Они всегда будут рядом

ОНИ ВСЕГДА БУДУТ РЯДОМ

Анатолий Иванович Михеев, совершенно трезвый, лежал в новой, пахнущей свежим деревом пристройке, на втором этаже, в обществе антоновских яблок и размышлял о своем отнятом пальце. То есть не о самом пальце, а о том, что случилось вокруг него. Ему не было жаль пальца, но он, вместо жалости, испытывал вопросительное удивление: как же такое с ним в действительности приключилось? И – дальше, с кем это он всю прошлую ночь разговаривал и вроде бы, в процессе стал что-то такое понимать? Вот что: в тот вечер, неделю или больше назад, он пришел домой и сразу наткнулся на непонимание. Жена Галина, что в переводе с греческого означает «курица», еще на пороге нехорошо взглянула на него.
– Чего смотришь, как Ленин на буржуазию? – спросил Толя.
– Я не смотрю, – сказала Галина.
Старшая дочь Светлана не побежала, как обычно, стягивать с батьки сапоги, а младшая, Ираида, когда он полез к ней ласкаться, сказала, что от него противно пахнет водкой и пóтом. Совсем обиженный, Толя прошел на кухню.
– Ужин! – крикнул он.
Галина, не отвечая, мыла посуду.
– Ужин, бб-ля-я! – выкатив глаза и надув губы, снова крикнул Толя. Галина повернула к нему свое худое, всегда печальное лицо и, с грустью глядя на него, прошептала тяжелую грубость. Но она хорошо знала своего мужа и сумела вовремя увернуться, прежде чем железный Толин кулак со свистом рассек кухонный воздух. Треснул кафель, и быстрая струйка крови, словно из взрезанной куриной шеи, оросила вмиг деревянный пол.
– Бб-ля-я-х, – хрипловато выдохнул Толя и уставился удивленным лицом на Галину. Прибежали дочки, стали смотреть, как батька медленно оседает на пол, пережимая правое запястье. Из батькиного мокрого рта свисали некрасивые слюни.
Следующую неделю он жил со скотницей Мариной в ее новом двухэтажном доме и сжимал до радуги в глазах крепкие лошадиный зубы – отцово наследство. Марина была большая и мягкая, любила в меру выпить и затянуть душевную песню. Она всех любила – бригадира по фамилии Голод, и он построил ей дом; агронома Фрухта, – он писал ей стихи, и за это над ним все смеялись. Марине нравились его стихи. Тольку за то, что он пережил много всего и был человеком хмурой судьбы.
– Толька, чего-то ты какой-то не такой сегодня,– говорила Марина.
– Ага, не такой. Ты зато такая, – говорил Толя, поглаживая забинтованную кисть.
– Ты чей-то брехаться что ли сюда пришел? Так ты брехаться-то к жене своей ступай, она тебя приголубит, – на распев говорила рыжая Марина.
– Да молчи ты, сука, видишь, рука болит, ноет вся.
За суку Марина ударила Толю черенком от лопаты несколько раз и, в чем был он, а был он в исподнем, выгнала с крыльца в ночную улицу.
– И на день рожденья ко мне завтра можешь не приходить! – сказала Марина с крыльца.
Ночевал Толя у матери, а на следующее утро хорошо оделся и побрел в местную амбулаторию, потому что от ушибленной руки пошел мертвый запах.
Полуслепая нянечка вылила ему на ноги больничную воду.
– Ты йй-ё!! – высказался Толя, обмахивая выходные брюки. К доктору сидел молчаливый народ, всё больше молодые, потому что старикам и так можно было помирать, без докуки приезжим врачам.
– А доктора нет, он в отпуске, – сказала Толе Алевтина Огаркова, сидевшая с флюсом, – там фельдшер принимает.
– Мне один хрен.
Он сел на подоконник и закрыл глаза. С той стороны век светило и даже грело еще по-летнему теплое солнце, а темные пятна были деревьями. Он отчего-то вспомнил, как задавил своей машиной человека. Толя снова увидел маленький спасательный кружок рта, и он же был могильной дырой, а потом человек пролетел мимо лобового стекла и шлепнулся мешком на обочину.
Вскоре вышла зареванная Огаркова: Толя услышал ее вой и открыл глаза.
– Следующий.
Он вошел в кабинет и сел на указанный фельдшером стул, вплотную приставленный к столу. Фельдшер был пожилой, розовый и упитанный, он стыдливо просматривал бумаги. Толя забарабанил левой рукой по столу, ожидая. Фельдшер глянул на него поверх очков и, покраснев, мягко накрыл Толины стучащие пальцы своей чистой ладонью. Он нежно любил мужчин, но совершенно не переносил мелких движений.
– Но это же очень серьезно, – сказал фельдшер, окончив осмотр, – у вас нагноение, кость раздроблена, вы понимаете, чем это грозит? Где вы раньше были?
– Пиво пил, – пошутил Толя, – Чего делать-то теперь?
– Если бы вы раньше пришли, то палец можно было бы сохранить, а так я не вижу другого выхода…
– Ну, палец не хер. Если надо, режь, давай. Только спирта налей.

Агроном Фрухт сидел за столом и глядел остановившимися глазами в окно. Он кусал кончик авторучки, которой писал стихотворение на юбилей Марины Приваловой, скотницы. Стихотворение выходило талантливое, но дальше первых восьми строчек дело не двигалось.

Марина милая ты наша,
Сердце твое полно добром, как чаша.
Ты весела всегда и ты нежна,
И обходительна, и так умна.
Мои слова повторят многие мужчины.
Мариночка такая молодчина!
И все мы пожелаем ей любви,
И чтобы пели в твоей жизни соловьи!

Фрухт снова перечитал написанное. Ему понравилось, он решил сочинить небольшую поэму и прилагал к этому массу усилий. Приближался фиолетовый вечер, наполненный ветрами и летними деревенскими звуками. Время продолжалось как повторение пройденного. Мимо окна, за которым Фрухт уже почти ничего не различал, кроме закатной гематомы, прошли двое, громко и враждебно разговаривая. Двое были пьяны.
– Нет, ты понимаешь, какая сволочь, а? Это он мне глаза моим сроком колет, паскуда, – говорил узнанный Фрухтом Анатолий Михеев, – А если бы не я, то кто бы здесь водилой пошел? Ты бы пошел?
– Я бы пошел, только я не умею, – ответил второй надломленным голосом пастуха по прозвищу Комсомол.
– Вот и я говорю, понимаешь, скотина какая, – и Толя добавил несколько весомых слов к своему возмущению.
– Но! Это он не тебя же в окно выбросил, а меня, так что это мне надо его убивать. Возьму и спалю его вместе со всем его дерьмом.
«Калеки, – подумал Фрухт, осторожно прикрывая окно, – настоящие калеки. Ничего в жизни не знают кроме своего скотства. Хоть бы Есенина читали, а то так и живут зря, и всех в одинаковых пиджаках потом на ремнях опускают. Ударники труда». Агроном был из немцев, любил поэзию и не любил бессмысленности человеческого общежития. Никто из сельского населения, по его мнению, не выполнял положенную каждому функцию. Все вращались в безобразном хаосе, различными способами уничтожая друг друга, и никто никого не любил.

Просто-напросто Анатолий Иванович решил отпраздновать ампутацию собственного большого пальца родной правой руки. Это была хорошая причина зайти в гости к бригадиру Семену Николаевичу Голоду и усердно выпить. По пути Анатолию подвернулся Иван Савельев Комсомол, уже тронутый даровым алкоголем: он возвращался с МТС.
– Тормозуха, – сказал Комсомол. Анатолий понимающе кивнул.
Они встретили Голода на крыльце, за починкой велосипедной камеры. И, может быть, если бы они поздоровались с хозяином, ничего бы не случилось. Другими словами, если бы они пришли как гости, с открытым сердцем.
– Во! – показал Толя свою забинтованную кисть, – Видал, что я теперь инвалид? А за инвалидность мне по закону полагается.
Пока Толя говорил, безумный пастух направился в бригадирские сени и уже полез в холодильник.
– Эй, Ваня, тебе чего там надо? – спокойно спросил Голод, – Угощения?
Комсомол не ответил и прошаркал в горницу. Бригадир встал, отложил камеру в сторону. Иван Савельев, перехваченный поперек худого тулова, даже не успел заорать. В следующую секунду он, сшибая горшки с геранью и увлекая за собой миткалевый занавес, падал в подсолнухи палисадника.
– А тебя Анатолий Иванович, если ты еще ко мне в гости пожалуешь, – бригадир выдержал паузу, – я не то что на три, на весь червонец упеку. Внятно?
– Да мы просто…
Глупо улыбаясь, Толя вышел задом на улицу. В палисаднике кашляли, рвалась ткань, шуршала листва.
– Ну ладно бы спросили, чего я, не угостил бы что ли? – говорил через час Голод, щипая жену за задницу, – Но меня эта наглость их обидела. Ваня, главное, входит в сенцы, и к холодильнику, как у себя дома.
– Цветы мне жалко. И занавески тоже, мамин подарок, – сказала жена, глядя в окно, – Пойдем, что ли?  Машка с Игорьком, вроде, уснули.

Толя протянул руку, взял из корзины пахучее яблоко. Он всегда жил усердно, без надежды и страха и не думал когда-нибудь умереть. Такое, понятно, случалось в Павелкове, и даже часто, но все ж таки, касалось других. Его прадед был крепким кулаком и придумал, болея как за общинную землю, хоронить свой род в несколько этажей. Перед смертью он приказал вырыть себе могилу семь метров глубиной. Так что, первым этажом шел прадед. Вторым этажом шел дед, вояка и паралитик, третьим – механизатор Иван Михеев, белозубый мертвец. Женщины ютились рядом и тоже многоэтажно. Прадед считал женщину злом и тлей и положил хоронить адамово ребро отдельно от Адама.
Далее в памяти следовал провал. То есть, как Комсомол, раздобывший где-то самогона, упал с мостка в гусиный пруд и собрался уже утонуть, а Толя вытащил его за ногу на берег, он еще помнил. Дальше зачем-то грызли полынь и выли по-собачьи на луну. Потом, когда Комсомол где-то потерялся, Толя вспомнил себя в каких-то кустах, из которых пахло навозом.
А в тюрьме было хорошо. Их возили на работы в частный сектор, платили деньги и даже отпускали домой. И, между прочим, Толя был совершенно прав, считая себя невиновным: тот  придурок сам нырнул под колеса, когда уже и сделать-то ничего нельзя было. Но это, уже передуманное и отброшенное куда подальше, не занимало Анатолия. Смысл воспоминания был в том, чтобы установить предмет разговора, который он  без устали вел всю ночь, но не только предмет, а еще, что гораздо сложнее, собеседника (смутные догадки на этот счет бередили скромное воображение). Ему стало неуютно от своего беспамятства, он перевернулся на живот, отшвырнул яблоко, откусил ноготь. Все внутри него двигалось, ища ответа на вопрос, который, может быть, и задавать-то себе не следовало, если бы это не было так важно. Очень важно. Ираида поднялась к нему в пристройку, скрипнула дверью:
– Па, мамка ужинать зовет. А правда, что Светка уедет в Москву на актрису учиться? А я тогда тоже хочу.
–И ты тоже артисткой станешь, Дорониной. Иди, скажи, что я сейчас.

На сей раз, с крыльца прыгнул агроном в своем коричневом твидовом костюме. Бригадир Голод шепотом выяснял отношения с Мариной, а она, ничего не боясь, громко смеялась. Из открытой двери неслось звуковое веселье праздника: шум посуды, голоса, и шарканье мебели.
– Геннадий Карлович, поднимайтесь, я сейчас магнитофон включу, танцы устроим, – весело крикнула  Фрухту Марина, обнимаемая Голодом, – я вас приглашаю!
«Скоты, – подумал Фрухт, лежа на траве, и не стараясь подняться – настоящие скоты». Ему стало жаль своего истраченного вхолостую вдохновения, ведь поэма удалась, в ней было пять тетрадных листов. Она заканчивалась хорошо, сердечно:

Марина ты краса такая,
Какой в округе не сыскать во всей,
И на губах твоих улыбка заиграет
И вдохновит твоя любовь людей.

Анатолий укусил руку, вспоминая, но ничего не выходило. А ведь сообщение заключало в себе то, чему его не учили ни в восьмилетке, ни далее – в «школе жизни». Он не мог вспомнить слов разговора, он вообще не был уверен, что разговор выражался в словах. Но ощущение от беседы было настолько сильным, что Анатолий на время потерял всякий покой. Когда после пустого ужина, за которым все молчали, он снова, то есть во второй раз за сутки, пришел на кладбище, было еще светло. Могила, где прадед заботливо уготовил место и для него, была потревожена: Анатолий спал на ней, и на ней же проснулся. Он поглядел на холмик, который ему пришлось немного разгрести, для того только, чтобы лучше слышать, а вовсе не из кощунственных соображений. Он их уважал, ведь они теперь успокоились где-то в созвездьях и холодны ко всему земному. Все они больше не знают никакого горя, вернее, они знают все. Так о чем же шла речь, с кем шла борьба, и кто победил? А может быть, они вовсе не успокаивались и также повторяют свою жизнь, будто в ней бездна смысла? Толя ничего этого не думал, но смутно чувствовал в груди. В  небе кричали грачи, воздух пах полынью и пылью, потому что давно не было дождей.
– Гуляешь? Зайдем к Маринке, выпьем, – сказал Голод, которого Толя повстречал на дороге.
– Не хочу.
– Ты чего, сердишься, что ли? Ну, сам посуди, Толян, как-то вы не по-людски всё, как-то пришли, чего-то сразу Ванька в холодильник в чужой полез.
Об эту пору агроном Фрухт с грустью, саднящей сердце, листал томик Есенина, сидя за столом в своем одиноком доме. А исчезающая красавица Марина, разглаживая лицо, серьезно смотрела на себя в зеркало; в спальне ждал оставшийся гость, депутат сельского совета Прямков. Он равнодушно лежал на кровати в больших ситцевых трусах. В воздухе распространялись дыхание, боль и усталость, источаемые живыми и мешавшиеся в эфире с постоянным безмолвием мертвых, нарушаемым лишь в особых случаях.
Они покурили бригадирские «Столичные», стоя у Толиной калитки и разошлись ночевать по домам.
– М-да, – сам себе сказал Анатолий Иванович, – было у человека десять пальцев на руках, а стало девять, – и глубоко вздохнул, безжалостно удивляясь этому обстоятельству.