СТАЯ продолжение 2

     Десятого числа мороз грянул так внезапно, что к утру вода замёрзла, покрыв коркой льда решительно всё в городе - от дорог и стен зданий до троллейбусных проводов и веток деревьев.

     Маковскому совсем не хотелось идти в такую погоду в магазин, и, глядя из окна своей комнаты на невесёлый пейзаж, он подумал, что, может быть, только спустится вместе с Рони вниз, постоит под козырьком возле подъезда, пока тот погуляет, и сразу они вернутся домой. Он так и сделал. Однако пёс куда-то запропастился, и Леонид Петрович решил, чем стоять так, ждать и мёрзнуть на ветру, лучше пройти метров сто до маггазина и купить как всегда хлеба, молока и пакетиков супа. Опасным представлялся только один участок - лестничка в восемь ступенек, что выводила прямо на площадку перед торговым комплексом.

     Ступая осторожно по припорошенному снегом льду, опираясь на свою клюку, он благополучно доковылял до этой лестнички и обнаружил, что вся она скрыта в снежном сугробе, лишь с правой стороны, рядом с поручнем, протоптаны ступени. Некоторое время он стоял возле, не решаясь начать спускаться. Как нало вокруг не было ни одного прохожего, которого можно было бы попросить помочь. На площади перед магазином - ни души, стояла только машина "скорой помощи", и он ещё подумал с горечью, что в случае, если упадёт, будет кому поставить его на ноги.

     Никогда ещё его мысли не оказывались такими пророческими, он как будто предвидел, что через мгновение покатится вниз, под лестницу, но уже не мог воспрепятствовать своей участи: кто-то, несшийся, должно быть, на всех парах, догнал его сзади, задел случайно плечом, от чего Леонид Петрович полетел с горы вслед за неизвестным попутчиком, которого тут же и след простыл.

     Подняться самому не получалось, так как мешала острая боль в боку. Он пролежал с четверть часа на снегу, досадуя на случившееся, и на то, что Рони куда-то запропастился, уж он-то поднял бы сейчас лай - прибежали бы на помощь хоть продавцы из магазина.

     - Э-э-эй! - крикнул он изо всех сил, заметив, наконец, что к фургону "скорой помощи" направляется медицинская бригада,- Помогите же! Эй! Помогите подняться! Я инвалид, я не пьяный! - добавил он, чтобы не забрали по ошибке в вытрезвитель.

     На возгласы прибежала девушка в голубой спецовке:
    
     - Что с вами?

     - Вот спасибо, родная моя, - заулыбался Маковский, - Подайте мне мою палку, помогите подняться!

     Девушка позвала санитара, который поднял его и подал трость.

     - Вот спасибо, спасибо! всё повторял Маковский, оказавшись на ногах.

     - С вами всё в порядке? Где-нибудь болит? - строго спросила девушка.

     Леонид Петрович попытался двинуться, оперевшись как обычно на трость, но боль в парализованной левой ноге была настолько сильной, что не смог, и лишь досадливо застонал.

     - Так, Коля, бери его на борт, у него, видимо, перелом! Поехали в больницу! - решительно заявила девушка.

     Санитар перекинул правую руку Маковского через плечо и потащил к машине.

     - Рони, Рони! Где же ты, Рони? - слабо повторял Леонид Петрович, чувствуя свою полную беспомощность.

     Так и оказался он в это воскресное утро в приёмном отделении городской больницы, оставленный на произвол судьбы девушкой и санитаром в голубых спецовках. В этом облицованном кафелем, пропахшем медикаментами покое время будто остановилось, и будто бы все про него забыли; и он вдруг ясно почувствовал, что этот покой - одно из последних, уготованных судьбой, его прибежищ, и что отсюда ему только один выход - в такое же кафельное, но более холодное помещение, где он будет лежать недвижим на таких же носилках, накрытый с головой белой простынею, с биркой на ноге. И, не столько от постоянной тупой боли, развивающейся в бедре, сколько от осознания себя простой вещью, которую можно забыть, оставить на несколько дней, или даже не вспоминать месяцами, он жутко захрипел что есть силы:
 
     - Ну подойдите же ко мне кто-нибудь!

     Из соседнего помещения послышались шаркающие шаги. Какая-то рыжая, бледная, в неряшливо сидевшем халате, от которой противно пахнуло спиртом, сунулась к нему:

     - Чё, дедусь, допился? В такую погоду дома надо сидеть, а не по прилавкам шастать! Ща, обожди, дежурный доктор придёт, с тобой займется... 


     Тем временем Рони осваивал новую среду обитания. Нагулявшись вдоволь по краешку леса, рапугав всю живность в округе, и даже поживившись подбитой вороной, он уж подумывал, что надо возвращаться к подъезду дома, где должен был ждать его хозяин, но обнаружил, что под корневищем дерева, поваленного ураганом совсем неподалёку от того места, откуда из лесной чащи ещё можно было увидеть жилой массив, есть лаз. Рони стал быстро раскапывать снег и прелые листья, всё углубляясь и углубляясь в нору, пока не оказался внутри довольно просторной пещеры. Здесь было замусорено, однако тепло и сухо, и можно было легко выбраться наружу по заботливо уложенному кем-то настилу из веток. Он принялся обследовать каждый закоулок заброшенного неизвестными прибежища, ловя запахи испорченных консервов, прелой ткани, старых экскрементов, и вдруг нашёл в самом тёмном углу ещё один лаз. Рони решительно последовал туда. Ему пришлось изрядно поработать лапами, раскапывая песчаный грунт, но сил на то, чтобы протиснуться дальше, явно не хватало, и он решил отступить.

     Он подумал, что непременно посетит это место ешё раз, и станет прятать здесь всё самое вкусное, что удастся отыскать для себя и хозяина на улице. Прикрыв ход в пещеру двумя сухими деревцами, он поспешил домой.

     Вопреки ожиданиям, хозяин не ждал его возле подъезда.

     Рони заволновался. Посуетившись немного в этот безлюдный час у крыльца, он решил пойти по следу, благо такой родной и привычный запах резиновых подошв отчётливо стелился по земле. Внезапно он ясно почувствовал ещё и запах репейника, но никак не мог припомнить связанные с ним неприятные ассоциации. И тут он всё понял! Этот запах исходил от одежды того стриженного парня, что шушукался о чём-то с тёткой возле здания суда! Собравшись в комок, он почти покатился по ледяному настилу скорее за угол соседнего дома, скорее, чтобы спасти хозяина от неминуемого зла; и, вылетев на площадь перед магазином, увидел, что площадь уже пуста, и он уже опоздал.

     Он не сразу поверил в случившееся. Поскуливая, крутясь волчком по обледеневшей площадке, тыкаясь мордой куда попало, он всё ещё наделся, что Маковский появится откуда-нибудь из-за угла, приветливо улыбнётся, потреплет его по загривку и как всегда скажет ему ласковые, добрые слова. Но, хозяин не появлялся. Рони решил вернуться к подъезду, подождать: может быть кто-то откроет и впустит домой. Однако, когда соседи стали открывать ему дверь в подъезд, он не входил, всё ещё ожидая, что вернётся хозяин.

     Он очень замёрз и хотел есть. Когда же холод достал его, он решил сообщить хозяйке о своём присутствии. Он поднялся к квартире и начал лаять. Хозяйка дверь не открывала, делая вид, что её нет дома. Рони был вне себя, он неистовствовал, он никак не мог понять, почему она не впускает его, почему не волнуется за хозяина, почему не спросит, что случилось? Почему, в конце концов, не даст ему поесть? Он скулил и лаял, всеми собачьими способами прося её открыть, но она этого не делала. Только старая соседка выглянула из-за своей двери:

     - Рони? Что ты шумишь? Где Леонид Петрович? Где Людмила Ивановна? Ну, подожди, подожди, они, должно быть, скоро придут. Потерпи немного.

     Успокоенный немного этими словами, он улёгся возле трубы отопления и затих, прислушивась к малейшим звукам из своей квартиры. Оттуда слушался голос хозяйки:

     - ... да, но я не могу открыть дверь, он меня загрызёт... я вам говорю: загрызёт... нет... послушайте, прошу вас приехать по указанному адресу, не то случится несчастье...

     Рони знал, что она не оставит его в беде, просто сейчас так нужно. Потом, конечно, она откроет, даст ему поесть, - думалось ему, - и, конечно, появится хозяин, и всё уладится, всё будет нормально. С этими мыслями он притих, свернувшись клубком, и задремал.

     Очнулся он от того, что кто-то чужой настойчиво, нагло врывался в подъезд.

     Он мгновенно вскочил на ноги, чувствуя, что это - за ним, и устремился вниз, решив защищаться нападением.

     В темноте, на площадке перрвого этажа кто-то возился, сопел, и перешёптывался. Рони, подобравшись как можно ближе, стараясь не наделать шума и рассчитывая на внеапность атаки, скрылся за простенком: отсюда - последний рывок, и он уничтожит злоумышленников. Оскалив зубы, грозно рыча, всей своей массой он ринулся в тёмный лестничный пролёт, но прямо в прыжке вдруг нечто больно вонзилось ему в плечо, было как большая заноза, мешало двигаться; и, уже падая на обидчика, он почувствовал, что ничего не может сделать, лишь повалить его на пол.

     Некоторое время Рони не мог шевелить ни единым своим членом. Связанного, его везли куда-то на неизвестном автомобиле, и он, так же как и его хозяин в приёмном отделении городской больницы, неприятно осознавал себя вешью, с которой можно сделать всё, что угодно.

     Люди, между тем, за сетчатой загородкой делились впечатлениями.

     - Жалко пса. Чувствуется: породистый, здоровый...

     - Да! Празднуй, Коля, своё второе рождение. Секунду б промедлил, и он тебя бы загрыз!

     - Пристрелить его надо, и дело с концом!

     - Жалко стрелять...

     - То-то он тебя жалел, когда кидался!

     - Он защищался, своих защищал.

     - А-а! Ну, ну!.. Ишь зверюга какой, клыки как у крокодила!

     - Что же делать-то? Может, в ветеринарку отвезём, там найдут ему применение?

     - Какое?

     - Для опытов... мало ли... Или к себе возьмём, пусть контору сторожит?

     - Это тебя, Коля, надо для опытов сдать в психиатричку, а не в ветеринарку. Ты что Валентиныча не знаешь?  Он и тебя выставит вместе с твоим волкодавом...

     - Слушай, Паш, как хочешь, а убивать я его не могу.

     - Спасатель тоже... сопли развёл...

     - Не спорьте, ребят, я знаю тут одного, он быстро найдёт ему применение. Ещё и выручим за него пол-лимона...

     - Это кто же такой?

     - Так, один предприниматель. Он бездомных псов содержит. Особенно пушистых. Шапки шьёт.

     - С этого много не сошьёшь...

     - Да, но подержи его голодным, так загрызёт любого пушистого... Не понимаешь? Это приют для бездомных собак. Бездомных. Их там содержат: кормят немного, поят, не убивают... короче - как гуманитарное учреждение оформлен... Ну, а погрызли друг друга, так несчастный случай... Кумекаешь? Шкуры - выделывают, красят, шьют шапки. Не пропадать же добру! Целая ферма!



                6
     Первое время лежащего на больничной койке с зафиксированной ногой Леонида Петровича донимало чувство горькой досады: как это он не уберёг себя, потащился в магазин в такую погоду; и надо же ему было не удержаться на этой злополучной лестничке, ведь думал же, думал схватиться за поручень - тогда не пришлось бы ему испытывать изматывающую, постоянную боль в бедре, от которой не было ни сна, ни покоя! Мысль о том, что его кто-то толкнул специально, он отвергал - слишком велика была его вера в собственные физические силы. В то же время, он старался утешить себя тем, что сломал не здоровую, а парализованную ногу, и когда выздоровеет, то сможет передвигаться с палочкой, по крайней мере также, как и раньше.

     Шли дни, недели, а перелом не срастался.

     Нечасто приходила Марина, которой он сообщил о своей болезни через нянечку, упросив за мелочь, что оказалась в кармане брюк, позвонить. Он попросил также Марину похлопотать, отыскать дома страховую карточку, в поликлинике - историю болезни; она всё это делала, приносила ему сигарет и поесть, так как кормили одной картошкой и рыбой. Навещала также сестра с сыном, благо больница оказалась неподалёку от их дома. Таня плакала, Дима молчал. Бывал также и Краснопевцев, старался казаться весёлым, подбадривал. Бывали все, кроме самых близких ему женщин - Марты и Людмилы, и родного сына.

     Леонид Петрович сам бодрился в присутствии посетителей, и только то, что он курит без меры (врачи единственному "неходячему" в палате разрешали), излишне раздражителен, измождён, бледен как полотно, указывало на то, что состояние здоровья его с каждым днём ухудшается. Кость в сломанном бедре не хотела срастаться, парализованная нога начала сохнуть. Его надо было спасать. Однако ввиду общего состояния здоровья врачи медлили, опасаясь хирургического вмешательства.

     Прикованный к постели, и в бреду он всё беспокоился о том, что не успел вселиться по месту прописки, ему хотелось ещё увидеть униженное выражение лица Марты, как она вынуждена будет впускать его в дом в присутствии судебных приставов и милиции. Он думал ещё доказать Людмиле, что есть ещё порох в пороховницах, и он способен обратиться в суд с иском о своих правах и на её квартиру. При этом, Маковский совершенно не понимал, какой обузой он стал для своих близких, стрнмившихся к собственному благополучию и покою, и надеющихся лишь на его скорую кончину.

     Наконец, лечащий врач имел сним беседу.

     - Перед вами, Леонид Петрович, выбор, - сказал он, - либо мы вас выписываем с понедельника домой, либо готовим к операции. Обязан предупредить вас, что при вашем состоянии здоровья оперативное вмешетельство достаточно рискованно, и... словом, я попрошу вас подписать письменное согласие на операцию.

     У Маковского не было дома, точнее ни один из домов не мог принять его, тем более в таком болезненном состоянии, и, поскольку ухаживать за лежачим больным было некому, следовало бы выходить из больницы только здоровым. Поэтому ничего не оставалось делать как дать письменное согласие на хирургическую операцию.

     Его стали готовить, перевели в другую палату, поместили возле окна, в которое ему был виден лишь крест больничной церкви, сколоченной не так давно из дерева, неподалёку от морга. Леонид Петрович, родившийся в самый разгар советских традиций, даже не был крещён и никогда не верил, теперь наблюдал этот крест постоянно, едва открыв глаза, и ежедневно слышал раскаты колокола, сзывавшего на службу. Гул колокола отзывался в его измученном болезнью теле, как бы призывая к покаянию, но он не молился, так как не знал ни одной молитвы. Только смотрел и смотрел на крест, потому что больше смотреть было не на что.

     Скончался Маковский на операционном столе. В ночь перед операцией ему приснился сон, будто он уже взял билет и срочно вылетает, но что-то забыл, и ему надо вернуться. Он смотрит в иллюминатор и видит не взлётную полосу, а площадь перед кладбищем, где похоронены родители и брат. Они стоят, машут ему руками, призывая вернуться. Вместе с ними - Татьяна и Дима. По площади ностися Рони, смотрит вверх и лает, лает. Силясь встать, пойти к пилоту и попросить остановиться, чтобы помочь своему псу, он обнаруживает себя пристёгнутым ремнями, что не может это сделать. Тогда он, неверующий, пытается крикнуть через весь салон: "Рони! Рони! Любое зло должно быть наказано! Понимаешь? На-ка-за-но!", но звук его голоса не слышен, утопает в гуле колокола.
     Так и умер, как и многие другие, не сумев доказать миру свою исключительность, преданный женой и подругой, обманутый государством и обществом, уверовав в бюрократические уловки, житейские правила и законы, установленные вопреки Христовым Заветам, оставив лишь собаке возможность глубоко переживать свою смерть.


     Рони почувствовал, что может встать, лишь в клетке, куда его принесли,  положили на дощатый пол, и заперли на замок. Он был зол на весь свет.

     Когда лапы его окрепли, он стал носиться по тесной клетке, кидаться на решётку, на стены, грызть доски пола, рычать и лаять. Однако поднятый им шум не дал никаких результатов. Никто не подошёл, и не на ком было сорвать свою ненависть. Сквозь решётку по-прежнему виделась площадка, уставленная по кругу в два этажа так же  клетками разной вместимости, в которых скулила, выла, гавкала, билась и рвалась на волю настоящая собачья трагедия.

     Через какое-то время он вдруг смертельно устал и свернулся в углу, положив морду на лапы. Гвалт, поднятый им в собачьем питомнике, постепенно стих, только изредка со всех сторон доносилось поскуливание, ворчанье и возня. На дворе шёл снег,жёсткие крупиники проскакивали сквозь решётку, таяли на мокрых досках.

     Положение его было отчаянным. Приходилось смирять ся со своей участью. Однако здесь, лёжа на вонючем полу, он вдруг почувствовал в себе не только злобу, но и способность анализировать события, принимать решения. Вопреки всему в природе к ротвеёлеру вдруг пришёл разум, сравнимый с человеческим, и происшедшие за день столь стремительные события представились ему совсем по-новому! Неожиданно он со всей ясностью осознал, что стал жертвой случившейся с его хозяином длинной цепи несправедливостей и несуразностей, устроенных самими живущими в городе людьми, которых он прежде считал порядочными и добрыми. Теперь же они представились ему в своём настоящем, подлом обличии - Людмила, хозяйка квартиры, всю жизнь обманывавшая их с хозяином; тот стриженый, пахнущий репейником, из казённого здания, кто столкнул хозяина и унёс в неизвестном направлении; женщина, которую хозяин называл Мартой, всегда хотевшая для него зла; парень Саша, грубивший хозяину на бульваре; эти двое спасателей, посадившие Рони в клетку; пешеходы на улицах, пассажиры троллейбусов, жители домов и дети во дворах, служащие контор и медсёстры поликлиник, - весь мир представился ротвейлеру подлым, лживым, враждебным, и он готов был бороться с этим миром всеми силами своего нового существа.

     В вечерних сумерках подошли двое.

     - Этот?

     - Этот.

     - У-у, здоровый какой! На хрен он тебе сдался!

     - Будет кобельков выгуливать. прикинь?

     - Что прикинь?

     - Берта, зараза, кобельков жалеет. Манеру взяла: загрызёт, начнёт трепать, всю шкуру испортит не выделаешь!

     - Считаешь, что этот заменит Берту?

     - Что ты, в натуре! Посидит немного голодным - ещё как загрызёт! Ништяк, понатаскаем!

     - Ишь, зверюга... всё смотрит... Как же ты его назовёшь?

     - Какая разница? Пусть будет Тузик...

     Оба, со смаком выругавшись, рассмеялись.

     Вспомнив беседу спасателей в автомобиле, Рони теперь прекрасно понял смысл разговора подельщиков, то, что его хотят использоватьв качестве убийцы этих несчастных, собранных по всему городу псов, помещённых в так называемый "приют для бездомных собак"! Однако он ничем не хотел выдавать свои новые способности, поэтому просто лежал в глубине клетки, глядя на тени беседовавших, и даже не рычал.

     Ротвейлер теперь точно знал, что стоит только посмотреть в глаза любому, и тот сделает всё, что он пожелает; и, если он пожелает ему несчастье или смерть - будут и несчастье и смерть.

     Так он решил объявить людям свою скрытую войну.

     Наутро Рони проснулся от всеобщего собачьего оживления. Все клетки, которые можно было видеть из-за по-прежнему закрытой на засов той, в которой находился он сам, были настежь раскрыты, и их обитателям предоставлялась возможность погулять по обширному пространству двора. Кто ещё имел силы, выбирались самостоятельно. Других вышвыривали из клеток люди в спецовках. Посреди обширного двора горой было навалено еды. От запаха варёного мяса у Рони зашлось в желудке, несмотря на то, что оно явно отдавало псиной. Он приник к решётке, внимательно наблюдая за происходящим, безудержно лаял, оскалив пасть.

     Маленькие и средние, большей частью пушистые, но и гладкошёрстные, здоровые и больные, голодные собаки всех мастей и расцветок, толкаясь, рыча друг на друга, устремлялись к поживе, давились, рвали желанные куски.  Возле кормушки образовалась настоящая свалка. Среди всех выделялась Берта - огромная, чёрная, подстать Рони, сука такой же породы. Её клетку открыли позднее, и она помчалась что есть силы к кормушке, прямо в клубок голодных, озверевших сородичей, опасаясь, что еды не хватит. Послышался визг, и вот уже завязалась потасовка, снег вокруг кормушки обагрился кровью. Отшвырнув какую-то беленькую, мохнатую, Берта схватила другую - в чёрно-палевых пятнах. Скаля пасть, вертясь и кусаясь, та что есть силы сопротивлялась, но Берта быстро добралась до её горла, и она забилась на снегу в конвульсиях.

     Стая притихла. Многие, поджав хвост, постпешили прочь от кормушки. Только несколько псов - видно, новеньких - упрямо не хотели сдавать своих позиций, пятились, злобно склабясь. Берта принялась за завтрак, уже не обращая на них внимания. Подошёл служитель в спецовке, схватил окрававленную несчастную жертву за ноги, сунул в мешок. Один из новеньких ринулся было на служителя, но тот направил на него какую-то штуку, и пёс с визгом покатился по снегу прочь.

     Рони наблюдал всю эту картину, старательно изображая из себя остервенело-злобного и голодного пса. На самом деле, несмотря н голод, он мечтал, чтобы к нему подошел кто-нибудь из подельщиков, и, чтобы он мог заглянуть ему в глаза. Тогда точно Рони заставил бы его открыть не только клетку, но и ворота. Он точно мог бы повести за собой стаю сквозь огромный и вызывающе дикий город туда, где всем было бы спокойно, и они могли бы защитить себя от людского произвола. Он это чувствовал, и это чувство передалось собакам, которые в течение дня подходили к его клетке, с надеждой виляли хвостами в ответ на его ожесточённый лай. Даже Берта подошла к нему с виноватым видом, будто прося прощения за совершённое  убийство.

     Однако никто из служителей ни тогда, когда они убирали в клетках, ни тогда, когда ходили по площадке, складывая в мешки трупы умерших от ран и болезней, ни тогда, когда к вечеру стали вновь загонять собак за решётку, размещая в тоже время привезённое из города пополнение, - никто из людей в спецовках к нему так и не подошёл.

     Случай представился лишь на следующий день. Видно, Рони так много думал о своём плане заставить подельщиков открыть клетку и ворота, что они не могли этого не сделать.

     Подошёл один, в спецовке, от него пахло водкой, заговорил:

     - Что, Тузик, проголодался? Ничего: сегодня ты сможешь поживиться. Смотри сколько мяса. Всё твоё будет, только возьми!

     В самом деле, на дворе наблюдалась вчерашняя картина собачьей потасовки, с той лишь разницей, что там, слева, где не видно было железных ворот, доносились автомобильные сигналы и людская перебранка.

     - Ты что... охренел? - слышалось сквозь всеобщий гвалт, - Ты б пораньше ещё привёз...

     - Открывай ворота, бля..., мне ехать надо! Не то выпущу твоих гадёнышей к чертям собачьим...

     - Да, не могу я, ё-тть... щас кончится кормёжка, пущу...

     - Открывай, говорю... Ехать надо! открывай! Я не шучу...

     - Ты что, совсем охренел?! Обожди!..

     Тем временем тот, что в спецовке, сидя на корточках перед Рони, дыша на него перегаром, продолжал:

     - Задави этих хлюпиков, Тузик, что тебе стоит? Правда? Сейчас я тебе открою, только заберусь наверх, и открою...

     Рони удалось поймать взгляд парня в спецовке.

     "Сейчас ты мне откроешь, - подхватил он мысленно, тщательно следя за его зрачками, - Сейчас ты мне откроешь... только не забирайся на крышу... открывай прямо сейчас... здесь... сейчас... Открой же, только открой...",- думал Рони, не спуская с него глаз, не издавая при этом ни единого звука.

     - У-у, зверюга, - пробормотал парень, - хрен с тобой...

     Он провернул ключом замок, считая, что делает это незаметно, и ринулся было прочь.

     Реакция Рони была мгновенной. Ротвейлер выскочил из клетки и всей своей массой бросился на спину убегающего парня, вонзил клыки ему в шею, повалил на землю. Парень барахтался, хрипел, пытался выхватить что-то из кармана, но Рони давил и давил что есть силы, до тех пор, пока движения его перестали быть осознанными, и он затих в луже крови.

     Расправившись с подельщиком, Рони выбежал на середину двора, быстро сориентировался к раскрытым воротам, в которые ещё не въехал грузовик, и, увлекая за собой собак, помчался туда.

     Стая, сминая сопротивление людей, ринулась в ворота. Послышалась стрельба. Сражённые пулями, собаки падали, катились по снегу. Раненные вскакивали, мчались из последних сил вперёд. Снег смешался с кровью.

     Вдогонку им что-то кричали люди, и в этих криках слышались растерянность и животный страх.




                7
     В Москве шли чередой холодные и короткие, неласковые зимние дни. Что-то случилось, и никто не ведал, что это было. Смутная тревога витала над городом. Над Кремлёвской стеной тенями вставали хмурые тучи, проливались то снегом, то дождём, пробуждая в горожанах мрачные мысли о несостоявшемся прошлом и неясном будущем. Перестали радовать жителей  вызывающая роскошь городского фасада, блеск витрин и реклам, суета праздненств; если же выходили они на улицы в святочную неделю, то и развлечения воспринимали с тяжёлым сердцем. Всё вокруг стало казаться ненатуральным, вычурным, мишурным, перемешанным с горечью оскорбленной жизни, в которой вместо подлинных мыслей и чувств властвовали бумажные, и все проблемы решали деньги.

     В те дни среди прочих неутешительных сообщений в газетах промелькнула заметка: "НИЗВЕСТНЫЕ ПЕРЕСТРЕЛЯЛИ ЛЮДЕЙ И СОБАК. В районе Лосиного острова вчера днём произошла трагедия. Неизвестные вооружённые преступники расстреляли приют для бездомных собак. Как нам сообщили в следственных органах, чудовищно-жестокое преступление произошло около полудня. О происшедшем местная милиция узнала лишь через четыре часа от одного прохожего, слышавшего выстрелы на автобусной остановке, и решившего на всякий случай заявить об этом органам правопорядка. Приют находился в отдалённой части заповедника, о нём мало кто знал, он редко контролировался милицией. Это было на руку бандитам. Следователи, приехавшие на место происшествия, увидели страшную картину: все пятеро работников приюта, включая директора, убиты. Их тела валялись в лужах крови прямо во дворе среди двух десятков трупов несчастных четвероногих подопечных. Примечательно, что кто-то уже успел освежевать несколько собачьих туш и повесить шкуры на растяжках. Прямых свидетелей нет. Возбуждено уголовное дело"...

     Рони был счастлив: он вырвался на свободу! Он мчался на всех парах подальше от этого ада, где стреляли, где была опасность, царил обман, где люди не думали ни очём, кроме наживы, и потеряли совесть и честь. Он мчался, чувствуя, что вся стая - оставшиеся в живых - бежит за ним, следуя неповторимому, непостижиомму, завораживающему чувству, которое он влёк за собой. Он мчался, каждой частицей своего тела ощущая, что теперь он не один, что с ним рядом летит Берта, и он слышал её настойчивое, сильное дыханье поддержки. Он мчался, зная совершенно точно, что приведёт своих спутников в то место, о котором ведал только он, и что там, среди леса, в пещерах, раскопанных несчастными людьми, им будет безопасно и вольготно! Теперь он мог быть уверен, что оттуда, из тёмной чащи, они начнут мстить, мстить и мстить людям за их ложь и корысть, за подлость и вечное предательство!

     Обустройство длилось недолго. Пещера, в которую привёл Рони своих соплеменников, смогла вместить всех. Те, что поменьше, смогли расширить лаз, ведший всё глубже, в просторное, сводчатое пространство, стены которого непонятным образом люминесцировали. Было относительно светло, кое-где даже виднелась кладка из кирпича. Из древнего колодца в самой отдалённой и  затемнённой части пещеры можно было попить воды. Питались поначалу крысами и мышами, имевшимися в изобилии и шмыгавшими повсюду, но, постепенно они страли исчезать, и надо было искать новые способы добычи еды.

     Стая  безусловно признала в Рони лидера, в ней было много небольших, пушистых, очень домашних, только-только оставшихся без хозяев, с трудом переносивших обрушившиеся невзгоды псов, были и средних размеров особи, более сильные и не очень-то дружелюбные. Но, все они без исключения теперь доверились ротвейлеру, и никому больше. Если б они могли говорить, они бы рассазали ему все те трагические истории о том, как попали в приют для бездомных собак, как был у них в жизни дом и комфорт, и относительно сытое существование, и как однажды их захлестнули проблемы человечьей стаи, и они оказались выброшенными на улицу!

     Среди всех выделялся Ушастик, шустрый и любознательный, белой масти, это он первым полез в узкий лаз, стал подкапывать, чтобы собаки могли пролезть в большую пещеру. Хозяйка его перестала ходить на шумные митинги, пристрастилась к спиртному, содержала его в своей замызганной вонючей квартире, забывала кормить и выгуливать, каждый день приводила приятелей, которые напивались с ней вместе. Преданный Ушастик долго терпел лишения, забивался под кушетку, пережидая очередное нашествие гостей, иногда сквозь открытую дверь удавалось выскакивать на улицу, погулять во дворе. Но вот как-то раз он решил сбежать насовсем, долго слонялся по городу, и его подобрали в подземном переходе, посадили в клетку.

     Счастье Колли состояло в том, что её густая шкура не стала воротником какого-нибудь пальто. Пробудь она в приюте ещё недолго, и это бы случилось. Хозяева Колли решили уехать за границу, продали квартиру, имущество, рыдая сдали её в питомник. Колли по-прежнему ждала, что вот-вот они снова возьмут её к себе, подолгу сидела возле пещеры, с надеждой вглядываясь в огни города, до тех пор, пока Рони не загонял её в нору.

     Поджарый слонялся с нищенкой в метро. Каждый вечер к ним подходил какой-то человек и отбирал часть собранных за день монет. На оставшуюся часть нищенка покупала Поджарому что-нибудь поесть, а самой не хватало. В такой обычный день, когда они уже собирались было ехать к себе домой, в подвал полуразрушенного старого дома, нищенка так ослабела, что ей стало плохо, и она упала без сознания.