Затерянный мир

Ярослав Двуреков
ЗАТЕРЯННЫЙ МИР
 

Сегодня мне исполнилось тридцать лет. Стукнуло. Отеческий подзатыльник времени. Ни чему, впрочем, не обязывающее напоминание. Время есть время, жизнь есть жизнь. Пусть будет тридцать. Я снова один. Тишина и одиночество, отвоеванные у суетного мира, заученным движением творящего свои рассветы и закаты, ежедневные судьбы и повседневные трагедии.

В этом большом городе на холмах, у великой русской реки я не успел обзавестись новыми друзьями, а радушие и гостеприимство старых, которые перебрались сюда несколькими годами раньше, уже основательно проверил на прочность. Впрочем, я давно мечтал о хорошей порции неразбавленного одиночества. Это стало одной из причин моего поспешного бегства сюда, на холмы. Там, в далекой и тихой провинции, я порядком оброс как корабль в дальнем плавании, ракушками и водорослями множества беспорядочных (и порядочных, конечно тоже) знакомств; ненужных и обременительных обязательств, зачастую мною не данных, а как бы самих собой разумеющихся; условностей, обстоятельств, и множеством мерзостей и пакостей, неизбежно возникающих при чрезмерной оседлости. Возможно, я перегибаю не слишком эластичную палку причин и следствий. Может быть, я просто бежал от самого себя, оттого, что где-то там, внутри меня, тоже что-то застоялось и превратилось в темное болото,  с кувшинками и лягушками. Каждый день запрограммирован, каждая встреча предсказуема, знакомства исчерпаны.

Чего-то из прошлой жизни было жаль: оставшихся там друзей, добрых знакомых, нескольких любимых улиц и женщин. Я прожил там пока еще большую часть своей жизни. Там вырос. Но я вырос из этого милого города, как из застиранных и линялых детских штанишек. Вероятно они, эти короткие штанишки прошлого, сколько-то еще будут лежать в шкафу воспоминаний, все более пропитываясь запахом нафталина уходящего времени. Как заметил Поэт:

...Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины
Взгляд, конечно, варварский, но верный"...

Что ж, пусть руины. На руинах снова поднимаются города, на них и мне предстоит построить новый город, новую конструкцию своей жизни. Создать, обустроить, пустить корни в глинистую почву этих берегов. Прижиться, привыкнуть и снова все бросить и сбежать, не оглядываясь, как только в теплом воздухе у нового очага появится сладковатый запах трясины.

Тот же Поэт сказал: "... Развалины - есть праздник кислорода...". Отчасти и это причина, моего перелета на юг. Захотелось подышать немного в одиночестве, спокойно, не отвлекаясь разобраться, наконец, в себе и устройстве нашего не слишком совершенного мира. Ни много, ни мало постичь - мировое устройство. Каково? Такой я есть. Суть мирового устройства - это мой масштаб. Нет, я не пьян, и душа моя не больна, скорее я болен ею.

Замечу, что белое ерничество и стремление из хорошего сделать лучшее - мое кредо. Правда, первое мне удается значительно лучше, и чаще. Теперь вы знаете обо мне достаточно для поспешного ухода. Но не спешите. Будем знакомы. А уйти вы сможете в любой неподходящий момент, дверь не заперта.

По случаю торжественному, и оттого, что меня все равно никто не видит, я устроил праздник для души - предался созерцанию и размышлениям. Спокойное течение мысли - тоже движение. Возможно, внешне это выглядело праздностью и бездельем. Я полулежал на диване, закинув руку за голову, докуривал свою предпоследнюю (что немного огорчало) сигарету и пристально смотрел на запыленную лампочку под желтым потолком. Сгущались сумерки. У правого виска вкрадчиво тикали часы. Бомба!

Какой-нибудь вальяжный  дизайнер назвал бы мою квартиру "Гимном минимализму". Однако я просто люблю воздух, много воздуха и свободного места. Это объясняет аскетизм и внешнюю простоту моего жилища. Архитектурные концепции - не мой удел. Еще больше объясняют скромность моей обители "временные" финансовые затруднения. Хотя, это не суть важно. Минимальное благоустройство здесь я провел. Конечно, не президентский номер, но уже не тот "клоповник",  который я почти даром снял здесь, у черта на рогах. Будка бродячего пса. Район далекий - окраина, чистый воздух. И тихий. В смысле, могут убить, и никто не услышит. Такие районы называют "спальными". И действительно, жизнь здесь протекает как во сне. Бесшумно (за вычетом традиционно бурно отмечаемых дней получки) и незаметно. Зато - природа! Синие холмы, поросшие редким сосняком, песчаные откосы в извилистых и узловатых венах тропинок, небольшие частные домики, с резными и крашенными обязательно голубым наличниками и ставнями. Зимой - снегу по самые крыши, весной - грязи по колено. Пасторальный пейзаж. По ночам воют волки, а по утрам кричат петухи.

Квартиру я снял у премилого отставного армейского майора. Он навсегда остался офицером не существующей более страны, привыкшим "стойко переносить все тяготы и лишения" своей, теперь совершенно пустой жизни. Для стрельбы из пушки необязательно иметь тонкий художественный вкус, гуманитарные познания, способность к житейской гибкости мышления и действий. Идеал формы - расчерченный полковой плац. Он был лишен карьеризма, хитрости и изворотливости; его наивность поначалу подкупала, но потом начинала раздражать. Он вышел в отставку майором и навсегда им остался.

Он позвонил и предложил встретиться в среду, "в тринадцать ноль-ноль" для осмотра "жилого помещения" и "привязки ориентиров". Квартира, действительно точно соответствовала его неуклюжей уставной формулировке "жилое помещение", и была выдержана в стиле классической казармы. Майор не утруждал себя избытком деталей, ценность любого предмета в его жизни определялась единственно наличием этой вещи, и нисколько - ее свойствами. Интуитивный акмеист. Хотя вряд ли ему знакомо это слово. Он говорил: "Здесь у меня шторы". Шторы представляли собой кусок дешевой материи, прихотливой геометрической формы, аккуратно сложенной на широком подоконнике. Форму "штор" только очень издалека можно было бы назвать прямоугольной. "Захочешь - повесишь. Гвозди можно вбить прямо в раму".

"Там я покупаю еду" - сказал он, когда мы вышли на улицу, и он, вышагивая строевым по хлюпающей весенней грязи, указал на пестреющую щербатым красным кирпичом двухэтажную постройку, в первом этаже которой двумя металлическими, одинаково уныло-зелеными дверями обозначался магазин. Вывеску, очевидно, сочли архитектурным излишеством.

К концу недели я привез на такси две дорожные сумки, - все мое имущество, наполовину состоящее из книг, и принялся за освоение необжитых земель. Дом был о шести подъездах, причем последний из них имел номер пять, а первый, в котором еще работали отделочники - видимо, был нулевым. Или самым первым.

Эту высотную крепость строили для военных, уволенных на пенсию из гарнизонов в одной из обретающих демократическую свободу, молодой и условно-признанной республике, местности вынужденного присутствия "русских оккупантов". Лишившись утреннего развода, полкового знамени, скупой однозначности военных приказов и бивуачной жизни, лишившись даже страны, которой они присягали на верность, "оккупанты" получили взамен нищенскую пенсию и право бесплатного проезда в трамвае. Они получили и нечто большее - свободу от военного формализма и тесной портупеи. Но, как выпущенные на волю из зоопарка беспечные питомцы, лишенные от рождения надобности выживать и бороться, многие оказались неприспособленными к жизни, в стремительно меняющемся современном мире. Или пока еще не могли сориентироваться, уловить ритм и направление общего движения. Мир сильно изменился со времен их поступления в военные училища, с момента, когда решения принимались исключительно по уставам, когда жизнь допускала лишь два возможных варианта - друг или враг, свой - чужой и проч., а формулировка вроде: "не более чем друг, не менее чем враг" - вызывает только один отклик: "Не по уставу!".

Многие "господа офицеры" стремительно спивались и опускались, шли на дно, как взорванный линкор "Новороссийск", утягивая за собой издерганных жен, и нервных детей. "Есть такая работа - Родину защищать", к другой они не привыкли. Те, кто сумел выплыть, наладить гражданский быт, найти работу, сделались изгоями в этом тесном периферийном мирке. Был здесь и третий социальный слой, "пятая колонна" - "вольные художники", вроде меня. Таких не звали пить дешевый портвейн, и обходили, как пустое место, во время угарного, и, в общем, вялого мордобоя, случавшегося обыкновенно после особенно обильных возлияний солдат удачи. Атрибут безысходной, выцветшей и слабосильной злобы на весь это мир и себя, непутевых.

Исключением был лишь один, кажется полковник, летун, наряжавшийся в свой потасканный синий китель, будучи основательно "подшофе". Завидев меня, он бросался наперерез, и принимался "учить жизни", обильно пересыпая свою бессвязную речь бранью, но слова его звучали фальшиво, говорил он как будто по инерции, словно это была привычная, и наскучившая до смерти работа. Содержание его программных речей почти не менялось, и я, пожалуй, даже не вспомню ничего из них кроме стандартного начала: "Вот ты, сукин сын! Нет, ты мне скажи...".

Была у него еще одна пьяная привычка, поначалу шокировавшая жильцов - "приняв на грудь", а его доза была младенческой, со своими жалкими остатками печени он пьянел моментально, - он выходил во двор, где в скромном палисаднике о двух чахлых сиренях "рос" фонарь на бетонном столбе и, нисколько не смущаясь, в любое время суток отливал на этот самый столб. Это его и погубило, что-то замкнуло в электрической коробке. Когда собутыльники, хватившись его, вывалили толпой во двор, полковник был уже мертв.

Когда я понял, куда попал, с кем придется делить одну крышу высоко над головой, и ненавязчивый комфорт безликого многоквартирного дома, было уже поздно. За квартиру я уплатил на полгода вперед, поскольку мой "хозяин" отбывал спасать семейную жизнь, и скоро вернуться не обещал, а деньги, привезенные с собой, кончились. Впрочем, я скоро привык. Ко всему привыкает человек, когда у него нет другого выхода. Да и дома я, скорее редкий гость, чем хозяин. Когда от переизбытка вольного воздуха и мыслей у меня начинает кружиться голова, ухожу гулять. Либо "в город", на ярмарку тщеславия, либо на сырую и зябкую набережную - причал одиночества и пока еще не сбывшихся надежд, или болтаюсь до полного окоченения по улицам большого города.

Сигарета безнадежно кончилась. Раскаленная спираль лампы оставляла бело-синие блики в глазах, туманила очертания и цвет окружающей действительности и помогала отвлечься от всего на свете и сосредоточиться на главном. Это один из моих методов. Ясновидение ослепленного. Электрическая медитация. Признак времени. Изобретение Яблочкова, помноженное на коммерческую сметку Эдисона, из заурядного бытового прибора превращается в символ. Дедушка Фрейд отдыхает. Спросите современного обывателя: "Что есть свет?". В девяти случаях из десяти его неизощренное сознание нарисует эту стеклянную колбу с раскаленной спиралью внутри. Прогресс. Исключительно технический.

Я раскурил последнюю сигарету и бросил пустую пачку на пол. Она проскользила до угла, и заняла почетное третье место, составив с двумя не менее пустыми классическую во многих отношениях троицу.

Не подумайте, что я живу в вечном беспорядке, характерном для жилищ многих временно и постоянно одиноких мужчин. Завтра, мое земное пристанище будет сверкать, и искриться, образно говоря "от мачты до киля". А сегодня просто жаль тратить на это бесценное время. Казаться лучше, чем я есть, не в моих свойствах, к тому же вряд ли кто посетит сегодня старого волхва.

Однако я ошибся. Хлопнула входная дверь, и в мою тихую гавань ворвался шторм. Торнадо и снежная буря в одном лице. Это Маша, моя недавняя и пока единственная знакомая из туземцев. Здесь, в краю далеком, ставшая мне женой и сестрой.

    - Привет! С днем рожденья! - Она, как кошка, с разбега бросилась на мою впалую грудь, устроив локальный снегопад из недр своей пушистой шубы. - Луч света пришел в темное... и прокуренное - поморщилась она -  царство! Здравствуй Царь!
    - Привет, Царица!
    - Я пока еще только принцесса. - И ее губы коснулись моих.
Холодные снежинки таяли на моем лице.
    - Скажи царь, а по что крепостные ворота не заперты?
    - А зачем? Дверь в пещеру гражданина не нуждается в сезаме. К тому же у меня нет врагов. Они не перенесли разлуки, отсутствия писем, и умерли от тоски в страшных муках. Из-за моего равнодушия к ним. Да, нехорошо получилось. А для друзей моя дверь всегда открыта.
    - Ты когда-нибудь разговариваешь серьезно?
    - А разве можно серьезно разговаривать с женщинами?
    - Что, нет?
Я сотворил печальную мину и с нотками сожаления в голосе ответил: "Нет...".
    - А с кем можно?
    - С Богом, наверное... Еще с самим собой.
    - Хам.
    - Совершенно верно.
    - И за что только я тебя люблю, глупая?
    - А глупость - это вообще женская черта.
    - Женщины глупы, а мужчины?
    - В большинстве своем - эгоисты.
    - Ты тоже?
    - Нет.
    - Правда?
    - Нет. Не "тоже". Я просто Эгоист.
    - И что же такого исключительного в твоем Эгоизме? - Она сделала ударение на "твоем".
    - Это долго объяснять...
    - А я не спешу. Просвети меня несчастную и глупую девушку.
    - Видишь ли, мой эгоизм на самом деле так можно называть только весьма условно. Это, скорее, солипсизм.
Она сделала большие глаза и с легкой улыбкой переспросила: "солипсизм?".
    - Да. Сейчас объясню. Ты стоишь и смотришь на меня и что ты видишь?
    - Как что? Тебя.
    - А я, стало быть, вижу тебя?
    - Ну да! А кого еще ты можешь видеть? Здесь никого больше нет!
    - Ответ неправильный. Ладно, сформулируем по-другому. Присядь. Я вижу тебя, но кто ты? Точнее, что ты?
    - Ты нездоров? - Она коснулась моего лба своей прохладной ладонью.
    - Слушай дальше. На самом деле, все, что меня окружает, точнее,  как мне кажется, находятся рядом со мной, может вовсе не быть реальным, может быть чистейшей иллюзией, которая всецело совершается и находится лишь во мне. Может быть, я единственное существо в этом мире. А может быть это единственный мир в моем существе. Хотя, скорее, нет на самом деле ни меня, ни мира. Или напротив, нас очень много, но мы, как параллельные прямые почти не пересекаемся.
    - Почему почти? Параллельные прямые никогда не пересекаются! - Она нахмурила брови. - У меня по геометрии четверка была.
    - Пересекаются - пересекаются. - Успокоил я ее.
    - Ты меня совсем запутал. Я напугана и растеряна. Ты мистификатор и любитель запугивать своими измышлениями невинных и доверчивых принцесс.
Мы поднялись, я помог ей снять шубу.
    - Позвольте мантию, Ваше Величество?
    - Охотно.
    - Ты мне все объяснишь? Это абсурдно, но, я бы сказала, любопытно.
    - Объясню. Только, боюсь, ты еще больше запутаешься.
    - А ты меня распутаешь.
    - У меня есть кофе. - Я оставил свои "мистические измышления".
    - А у меня - шампанское. И торт. И еще кое-что.
    - А у нас на кухне газ. И еще водопровод.

Пока я варил кофе в видавшей виды гнутой турке, Маша водрузила на стол торт и бутылку шампанского. Навела порядок, и расставила приборы. Кофе сварился. Настал торжественный момент. В подарок я получил блок любимых сигарет (Маша, ты - чудо!) и "сто поцелуев принцессы".

Мы сидели друг напротив друга, и пили шампанское, смакуя холодные колючие пузырьки. Мой "луч света" весело и беззаботно болтал о том - сем, поминутно перескакивая с темы на тему. Как я не старался понять, что связывает ее переживания по поводу экзамена по экономической истории с тем, что, добираясь ко мне, она полчаса прождала трамвай; а непунктуальный трамвай с фактом недавнего замужества ее подруги, а его, в свою очередь с передачей про грядущие планетарные катаклизмы по "телеку", но оказался бессилен. Женская логика. Генератор случайных чисел. Я молча слушал одобряюще улыбаясь. Я вообще приятный собеседник.

Когда моя любезная вспомнила о виденном недавно "чудненьком" креп - (кажется) - шифоновом платье,  внезапно весь дом погрузился во тьму.
    - Что это? - Спросила она об очевидном.
    - Это? Свет погас. Тайные силы электричества. - Предвосхитил я следующий вопрос.
    - Что будем делать?
    - У меня есть полсвечи, сейчас зажгу.
Мы допили вино.
    - Скажи мне что-нибудь. - Тихо попросила она.

Пламя свечи дрогнуло от ее дыхания. Неверные тени заплясали по темным стенам. Мы неотрывно следили за оранжевым язычком пламени. Каждый думал о своем. Я молчал, мне не хотелось нарушать очарования тишины и огня словами.

Пространство сузилось до этого небольшого, озаренного свечой, отвоеванного у тьмы пятачка света. Весь мир сосредоточился здесь, вокруг горящей свечи. Мы вдвоем стали всем миром. Больше нет ничего. Только мы, две души, бегущие одиночества, безразличия, холода. Две души, творящие новый бесконечный мир из пламени свечи, прикосновения рук и молчания, которое больше и искреннее всех слов.

Внешний цинизм, повседневная ложь, маски и позы, образующие мощную броню, панцирь, необходимый для существования в холодном, жестком,  а подчас и жестоком мире, стали условностью, обузой, атрибутом того внешнего мира, освещенного электрическим светом.  И пали к ногам. Остались вовне, в холодном и черном космосе, за кругом теплого света живого огня.
    - Давай потанцуем? - она поднялась, увлекая меня за собой.
    - У меня нет радио, нет музыки.
    - Музыка не нужна... Я буду петь...

Она положила руки мне на плечи и прижалась ко мне всем телом, полушепотом напевая старинную песенку. Мой  английский, с "рязанским" акцентом диссонировал с ее отточенным и безупречным произношением. И, поскольку, певец я неважный, я стал изображать барабаны.

...Some dance to remember, some dance to forget... Песня неожиданно оборвалась на полуслове; смолкли барабаны, - наши губы встретились, мы остановились. А мир продолжал вращаться вокруг нас, вокруг нас, своей новой оси, стремительно набирая обороты.

И смешалось все. Свет и тьма, твердь и хлябь, земля и небо. И закружилось, наполняя вечную ночь музыкой любви. И образовался новый мир. И устройство старого стало безразличным...

2001.