СТАЯ продолжение 1

     Маковскому впервые указали на дверь. Впервые за последние годы совместной жизни Людмила, хотя и в сердцах, сказала ему то, что давно хотела сказать. Ему было горько, не по характеру сознавать, что это была правда. "Какой же чёрной неблагодарностью, - думалось ему, - может заплатить человек за тридцать с лишним лет в общем-то безоблачной жизни, учитывая из какой дыры вывез он Людмилу и Марину, выхлопотал им прописку, квартиру, устроил, вырастил, обеспечил!"

     - Куда мы с тобой идём, Рони? - спросил он, подозревая, что ротвейлер тащит его к мусорным контейнерам. - А!Ты хочешь посмотреть, можно ли чем-нибудь поживиться? Ну, пойдём, посмотрим.

     Согретые апрельским солнышком железные источали зловоние, однако Рони точно чувствовал, что поживиться чем-нибудь можно. Ему было без разницы, сервированный ли это стол с деликатесами или помойка с объедками - главное, там было что-то вкусное, даже более вкусное,  чем обычно хозяин приносит из магазина, и он что есть силы рванул к бакам. Маковский последовал за ним.

     Пока Рони рылся в пакетах, Леонид Петрович стоял, опершись на свою тросточку, и думал: может быть, действительно подать в суд, только не на развод, а на принудительное вселение на жилплощадь, где он прописан вместе с Мартой и сыном? Марта, конечно, не пустит его добровольно. Однако в самом деле: что, он не заслужил спокойной старости? Что, ему негде жить, коли он прописан в собственной квартире, которую он получил как очередник министерства почти сорок лет назад? Ещё он думал о том, что стоит посоветоваться об этом с братом, котрого он уж лет десять не видел, и надо бы ему позвонить. Кроме того, следовало бы поговорить со знакомым юристом Краснопевцевым, с которым он когда-то вместе работал. Как человек, черпающий много информации из газет, Маковский предполагал, что это судебное дело должно было стать для него выигрышным, так как читал где-то, что по новому законодательству теперь незьзя было отчуждать жилплощадь, и как ни хотела бы Марта, сама она не могла этого сделать.

     Тем временем Рони выскочил из мусорного бака, держа в зубах вскрытую упаковку с котлетами. Часть котлет он уже умял, а другую решил отдать хозяину.

     Сзади послышался чей-то голос:

     - Хорошо устроился, дедуля!

     Рони положил к ногам Маковского упаковку и бескомпромиссно зарычал на незнакомца.

     - Сам ходит себе с палочкой, а пёс приносит ему пожрать! - восхитился парень лет тридцати в спортивном костюме, пришедший вынести мусор. - Что, отец, заела жизнь-то?

     На лице парня застыла редко встречаемая в наше время приветливая улыбка.

     Рони угрожающе рычал, уткнувшись мордой в пачку с котлетами.

     - Фу, Рони! Зачем ты откопал эту гадость! - безнадёжно воскликнул Маковский, чувствуя, что ему сложно теперь придумать для парня иную версию посещения мусорной точки.

     - Держи, дедуль, купи себе что-нибудь поесть, и собачке тоже. - Парень сунул Леониду Петровичу в нагрудный карман десятку и тут же исчез.
 
     Маковский опешил. Когда он вместо обращения по имени отчеству услышал "дедуля", в нём вдруг взыграло чувство оскорбленной гордости; но тут же он представил себя со стороны: сухой, дрожащий, как тростинка,  мешковато одетый в потрёпанную курточку паралитик со старомодной кепкой на голове, - ещё ласково сказано! "Надо же! - досадовал он про себя, ковыляя прочь от помойки, - Ещё два года назад он был ведущим специалистом в отрасли, его возили на машине, обслуживали в поликлинике, кормили в специальной столовой; а теперь вот - бомж, неустроенный больной человек!"

     Тем временем Рони взялся припрятывать пачку тухлых котлет в ближайшей куче земли.

     - Пойдём, Рони! Я куплю тебе на эту десятку что-нибудь поесть. Брось ты свои котлеты, в самом деле!

     Они добрались до магазина, где он купил для Рони пакет говяжьих костей с остатками мяса и пачку овсяных хлопьев, а на оставшуюся мелочь - батон хлеба для себя.   

     - Давай, Рони, поедем к Марте, ко мне на квартиру, будем там жить, - говорил Маковский на пути от магазина - Нам ведь с тобой много не нужно, правда? На мою пенсию как-нибудь проживём... Это ведь лучше, чем жить с этой стервой, правда? Завтра же и поедем... - И в его голосе ротвейлер чувствовал безмерную горечь.   


   Назавтра они действительно поехали через всю Москву. Для Рони это было впервые. Он был сражён пространством огромного города, обилием запахов, людей, машин, бесконечной сменой множества видов в окне джипа, на котором их вёз Краснопевцев, мосластый седовласый человек в светлой курточке.

     Юрист вёл неторопливую беседу с хозяином.
    
     - Да... расстроил ты меня, Леонид Петрович, - говорил Краснопевцев. - Вот уж не думал, что у тебя какое-то семейные проблемы! Честное слово, не думал! Но не отчаивайся: дело утебя выигрышное, по решению суда тебя вселят, но...

     - Что "но"?

     - Попытайся договориться со своей женой, может, она тебя и так пустит на жительство, без суда.

     - Навряд ли, ты просто её не знаешь...

     - Надо было тебе Лёня, сразу на развод подавать, а так... это не жизнь. Если тебя принудительно вселят по суду, подумай сам: как ты будешь сней жить?

     - Так и буду, моя квартира всё-таки. Я в ней прописан.

     - Ну, это юридически, а фактически-то? Тебе же... извини меня... уход нужен, что она за тобой ухаживать будет, что ли?

     - За мной, Виктор Павлович, и сейчас никто не ухаживает. Вот разве что Рони помогает...

     - Ещё и собака... Эх, Господи! Ну, смотри, как знаешь! Я тебе, конечно, помогу в чсти консультаций, как правильно написать, ну, и прочее... Вот, мы уже почти на месте. Как дальше ехать?

     - На следующем перекрёстке направо... Может быть, помочь устроить тебя в дом инвалидов и престарелых? У меня хорошее знакомство есть. Замечательный дом, одноместные номера со всеми удобствами...

     - Поехали-поехали, нам вон туда, во двор...

     Рони не знал, какие чувства испытывает  его хозяин, с трудом поднимающийся по ступенькам дома, который он покинул тридцать лет назад совершенно здоровым человеком. Для Рони это был чужой подъезд чужого дома, куда по своим делам ковылял Маковский.

     Дверь им открыла неизвестная ротвейлеру дородная женщина в строгом синем платье, взгляд её лучезарных глаз казался ему фальшивым и ассоциировался с неприятным запахом какой-то отравы. Рони даже показалось, что некогда он видел эти глаза, которые произвели на него тягостное впечатление. Поэтому он сразу зарычал, но отпрянул от двери и, пока Маковский разговаривал с женщиной, пристроился в углу лестничной площадки.

     - Ты?! - воскликнула Марта, вглядываясь в Леонида Петровича и с трудом узнавая в нём своего мужа.

     - Я. Не ждала, небось?

     - А как ты думаешь? Двадцать восемь лет прошло. Можно ли столько времени ждать?

     - Други ждут... Впрочем, на тебя не похоже, чтобы ты ждала... Пусти в квартиру-то...

     - Здесь поговорим.

     - Хорошо, давай здесь. Я всё равно вселюсь, это моя жилплощадь.

     - Что-о! Ты ещё претендуешь на эту квартиру? - превысила голос  Марта,- Есть у тебя совесть, а? Иди к своей... и живи там.

     - Поговорим не о моей совести, а о том, что если ты меня не пустишь жить в мою квартиру, я подам в суд, и меня вселят принудительно.

     - Ты мне будешь ещё угрожать! Попробуй только! Я соседей, всюшколу сюда позову! Они-то подтвердят, сколько лет ты здесь не проживал!

     Женщина была так эмоциональна и напориста, что Рони выскочил из своего угла и, защищая хозяина, принялся злобно, с остервенением на неё лаять. Она закричала, однако на шум не сбежались соседи, не обернулись прохожие на улице, Краснопевцев за стёклами своего джипа ничего не услышал. Из глубины квартиры появился только мальчик лет пяти, и, прячась, выглядывал из-за шкафа, стоящего тут же, подле двери.

     - Уйди, Юра. Тебе это не интересно, - сказала ему женщина.

     - Кто этот мальчик? - удивлённо спросил Маковский, стараясь сдержать ротвейлера за ошейник, - Рони, уймись ты...

     - Это мой внук, Юра, - ответила женщина, вызывающе глядя на Маковского, - Ты так давно не был дома, что не знаешь его, а ведь этому мальчику ты мог быть дедушкой...

     Рони неистовствовал: он точно знал, что чужая женщина, к которой они пришли, давно замышляет недоброе против хозяина, и был неприятно поражён тем обстоятельством, что Маковский обратился именно к ней и к этому неизвестно откуда взявшемуся мальчику, будто нельзя было также спокойно ехать вместе с Краснопевцевым и продолжать размеренно разговаривать или вообще остаться дома, где хозяйка хотя и злая, но - своя.

     - Ладно, пойдём, Рони, - пробормотал Маковский, словно решившись на что-то. - Нечего нам тут делать...

     - Иди, иди отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! Ещё и кобеля какого-то с собой привёл! Козёл паршивый! - слышалось во след.

     Рони долго не мог угомониться, всё время порывался вернуться и готов был задушить женщину и сочувствующего ей ни в чём неповинного мальчика, которые так нагло обошлись сними. Маковский едва удерживал его, ковыляя вниз по лестнице к джипу, и успокоился лишь, когда машина отъехала за два квартала.



                4
     В отличие от пса, Мковский не испытывал ответной злобы к Марте, так как был слишком уверен в своей правоте. Обиженный до глубины души на неё за хамское отношение, он поклялся во что бы то ни стало через суд доказать права на жилплощадь - единственное теперь своё имущество, и это стало его целью на ближайшие годы. Он много раз представлял себе как неубедительно будет выглядеть Марта на судебном заседании, как унижена она будет при оглашении решения  в его пользу, как в сопровождении судебного исполнителя и милиции его будут вселять в квартиру, - и сердце его ликовало от сознания собственного достоинства!
 
     Поэтому всё последующее время он анялся составлением искового заявления, часто выезжал к Краснопевцеву, получал справки в районном отделе социального обеспечения, паспортном столе по месту прописки, и прочих бюрократических учреждениях. При этом он всегда брал с собой Рони, которому и невдомёк было, что хозяин занят сбором многочисленных доказательств тому, что прожил большую часть жизни в соответствии с написанным в представленных суду документах, а не как на самом деле. Просто ротвейлер был необыкновенно рад, что мог вырваться из четырёх стен и охранять хозяина, где бы он ни находился.

     Особую сложность для Маковского было доказать суду, что жил он последние годы вовсе не вместе с Людмилой Ивановной Сорокиной и её дочерью Мариной на её жилой площади, вблизи Лосиного острова - ведь не требовал же он в своё время от любимой Людмилы расписки за вложенные деньги на покупку кооператива -, а что слонялся по родственникам, так как жена не пускала его домой. С этой целью Леонид Петрович стал звонить брату Виктору, намереваясь попросить его написать в суд подтверждение, однако оказалось, что тот два года как умер, и урна с прахом его захоронена на кладбище, в могиле родителей.

     Загоревал Маковский, поехал на погост, где просидел вместе с Рони полдня возле мраморной плиты, и пролил немало слёз, вспомнив, ка последний раз видел брата на похоронах отца, как не смог вырваться из-за бесконечных дел на похороны матери, просившей перед смертью проведать её. Он сидел возле могилы, плакал и просил у своих родных прощения, и дкмал о том, что казавшаяся благополучной жизнь сыграла с ним злую шутку, и от пропасти его отделяют лишь месяцы, и что единственным близким ему человеком осталась родная сестра Татьяна, о которой он вообще и думать забыл.

     Конечно, Рони никогда бы не отнесся к близким так пренебрежительно, как хозяин к своей родне. Рони призван был отвечать благодарностью и вниманием на проявленную к нему заботу и ласку, так же как злостью  - на чужой гнев и жестокость, однако пренебрежение - как отсутствие какого то ни было чувства к окружающим - ему было неведомо. Кроме того, он был по-собачьи бескорыстен, и никогда бы не думал о том, что кто-то в стае, где он жил, должен испытывать к нему благодарность, как например, хозяин за давешние котлеты, которые он надёжно припрятал прочёрный день. Поэтому он сидел рядом с Маковским возле могилы и недоумевал, почему же  так долго он горюет возле этого пятачка земли, и когда же они пойдут обратно к воротам, где его заинтересовала одна дворовая сука, возле которой уже увивалась пара сопливых кобелей...

     - Татьяна Петровна жила в Черёмушках со своим взрослым сыном Дмитрием в небольшой квартире времён активного расселения коммуналок. Приняла она Леонида Петровича радушно, хотя и настороженно: что можно ждать от человека, который всю жизнь от родных скрывался? В свои шестьдесят пять она сам была больна, но, увидев брата-калеку, поняла, что здоровье его куда хуже её собственного. Сердце Татьяны Петровны наполнилось жалостью, и в первый же визит она простила ему всё прошлое неучастие в её судьбе. Поплакали, вспомнив родителей и детские годы, затем Маковский перешёл к делу.

     - Я к тебе с просьбой, Танечка,- начал он своим обычным,когда надо было кого-то уговорить, подчёркнуто-вежливым тоном, - Видишь ли, сложилась такая ситуация, что я вынужден подать в суд на принудительное вселение в собственную квартиру...

     - Как это? - не поняла сестра, - Разве ты не развёлся со своей Мартой, не разменял жилплощадь?

     - Представь себе...

     - Где же ты живёшь-то?

     - Вот в этом как раз и дело, - объяснял Леонид Петрович, лаская здоровой рукой положившего ему на колено свою увесистую морду Рони, - На вот вместе с псом просят освободить комнату, где мы снимаем...

     - А, где вы снимаете?
       
     - Ну, это не имеет значения, нас всё равно оттуда просят уехать... Марта меня по-добру не пускает. Поэтому я подаю в суд на принудительное вселение туда, где я прописан.

     - Но, послушай, Лёкся, ведь, если ты вселишься, Марта тебе житья не даст!

     - Это мои проблемы, - Леонид Петрович был полон решимости, и голос его звучал жёстко, - Вот, я тебя прошу: не могла бы ты, Танечка, и Дима тоже... Не могли бы вы написать письменное подтверждение в суд, что, мол, всё эти годы, которые я не жил дома... я проживал здесь, у вас с Димой, поскольку жена меня домой не пускала?

     - Лёнечка, конечно, мы подтвердим. Но, сколько этих лет? Вот уж третий год как Вити не стало... Где же ты пропадал-то, Лёня, почему ты нам не звонил? Мы бы раньше тебе помогли, а теперь вот... посмотри, ведь ты еле ходишь..., - Татьяна Петровна всхлипнула, вновь схватилась за носовой платок и начала вытирать слёзы на щеках, под очками, - Вот придёт Дима с работы, я с ним посоветуюсь... мы поможем тебе,обязательно поможем...

     - Ничего, Рони, мы ещё поживём! Мы ещё, ещё им покажем! - всё повторял своему псу воодушевлённый визитом Маковский, когда они стояли на автобусной остановке, он был почти уверен в удовлетворении судебного иска, - Мы докажем, Рони, свои права на жилплощадь, только бы собрать побольше фактов! Ты ведь будешь меня охранять от Марты, когда мы вселимся, правда? Правда, Рони?
 
     Однако ни Маковский, ни тем более Рони не могли представить себе, какую бурю чувств вызвало его появление в семье Татьянв Перровны, что пришедший с работы Дима нашёл её буквально в состоянии нервного срыва. Она беспрерывно плакала, объясняя своему сыну проблемы несчастного своего брата, и успокоилась более-менее только после того как тот пообещал подписать для своего невесть откуда взявшегося родственника фальшивое подтверждение в суд.

     Где бы ни встречали теперь Леонида Петровича, в государственных ли учреждениях, дома ли,  у друзей и родственников, просто на улице, в транспорте, в магазине, - везде отношение к нему было сочувственно-настороженное: какие ещё проблемы принёс этот инвалид, которому и жить-то осталось не так уж и долго, может и торопиться что-либо делать для него не стоит - всё само образуется?

     Таковы были нравы в той стае, в которой проживал Рони и его хозяин.

     Маковский не предполагал, какими могут быть отношения между людьми в возникшем из недр советской системы обществе, до тех пор, пока жизнь не повернулась к нему своей негативной стороной; и вот только теперь он пожинал горькие плоды наивной веры в то, что счастье - как и всё на свете - можно "оформить".

     Отношения Маковского с Людмилой Ивановной всё более осложнялись. Сколько же жемчужин перед ней он рассыпал! Глядя на неё, он сам удивлялся, как мог он быть влюблён в эту сварливую, постоянно чем-то недовольную женщину, для которой прожитые вместе с ним годы - словно пустое, ненужное  действо, в котором откровенные и чистые чувства разменены были на материальное благополучие; почему  теперь, когда он сделался инвалидом, Людмила стала относиться к нему не то что с неприязнью, а с оскорбительной брезгливостью? Разве в этом должен быть итог былых пылких признаний, страстных поцелуев и безумных ночей?

     Леонид Петрович не посвящал сожительницу в свои дела, связанные с оформлением судебного иска, лишь однажды объявил, что собирается переехать к Марте. С тех пор она стала ставить ему сроки: то через месяц она поменяет замок на входной двери, то через два месяца перестанет пускать на порог... Однажды Маковский забыл ключи от квартиры, и после прогулки с Рони не мог попасть домой, поскольку Людмила уехала по делам, даже не побеспокоившись об их возвращении, - так ему пришлось звонить Марине, чтобы она приехала и открыла дверь.

     Особую душевную боль доставляла Леониду Петровичу встреча с сыном. Рони как-то сразу проникся неприязнью к этому бородатому, дурно пахнущему одеколоном верзиле, и был готов в скверике, где они встречались, дать отпор любой неожиданной выходке с его стороны, для чего устроился на куче опавшей листвы подле скамеечки, и не спускал с него глаз.

     - Чем могу быть полезен? - холодно спросил Саша Маковского.

     - Так... давно не виделись, хотелост повстрчаться, - отвечал Леонид Петрович, чувствуя, что откровенного разговора не получится, - Как у тебя дела? Как Юрочка? Как жена? Где работаешь?

     - Что это ты спохватился, батя?

     - Так... соскучился...

     Верзила нагло присвистнул, поднял сухую ветку и принялся чертить на земле закорючки.

     Молчали долго. Глядя на сына, Маковский думал, что, может быть, проснутся в нём какие-нибудь тёплые чувства, пробудятся воспоминания детства, возникнет, наконец, жалость к отцу, больному и немощному инвалиду.

     - Помнишь, как мы ходили сюда гулять, ты совсем ещё маленьким был?

     - Послушай, отец, мне особо некогда предаваться воспоминаниям. Если есть что - выкладывай, а то времени у меня в обрез.

     - Хорошо, хорошо... я не задержу тебя долго. Ты где сейчас живёшь-то, у матери?

     - Где живу? У жены живу. Двухкомнатная квартира.У мамы я только прописан. А что?

     - Просто хочу вас навестить, с внуком поиграть... просто...

     Верзила ненавистно посмотрел на хозяина.

     - Мать мне сказала, что ты к ней набиваешься?

     - Ни к кому я не набиваюсь, - возразил с гордостью маковский, - В этой квартире, в конце концов, я прописан, и собираюсь там жить.

     - Вот оно что! - протянул верзила, глядя куда-то, поверх Рони, - Жаль. У меня были другие планы на эту жилплощадь.

     Маковский расстроился: при встрече с ним Саша был раздражён, некорректен и даже груб. В силу своего характера Леонид Петрович нисколько не сомневался, что сын должен испытывать к нему, если не любовь, что чувство благодарности за одно только, что именно ему был обязан своим появлением на свет, и Саша  не откажет в просьбе убедить Марту пустить его в квартиру добровольно, без вмешательства суда. Однако, он совершенно не учитывал, что покинутый в семилетнем возрасте отцом, сын стал относиться к нему как к совершенно постороннему человеку, более того - просто как к субъекту, мешающему в достижении жизненных целей. Собственное положение представилось Маковскому отчаянно безвыходным. Его, как старого и немощного, совсем лишнего в стае волка грызут более сильные и молодые, выдавливали из жизни самые близкие люди - одни - кормившиеся за счёт него, другие - забывшие его родство.

     Вновь он кинулся к сестре за помощью, пустить пожить хотя бы на время, на тот период, когда в суд наконец-то явится Марта, и его иск будет удовлетворён, но Татьяна и Дима, проживавшие в неудобной квартире, с большим сожалением, однако твёрдо ему отказали.

     Между тем, Марта продолжала избегать суда. Дважды она не являлась на заседание, оформив у знакомого врача больничный лист. В третий раз суд был также отложен, в связи с неявкой свидетелей из жилищного управления, которых она дезинформировала о переносе назначенного времени. Делала она это с расчётом, что Маковский окончательно потеряет здоровье на длительной тяжбе. Однако, в предчувствии своей близкой победы над Мартой, Леонид Петрович, хотя и продолжал ковылять по улицам Москвы с палочкой в сопровождении Рони, но оптимизма не терял, и болезнь его не прогрессировала.

     Так прошло более года.

     Наконец, суд состоялся. Это учреждение Рони недолюбливал из-за того, что хозяина приходилось очень долго ждать возле выхода. Как и всегда он расположился в кустах за досками, сложенными в палисаднике покосившегося, облупленного двухэтажного здания: Маковский привязал его за металлическое ограждение и скрылся в дверях. Поводок, конечно, был хлипким, и он мог без труда сорваться, где-нибудь погулять, затем вернуться, но его останавливало чувство длога перед хозяином, бывшее крепче любого самого крепкого поводка.

     На крыльце было то оживлённо, то пусто. Входили и выходили люди, одни были довольны и оживлённо разговаривали, другие подавлены и молчали. Никто не замечал Рони. Чаще всего на крыльцо выходил покурить коротко стриженный парень в кожаной куртке и вельветовых джинсах, пахнущих репейником. Один раз к нему подошла какая-то женщина, и они долго между собой перешептывались.

     - Сергей Сергеич! - с предыханием молила эта уже немолодая особа, неопрятно одетая в полинялую кофточку, - Я прошу вас...

     - Да, не беспокойтесь вы, Ксения Петровна, всё будет как договаривались, - отвечал парень.

     - Когда же это? Когда? Вы меня не обманите?

     - Успокойтесь, маманя, всё будет, дайте только срок...

     - Дай Бог, дай Бог... Когда же мне вам позвонить...

     - В среду на той неделе... звоните...

     - Я позвоню, обязательно, Сергей Петрович... Сергеич...

     - Пока. Не нервничайте.
 
     Парень швырнул окурок и поспешил от тётки прочь.

     Стриженый не понравился ротвейлеру. Непонятно, почему от него исходил запах репейника, в то время как душные коридоры суда пропахли бумагой и картоном; и вообще весь он был насквозь фальшивый и наглый, что ясно чувствовалось в интонациях его голоса. В Рони взыграло безотчётное чувство ненависти к этому человеку, он сидел в своей засаде, угрюмо рычал, мечтая найти только повод, чтобы наброситься и удушить наглеца.

     Через какое-то время из дверей суда вышел Маковский в сопровождении своего приятеля Краснопевцева. Хозяин был необыкновенно доволен.

     - Рони, друг ты мой любезный! Заждался? - говорил он, отвязывая здоровой рукой поводок, - Поздравляю! Мы выиграли! Слышишь? Мы выиграли судебный процесс! Пойдём, пойдём скорее домой, ты, наверно, голоден, да? Что ты не весел? Что с тобой?
 
     В самом деле, Рони было не до обеда. Там, за обшарпанной дверью муниципального суда, была Марта. Ротвейлер чувствовал это. Он интуитивно знал, что ненавистная ему женщина представляет собой скрытую угрозу хозяину, и что именно сейчас, в этом мерзком, обставленном скрипучей мебелью коридоре, вместе с тем самым, пахнущим репейником стриженным, она замышляет против него нечто гнусное

     - Простите, это вы Сергей Сергеевич?

     - Ну, допустим...

     - Меня рекомендовал вам судебный исполнитель Парамонов Денис Александрович...

     - Так. Только пойдёмте, выйдем на лестничную клетку, а то уши кругом.

     - Меня рекомендовал вам...

     - Ну, я уже слышал. Что надо-то? Говорите. Только коротко.

     - Видите ли, сегодня суд удовлетворил просьбу Маковского о принудительном вселении в мою квартиру. Я хотела бы попросить вас, Сергей Сергеевич, сделать что-нибудь...

     - Что сделать?

     - Ну..., чтобы он не въезжал... Вы не представляете себе, какой это поганец! Он двадцать лет не проживал дома, сына не воспитывал, жил с какой-то шлюхой...  строил нам козни... однажды даже пытался меня отравить... я еле выкарабкалась... и вот теперь... теперь он покушается на нашу жилплощадь...

     - Ладно вам, успокойтесь. Как вас...

     - Марта Борисовна.

     - Успокойтесь, Марта Борисовна. Что-нибудь придумаем.

     - Сколько это будет стоить?
    
     - Пятьсот баксов. Всё вперёд.

     - Боже мой! Боже мой! Какой кошмар! Что же теперь делать...
    
     - Ну, Марта Борисовна, ведь вам же надо-то, не мне...

     - Хорошо. Когда?

     - Как принесёте.

     - А, гарантии?

     - Никаких гарантий, маманя, я не даю, но что-нибудь придумать по вашему делу могу.

     - Как мне вам позвонить?

     - Марта Борисовна, по телефону такие вопросы не решают. Давайте так: если через неделю, в следующий четверг вы не появитесь вот на этом самом месте, где мы с вами сейчас стоим с пяти до шести вечера с указанной суммой, то будем считать, что никаких договорённостей между нами не было.

     - У вас такая работа! Как же вы рискуете, Сергей Сергеевич!..

     - Марта Борисовна, ведь мы можем сделать  так, чтобы и вы не заговорили.

     - Ладно, я согласна на ваши условия.




                5
     Маковскому казалось, что всё складывается как нельзя лучше. Воодушевлённый своим успехом, тем как ему удалось утереть нос Марте, он на следующий же день позвонил судебному исполнителю, чтобы узнать, когда же, наконец, его вселят в квартиру. Исполнитель, Парамонов, сообщил, что как только он получит решение суда, то будет готов оказать Леониду Петровичу содействие, и он думает, что на всё про всё уйдёт не более месяца. Однако вскоре Парамонов неожиданно заболел, и вселение было отложено. Встревоженный Маковский поехал опять в суд, где ему сказали, что для начала он должен получить на руки судебное решение, а уж потом обращаться к судебным исполнителям. Копию решения суда ему на руки девушка-секретарь выдать отказалась, объяснив это тем, что её уже выслали почтой. В комнату судебных исполнителей стояла очередь, и Леонид Петрович, потративший полдня, чтобы добраться своим ходом до суда, стоять не стал, поехал домой.

     Судебное решение пришло лишь через месяц. Маковский вновь стал звонить, вновь ему отвечали, что Парамонов болен, и будет то через неделю, то через две. Словом, вселение затягивалось.

     На Новый год Татьяна и Дима пригласили его и Рони к себе в гости. Никогда, с тех пор как суждено ему было стать инвалидом, Леонид Петрович не пребывал в столь благостном настроении. Он увлёкся ощущением наконец-то свершившейся своей правоты, ведь так давно ничто не льстило его болезненному самолюбию, никто его не хвалил, наоборот, только все осуждали; и вот теперь, даже не просто кто-то льстивый, а судебная инстанция признала его право!

     После новогоднего ужина, в процессе которого Рони доставались вкуснейшие косточки копчёной курицы - от всех, и кусочки буженины - от Димы, Маковский с наслаждением растянулся в просторном кресле перед телевизором смотреть новогоднюю программу. Однако праздничные телепередачи не слишком занимали взбодрённого шампанским Леонида Петровича: он радумался о том, как объявит Людмиле Ивановне решение, вынесенное в его пользу, доказывающее не столько действительное положение дел, сколько то, что у него ещё есть порох в пороховницах, и при желании он может доказать права собственности на квартиру, записанную на Сорокиных, но приобретённую на его деньги. Обнадёжил же его Краснопевцев тем, что имеет ещё связи в архивах министерства, и можно ещё отыскать там все его ходатайства в коллегию на предоставление лимита на прописку Сорокиным в строящемся кооперативе! Может быть, будет достаточно припугнуть Людмилу такой перспективой, чтобы она изменила к нему отношение, и была с ним поласковее. Несомненно - думалось ему - такой шаг с его стороны произведёт на неё впечатление.

     Рони не знал как до смешного нелеп в эти минуты его чванливый хозяин. Он просто мирно спал у него в ногах, на ковре, чувствуя, что Маковскому хорошо и спокойно от собственных мыслей. Невдомёк ему было, отчего хозяин горюет или радуется; отчего подобные ему умные, талантливые люди не могут устроить себе жизнь так, чтобы не повадно было гнаться за фальшивым благополучием и подменять подлинные ценности мнимыми, чтобы не запутывались они в сетях из собственной гордости, корысти и лжи, и не страдали потом от этого. Ничего этого Рони не знал. Он спал, и ему снились самые радужные собачьи сны.


     Первые дни января выдались какими-то особенно тоскливыми. Небо заволокло. Подули влажные колючие ветры, сея вокруг тревогу и несчастье, растопили нарядный снежный покров на новогодних московских улицах, и потекли по ним потоки талой грязи. Дождь переходил в снег, хлопья которого неслись над тротуарами, оседали, превращаясь днём в серую жижицу, а ночью - в смёрзшийся кое-где, хрумкающий под ногами опасный настил, на котором не то что инвалидам, и здоровым-то было несдобровать, в два счёта получить травму.