Мили дэвиса

Я пью неизменный кофе и смотрю на свои ботинки. Они настойчиво пытаются мне о чем-то напомнить. Вспомнил. Три года назад у меня была такая же модель, правда, другого цвета. Прекрасная австрийская пара ботинок, к тому же, доставшаяся мне совершенно на шару. От сенсации подобного рода мне становится гораздо легче и кофе кажется не таким противным, как прежде. Они мне очень нравятся, мои ботинки, и, в знак великой признательности, я с нежностью и любовью ласкаю их взглядом и совершенно не реагирую на сверлящие меня взгляды хозяев сего заведения. Они забаррикадировались с той стороны стойки и всем своим видом дают мне понять, что я засиделся. Ни любви тебе, ни ласки. Зато я расположен к ним крайне приветливо. Прекрасная молодая чета. И ботинки у меня тоже прекрасные.
За моей спиной большое, как витрина, окно. За окном лето. В нем, как в море, купается молодой человек, не по погоде одетый в черную, с длинным рукавом рубаху. Это Алик. Алик – это мой друг. Ему тоже нравятся мои ботинки, но почему-то совершенно не нравится моя музыка. Полчаса назад мы повздорили. Итог на лицо: я уже двадцать пять минут надоедаю своей небритой физиономией хозяевам этого кафе, а он купается в лете, по всей видимости, довольный тем, что не пожелал меня понять. Я не вижу его, но знаю, что он там, за окном. И стоит он не, потому что чувствует себя виноватым, а просто, потому что знает – я после третьей порции хорошего кофе остываю. Но кофе – дрянь, а по сему, мне хватает одной чашки, и все возвращается на круги своя. К тому же мои ботинки…(!)
Обувь – лицо общества! Хорошая обувь – признак хорошего вкуса, тона и приличествующих в этом обществе манер. У меня обувь хорошая, чего не скажешь о моих манерах. Но смотрят-то все не на манеры, а на обувь. К тому же, мне готовы простить мои манеры, вернее, полное отсутствие таковых, или не замечать их вовсе. И все оттого, что у меня хорошие ботинки. Досадно, что их не видят хозяева этого заведения. В противном случае, они были бы более благосклонны к моей физиономии (отсюда резюме: ботинки - это не только лицо общества, но и лицо лица), и хорошо, что Алик не обращает на них никакого внимания, потому что у меня есть нечто более значительное, чем просто хорошая обувь.               

                JAZZ.               

Он шёл по пыльной, не щадящей босые ноги, дороге, уходящей куда-то за горизонт. День только начинался, но было нестерпимо жарко. Как будто и не было впереди ночи и раннего утра с каплями лазурной влаги на траве. На зубах скрежетал песок – ничтожное подобие завтрака. Волосы были мокры от пота и веревками ложились на плечи. Нестерпимо хотелось пить. Голод был привычным состоянием, и он его уже почти не ощущал. Человек, в некогда белой тунике, присел на обочину дороги, закрыл лицо руками и прошептал: "Господи! Будь проклята эта дорога!" Надежда оставила его, и некуда было укрыться от беспощадного светила. Жажда воды превратилась в жажду жизни. Но он этого не понимал. Жизнь для него утратила всякое значение, он лишь безумно хотел пить. Только глоток воды, всего один – это так мало и так много, когда находишься на грани между жизнью и смертью, когда исчезают оттенки и полутона, и остаётся лишь два цвета. Белое и черное. Жизнь и смерть. Надежда, а вместе с ней и силы оставили его. Но зелень травы стала на глазах тянуться вверх, к солнцу – прародителю всего живого и убийце этого обездоленного. Трава, наливаясь влагой, поднималась всё выше и выше и вскоре скрыла путника от нещадных лучей солнца. И там где бродила смерть, застыл сон. Судорожный и кошмарный, но все-таки сон.
Человек очнулся лишь под вечер. Солнце, всемогущее солнце, из белого, слепящего диска, медленно превратилось в алый парус и, влекомое лёгким ветром, исчезло за горизонтом. Прощальные отблески дня таяли в бархате листьев огромной травы. Дорога растаяла. Исчезла с лица земли и из его сознания. Он никогда не думал, зачем и куда идёт, но шёл, потому что сама сущность пути заставляла его делать это. И то, что раньше было целью, утратило свою значимость. У него никогда не было дома, во всяком случае, он о нём ничего не помнил, и, лишь нечёткие очертания материнских рук смутно напоминали ему о том, что с чего-то, это, все же, начиналось. Мать свою он помнил плохо. В память врезались только её руки, постоянно ласкающие его, треплющие его белые кудри – необыкновенно добрые и нежные руки. Он так и жил, с сознанием того, что в материнских руках находилось начало, выраженное в его бесконечно долгом пути. Теперь то, что являло собой смысл жизни, растаяло, поросло гигантской травой, которую он принял за лес и которая, уничтожив все то, что ассоциировалось в его сознании с болью жизни, подарила ему спокойствие. Он не знал, жив ли он. Возможно, это неведение продолжалось бы ещё долго, но не оставлявшее его чувство жажды, подсказало ему, что он всё ещё жив, и за пребывание на этой стороне жизни, ему ещё нужно побороться.
Сначала, он ощутил в ушах нарастающий шум. Шум напоминал отдаленный гул водопада, но с каждой секундой становился громче, сильней и ужасней. Хаос всех звуков рвал барабанные перепонки. Ничего не понимая, человек схватился руками за голову, пытаясь закрыть уши и освободиться, хотя бы на секунду, от разрушительной силы звука. Но громоподобный, равномерно нарастающий, шквал звуков, с утроенной силой, рвал остатки ткани его нервов, приводя оставшуюся энергию клошара в кошмар отчаяния. В тот миг он думал о смерти, как об избавлении, но жизнь не отпускала его и, выраженная в удушливом хаосе звуков, обрела твердь и ясность в истерическом вопле обездоленного. Испугавшись собственного голоса, он вскочил на ноги, но, тут же, подкошенный своей немощью, свалился наземь и забился в конвульсиях, зажимая уши руками. Терзающий тело, истерический крик просил об одном: "Пить!!!" Пить просила иссушенная гортань, пить просило обессилевшее тело, пить просила жизнь. Человек корчился на влажной земле, изнемогая от боли, вызванной собственным криком…


- Выключи. Это же невозможно слушать. Это не музыка, это кошмар, какой то, - она подошла к окну, возбужденная недослушанной мелодией, и открыла форточку. Поток свежего воздуха подхватил, неизвестно откуда взявшиеся, слова и понес их за собой: "Это Музыка Жажды".
- Твоя "Музыка Жести" более приемлема.
- Ты хотела сказать, что она более примитивна. Хотя, может быть, в песенном жанре она не так уж и плоха. Не знаю, судить не мне. Но лучше их вообще не сравнивать. Я к своим вещам отношусь ревниво, даже если они мне не удаются. Понимаешь, это, как любовь, которую надо выпить за ночь, потому что к утру, она может растаять.
- Любовь не может растаять. Тем более, за одну ночь.
- Всё верно. Но ты представь, что она выпита вся, без остатка и всё это случилось в течение одной ночи. Если это так, то выпивший её, гонимый гедонией, человек начинает искать новый источник старых ощущений и, нужно заметить, что он его обязательно находит. И тогда всё начинается с начала.
- А если он не найдет этого источника? - она посмотрела на него, из темноты комнаты, с явным интересом. Он не видел её взгляда, но услышал его в вопросе.
- Тогда наступает похмелье – процесс защитной реакции на утрату чувства. Он все равно будет искать этот источник.
- Это похоже на алкоголизм.
- Любовь – это и есть алкоголизм, только источники у них разные. А так, все верно. Ты правильно мыслишь, малыш.
- Подожди. Мы говорили о музыке.
- Нет. Мы говорили о Музыке Любви.

Он, изжёванный и выплюнутый бесконечной дорогой, облизанный и иссушенный забытьём, корчился в конвульсиях, валяясь на сырой и горячей земле. Наверное, это продолжалось бы долго, до самой смерти, которой он так хотел, но слабый перезвон ручья вкрался в истерию, мучавшего его крика. Сначала, голос ручья казался галлюцинацией, но, говоря всё звонче и отчетливей, он заставил несчастного обратить на себя внимание. Уловив Музыку Воды, человек сумел подавить в себе безумный вопль жажды и, судорожно перебирая руками и ногами, забыв о том, что он человек, на четвереньках, как загнанный, но не утративший надежды, волчонок, пополз на звуки бегущей воды. Он не замечал боли, пронизывающей тело. Жажда жизни, выраженная в жажде воды, тянула его к спасительной влаге ручья. Ручей был не большой, но кристально чистый. Лунный свет, пробиваясь сквозь листья, искрился на поверхности воды и, жемчугом, оседал на каменистом дне. Окунув голову в воду, путник на несколько секунд застыл, опьянённый сознанием того, что он находится во власти такого несметного богатства. Но холод ручья прошил его иглами и, спирая дыхание, вытолкнул из воды. Серебреные пригоршни воды рассыпались по его плечам. Уперевшись в дно ручья руками, клошар, припав к воде губами, стал жадно её пить. Живительная влага сладкой музыкой растекалась по телу, опьяняя пьющего своей свежестью. Силы возвращались к нему настолько быстро, что он ощущал, как энергия жизни входила в него. Упоительной Музыкой Блаженства, звон бегущего ручья овладевал его слухом, мозгом, сознанием и, казалось, всей предыдущей жизнью. Успокоенный Музыкой Воды и Блаженства, путник погрузился в сон.

- Конец у этой мелодии гораздо приятнее начала и, тем более середины.
- Кода и развитие.
- Что кода и развитие?
- Так в музыке называется то, что ты назвала концом и серединой.
- А, как насчёт начала?
- Вообще-то, в опере, начало именуется увертюрой, а так, наверное, вступлением. Я не знаю, - он потянулся к журнальному столику, на котором его ждали сигарета и зажигалка.
- А кто играет этот бред? - в её вопросе чувствовался неподдельный интерес.
- Miles Davis, и вещь называется "Катя".
- А кто это, Miles Davis? - интерес увеличивался.
- Был такой чёрный, очень чёрный и очень джазовый трубач, которого, к тому же, считают прародителем джаз-рока, - он выпустил несколько колец дыма, чему был сильно удивлён, потому что колец он, сколько не пытался научиться, пускать не умел.
- Дай мне тоже сигарету, - она многозначительно прищурила глаза. Она всегда делала так, если хотела его о чём-нибудь попросить, - и знаешь что? Давай пойдем куда-нибудь, попьём кофе, или чего-нибудь покрепче.
- Это в двенадцать часов ночи? - он изобразил удивление, но ему это удалось очень плохо.
- А, что? Двенадцать ночи – это не шесть утра, - железная логика, против такой не попрёшь, и он согласился. К тому же, он и сам был не прочь проветриться.
Пока они добирались до ближайшего ночника, он пытался поведать ей, кто же такой, этот чудак, Miles Davis. Рассказ и дорога заняли около пятнадцати минут. Таксист, заинтересованный его мини романом о Дэвисе, получая плату за проезд, поинтересовался, где можно раздобыть музыку этого парня, о котором он так интересно рассказывал, не подозревая, что "парню" к моменту смерти было далеко за семьдесят.
Он дал рулевому вместо телефона, которого, к тому же, у него не было, произвольный, ничего не значащий набор цифр, предупредив, что бывает там очень редко. Взял под локоть свою спутницу, вошёл в бар и стал свидетелем спора, который происходил тут же, в баре:
- Дайте ему волю, и он поставит всё с ног на голову, - тоном настоятеля монастыря, выговаривал отутюженный очкарик, с внешностью комсомольца восьмидесятых, - это плагиат чистейшей воды, но он утверждает, что создал всё это собственным потом и, даже, воображением, - усики очкарика нервно подергивались. Да и, вообще, в их компании царила довольно нервозная обстановка. Обойдя этот нервный клубок, они присели за столик, рядом со спорщиками. Подозвав официанта, заказали себе кофе и коньяк (классический наборчик) два раза и, ожидая, пока всё это им принесут, стали невольными свидетелями продолжившегося спора.
- Но не кажется ли Вам, Саша, что обсуждать, а, тем более, судить человека за его спиной, мягко выражаясь, не тактично? - в спор вступила кареглазая, карэстриженная и довольно симпатичная брюнетка.
- Хм! А тактично ли будет создавать песни, мягко выражаясь, не первой свежести, а после выдавать их за поиск собственных форм выражения, претендующих на первичность? Взять, хотя бы, его "Новый год". Ведь это типичный Гребенщиков, или Розембаум.
- Так тот, или другой? По-моему, спутать их невозможно, - довольно симпатичная брюнетка, как заговорщица, подмигнула ему, на что он не менее таинственно кивнул ей в ответ.
На удивлённо-вопросительный взгляд своей спутницы, он сказал, что обсуждают его и дама, подмигнувшая ему, его старая знакомая, а остальных участников диспута он не знает. Они спорили ещё очень долго и, в конечном итоге, как у большинства тех, кто спорит только ради спора, потеряли нить своего разговора. В конце концов, им это довольно быстро наскучило: и беспредметный спор, хотя предмет спора находился рядом, буквально в трёх метрах от спорящих, и плохой (хуже придумать невозможно) кофе, и приевшийся коньяк, и бесконечная ночь…

…в течение которой они занимались любовью, и лишь с первыми лучами солнца они заснули. Сон был глубоким и мягким. Закрадываясь в самые потаённые уголки души, он овладевал телами, наделяя их силами. Я бы хотел сказать, что огромное покрывало ночи надёжно хранило их сон, но было утро.
Они проснулись около трёх часов дня. Лень и жара царствовали в доме. Кое-как поднявшись с постели, они, даже не попив кофе, на скорую, так сказать, ногу, ретировались из дома, потому что жара в доме, по сравнению с уличной жарой, была просто невыносимой.
На море идти не хотелось. Море в жару очень сильно напоминает действие наркотика. Оно так же, как и наркотик, влечет к себе, дарует блаженство, но потом просто убивает, наделяя тебя таким разбитым состоянием, что в пору сравнивать его только с состоянием кумара.
Они зашли в кафе, которое приютило их прошлой ночью. Хоть и плохо, но всё-таки работал кондиционер, и жара была не такой липкой, как на улице. Посетителей, кроме расфуфыренной кокотки и молодого человека, похожего то ли на художника, то ли на поэта, не было, а по сему, можно было не переживать относительно скорости выполнения заказа, да и официант не заставил себя ждать.
- Посмотри на того парня. По-моему он влюблён.
- Да? И в кого же? - ему была совершенно безразлична любовь какого-то хиппи.
- Да, ни в кого, а во что. Он влюблён в свои ботинки. Посмотри, с какой нежностью он на них смотрит, - похоже, ей действительно был интересен этот тип, со своей нетрадиционной любовью.
- Знаешь, что? Мне, извини, глубоко до сраки, что какой-то педик сейчас трахнет свои собственные ботинки, - взорвавшись, он встал из-за стола и вышел из кафе.
Если Вы ещё не догадались, то я открою Вам маленький секрет. Гомосексуалист, который, по предположению того, кого я зову "он", должен вступить в интимную связь с собственной обувью, никто иной, как Ваш покорный слуга, то бишь, я.
Не смотря на то, что повздорили, домой они вернулись вместе. Войдя в квартиру, она прямиком направилась к полке, на которой стояли диски. Отыскав на ней пластинку Майлза Дэвиса, именно ту, которую они слушали прошлым вечером, освободила винил от конверта и, выйдя на балкон, запустила его в небеса. Всё произошло настолько быстро, что ему, кроме, как быть сторонним наблюдателем происходящего, ничего не оставалось. Выбежав, вслед за ней на балкон, он с сожалением провожал взглядом одну из своих самых любимых пластинок, которая летела неестественно долго, пока не превратилась в маленькую черную точку и не растаяла в небе…
Если рукописи не горят, то пластинки не разбиваются. По крайней мере, хорошие.

19. 03. 2000 г. Ялта.