил в наслажденьи
Мои хрустальные, беспечные дома
В тот час,
Когда весна, имея предвкушенье
Цветения забытого холста...
Забытый холст забыт, забит, истерзан
Дождями, Листопадами и Льном
А где-то, между небом и вводом
Плывет расслабленный стакан Портвейна».
- Кто это написал? - спросил я с тайной надеждой на то, что собеседник мой скажет, что не знает. Но:
- Я. Вам понравилось? - еще бы мне не понравилось. Ведь это был мой любимый стих, который я написал лет десять назад, но никому его не показывал, потому что вот это слово: «водом», вместо привычного «водой» вызывало во мне одновременно чувство гордости и чувство опасения (ведь меня могут не понять или вообще поднять на смех).
- Мне? Да. Конечно. Замечательные стихи, - меня совершенно выбило из колеи это уверенное его «Я». - Мне нужно в туалет, Вы не хотите составить компанию? - ляпнул я, просто так... лишь бы что-то сказать.
- Вы, молодой человек, судя по всему, предлагаете мне помочиться с Вами на брудершафт. Прошу прощения, но я, пожалуй, воздержусь, - ирония всегда имела налет высокомерия. Ничего не попишешь – сам вляпался. А старикан-то не промах, палец в рот не клади. Ну да Бог с ним, а мне, действительно, надо отлить.
«И, что же такое в этих стихах? Вон, как пацан в лице переменился», - подумал я, когда мой безвозмездный наливатель вышел, чтобы освободить мочевой пузырь. И где это носит Алика с Пашкой?

19 января 2000 г. Ялта.