Дневники - 1985

1 января 1985
23:00
Когда сильней горел?

Когда впервые руку отдала тебе на волю?

Когда от губ ее впервые онемел?

Или когда горел от боли

за то, что песню до конца с ней не допел?

2 января
А Клару мы вспрыскивали дезодорантом — чтобы не воняла.

Вернулся из "похода". Не скажу, что ни с чем. "Чуйства" так и выплескиваются. Неужели опять бессонная ночь впереди?

6 января
Сдал английский — 5. Сдавали Червяковой. Все уже было решено заранее, I mean the marks. Olga, Slava and I have got A"s. But it was not so easy to pass the exam as it was with Stella.

Nataly gave back my translation of "Three Fat Women" with words "I like it but it needs some brushing. Do it then I will give it to a professional". А я уже почти не думаю о переводах, забросил эту затею. Впрочем, объявления с адресами переводческих организаций вырезаю из газет, собираю.

Читаю John Steinbeck — так нравится! Вот вчера на работе — надо готовиться к экзамену по сов. литературе, а я читаю "The Pastures of Heaven" — довольно далеко от советской литературы и — мне кажется — так же высоко.

Но сегодня взялся таки за учебник. При этом читаю и обижаюсь за тех, о ком все там написано уважаемыми проф. Метченко и Петровым.

Тане не звоню — к чему?

На Москву напала зима по настоящему – ударила ветром и снегом – все в кружащейся пелене метели. В автобусе слышу: “…а я люблю такое – хоть понятно, что надевать, а то что же это за зима – то ли лапти, то ли шубу!”

Замечаю, что многое упускаю, не записываю, — не могу записать, трудно уловить, заключить в слова все мысли, все чувства. Так было вчера со Славиком.

Пришел какой-то “товарищ” Эджаза, сидит напротив меня, балбес, ждет. Хотя ему делать ничего больше не остается, как ждать – он из МАДИ – а это на другом конце Москвы. Вспоминаю свои поездки к Тоне, м. Сокол. Теперь , опять же – Медведково. Впрочем, в Медведково – все, хватит (а про себя думаю – а может, все переменится (а про себя думаю: я то ведь этого не хочу, так зачем (а про себя думаю – а пусть она соглашается на “making love” – I will not object). Да и на Сокол я больше не езжу – Тоня уехала по распределению, куда-то под Красноярск – и Лена, милая Лена – нам тоже не по пути. А что, если сегодня отправиться в тот бар, у “Польской Моды” – недавно я застал там прешумную компанию неких молодых девиц – были и в моем стиле (I mean for my high). Так я забыл про моего балбеса – сидит, глаза вылупил на меня – я ему поставил ABBA – он послушал-послушал и ушел. Сказал: “Может, он в 9 блоке – пойду узнаю”. Я говорю: “Сходи, узнай”. Вот он вернулся – я ему поставил Hits-84, венгерский диск.

Начинать надо с рассказов – попробовать – будут ли печатать. Потом уж – за роман. Вот думаю, а что писать-то? – что я знаю, чего не знают другие? И вот сейчас (почему и пишу это) подумалось: может быть, прописать философию Славика, его мироощущение – его эгоизм – чем он плох. Поспорить с ним, подумать, сравнить со своим эгоизмом – подумать, серьезно подумать. Вот ведь какая штука (и сейчас, читая Стейнбека – такие же мысли) – самое главное для человека – ощущение счастья, стремление к нему – все остальное – выдумки философов. Моя беда – слишком много всего начитался и вот сейчас боюсь, как бы мой рассказ не был повторением “Племянника Рамо” Руссо.

И тем не менее, тема интересна, и самое гное –неоднозначная ли поаботать. Можететь могих, да мне су не редно серьезноазмысить – а то ведюсь тлько, что ничее понмаю вокруг – исть эа мешает жить.ать, наверное, следует с самого начала – просто рассказывать о своем друге, о взаимоотношениях с ним, о спорах, о совместной работе, о житье в одной комнате. Сейчас подумалось – может, начать с его смерти. Так мол и так, узнал о его смерти и начал “сквозь слезы” все вспоминать (здесь и Горький, и Высоцкий – сразу!)

Сейчас понимаю, что важно каждую минуту контролировать свое поведение – в том смысле, что анализировать любое влияние на себя – кому это нужно – и это больше относится не к отдельным людям.

9 января 85
Успел сдать “Литературу”. Карпов послушал-послушал: “Давайте зачетку – достаточно”. Радостный вышел – думал – зайти в 265-ю – там, кажется работает девочка, которую я видел в столовой – решил, что слишком много будет радостей на сегодняшний день – не пошел. Решил посмотреть зачетку – а там: “Хор.” Опечалился. Ну, ладно. С горя поехал в бассейн. Следующий – синтаксис.

Но сел я за дневник все не по этому. Сон я видел – такой сон!

10 января 85
Вчера на работе сочинял слова для “Венеры”. Вот что у меня получилось:

Я был тогда совсем дурак.

В кафе сидел я просто так.

Ты шла по улице одна —

Я чуть не выпал из окна!

О, Клара!

Ты меня очаровала!

Твои джинсы, твои клипсы,

Кепка твоя!

Уже не я хожу с тобой.

Уже не ты — цветочек мой.

Уже я не такой дурак —

В кафе сижу не просто так!

  наши встречи

твои губы, твои плечи

Ноги твои!

Здесь нужен еще один куплет – в середину.

Вчера еще пробовал переводить “Breakfast”. Еще – репетиции к 7 февраля. Вчера и сегодня. Но сегодня не было репетиций. Отложили на субботу. Интересно, если меня увидит Вася.

Со Славой играем в молчанку.

Вообще – я большой вредина.

Сегодня вечером проявил акт деградации – пошел в бар, что рядом с “Польской Модой”. Зашел, не раздеваясь, в подвал, осмотрелся, прошел к одному из столиков у стенки напротив барменной стойки, снял куртку, разбинтовал шею и скинул мое новое кепи, приобретенное намедни в Юго-Западном универмаге за 7 рублей. Подошел к бару. Молодой человек, плотный, с физиономией именно бармена как раз расстанавливал бутылки и свои премудрости (было 7 часов — видимо, бар только что открылся). Я подождал, когда он приготовит 3 коктейля одному парню и обратился ко мне. Взял шампанское. “Со льдом?” — Со льдом. Сел. Выпил и ушел.

Купил сегодня Дюрера – сборник репродукций на итальянском – 10 руб. отдал. Не видел, чтобы мама Оли выбила чек – ну ладно.

К синтаксису совсем не готовлюсь – такая нудная наука!

Еще 14-е, наверно.
С работы принес:

Притворяться, ждать, надеяться – не будем!

Разве мало было грустных буден

Перед праздником, который не пришел?

Не жалей же этот месяц-студень

Пусть другой смелей ударит в бубен

Для другого пусть слабее будет шелк!

Прочитал это Славику – он не понял, — я понимаю – но мне нравится – тем, что каждое слово – верно, мое, не врет – правду говорит. И мне все равно, поймут ли его другие – это мое, личное, для меня.

Сегодня весь день – провел для себя – делал только то, что хотелось делать. И здорово – вот если бы так все дни проводить! Всю жизнь!

И гитара – так любопытно – как мальчишка – вцепился в нее, и грызу струны до синевы на пальцах, до боли в кистях.

Не хочу писать ничего о том, что читаю, что смотрел в кинематографе – мне стало казаться, что не это главное в жизни, не это (в большей степени) должно волновать – а творчество свое, свое, а не чужое. Надо самому пытаться творить.

Ночь, кажется, 20-е.
1. Во всяком случае, если уж нет сил бороться, то хотя бы не мешать другим людям.

2. Первое – жизнь. Ее не должны заслонять ни книги, ни кино – это вторичное.

 

предположительно январь 85
Всем, всем, всем!

Всем народам всех звездных систем!

Всем лунатиками марсианам

и трехногим на Альфа Центавра! Славка Новиков с планеты Земля Требует внимания.

Все ли принимают уверенно?

Кто там глушит эфир на Венере?!

Ну, теперь — в норме?

Пожалуйста, тов. Новиков!"

Простите, граждане Вселенной, что оторвал вас от дел. Хотел поделиться своими мыслями с вами, — думалось — помогут они, эти мои мысли нам — лучше будем жить. А тут вот, пока думал, как лучше сказать, покрасивее, и растерял их, эти мысли. Да, если подумать, глупость одна, так что уж извините за беспокойство, виноват перед вами".

2-вадцать какое-то января 85
Сегодня друг друга назвали г….. Приятно! Хреново получилось – ведь неплохой Славка человек, зачем же на него желчь выливать? Ну ладно, проехали. Сейчас – образцы вежливости и учтивости. На будущее – надо быть выше обид. Ведь ничего хорошего не получится!

27 января 85
Воскресенье.
А может быть, это правильно – так нужно – уголки серые, пальто серое, все серое, т.к. нужна пока не форма, а содержание – вперед – содержание!? Так и в литературе – двигают Маяковского, а не Беллу А.?

29 января 85
Новый вариант Клары:

КЛАРА

 Я был тогда совсем дурак.

 В кафе сидел я просто так.

 Ты шла по улице одна —

 Я чуть не выпал из окна!

О, Клара!

Ты меня очаровала!

Твои джинсы, твои клипсы,

Кепка твоя!

  Тебя догнал, сказал: "Привет!"

  Ты улыбнулась мне в ответ.

  Я пригласил тебя в кино —

  Последний ряд. И было там темно.

О, Клара!

Тебе купил билет недаром!

Твои плечи, твои губы,

Коленки твои!

  Уже ты ходишь не со мной.

  Уже не ты — цветочек мой.

  Уже я не такой дурак —

  В кафе сижу не просто так!

Но Клара!

Ты слышишь, Клара, мою гитару?

Это, Клара, не гитара,

Это — ты, Клара, ты!

4 февраля 85
вечер.
1. Два Толстых – “Война и мир” и “Хождение по мукам” – две эпопеи.

2. Правды нет – есть субъективные мнения, что хорошо и что плохо.

3. Прошлое дежурство.

4. Вчерашний бар.

5. Сегодняшняя репетиция.

5 февраля 85
1:00
Думаю печатать третий номер “Идиота”. Материал есть. Из типографии пока не выгнали.

Вообще страдаю от одиночества – ночью не сплю, горю, днем хожу, как чумной, к вечеру наливаюсь животным желанием женщины. Весной пахнет.

Об этих Толстых я что хотел сказать-то: Взять героев: Андрей Болконский – Рощин, Безухов – Телегин. Нет? А Наташа Ростова – не современная А. Толстова Даша. Скажете – куда девать Катю. Да Катя и Даша – сестры, можно сказать – один человек – они и не различаются сильно, разве что возрастами и всем отсюда исходящим. Кажется – второй хотел переплюнуть первого.

Кажется, ничего не писал о Лене. Да и писать почти нечего, одни надежды, да и то прикладного характера.

Еще бы написать про Любашу и Ниночку – но тут польется такая пошлость, что и писать стыдно. А впрочем, поэму о самках я уже начал – той же ночью – надо бы продолжить – встало на самом подступе к основному материалу – никак не идет пока. Оставил. А надо бы продолжить.

Слушаю Эдип Пиаф. lang="EN-US" style="mso-ansi-language: EN-US"> Je ne regre dan rien. Надо учить Frances. Вспоминаю того мужика, в полосатом свитере: “Кто это? – Ты знаешь его? – Кто ты?” – “Никто”. – С деньгами, сволочь.

С прошлого дежурства:

Я выходил сегодня на охоту

Да, на охоту, я – самец.

Я в эту пьяную субботу

На самок навострил конец.

Я их повадки плохо знаю

Но тело просит — я иду

На улицу, на случай полагаясь,

На счастье, или на беду.

Панель светла от ярких фонарей

Народ валит из ресторанов кучей

Тепло не для московских февралей

Что ж, для охоты подходящий случай.

Ну вот и первая — не я их выбираю

Они мне сами предлагают хвост

Она идет не спешно, чуть шатаясь

Мой замысел довольно прост

“Идея есть — распить бутылку на двоих!” —

Она тягуче поднимает очи:

“А что в бутылке этой?” — говорит.

— Нет, водку я люблю не очень”.

....

….

….

(до конца)

9 февраля 1985
14:00
  Сижу на уроке русского языка, на подготовительном факультете, в группе ПП-76. Вместе с Шишканом. В группе на третьей паре — двое студентов — латин Луне и араб Ахмед. Позднее подошла Майра — наша однокурсница. Нас встретила преподаватель-женщина лет сорока, в синем шерстяном платье, в очках. Мы с Шишканом, перебивая друг друга, объяснили наш визит — они ничего не имела против. Заняли места у окна, в углу. Стали слушать.

Преподавательница, к моему удивлению, начала объяснять нам, чем они тут без нас занимались. Рассказала, что они на первых двух парах изучали какие-то глаголы, еще что-то. Почти что извиняясь, объясняла, по каким причинам сегодня на занятиях только двое студентов. Я уже собрался ее извинить, но она наконец, перешла к уроку. Я то считал, что на нас ей никакого резона обращать внимание.

10 февраля
23:40
Вернулся с Волхонки. Пил чай с Леной. Она угостила меня рыбой, потом колбасой и капустой. Хорошая девушка. Ее рассказы про радио, про себя, про своих “женихов”, ее странность с кольцом – этим она так походит на Наташу! А этого я как раз и не хочу. Не хочу, но от Лены не отрекаюсь – пусть будет дружба – разве я не верю в дружбу? Но вот что интересно: мое воображение, когда я даю ему волю – допускает такие миражи, что утром полон решимости так и действовать, как нафантазировал – но когда вхожу в реальный мир – все мои мечтания разлетаются в дым, как это было сегодня, с Леной. Шел к ней в расчете на острые ощущения, но обернулось все совсем не так – она, во-первых, больна, а потом начала говорить, что она не такая, как некоторые девочки, и еще рассказывала про какую-то родню – ну не подступись, ни намека на развязанность. И это все при ее доброте и приветливости. Хотя за этот вечер мы стали гораздо ближе, в обоих смыслах. Меня еще смущает моя близорукость – а ведь уборщицы наверняка обо мне сказали ей – “в очках парень”.

Вот это интересно – что это такое – мои мечты, фантазии ночные – какой в них вред и есть ли он, и как он мал, и есть ли бред, какой обман (это уже просто ради рифмы).

Сегодня получил от Панина письмо, адресованное мне и Бурковскому. Отослал ответ. Когда покупал марки, увидел марку с нашим УДН. Купил 25 штук. Одну наклеил на ливийский конверт, одну подарил Лене, одну вот наклеил для наглядности в дневник. Остальные, я думаю, тоже в дело пойдут – понравилось на почтовые отправления клеить марки – вообще, где только возможно. А в чем еще радость жизни? Кроме животных потребностей удовлетворения, разумеется!

А вообще Лена хорошая, и мне с ней интересно и мы еще поиграем с ней в эту игру.

13 февраля 85 г
Около 23 часов.
Один в комнате. Славика нет, но по тому, что отсутствует банка с березовым соком, можно догадаться, что в комнате он был, был после того, как я уехал на бассейн. До этого был у Симис, поставила она мне последнюю пломбу – мне так понравилась ее работа, и она сама – будет просто неблагодарностью не подарить ей цветы! Заходил в УДНовскую библиотеку – газету со статьей не дали, сказали: “Зачитали” и “изъяли”. Мне стало любопытно. Я поехал домой и на Юго-Западной зашел в районку. Славик мне наврал, что статья напечатана в “Труде” за 4-е февраля. 30 января, — сказали мне библиотекари. Интересно получилось у нас. В подшивке за февраль 4-го номера не было и я уже собирался уходить, и с определенными выводами, но на полпути к выходу передумал и подошел к библиотекарям. Спросил их о номере за 4-е февраля.

— А что вы хотите?

— Статью почитать.

— Какую статью?

— Вы знаете, какую.

Стоявший у стойки парень вместе с библиотекаршами тихонько засмеялись.

— Вы не там ищите, молодой человек – 30-е число. — И подала мне подшивку.

Прочитал. Успокоился. Сегодня Валера дал приличную нагрузку и за полтинники похвалил. Но самое главное то, что воодушевило на сегодняшнюю запись – это Лена. С ней хорошо. Она простая. И, кажется, я ей нравлюсь. А она мне. Сегодня с ней печатали на машинке, и не знаю, что будем делать с ней в следующий раз, но знаю, что будет занимательно. И вместе со всем этим, вместе с радостью ее глаз, вместе с запахом ее волос и волнующими прикосновениями ее рук, доверчивых и смелых – вместе с этим идет и тревога, и боль – видно – всегда эти чувства – спутники. Но я не жалею, — это и есть жизнь – everything is clear in my life (eyes).

14 февраля 1985.
Саша проводит консультацию по “Ромео и Джульетте”.

Начал бодро. Имена и названия пишет на доске. Ребята слушают. Время трагедии, место. Он хорошо объясняет. Несколько замечаний — надо еще проще или дублировать незнакомые конструкции. И дикция, дикция! Еще — чтобы все слова — произносились громко, внятно. Но, конечно, в аппарат для произнесения звуков превращаться не надо. Акты и сцены — лишнее — не надо. Это не отдается никак.

Саша разошелся и его уже все слушают внимательно, иллюстрируя все происходящее на доске стрелками и именами. Даже мне интересно слушать. Но дальше — собираются читать — сомневаюсь.

Сидорова говорит, что мало прочитал из текста. Саня говорит — достаточно.

Саша предлагает задавать вопросы и один спрашивает содержание 4-го акта. А ведь Саша это уже рассказывал. Приходится повторяться.

15 февраля, 85
Урок русского языка. Та же группа. Только еще больше ребят. И еще какая-то Нина Яковлевна. Как зовут преподавательницу, до сих пор не знаю. Она сейчас проверяет домашнее задание. Сейчас в комнате четыре студента, еще Серевуд сидит.

Наиль — один из студентов.

“У нас же не урок истории — урок русского языка — мы всегда это забываем” — преподаватель — зря она так.

Эрнес — имя еще одного студента, который сидит передо мной.

Вчера читал Катаевскую “Траву забвения” — уроки Бунина: брать любой предмет и описывать его: не ждать вдохновения, работать каждый день, как ходить на службу.

Не хватает ей обаяния, ее трудно полюбить, а это так важно, чтобы студенты влюблялись в своих учителей. Но что поделать? Не каждому дано. Но до чего трудно это падежное окончание! Множественное число, пятый падеж — черт ногу сломит!

Бенисио — еще одно имя. Их, оказывается, пятеро. “А теперь я хочу, чтобы вы употребили пассивные конструкции и глагол “подавлять-подавить”. “Войти в историю” — разработка словосочетания.

Майра мне нравится. До чего же некрасивая девушка!

Это — вторая пара.

У Бенисио под тетрадью — часы.

Они не “успехали”, потому что они были далеки от народа.

18 февраля 85
Славик не спрашивает, где я провел прошлую ночь, а сам я рассказывать не хочу. Только для себя, чтобы не забыть.

Я попросил у “Ортега” (пусть будет условное имя – настоящего не помню) две копейки и из бассейна позвонил Лене. Она обрадовалась мне, как и в прошлые два вечера, сказала, что ничего покупать не надо, у нее все есть. Прямо с бассейна поехал к ней. Это был субботний вечер. Я ехал в метро и думал о ней. Ведь хорошая девчонка, простая, приветливая. Но думал ли я, что этот вечер и следующая ночь и утро так сблизит нас и так много мы узнаем друг о друге?

Я позвонил. Она открыла. Улыбнулась, немного смущаясь, сказала, что не совсем хорошо одета: “Ты уж извини…” На ней был коричневый тренировочный костюм. Мы поднялись наверх. Я тоже извинился, что сегодня буду выглядеть уставшим — на тренировке много гоняли — скоро соревнования.

Она начала разворачивать какие-то свертки из фольги — раскрылись ломтики копченой колбасы, яйца, рыба. Я начал есть. Я не очень хотел есть, после трудной тренировки вообще не хочется есть, но я не ел целый день. Она готовила чай. Она интересно его готовит. Насыпает заварку в пластмассовый стаканчик и заливает его кипятком. Так готовится заварка. Потом — самое интересное. Когда в стаканчике остается только заварка — она добавляет кипятку и начинает все это мять ложкой, выжимая из заварки сок. Это очень смешно. Вообще с ней очень смешно. Иногда я смеюсь вместе с ней и думаю, что поменьше бы мне надо смеяться — но мне смешно. И она смеется. Хотя она — хитрая. Она смеется только со мной и даже только после меня, и только для меня. Это выглядит так: она что-нибудь рассказывает и улыбается. Я тоже начинаю улыбаться и иногда начинаю смеяться — тихо, про себя и потом — громко. Она тоже начинает смеяться — и смех ее такой смешной, что я смеюсь еще громче. А иногда... нет — так было уже утром — после ночи и утренней "зарядки" — мы просто смотрели в глаза друг другу и начинали смеяться. Короче, я влюбился в нее. Но это уже утром.

А сейчас мы сидим на разных концах стола (мне хотелось бы сидеть ближе, но не нахожу предлога) она меня пичкает яйцами, огурцами, готовит чай. Она показывает мне вторую печатную работу, она спрашивает: как? Она перепечатывает соц.обязательства для Лебедевой, почти без ошибок, только в некоторых местах запятые стояли не сразу после слова, а через интервал. Я похвалил ее — действительно — лучше. Я вспомнил ее письмо мне. Она:"Да, я думала, приду на работу, а для меня за Энгельсом лежит уже для меня письмо, я так надеялась" — я почувствовал себя виноватым, говорю, что не люблю писать письма, и еще не люблю говорить по телефону — и вспомнил Таню. Она говорит, что она вообще боится разговаривать по телефону, ей трудно позвонить куда-либо. Она рассказала, как трудно ей было решиться позвонить мне туда, сказать, чтобы я взял ее письмо. Еще она боялась, чтобы Ощепков случайно не нашел его, или еще кто-нибудь, поэтому не подписала его.

Я уже пересел поближе, когда она показывала мне соцобязательства. Должна была зайти Лебедева, чтобы их забрать. Но она так и не зашла, ни в этот вечер, ни в мое дежурство.

Но зато зашел Багрянцев. Это было одно из самых сильных "событий", как говорит Лена. Вот как все было.

Мы уже готовились спать. Она постелила мне у начальника, на столах, а себе у секретаря, на раскладушке. Было около двенадцати часов, когда позвонили. "Это Багрянцев — он сегодня дежурит" — закричала Лена. Начали искать ключи от кабинета начальника. Я, слепой без очков, проглядел их на столе и из-за этого мне пришлось отсиживаться два часа битых у начальникова зама, в маленьком скворечном кабинетике, сидя за столом, имея возможность передвигаться, вернее ерзать на стуле, в весьма незначительных амплитудах, чтобы не отсидеть ягодицы.

Но я забыл еще вспомнить о других двух часах — хороша память! — ведь это было позавчера. Ведь Лена уходила — ей надо было съездить к тетке — зачем, я не знаю, но она ездила, как я этого не хотел — мне было скучно одному, ведь я приехал к ней.

— Что сказать Багрянцеву, если придет?

— Скажи ему, что у меня заболел "жуп".

— Хорошо... а что, действительно так сказать?

— Да — и смеется.

Я тоже смеюсь.

— А когда ты вернешься?

Она посчитала:

— Полпервого приеду.

— У-у... Я буду скучать без тебя!

— А ты ложись, спи, отдыхай.

Она вернулась раньше, в половине двенадцатого. Я так был ей рад. Она: "Я спешила, знала, что ты меня ждешь, везде бежала".

И еще мы с ней одевались — я в ее шубу, она — в мою куртку. Но это, кажется, еще раньше. Она надела мою куртку, взяла сумку — стала похожа на парня — и так разозорничалась — стала наскакивать на меня, "Ну чо, ты чо? А?" В зеркало смотрится, смеется. Я надел ее шубу, ее шапку вязаную. "Ты тоже беременный!". Снова смеемся — ей все в метро место уступают — она в своей шубе, трапецией, кажется беременной.

Ну вот. А тут звонит Багрянцев. Лена заперла меня в зам.начальниковом кабинете, сама прибралась кое-как — ну, стакан один убрать, сумку мою или еще что. Но она, как потом оказалось, совсем ничего не забыла, ни одной мелочи — и как она все успела убрать — я удивляюсь.

Вот слышу — они поднимаются. Разговаривают. В такой ситуации я впервые. Как в том анекдоте из серии "возвращается муж из командировки..."

У Багрянцева голос, интонации — точь-в-точь как у меня, когда она встречает меня. т.е. скрываемая застенчивость, показная деловитость визита и радостность. Ну, точно любовник — как-то она будет расхлебывать эту кашу? Это был один из вопросов, которые мучили меня все время, пока я сидел в темном холодном кабинете, дожидаясь... не знаю, что мне было ждать тогда — закончится все могло по-разному. Я уже и такую картину (слуховую) представлял себе: они разговаривают-разговаривают, потом вдруг дверь открывается, ключом, входит Багрянцев, зажигает свет — "Новиков, ты что здесь делаешь?" Каких только вариантов я не представлял себе.

Они зашли в секретарскую. Он, кажется тогда, сказал: “Сниму-ка я шинель”. Она спросила: "Чай будешь?" Он не отказался. Я удивился тому, что она называет его на "ты". Это многое проясняло. Во всяком случае, криков уже не будет. Или они знакомы давно (но ведь не могут они быть друзьями!) или просто родственники, хотя бы дальние (впрочем, это уже предполагает, что они знают друг друга давно) — но вторая идея — о том, что это родственники, кажется до меня не доходила ясно — так, смутно я чувствовал, что что-то в их разговорах есть родственное. Это уже потом, когда он ушел, она сказала мне, это ее дядя. А говорили они много.

Статья в "Труде" о съезде "Зеленых" в Гамбурге. Эта партия появилась тогда, когда условия жизни немцев оказались под угрозой резкого ухудшения из-за распоясавшейся кучки промышленников, не встречающих на пути технической экспансии никакого противодействия со стороны беззащитной природы.

Эта партия возникла совсем недавно и приобретает с каждым днем все большую популярность и будет ее приобретать и дальше, пока не уравновесятся силы бизнеса и силы, противостоящие ему со стороны защитников окружающей среды. И так с любыми силами — экономическими, политическими — в стране буржуазной демократии. Возьмем ком.партии — возьмем компартию в Америке — она не получит популярности до той поры, пока перед рабочими не возникнет серьезных проблем, которые смогла бы решить только эта партия. (Хотел бы, правда, понять, почему это те 9 млн. безработных не объединятся и не скажут в один голос — дайте нам работу или...? Ведь это сильная армия — 9 млн).

У нас — по другому. У нас в один голос сказали уже в 1917 году и проблемы уже никакой нет. И демократия у нас отсюда другая, социалистическая. И нечего стесняться, сравнивая их свободу слова с нашей "свободой" слова, их свободу демонстраций — с нашей. У них эти свободы — необходимы, для уравновешивания всех сил — так сказать, рынок политических сил.

19 февраля. 85
Саша ведет урок литературы. Южная ссылка. Никого из преподавателей нет и Саша в ударе. Он говорит, спрашивает, заставляет записывать бедных подготовишек.

Я думаю, если Саше дать свободу, он такие лекции начнет закатывать, весь подфак будет к нему ходить.

Революционный романтизм.

Безжалостно заставляет их записывать. Южные поэмы — “Кавказский пленник”. А что, подойду к Анне и скажу: “Я тебя люблю, Анна!”

Ищет что-то в книжке, показывает любопытным. “Обратите внимание на ... (не разб).

“Он свободу любит больше своей любви к горке, и уезжает, а она любит его, т.е. свою свободу, и не хочет ее терять и бросается в реку”.

“Пушкин был другом декабристов, но он не участвовал в восстании — как вы думаете, почему?”

Оказывается, передо мной сидит Сидорова — а я-то думаю, кто это такая нарядная девушка — у нее есть проседь — она ее красит, красивый пуловер — интересно, я ничего такого не ляпал? А, кажется, я ее хотел пихнуть ручкой, чтобы не смотрела в окно! А сейчас она так обернулась, что я увидел, кто это — и поразился. Вот бывает же так!

На перемене она упрекнула Сашу, что он не дает им под запись связного рассказа: “Ну что — какие-то бессвязные фразы!” Сейчас Саша диктует им этот рассказ. Но нет, оказывается, не стал — дал одно предложение: “Ссылка не убила в Пушкине свободолюбивых идей” — ну, это самое главное — махнул рукой, глянул на Сидорову — “ну ладно” — и погнал дальше.

Если я буду восхищаться на разборе Сашкиным уроком, вряд ли это будет ему на пользу в глазах Сидоровой. Надо схитрить. Но мне ужасно нравится его урок — что делать! Или здесь просто играет фактор наших хороших дружеских отношений? Но я стараюсь быть объективным.

Вот сейчас он дает, как С. рекомендовала рассказ. Сначала понесся галопом. С. его взглядом притормозила. Дошли до Михайловского — тут уже своими словами — письмо атеиста. В припадке воодушевления наступает на скелет, стоящий в углу.

У Сашки — хороший контакт с ребятами — он им друг, товарищ. Они его слушают. “Цыгане”. Тут он вообще разошелся. Анна смеется, ребята улыбаются. С. невозмутима. Закончил на Цыганах. Начал задавать вопросы. Почему Пушкина сослали в ссылку.

Негритянка — Мариэтта.

Точно, Сашка сегодня в ударе — и это его второй урок. Что будет дальше!

20 февраля 1985

Сижу на консультации, у Бабаева Вадима.

Не мне корявым языком

Скрипеть про самое-самое

И все же я от всех тайком

Дружу с чернилом и бумагою.

22 февраля 85
01:15
Лена рассказала ему про Николая Николаевича с музея Калинина. Б. уверил ее в том, что он действительно "шизик". Много говорили о Саше. У Б. к ней какие-то идеи, а она, видимо, думает серьезно. Говорили о Спартаке — фильме и книге. Она смотрела фильм, он читал книгу. Они умудрились обсудить эти вещи и найти, что в фильме все наврали и сделали не так. Багрянцеву еще год учиться на, как я потом узнал от Лены, юридическом в МГУ. А мы могли с ним там встретиться. Было около часа ночи — я думал, вот сейчас метро закроют, о чем Б. думает? А он все сидел и разговаривал. А Лена, видно, тоже волновалась. Это чувствовалось по ее голосу, по ее покашливаниям. Я теперь знаю, когда она волнуется. Я теперь много чего знаю.

Зашел разговор о тараканах. Лена называла их клопами. Багрянцев как-то громко воскликнул — "А что, есть ключи?" А мне послышалось — "А что, есть кто?" — и долгое молчание. Вот тут я действительно забеспокоился. Но обошлось — видимо, ослышался. Они продолжали болтать и Лена даже начала смеяться. Было уже около двух. Я не знал, что делать. Уснуть? — холодно, и как, сидя — уснуть? А вдруг во сне зашумлю — вот будет потеха! Сижу в полусознательном состоянии, уже устав что-либо воспринимать из их слов. Но ясно было, что и Лена устала, и меня ей было жалко, что ли; она уже говорила не много, отвечала односложно и все больше они молчали. Наконец, Б. поднялся, стал одеваться. С меня гора с плеч. Но не тут то было. Лена умудрилась его спросить, где здесь находится музей К. Маркса (ее накануне об этом спрашивали и она не знала, как ответить). и Б. начал ей объяснять — а чтобы показать, порывался открыть один из кабинетов — инженера или начальника, не знаю. Но если бы он открыл кабинет начальника, то нашел бы там уйму всяких вещей, принадлежащих отнюдь не Лене и не начальнику. Вот дела! Но и тут все обошлось. Лена притворилась не требующей никаких показов из окон, "И так все понятно" — они пошли вниз.

Я сидел и не двигался. Совершенно не знал, как себя вести теперь. Лена закрыла за Б. дверь, поднялась наверх, постучала в мою дверь. Я молчал — думаю — чего стучать, открывай! Но Лена не открыла и отошла. Что она делала, я не видел, что-то убирала, что-то переставляла. Потом я увидел, когда она меня выпустила, после третьего “звонка”, т.е. стука в дверь, когда я сказал — “войдите” — что она помыла посуду после Б. и переставила раскладушку из секретарской к начальнику.

Тут начинается новый рассказ. Рассказ о нашем с ней разговоре — красивее написать — о нашей беседе. Сначала неловкой, потом свободной и т.д. “Ну, теперь ты все обо мне знаешь, спрашивай, что было непонятно”. Она устроилась на раскладушке, а я на столе — она там для меня постелила. Мы долго разговаривали. Мне было ее жалко — сначала вынести двухчасовой разговор с Б., теперь еще со мной. Но она храбро держалась и бодро. Мы поговорили о Б., обо мне, о ней. Я начинаю понимать прелести общения с девчонками и еще тогда я начал понимать, что неспроста мы не спим, не спроста она не дает мне спать. Я слез со стола и она удивительно точно указала, зачем я слез: “Шлепанцы под столом. Не упади там в темноте”. Я сходил в туалет. Вернулся – ее на раскладушке нет – а где она? Она на моем месте. Ой не спроста все это. Я забрался в раскладушку. Я помню, мы говорили о Тане, о ее солдате, о таких вещах. Помню, говорила мне, что не просто так укуталась сегодня и о многом еще. Потом она начала посмеиваться над моими ворочаниями на раскладушке – уж очень неудобно лежалось на ней, на животе, да и фонарь светит прямо в лицо, через окно. Она смеется. И я смеюсь: “Как злорадно-то смеешься!” И она смеется. Но главное – впереди. Впрочем, где сейчас главное? – то ли наш первый разговор, еще тогда, в тот день, когда я опоздал, или же главное еще будет, когда я пообещал ее раздеть, поближе к лету? Не знаю. Каждая наша встреча до сих пор пока приносила нам одни удовольствия и верилось, что так будет и дальше, хотелось в это верить. Она пожалела меня и мы еще раз поменялись, причем как-то странно далеко обходя друг друга. Она легла на раскладушку, теперь задвинув ее к столу, где не было света фонаря, я залез на стол. Мы снова говорили и иногда молчали и она снова начала поддевать меня — это закончилось тем, что я спрыгнул со стола, подошел к ней и перевернул раскладушку вместе с ней. А она этого не ожидала. Она ожидала другого. Когда я подходил к ней, она закрыла лицо руками и сказала "не трогай меня" и смеялась еще. А я ее перевернул, собрал раскладушку и отставил ее в сторону. Что она будет делать? Она взяла свое одеяло и — прыг на мой стол, на мой матрац. “А где буду спать я?” — "Не знаю". Я подвинул ее и примостился рядом. Теперь мы уже почти не разговаривали, а только ворочались с боку на бок и воевали друг у друга драгоценные квадратные сантиметры полезной площади матраца.

22 февраля 85
около 15 часов
Все это, о чем я сейчас пишу, может и будет когда-нибудь или стихом или поэмой, или повестью, а может и не будет. Но я буду писать дальше. Это интересно. Конечно, многое упускаю, забываю, или не умею передать словами. И все равно, что-то останется. Не может быть, чтобы все забылось. И главное — ощущение счастья — это было — и что же тогда горевать?

Утром Лена сказала, что ей удалось поспать немного. Мне кажется, я не спал совсем. Ну как можно уснуть, если рядом — такое! Я прятал свое лицо в ее волосах и дышал ими — а она говорила: задохнешься, дурачок. Уже светало. Но нам не нужно было в это утро никуда спешить. Мне еще предстояло дежурить целые сутки, а ей хотелось еще поспать, чего я ей и не дал. После одной из ее "булавочек" я столкнул ее со стола на стулья — и тут началось — мы закувыркались — сначала на столе, потом перешли на пол. Бегали по всему второму этажу, я ее кувыркал, носил на руках, она цеплялась за косяки и не хотела ходить на руках. Потом, на следующее дежурство она мне призналась, что ей было не по себе от моих экспериментов по "ориентации ее тела в пространстве” — она боялась, что у нее "все вывалится". Но баловались мы, как маленькие дети и в конце концов так устали, что сидели на полу, на ковре, обнявшись, не в силах подняться — ни она, ни я. Мне кажется, это я запомню навсегда — я сидел на коленях, подогнув под себя ноги — она на моих коленях, верхом, головой на моем плече — "Как же я устала, Славик". Никак не решаюсь писать про ее голос — на это надо долго затачивать перо — надо быть поэтом. Елки-палки, грешный мой язык — это было восторженное состояние души и утомленность тела. Да, я решил отложить пока про ее голос, ее интонации. Это невозможно описать.

После, уже когда мы решили попить чаю, она мне говорила: “Ведь мы разыгрались, как маленькие дети — правда? — но это ведь не стыдно, правда? — ведь это прекрасно — как маленькие дети?” Она была красивой в эти минуты. Мы попили чаю и она ушла.

28 февраля 85
Консультация по “Королю Лиру” дает Анна Мария. Пишет на доске имена, она молодец — уверенно держится, даже чуть высокомерно — но — чуть. Как надо. Анна-Мария год от года хорошеет. А сегодня — румянец скрытого волнения — делает ее просто красавицей. Но не совсем четко дает содержание.

Ты просишь, не даваясь в руки:

— Скажи мне!

— Что?

— Ты знаешь!

И блестят глаза.

Я говорю, — как не сказать

Когда так близко губы

Я говорю — и больше нет преград.

И все доступно

было бы, не если

Твой смех сквозь поцелуев ряд:

— Ты думаешь, что в эти песни

Могла поверить я?

“Рулетка — нечестная” — но можно было подобрать слова поточнее, но я понял, по ... (неразб). — так и писать.

Я не забыл песню, что пели мы с тобой

В наши светлые дни, в наши ночи теплые под луной

Если теперь новую песню я пою

Не печалься, поверь, я твой голос в ней узнаю!

— А как ты рисуешь ? Что получится, или пробуешь изобразить, что ты хочешь?

— Когда как. Если получается что-то интересное — продолжаю начатое.

Вообще предпочитаю синицу в руке, нежели журавля в небе.

2 марта (кажется)
Давно не писал. В дневник. Да и стихи тоже только недавно — позавчера — начал кропить. Сейчас постараюсь все собрать из записных (идея — написать пьесу — "В общежитии УДН"):

И мне, так хочется и мне

Пусть и похожими

Но все же своими вздохами

Вам рассказать о звездах и луне

О и тишине

О всполохами.

Пусть этим строчкам

Невысокий дан полет

Мне хочется вспарить

Над кочками болот

И рассказать о бирюзе небес

Я расскажу о смехе глаз

И грусти губ

И если не стихами

То как смогу

Хочу я спеть о нежности...

Не мне корявым языком

Скрипеть про самое-самое.

И все же я от всех тайком

Дружу и чернилом и бумагою.

На белый лист с надеждой лью

Чернила синие, и верю...

Совьют

Венок из слов.

Ну вот и ты, и ты! — напелась на стихи.

И ты! — а ведь уж я подумал

Что все забуду — друзей и музу

Тобой одной дышать я буду.

Ну вот, а я уж думал, время

Настало музу позабыть

тебя сильней ее любить

А ты стихами хочешь быть

И я уже шагами меря.....

...Арбат

— И все хотят мальчиков. Ты не жалеешь, что не родилась мальчиком?

— Я всегда об этом жалею.

— Мне кажется, не ты одна. А вот кто из мальчишек хотел бы быть девочкой?

Неужели природа — несправедлива?

— По моему, все эти законы о браке инспирированы хитрыми женщинами.

— Послушай, а что у Багрянцева с Шурой?

— С какой Шурой?

— Ну, ты знаешь, с какой.

— Знаешь что... Это не твое дело и нечего такие вещи спрашивать. О себе я готова тебе рассказывать — все, что спросишь. А до этого тебе нет никакого дела, правда?

— Я думаю, я перечитался; надо все забыть, ходить на фильмы только типа “Банзай” и “Блеф”. И только тогда начать писать.

Для песни:

Я не забыл песню, что пели мы с тобой

В наши светлые дни, в наши ночи теплые под луной...

Если теперь новую песню я пою —

Не печалься, поверь — я твой голос в ней узнаю.

Наша любовь продолжается и уже пошли стихи, как видишь, дружок. А я уж думал — все заброшу — и дневник и музу.

Валера на тренировках недоволен — ты что, "режим" нарушаешь? Да — трудновато после бессонной ночи еще и Валере угодить. А мы с Леной славно проводим наши ночи. Сейчас пишу и стараюсь писать только нежно, так, как я думаю о ней.

Шишкан придумал систему для игры в рулетку. Правил — всего три и если им следовать, то — кажется — можно выигрывать — по крайней мере мы пробовали и уверенно получался выигрыш. Правила такие: играем вдвоем. Один — красное, другой — черное — постоянно. Если проигрываешь — утраиваешь ставку. Если выигрываешь — снова копеечку. Так же и другой.

3 марта 85
Весна идет.

В последний наш вечер имел возможность посмотреть на себя со стороны — слушал, что говорил тот парень, дружок Игорька О., которому И. дал 2014014. Этот друг звонит ей и я взял трубку параллельного телефона — слушал немного, потом положил трубку — не очень-то это приятно — неужели я тоже такой? — все мы такие? Как мартовские коты? Не хочу!

4 марта 85
00:01
Вот они — "needles and pins" — вчера млел от восторга, сжимая ее в объятиях, сегодня испытал и тревогу, и стыд, и ревность и злость и усталость — и разочарование. В конце концов хотел завершить все достойным для этих чувств образом — но взял двушку и пошел звонить — услышал ее голос — такой незнакомый и чужой — и растерялся — не мог понять, что думать. Сказал ей об ее голосе — она так же холодно (может быть это "тоже" — от усталости?) удивилась — разве? другой? И в самом конце разговора — сердито: "Слушай, Славик, если ты хоть капельку затаил обиду на меня, никакой спокойной ночи я тебе не пожелаю, понял?" Я понял — теперь буду спать спокойно — но что-то изменилось во мне и в ней — мы уже другие — тут что-то есть — усталость, от дружбы, от любви — и от спокойствия — я спокойнее сейчас и хочу спать. А все остальное — школа, и что еще есть у меня? — летит в тар-та-ра-ры.

5 марта 85
Приезжала Таня. На удивление приятная, веселая и разговорчивая. И задает взрослые вопросы. "Почему не звонил?"

Запахи косметички (это уже к Тане не относится). Если ее (косметички) не было бы, они (женщины) пахли не лучше бы мужиков.

Все люди делятся на творцов и потребителей их творчества. Хочу быть творцом. Но для этого иногда надо быть и потребителем.

6 марта (лекция по истории русского языка)
Вспоминаю (вспомнил! — Жарков — его фамилия). Интересно следить за процессом вспоминания: иногда как в лабиринте — подходишь к нужному месту — оно через стенку — прямого хода туда нет, но слышишь звуки, которые тебе сигнализируют, что искомое — там. Так и в мозгу — словно там, внутри, что-то торкнулось.

Когда пыжишься, чтобы выглядеть умнее, быстро устаешь и становишься глупее.

8 марта 85, вечер.
Well, may be it is enough (writing English because I am not sure that I will not show her my notebook). It is my mistake that I want her to be my friend and my lover not my wife. But she thinks another way. And may be she thinks so because I did not tell her these thoughts. She is a very good girl but she says too often that I should marry her. I began feel tired of it.

Второе. Из разговора (с Шапочкой): Никогда не жалел, что два года прослужил в армии. Разве что в самой армии.

9 марта 85, утро
It seem to me I am not able to love. By the love rules I am not to go to her today. I must wait. But I cannot not to go. I go. And may be this is the love. Who will explain that?

Помидоры едят и с сахаром but the tea they prepare not in the teapot but in a cup. And then press the tea by a spoon.

She looks so tired like me then in behind the Ural.

9 марта 85, вечер
Current events: two phone rings mean a lot. The first one: Mine to her — in the morning — I mean at one o"clock. Her very cool voice upset me badly. I went to the cinema. And the second one: Mine again to her (after Val Iv... (неразборчиво) call). Now I was the same official as she was during the first call. The rules has changed. А чего мне хитрить? Я всегда был честен с ней — дай бог и дальше мне быть с ней честным. Но если меня посылают далеко — что ж — напрашиваться, чтобы послали еще дальше?

Правят нами бюрократы —

Правят нами не цари.

Если хочешь жить богато —

С бюрократами дружи.

10 марта
Что-то она придумала

Она вправе решать для себя.

Я прихожу, а она, маленькая:

“Здравствуй, Славик!” — и — “До свидания!”

Ну и ладно, ведь не люблю же ее

Спасибо и за то, что дала.

А я себе найду лучше еще.

Какие наши дела!

И веселюсь даже, танцую под радио.

Радуюсь, что...

А чего же я радуюсь?

12 марта
В народе ходила поговорка: Пятилетку — в три гроба. Теперь — в четыре. Ездили сегодня прощаться. Семинар Карпова — ловлю почти каждое слово. (Так было и с Надеждой Степановной). Умный мужик. Рассказывал сегодня о Евтушенко. Были никогда ранее не испытанные ощущения — вот как стихи могут задеть за душу! "Зимней ночью обо мне ты думай..."

На уроке английского позубатился с Андреем Посохиным по поводу того, кому нужно ходить на занятия — мне, кто хочет изучать English или ему с Ваней, которые не хотят. Правда была на моей стороне! В очереди к Дому Союзов говорят: о стихийной демонстрации протеста у китайского посольства (с чернилами), о брежневских похоронах (с полковниками в оцеплении), о выступлении американского посланника на Кубе по телевидению.

Вспомнил колючую (для меня) фразу Карпова — недостойная мужчины... (не помню точно, как он сказал) — но он сказал это по поводу его (Евтушенко) строчки: “Ласкаешь настойчиво себя моей рукой...”

18 марта.
Еще два “шедевра”:

Конфеты сладкие,

Орехи — твои.

На дурака Славку

Обид не таи!

и

Из всего Бунина мне нравится один рассказ, точнее, несколько строк из него — какие — не скажу!

Вернее, три. Вот третий:

Такая чушь, а заставляет волноваться; заставляет поразиться и ужаснуться больше всего остального пережитого за день. Собираясь ложиться спать, я стал запирать входную дверь управления, где дежурю сторожем. Две двери — два ключа. По ошибке — как я себя за нее только не ругал потом! — сунул — все — не могу писать, переписывать. В другой раз.

Хочу написать, что случилось два разговора — один с Леной и другой со Славой — оба мало приятные, но второй мне понравился, а первый нет. Сегодня поеду исправлять положение. Я понял, что если говорить правду, то всю.

Если умом думаю — то хорошо на душе. Если душой, то плохо, ох, плохо! Но мне, мужчине, надо больше думать умом.

Со Славой наверное просто больше сдружимся, а вот Лена обиделась и правильно — ведь я не смог ей сказать все, что думал.

Не удивляюсь теперь ни Е., ни М. Бывает. Пока держусь. Но это — шутки. Самое главное, что сумел Славику сказать все — и не оправдываться — он сам все понимает, за это его и люблю. Когда бы мне научиться не бояться правды! Ведь вот хочу ее, и боюсь.

21 марта 85
Бог есть. Есть, говорю, бог, в чем я убедился недавно. Для этого надо было два раза позвонить по автомату. Первый раз — у входа в метро. Ничего не слышно. Ни гудков, ни ее голоса — топот спешащей мимо толпы, сиренный вой приходящих и отходящих поездов, громко разговаривающие в соседних кабинах женщины не дают услышать ни слова. Кое-как поговорили. Я положил трубку и увидел, что двушка, которую я вложил в кармашек автомата так и осталась в нем, не провалилась в копилку. Получалось, что позвонил бесплатно. Немного удивился и обрадовался, насколько можно было обрадоваться двум сэкономленным копейкам.

Второй раз позвонил из подъезда ее дома. Вложил двушку и не успел поднять трубку, как монетка скользнула вниз. Пришлось доставать еще одну, последнюю, ту, которую съэкономил в метро. Только на всякий случай перешел в другую кабину. Наверное, не хотелось нарушать факт равновесия — был день весеннего равноденствия.

Терять — находить — равновесие. Так должно быть. Давать — получать — если равновесие — спокойствие. Если каждый будет давать больше, чем получать — зима будет короче, будет теплее.

В магазине косметики:

— Можно тебе сделать подарок?

Улыбнулась. Взяла под руку, повела к прилавку:

— Вот эту, №35, за рубль пятьдесят.

Иду к кассе, встал в очередь, полез в задний карман брюк — туда положил накануне десятку — ее там нет. Обшарил все карманы — нет — где-то выпала. Черт с ней, с десяткой, но как она не вовремя потерялась! Татьяна смотрит на меня вопрошающе — я вышел из очереди, подошел к ней. Мы вместе наскребли мелочи на полтора рубля, купил эту помаду. “Спасибо” — сказала она, посмотрела на меня. Конфуз! Конфуз! Ну ладно. Вышли на улицу. На улице все равно была весна.

24 марта
Записывать ленюсь. Все, что со мной происходит — интересно, а вот записать — ленюсь. Вот сейчас, взбежал по лестнице — да на этаж выше — о чем это говорит? — о хорошем настроении. А почему оно хорошее? Да просто встретил по пути Наташу и наговорил ей кучу комплиментов, отчего она похорошела еще больше. А откуда я научился разговаривать с девушками так, чтобы они хорошели — от них же, девушек — и Лены и Тани. Вот только одна штуковина — стыдно ли мне дружить с обеими? Нет, не стыдно. Тогда почему же я боюсь признаться в этом хотя бы Лене, которая меня лучше знает, и с которой мне проще — ведь она мне друг. Боюсь потерять? Но ведь развилка с ней неизбежна.

26 марта, 85, среда
Правила игры в рулетку можно перенести и на жизнь — чем жизнь не игра — после каждого проигрыша утраивать ставки, после выигрыша — на низ. Т.е. чувствую себя хорошо — не надо ничего делать, просто жить, ничего не изменяя. Ухудшилось — пытаться изменить. Это — к тому — поехать к Тане или Лене — или нет. Люблю обоих — ехать не надо, можно все настроение испортить. Приезжать только, когда настроение плохое. За день столько разных событий, встреч, разговоров, мыслей — ведь весна — и жалко, что многое пролетает, не осаждается — а ведь каждая мысль, встреча — урок. Жалко, что у меня плохая память.

27 марта 85
Когда я не делаю того, что хотел сделать за день, или то, что нужно было сделать — портится настроение, создается ощущение бесполезности прожитого дня. Сегодня не пошел на тренировку, еще можно было съездить на диспансеризацию, сфотографироваться на загранпаспорт — ничего не сделал, слег спать. Сейчас же маюсь, ничего делать не хочется. И даже спать. Надо с этим кончать. Днем не спать. Делать то, что когда-нибудь нужно будет сделать. Бутылки сдать.

Сегодня наш преподаватель по истории русского языка обратился ко мне: “Вячеслав! Читайте Вы!” — и добавил: “Хотел сказать — “тот, сопливый!” — Я страдаю последние два дня насморком и — в аудитории есть еще один Слава. А в конце урока я, не поняв, к какому Славе он обращается, переспросил: “Который сопливый?”

Вася Лескив — не изменяет себе — на любую “булавку” отвечает иголкой. Ради бога! Но ведь зная это, можно на этом сыграть — педантичность в поведении дает возможность прогнозировать его.

Оля уже недели две ходит без очков — говорит, это полезно. Мне кажется, с ними что-то случилось. А еще сегодня выяснилось, что ее старшая сестра, Татьяна — вышла замуж. Congratulations!

Карпов сильно напоминает мою Надежду Степановну.

Славик ведет две тетради. В одну записывает свое физическое состояние, в другую — духовное. А сегодня я его не узнаю — сам, без Сашки Шишкана, приготовил ужин; один нарисовал “комсомольский прожектор” курса. Что-то случилось.

Сегодня он заметил Сашке: “Ты, Сашка, прогрессируешь!” — это к тому, что тот занялся боксом, подтягивается на нашей перекладине, да и вообще — строит творческие планы, не засасывается в болото, держится на поверхности — и мне захотелось прогрессировать тоже. Нужно прогрессировать.

29 марта
00:37
День прошел следующим образом. Вместо двух лекций ездил с Грегоровичем в “Мир” — смотрели “В джазе только девушки”. Затем ездил на “Спортивную” — to make business with Michael Grig. Потом покупал резинки: “Мне десять штук резинок”. Старушка переспросила: “Это какие резинки, в которые лекарства кладут? — “Нет, другие”. Ездил за рецептом для очков домой и снова возвращался на “Парк культуры”. А терапевт сегодня был до двух. А завтра у меня выездная комиссия ВЛКСМ. Ни пуха — к черту. Сегодня со Славиком “мирно” беседовали об армии — что она дает человеку — “ничего, только портит!” И уже вечером — о том, как краснеть. И как не краснеть, и как жить вообще. А в метро с Грег. ехали — смотрели спектакль под названием: “Уступите место” — “Жаль, прошли сталинские времена!”

29 марта 85
Около полуночи.
День прожит. Вчерашние сетования на себя возымели свое и сегодня я после занятий поехал в поликлинику. Прошел почти всю диспансеризацию. Поговорил с венерологом, терапевтом, хирургом, психиатром. Вечером приходил Борис. Я первый завел разговор про “процессы”. Говорили много. Из всего разговора две вещи — интересны. Первая: “пускай их там е... тропическая лихорадка” — это про наших университетских девочек, “за которыми надо по полгода волочиться”. Второе — Борис предложил мне быть его продавцом. Летом я буду предлагать его за 25 руб. женщинам. Выручка пополам. В разговоре я создавал вид, что тоже опытен в таких делах не менее их обоих. Славик после ухода Б. еще говорил на ту же тему. Где-то читал о том, что мужику за свою жизнь в среднем предано мастурбировать 5400 раз. Потом приходил Шишкан (он и сейчас сидит у меня). Говорил о долге, о отслоении морали. Слава завернул на рулетку и долго на этой теме сидел, я уже думал, сейчас С. не выдержит, расскажет о нашей с ним системе. Не рассказал. (Я подсел к нему сейчас, спросил: “почему не расскажешь о своей системе Славику?” — “Сам догадается!” — “До этого только ты можешь догадаться!” — Смеется. В смехе — благодарность — вскочил через пять минут, выбежал из комнаты — наверное, побежал в 368-ю, где сидит сейчас Сл.). Вернулся Эджас со своего вечера — наверное обиделся на меня, что я не пришел. А я и не обещал. Освободился из поликлиники в седьмом часу; одному идти на танцульки уже не климатит, а ехать в Медведково — поздно. У Тани уже не был около недели, у Лены — и того больше. Скучно с обеими уже — ну что они для меня? — не больше как надежда (с каждой встречей слабеющая) получать наслаждения. А их нет. Лена дала мне все, что могла, в нашу первую ночь, дальше — скука. Таня вообще не знаю что хочет. Скорее всего — дружбы или репетитора для поступления в институт. Надо найти настоящую женщину, без комплексов. Неужели нет такой, которой хотелось бы так же, как и мне и у которой “есть время бегать по консультациям”, как сказала Лена.

На занятиях сегодня ничего особенного не было. Вообще в этом семестре слушать можно только Карпова, Червякову и Караулова. А сегодня были “научный” коммунизм, Червякова и Кащеева. Первая и последняя пары — маразм. Грегорович ходит на Вазюлина в МГУ. Сашка Шишкан плачет, что никуда не хочется, и ничего не хочется. Нет приложения своим силам — прямо-таки “герой нашего времени”! Со Славиком сегодня битых два часа говорил по-английски — разговор был прерван Рогудеевым.

31 марта
Сегодня еще нужно говорить и писать правду.

С утра вчерашнего понял, что не поехать к Лене не смогу. Начал придумывать, зачем мне нужно в центр. Придумал — за струнами для гитары. Отличный предлог! Она приняла меня нежно, как это у нее получается. От нее уже поехал в бассейн, на субботнюю тренировку, но вот оказия — санитарный день! Через универмаг поехал в общагу. Душ, чай (крепкий). Славин вопрос “Куда, на работу?” оказался для меня затруднительным. Он понял. Он собирался в столовую. Пошли вместе. Славик все-таки отзывчивый — на откровенность отвечает откровенностями. Мы уже неплохо знаем друг друга. Мое уважение к нему выработалось годами и мне кажется, что теперь мое чувство по отношению к нему основано на крепком фундаменте. После столовой поехали на Юго-Западную — ему захотелось в кино. Но нас разъединили ревизоры. До метро я доехал уже один. У автомата, из которого я обычно звоню на пост Лене, чтобы она открыла мне, стояла пара, ждущая молодого человека, говорившего по телефону. Подождал. Позвонил. “Приехал? Ну что ж, иди, я открою”. Этим вечером и ночью случилось интересного следующее — она попросила меня перепечатать одну штуку и позднее — что она учинила, когда пришло время ложиться спать. Мне эти шутки already bored to death and, left along without my coat to go home I decided to end this sad story. But the story depends not only on me. So, in an hour she came to my side: “Got frozen”. The story is like to be more longer and “sader”. Без десяти восемь — звонок в дверь! Лишь когда уже заходил в метро и посмотрел на часы, я понял, почему так рано и совершенно неожиданно пришел этот ее сменщик, “Хомутов” — сегодня же устанавливается летнее время. Но разминулись удачно. Я зашел в туалет, она проводила его наверх. Я вышел. Ждал ее у метро, но не дождался (или она раньше меня уехала — я сел на “Библиотеке”). Вообще — койка моя занята Шишканом, глаза мои накрашены и Слава смотрит неодобрительно: “Как гомик”. Вот и все. Сейчас еду в МиСИС. Купаться.

31 марта 95
23:35
Очень устал (хотел написать: “сильно”, потом — “страшно”, но ведь это неправильно). Свое проплыл плохо. Видимо, тренировки и привычка к ним отбивают во мне стремление быть лучше, сильнее, быстрее, пропал зов тщеславия.

Становлюсь умнее и значит — слабее. 100 м проплыл за 1.13. Вообще-то неплохо, но ребята плавают лучше. Потом надо было плыть эстафету и Галина Ивановна поставила меня в финал — а я... а мне после 100 м стало плохо, затошнило. Вышел на лестничную площадку — так и тянуло вырвать. Хорошо, что ничего не ел перед этим — ведь вырвало бы. Ладно, что хоть никто не видел, кроме одного латина — “Что, устал?” — “Да”. А тут еще пятьдесят метров плыть. Проплыл, но хуже других.

Весь вечер в комнате — девушка. Сидят с Эджазом, занимаются. Я им не мешаю, и они мне — но я уже хочу спать.

Звонил Тане. Завтра, возможно, встречусь с ней. А вообще I’m tired of them both. And of me myself.

15 минут of April, 3
Много сегодня, т.е. вчера было всякого. Во-первых, со Славой не разговариваю. Что-то не нравятся мне его поздние возвращения и попытки заговорить со мной. Чего ему надо? И зачем такие фразы: “Чтобы больше не лазил туда, понятно?” (насчет его посылок), и “кто журнал брал?” (как будто и журнал нельзя было полистать!) – в общем, временная отчужденность. В университете – наверное, единственный преподаватель, к которому хочу ходить на этом курсе – Карпов – и он не пришел. Пошли с Леней пить чай. С Леней разговоры одни: о милиции, о власти, о безвластии, о беззакониях, об других органах и т.п. На третьей паре писали изложение по моэмовскому “Lancheon” – ничего написали, правда, я вместо 300 р. написал 200 – вес of that woman, but Nataly said – “it is no importance”. Она смотрит на меня в группе, как на единственного человека, который может …. (неразборчиво – “чисто”?) что-либо сказать – “Что Новиков будет делать – писать изложение или заниматься газетой?”. Мой ответ был не оригинальным: “For me the same, Nat.Yu., to write the reproduction or to speak or current events”. “Or to go home”, прибавил Славик. Язвит, подлец. Ну, я ему припомнил. Сегодня взял три молочных бутылки тайком и сдал их, выручил 45 коп. – но это уже когда я поехал в бассейн. А до этого было много еще веского: после английского ездил на Донскую – ставить печати на справках – а поехал бы я не на Донскую, а на Профсоюзную – сниматься на загранпаспорт, если бы не Леня снова – потащил меня с собой, чтобы по пути, что, впрочем, никак не расстраивало мои планы. Мне просто надо было до без 15 пять быть в “Кресте”, чтобы взять Фортунатова. Сегодня – доклад. Вот уже потом ездил в бассейн. Кажется, по мимолетом оброненном слове Валеры, буду участвовать в московских межвузовских соревнованиях – 12 апреля. Сегодня 25 м. за 13, 2 сек, второй раз – 13,6 и третий – 13,6. Все три раза – со своего старта. После бассейна – магазин (заминка у кассы), разговор по телефону с Леной – она сегодня дежурит, автобус, метро, Лена, гуляние с ней по центру – now it is clear that she is not that woman that can be my friend. I do not like her any more, unfortunately. Sorry.

Я много думал сегодня и старался все запомнить и записать – думалось сегодня хорошо. На душе немного грустно, но светло, как у одного поэта сказано. О, книги! – сколько я их прочитал! Если бы я еще научился жить по ним… А ведь не могу даже придумать, как Славика с бутылками лучше продернуть – ну, хочется насолить ближнему своему – каюсь! ну что поделать с собой? – а ведь не могу ничего придумать – так на черта я читал эти книги, какая от них польза? А вообще Славика стоит поизучать – неплохой герой для повести – и ничем его не возьмешь – “Вася и он – кто более матери-истории ценен?”.

А Сергей Сергеевич советовал сегодня пройти выездную комсомола. Но я уже настроился на пятое.

Перепишу, что вчера в записную, с зайчиком, начеркал карандашом: (будущий день: после занятий – поликлиника, в 3 часа – позвонить Т.) – и в поликлинике был, и Т. звонил, разве что справу взял, дурак, без печатей. и с Т. разговор не получился.

Но не в этом дело. Дело в том, что хороню одну хорошую мысль, которая умерла, не прожив и двух минут. Она родилась около к/т “Витязь”, мимо которого я проходил, размышляя. Она родилась и я, как всегда, понадеялся на свою память, а память, как всегда, меня подвела. Вот я и хороню мою мысль – хорошая мысль была – я ведь еще говорил себе тогда – запиши! Ведь забудешь! Мысль-то уж больно хорошая была. Бог с ней, с мыслью…

Today I saw a face.

Теперь вернусь в сегодняшнее. Первого апреля была запись эта (в рукописи – стрелка вверх – прим. автора). Вечером был в интерклубе, куда собрался пригласить Таню – на КВН между истфилом и физматом. Хорошо, что не поехала – интересного было мало, не стоило переться из Медведково.

После сегодняшнего гуляния с Леной it seems to me that I prefer to walk with Tanja and to speak with Tanja. But all remains as it was – I am not going to be… They are not exactly the girls I like. My girl is not like them. My girl! It is the subject of not today’s. The time is to go to bed. Bye-bye!

Уже 12-е (апреля 85). Т. е. за полночь.
Перепишу все то, что накидал в my pocket-book:

Вчера в автобусе: о системах контроля – “на одного – пятеро – идеал их”. “Бог все видит, Бог все знает” – все к этому идет.

Получил ответ на вопрос, мучивший меня с детства: почему “сорок” а не “четыредесят” после 39? “Сорок” — мешок, в котором умещалось 40 беличьих шкурок, из которых можно было сшить шубу. А “четыредесят” трудно было произносить.

Написать рассказ о двух человеках, умных, как они сами считают, о том, какие они беседы меж собой ведут (как мы с Леней).

Эверт.

Решил не улыбаться – чего улыбаться то? Да и не идет мне.

Если все стремящиеся к власти – лицемеры, то Шахваранов – лицемер, и лицемер высшего порядка. С таким лицемерием, если бы оно было у всех, давно бы к коммунизму пришли! (Племянник Рамо!).

Я ей даю 15 копеек – она дает мне кофе. Я выпиваю его и легко выхожу на улицу – это похоже на отношения с проституткой. Все девушки мечтают о проституции – поэтому и идут в продавцы?

Он идет за мной и хочет догнать, заговорить. А я:

— Славик, я спешу, вряд ли ты поспеешь за мной.

— А я как раз кроссовки надел сегодня, постараюсь поспеть.

— А как насчет системы? Ведь вредно после обеда быстро двигаться?

— Да ничего…

И все же я иду быстрее – а он все же пытается поспеть и заговорить. О чем?

О чем мне с ним говорить, когда я понял, что этот умный человек живет лишь в своих интересах, что он не способен что либо дать тебе – ну какая мне от него польза?

Я прихожу на работу – в кресле у секретаря вроде что-то знакомое – куртка (голубое с белым), джинсы, рядом на полу – сумка – моя! Славик, что ли? – Он голову поднял – точно, он – дремлет в кресле – ну и что?

Оказалось – куда-то бежал, от кого-то бежал, прибежал сюда.

— У тебя чаю можно?

Молчу.

– Я тебе грушу дам, у меня груша есть! И где можно посушиться? Здесь можно?

– Здесь нельзя.

– А где можно?

Чай. Разломил грушу пополам:

  — Это тебе. Скажи, куда девчонку можно сводить? – глаза блестят, румянец на щеках, движение в движении. — Ну вот, например, куда ты эту, как ее, Таню, — куда ты ее водишь?.. Завал! Слушай, до кольцевой и там три остановки – это сколько времени ехать? Сколько?! Е…! Я побежал! Смотри – это я на пять рублей!

В сумке – штук пять груш лежат.

– Дерут сволочи! Ну я побежал! Спасибо за чай! За гостеприимство!

Телеф. звонок:

— Ой-ой-ой – уши торчат из трубки! Я боюсь!

– А чего ты их боишься? Возьми ножницы… у тебя есть ножницы?

– Есть!

– Ну вот, возьми ножницы и остриги их, уши.

– Да?

– Да. А тебя как зовут?

– Спасибо за интересный разговор!..

23 апреля 85
Не думал, не гадал, никак не ожидал. А ведь что решил после того новогоднего вечера! Все – бросить – хватит унижаться, просить! Ан нет – вот как все оборачивается. Что-то серьезное медленно, но верно захватывает меня и от этого возникает пока еще слабое, но серьезное чувство симпатии, радости.

Конечно, это все эмоции, сердце. А сегодня, говорят, “требуется все чаще обращаться не к чувству, а к разуму”. Наверное, И мне уже пора браться за голову, хотя и чувства свои глушить не надо. Здесь, наверное, прав Славик – нужно поочередно включать то разум, то чувство.

Не все успел переписать с “Заячьей” записной книжки. T. has taken it to read (with my permission). Well, it is necessary to place some facts of course (for memory only): to handle it. Today I have brought to her the shots, which I did yesterday. She gave me Bethoven’s sonatas. Very kindly of her. And how we ran from her mother! Yes, she is just a baby, just a girl.

But think only about her, not about L. Tonight she was waiting my visit or, at least, my telephone call. May be I’m too full of rancour but let us see what would come of it.

Слава подмел сегодня пол, убрал свою посуду. Ну и хорошо. А все же я не буду к нему мягче – если по мужски, так по мужски, сопли в сторону.

26 апреля 85
Переписываю с новой записной книжки (старую еще не вернули) (записи весны 1984г — прим. 1999 г)
Ну признайся, что есть в тебе сейчас чувство злорадства, или мести, или (хотел написать – злости,, но нет, злости нет) по отношению к одной из рек Сибири, признайся! Да что там признаваться – каждая мысль о ней – как она там сейчас? непременно вызывает подленькое “так ей и надо!”. Ну, можно ли с этим идти теперь к ней? Не пойду ни за что, пока такое чувство живет. Но можно же позвонить, и надо, наверное – ведь она что думает (хотя как я могу знать, что она может подумать?) (и все-таки), что не захочу, не звоню, потому что обиделся – а что такое “обиженный” в наше время? – обиженные жалки, к ним относятся снисходительно, как к глупым, их презирают в конце концов, с ними не хочется to communicate совсем, и еще – не помню, как там Стендаль по этому поводу думал (как-нибудь, когда-нибудь, под занавес, когда уже все любови мои будут позади, останутся в прошлом, перечитаю его трактат, скажу, где прав был мужик, где напридумал – исходя из своего опыта), но сейчас, когда наша (с ее неосторожного слова и моей реакцией на это слово) размолвка удлиняется, она (река) просто-напросто позабудет меня, как я забываю ее, найдет себе новый предмет, как я нашел себе. И все.

Впрочем, вряд ли все. Ведь была еще девчонка, год назад, тоже с той же реки, бросила меня посреди дороги, но остался телефон – могу позвонить – и не звоню – гордость!, и все таки хочу увидеть, не забыл, не забуду и всегда будет хотеться ее видеть!

Зачем Христа вырезали, сволочи?!

Правду уже говорить нельзя – она, оказывается, по диалектике, ложь. И если эту пусть сейчас правду абсолютизировать, то будет идеализм – не мудрено?

А “Легенду” смотрела одна молодежь.

Начать можно с чего угодно, с любой чепуховины, дальше действовать по обстоятельствам, полагаясь на свой интеллект, и если твой ум не подведет тебя, ты выиграешь любое дело, каким бы рискованным не было его начало.

(На этом записи заканчиваются).

Сегодня было собрание венгерской группы.

Завтра будет райком партии.

28 апреля 85
Только что вернулся с военного парада. Серьезно, смотрел военный парад, правда, не на самой Красной площади, а около "Националя", и не 9 мая, а 27 апреля. Парад начался в 23.35, с тридцатьчетверок. Потом пошли сорокопятки. А потом такое пошло, что я рот разинул — страшная сила!

Из блокнота с зайцем:

К людям отношусь с приязнью и с неприязнью и ничего поделать не могу — с приязнью и с неприязнью.

— Ты еще не планируешь свою жизнь?

— Нет пока. Хочу еще немного поболтаться без плана.

Maugham said it is necessary to make one self to write (if one wants to write) at the same time everyday, and to write as more as possible. — So I picked up the time for writing as 12 o"clock every night. Now it is the time.

Ну что, насиловать себя, что ли?

Разобраться, что диктует спрос, или предложение — к вопросу о Катаеве.

Захотелось “пи-пи” так, что больно стало в кончиках пальцев.

1. Сказать о своих намерениях по отношению к ней.

2. Ничего не говорить и всего добиваться молча, действиями и поступками.

3. Рвать все отношения, исчезнуть.

Роман-размышление.

Ну вот — от чего идем? От первобытнообщинного строя. А к чему идем — опять к общиному строю.

На Западе же считают, что надо остановиться на индивидуализме — именно — минимальной общественной единице — т.к. дальше по пути социальной градации идти некуда — ведь люди объединяются потому, что одному трудно — но вот условия начинают позволять и человек уже не нуждается в обществе, в организации.

Они же считают нас покусителями на их порядок и вправе считаю нас опасными покусителями. Мы для них как варвары были для Римлян. Они так со своей свободой, индивидуализмом ослабли — и не мудрено!, а мы организованы, хотя не так интеллектуальны.

Но вот в чем гвоздь — ведь у нас тоже конечная цель — как и у них — достижение полной свободы личности, индивидуальных устремлений — только пути к достижению этой цели — разные.

Как сидят любящие и незнакомые люди за столом? (и мои ошибки ...) — “Я бы села напротив — так удобнее”

Как называется .... (рисунок)..... эта штука? Чулок. Рвать? Порвал бы, если бы был простым. Рвать мне нельзя. Ни с той, ни с другой.

А может, им так хочется, в крови у них сидит — унижать его, требовать, чтобы он колени протирал? Не исключено.

Погода настоялась чудесная — тепло, чистое небо, в нашем лесочке — свежий, чуть еще влажный от последних дождей воздух, в котором прокатываются соловьиные трели.

Смердит — merde (фр.)

— И в кого ты такой вредный?

— В отца.

Действительно, в отца. Но если подумать, что же мне делать, как еще ей сказать, что...

“Из того, что я бы никогда не опубликовал”.

Наяривал одновременно по двум телефонам, пока не попал на контакт.

Прибл. 4 июня
Завтра — встреча с Т. Интересно сегодня написать, описать будущее рандеву, а потом, после встречи, сравнить прогноз с действительностью.

Вот рассказ: Мечты, мечты о будущем дне, проведенном с ней — следующее утро — дождь, обложной, беспросветный — вот мечта!

Если один любит другого, то другой не любит другую. Если обоюдно — кто-то ошибается? Кто-то проигрывает? Ерунда! Не надо копать под любовь.

Позвонил. Она уже спала: какой у нее чудный, заспанный, жалкий голос! Люблю!

— Что-то ты последнее время остроумным стал!

И это действительно так. Она мне многое дает — да здравствует любовь!

Радуйся, радуйся, наслаждайся! Воздастся потом все сразу за все удовольствия — ужо наплачешься!

Спор о пластических операциях.

Смех в кинозале.

У меня есть девочка. У нее есть имя — Таня. Ей снятся сны.

Я ее люблю.

“Менты подвезли. Предлагал три рубля — не взяли” — Славик приехал в половине третьего ночи. — Славик! Есть что пожрать? Жрать хочу — умираю!

Лидия Тихоновна — мама

Улица Тайнинская, 6.

Дождь. Собака у дверей. стоит. Я иду навстречу. Вот ведь тварь — смотрит на меня, в мои глаза — просит открыть дверь. Я открываю — она заходит вовнутрь. Говорите после этого, что собаки — не люди, думать не умеют!

Понял, почему ей нравится серый цвет — глаза у нее бывают (сегодня были) такого цвета.

4759473 — Светочка.

Мне БИСТРО нужно пройти!

Солнце выглянуло из-за облаков — штамп.

Плывут облака — штамп.

Везде — одни штампы. И без них трудно обойтись.

Татьяне хочется чего-нибудь невиданного — “все это уже было”, Бурковскому подавай стиль, правильность построения фраз, правильность ходы мыслей, плавность течения написанной речи, без кочек, без ям — чтобы в процессе чтения не ощущалось, что это слова, чтобы просто думалось и воображалось, чтобы были незаметны сами слова.

Я уже пишу и стараюсь им угодить. Правильно ли это — угождать? Наверное, если умным людям угождать — еще ничего; но чего я достигну, если буду только угождать?

Во всяком случае — думать надо над своим языком, нужен волевой подход к письму, надо контролировать выражение в словах своих мыслей, да и просто свою устную речь тоже надо контролировать — ведь как я говорю? Иногда прислушаюсь — срам!

Девочке было лет 10-11. Это еще не подросток — ребенок, с простым, овальной формой лицом, на котором и нос был курносым, и глаза — ничем не примечательные. Разве что цветом — они были голубыми. Даже в полумраке вагона метро можно было заметить цвет ее глаз. А в общем, обычная девчонка. Одета в простое, незатейливое летнее платьице. Она сидела на колене у своего отца. Конечно, это был отец — кто еще может быть — дядя?

Ему было лет сорок, сорок пять. Видно было, что это крупный, сильный человек. Загорелое лицо, темное лицо, черные, как смоль волосы, нос горбинкой — если это ее отец, то как мало они похожи с дочерью!

На нем была светлая, на выпуск рубашка, джинсы.

Девочка смотрела на мои джинсы. Наверное, ее занимала степень их потертости — спереди, выше колен они были белыми! — потом посмотрела на джинсы отца — те были почти новыми, темно синими. Видимо, девочку устроили результаты проведенной...

Произошел ужасный, как всегда кажется в таких случаях, разговор. Она подняла трубку, когда я уже хотел ее опустить. Голос заспанный...

— Ты что, спала?

— Да нет!

— Ну, чем занимаешься?

— Загораю.

Это сказано сразу же. И сразу же следующее:

— Послушай, я не люблю эти дурацкие вопросы — чем занимаешься, как дела... У меня завтра утром экзамен — если тебе нечего сказать, тогда...

— Да нет, постой... У тебя завтра экзамен?

— Да.

— Ну, ты готовишься?

— Да! Да!

— Ну ладно, занимайся. Пока!

— Давай!

Конечно, тут виноват и я — ну какого черта звонить, если нечего сказать! А с другой стороны — может быть просто ты ей больше не интересен, да наверняка точно так! Тогда какого черта разыгрывать драму? Надо рвать и все. А вот тут-то — появляется третья сторона — как это рвать? Рвать — это значит становиться врагами. Но какой она мне враг? А не рвать — так что же — опять все сначала? — все эти никчемные поездки в Медведково (стоп! — вот оно — отплатится все сполна!). Все правильно — просто не умею беречь свое счастье. Ведь с ним надо очень бережно обращаться! А я как свинья: “Привет! Ну, как дела?” Я же не с Борисом разговариваю.

Да и с Борисом надо тоже учиться разговаривать! Сколько можно шишки набивать? Вчера Славик обозвал идиотом, кретином и маразматиком — и это действительно так! Больше нечего сказать.

Продолжить и развить игру, начатую Татьяной — посторонний человек дает список любых слов — я должен сочинить связный рассказ.

Как хочется передать то состояние души, которое испытываю сейчас!

Это состояние навеяно и вчерашней встречей с Таней, и ночными звонками на работе, и сегодняшним утром, удачным и добрым.

Это состояние может объясняться и психологически, и филологически и как только еще, но главное — ощущение спокойного, сдержанного счастья, которое так хочется продлить, продлить, навечно!

Ощущение нарастающей потребности думать и делать такое, что еще никем не думалось, и не сотворилось; иногда кажется — вот — приходит то, что называется своим пониманием жизни, еще не прочна, еще зыбка, но появляется почва, на которую бы встать во весь рост и пойти!

Но до этого еще далеко. Главное сейчас — это то, что я понимаю свою бестолковость, свое дилетантство, свою наивность и глупость. И начинаю искать пути это преодолеть. Что возраст — это не помеха — впереди еще столько лет! Кажется, буду стариком — тогда и начнется основное — вот тогда-то держитесь, ребята!

Дай бог сейчас не спать, смотреть и видеть, дышать и слышать — учиться жизни!

Чувствую, что такое любовь. Люблю. Но этого мало. Надо научиться любить. Ведь что получается — люблю, а любимому человеку это любовь ничего не дает, или даже раздражает или даже пугает. Надо, чтобы любовь к человеку несла ему “на своих крыльях” тепло и радость — вот тогда это будет настоящей любовью.

конец записей в блокнотике с зайцем

(Ниже — с листочков — дата неизвестна)

Some days ago Katya arrived. Denisenko said that she had asked him about me. Yesterday I saw her at the meeting which was held specially for she wanted be introduced to us. Of course it was unusual to see her in Moscow and, more than that, in the University. And I think that it was unusual for her too, because I noticed that she was quite exited. Unfortunately I have not spoken with her, I do not know why. May be just because of my tiredness (It was a very busy day — an exam then the party meeting), and I had to go on Crapotkinskaja not to keep Lena there, who was on duty instead of me; I think it was rather unpolite, I mean, that I had not came and spoke to her — she looked so friendly! But in some way I spoke with her: at the end of her report I questioned her about "tsytry", weather they would be or not this year. Everybody got alive with the question and she too. She answered no. She managed their work there a week after our being.

Наши дикторы уж слишком интонацию подчинили содержанию того, что они читают — иногда тошно слушать. Детские штуки.

Танцевать с ней — одно удовольствие. Ее тело, мягкое, расслабленное, спокойное, не боится тебя и тебе становится легко и просто с ней. Нет, оказывается она не латиноамериканка, а (надо же!(советская студентка, на курс младше тебя и с интересной фамилией — Алферова. “Как, ты меня не знаешь? А я тебя часто вижу на факультете...” “Учусь неважно (действительно, уже потом, после экзаменов и каникул, мне попалась как-то ее фамилия то ли в списках задолжников, то ли еще где. Возможно, на доске объявлений — в разделе выговоров за плохую посещаемость лекций.

Как она свободна!

— Видно, ты немало выпили?

— Да, я люблю выпить!

Глаза большие, черные, похожа на грузинку.

Белая блузка, черные атласные брюки-шаровары. Прелестно!

Больше я с ней не танцевал. После танца она подошла к Игорю Матвеенко, комсоргу четвертого тогда курса и уже не отходила от него — смеялась с ним.

Сашкина Клеопатра улетела с вечера странным образом. В зал, где проходило торжество, завалился какой-то детина (все это со слов Володи, я тем временем слишком сильно был увлечен Галей, чтобы обращать внимание на что-либо другое), небритый, в полушубке. Клеопатра выпрыгнула из-за стола ланью и бросилась к нему. Они обнялись (все на глазах у идиотически смотрящего на эту сцену Сашки), поцеловались, потом она подвела полушубок к ошеломленному Александру и представила его: “Это мой брат, Николай. И, Саша, мне надо идти. Извини. Бедный Саша не успел сказать и слова, а ее уже и не было. Клеопатра!

29 апреля 85
Если все по порядку, тогда долго придется возиться, чтобы все, что со мной происходило, что я записывал в эти дни, все, о чем думал — чтобы все это упорядоченно записать.

Обычно я старался переписать то, что сначала написал в записной книжке, или на отдельных листочках – наверное просто потому, что лень было думать еще о чем-то, а сейчас, когда Т. сообщила о потере моей первой “заячьей” книжки, появился и еще один аргумент в пользу такого порядка. И все же вот что я думаю. То, что я уже записал где-то вне этого дневника, то, если должным образом за этим следить, не пропадет, а вот пока я это переписываю, устаю и уже не хочется писать, а хочется спать, и я даже не успеваю и переписывать накопленное. Поэтому, а еще и потому, что боюсь упустить, забыть то, что прожил за эти дни, начну сначала с того, о чем нигде еще не писал. Может быть это будет и перекликаться с тем, что уже написано, хотя бы вот на этих зеленых листочках, что лежат передо мной, ждут переписи. Но нет, дорогие мои, подождите, настанет и ваша очередь.

Итак, сменил ручку (не нравится писать шариковой, трудно, рука устает, чернильной лучше, легче, конечно, если она не совсем плохая), готов к изложению. Буду писать не по порядку, что когда было, а как вспомню что-нибудь значительное.

— Тот, кто говорит, что я косноязычен, и пишу грязно, неумело, невыразительно – прав. Да, действительно, я косноязычен. Это правда. Задача в том, чтобы это мое косноязычие превратить из недостатка в мое отличительное достоинство, — ведь стилем красивым сейчас никого не удивишь, и помилуй бог! Я могу писать красиво, могу, это будет стоить мне совсем немногого – уступки форме, когда надо слово правдивое заменить словом подходящим лишь потому, что оно согласуется с соседними словами по ритму, по звучанию, по грамматике, оно будет красиво стоять в предложении. Не хочу так.

Дым от выхлопных труб поднялся столбом. Сизым. И как они двинулись – разом, все. Какой-то ночной кошмар – Nightmare. Было похоже на сон. Почему-то подумалось (“Почему” – неуместное слово, понятно ведь, почему) о военном перевороте.

Тут еще посмотрел “Победу” Матвеева – после всего этого ощущаешь себя пигмеем, одним из толпы, обывателем, последним муравьем, дураком.

Все эти сантименты не потому, что фильм – хороший. Об фильме – особый разговор. Во-первых (написал “во-первых” – и подумал: а что же напишу “во-вторых”?) фильм этот – не картина, а плакат. Плакат! Яркий, броский, но — грубоватый плакат. “Во-вторых” не будет. Просто, “выходя из кинозала” все же думал. О чем? Все о том же. О сужении достоверности в угоду более четкого обозначения позиций (сцена с обозначением Трумэном городов, будущих жертв атомной бомбардировки, например) – ведь если авторы фильма хотели хроникальности, то почему такие грубые изменения в показе фактических событий, исторических сцен? Расчет на несведущего в таких деталях обывателя? Впрочем, я чересчур заостряю вопрос (“заострять вопрос” – подобные высказывания – ведь кто-то их первый употребил – это его изобретение, подобное тому, как дым "поднялся столбом" — я, как попугай повторять готов, а надо бы самому изобретать!), может быть это — незначительно для сюжета действия фильма... действительно, показ процесса выбора городов и последующие изменения в этом выборе заставили бы создателей фильма отойти от главной темы, но то, что исторически события показаны неточно (а это — факт!) меня раздражает. И еще — эти аплодисменты ответу Сталина на сообщение Трумэна о создании американцами оружия невиданной силы — как будто народ впервые узнает о таких вещах — неужели это так? Я постарался представить себе, что же все-таки чувствуют эти люди, сидящие рядом со мной? Если большинство из них считает, что... о боже, что я несу? Но это интересно. Ведь что получается — люди смотрят на этот плакат и верят каждой его черточке, каждому его оттенку, мало кто способен посмотреть на происходящее на экране отвлеченно, глазами критическими, проследить второй план — не действие, а режиссера — что двигало им, когда он делал это? Ради бога (не слишком ли часто упоминаю бога?) если люди получили положительный заряд в свое, воспитанное в них с малолетства чувство патриотизма — любви к своей родине и ненависти к ее врагам, надо приветствовать такой фильм — но меня этот фильм заставляет думать, что я умнее этих, сидящих рядом со мной обывателей, как раньше заставляли меня так думать индийские фильмы — сейчас я к ним просто равнодушен, т.е. тут для меня давно все ясно. Я же начинаю презирать своих же компатриотов — а ведь это — обратный эффект! Что же получается? Что Матвеев делает? И так все это схематично! Да, конечно, этот Чарли остался бы без работы, не продайся он правой газете вместе со своей совестью, но зачем же изображать его страдающим от этого? Что, Матвеев не был в США, не видел американских журналистов? Да на любого американца глянь — в тебе словно заново жизнь начинается — нам бы их бодрости! В общем, хватит об этом, лучше бы столько писал о пьесе по Айтматовскому "Полустанку" — это стоящее было бы дело.

С 20-х годов — до сороковых прирост — 8-10%, восстановление народного хозяйства после 1945 г. за три года вместо намеченных пяти — и 2-3% в 70-80хх? (в связи с "Великим почином" Ленина)

Вообще, следовало бы каждый день понемногу читать Ленина — надо!

 

Закончить рассказ: “… Я никому не рассказывал об этом. Зачем? Удивить, или самому удивиться? Нет. Написал. Читайте”.

О Рахманинове и Соловьем-Седом. “Соловьи, не тревожьте солдат...” Привет от Рахманинова.

Из университетского листочка (приблизительно 1983-85):

Не забыть историю с нитроглицерином и Н.

Мультфильм “Тем, кто не дошел до цели”.

Вспомнить новый, майский призыв, десятку, умыкнутую мной у призывника из обложки комсомольского билета – и мне станет стыдно.

Рабство одних людей для других – начало нашей эры.

Рабство машин для людей – 21 век.

Восстания рабов.

29 апреля 85
Скоро праздники.

Сегодня писали экзаменационную работу по английской стилистике – переводили интересный текст – “How to write and speak affientent English” некоего Allen’а. Он, между прочим, заметил, что писать письма – полезное в высшей степени занятие. (кстати, сегодня опоздал на вторую пару на час – оказывается, часы мои встали (и уже не первый раз – после того, как их отдавал Татьяне). После того как перевел текст и пришел домой, сразу же принялся за эпистолярный жанр. Но хватило только на одно письмо – домой. Написал. Сразу запечатал в конверт, в фирменный, т.е. с изображением нашего университета и всякими такими штуками и побежал кидать его в ящик.

После – пианино. Лунная соната. После получаса моего сидения над первыми четырьмя тактами подошел парень – недавний знакомый, подвел девушку: “Ну-ка, — говорит, — уступи место”. Я встал. Села девушка. Started to play. Beautifully. And the girl was beautiful. Она кончила играть, опустила руки на колени – вельветовые джинсы, на правой кисти – два серебряных перстня, на запястье левой – браслет из жемчужных бус – красиво. Повернулась ко мне, улыбнулась: “Вторая часть не такая красивая, да и я сейчас в таком состоянии…” – она повернулась к парню: “Ну, пойдем?” Я смог проговорить только “Спасибо”. Они удалились. Я сел за пианино, где только что сидела она, “умеющая играть “Лунную Сонату”. Сел и долго не мог прикоснуться к клавишам, после нее.

Сегодня же смотрел “Пять вечеров” Михалкова Никиты. Его отец недавно вернулся из Италии. Может быть, встречался там с Тарковским.

Но все это – суета. Нет, я не про фильм – фильм чудесный, о фильме я еще скажу. Но вот о чем я хочу сказать сейчас, именно в этот момент – о своей злости. На Славика. Мне понятно его поведение – и это самое главное – но все равно злость остается. Отчего? Не заняться ли мне самоанализом? А почему бы и нет? Меня раздражает то, что он только говорит. Он разговаривает с Иваном – еще и находит возможность поиздеваться над ним – а почему бы и нет – ведь так приятно почувствовать себя умнее собеседника – он заговаривает Ивана. А Иван пришел за деньгами – кто ему даст денег? Я. А о ком Иван будет думать лучше, больше, выйдя из комнаты – Слава так деликатно, так красиво – про рыбалку – все повторяется – я это слышу уже в десятый раз – и еще услышу наверное столько же раз, если не перееду к Хайеру – а Ване интересно. Но ведь это пустая болтовня. БОЛТОВНЯ. Что же, учиться болтать? Нет уж. Пусть он болтает, а я делом займусь. Но вот ведь какая штука получается – у него с людьми хорошие отношения, а у меня – плохие. Мне неприятны люди, мне они надоели, они так похожи друг на друга, и на меня. Как же жить?

И вот еще – последнее время я изменился по отношению к Славику. Я перестал на него обращать внимание. Хотя бы внешне. Т.е. он перестал для меня быть интересным. Я понял, что это за человек. Может быть и он был со мной слишком откровенен когда-то – но так лучше – я раньше смог составить о нем представление – и это – не ошибочное представление – это так и есть – Славик… нет, не могу писать, вспомнил Васю, как я его боготворил, пока не узнал его лучше. Узнал лучше – стал ненавидеть и презирать – то же самое происходит со Славиком, т.е. со мной в отношении Славика – ну, кого это характеризует с плохой стороны? Разве Васю и Сл.? – да нет же! Меня. Выходит, что я – человеконенавистник. Ну ладно, В. и С. – плохие. А я – чем я лучше них? Да не лучше, во всяком случае. До В. и до С. мне еще расти. Если уж на то пошло, то кого девушки любят? Меня? Да меня еще ни одна как следует не любила. Вот и все. А В. и С. любили и любят и будут любить, хотя – какие они все-таки разные.

То, что я сейчас пишу – это так низко, подло, безобразно, что хочется зачеркнуть все, чтобы нельзя было прочитать. Но моя подленькая душонка боится расстаться, потерять даже свои самые грязные мысли, как вонючая яма собирает эта тетрадь все дерьмо.

Ну ладно, хватит. Тоже лишку дал. Лучше бы подумал, как дальше жить.

Так вот.

Надо следить за свое внешностью все-таки, нельзя быть грязным, нестриженным, неопрятно одетым. Все-таки это окружающим неприятно, когда рядом с ними находится человек, на которого посмотреть тошно.

Надо разослать "прелестные письма” и добиться того, чтобы получать ответы пачками. Отбросить все завистнические штучки, заняться собой. Продолжать разучивать “Сонату”, играть на гитаре, читать Ленина и слушать BBC. Повнимательнее вести себя с товарищами и особенно внимательно относиться к своим поступкам – уже наделал я дел – хватит. И будь ты мужиком в конце концов!

До сих пор помню эту картинку:

Входит парень в дверь кинотеатра, отдает билет контролерше. Пока та отрывает контроль, в дверь стучится еще один. Дверь закрыта и в нее стучатся. Через стекло видно сердитое лицо подростка, лет 20, скорее парня. Наконец слышен звук ногой в дверь – и она распахивается. Обладатель сердитого лица оказывается инвалидом – он на костылях, в характерной позе человека, опирающегося на костыли – кричит, буквально кричит стоящему около контролера парню: “Ты что не открываешь — не видишь, что ли?!" — грубо, настырно, имея право кричит. Парень никак не ожидал такого. И я, наблюдая эту сцену, опешил — такое редко увидишь — злость, написанная на лице безногого, какая-то необычная трагедия.

Таня сказала мне во время последнего телефонного нашего с ней разговора, что ее еще зовут и Карлсоном. Сегодня представил ее — а ведь точно, похожа.

Вчера показалось в девушке, идущей к автобусной остановке возле Т. станции, что это — Лена. Я взглянул мельком — она шла с подружкой — она тоже посмотрела на меня — слабое мое зрение — я не понял, кто это, но это могла быть и она.

Что же мне делать с курсовой?

А Эрик — принес 20 руб. своего долга и еще — гостинец — кусок колбасы, лепешку домашнюю, редиску — спасибо! Вовремя — я пришел домой голодный, вечером — магазины уже были закрыты и такие "проценты" бывают как нельзя кстати.

1 мая 85
Праздник по календарю — а на Москву нашел обложной дождь, город как под колпаком.

Утром сменил меня Ощепков, "Игорек" — поехал домой. Первый раз не пожалел, что не пошел на демонстрацию — дождь моросит, вредный — мне стало жалко народ, который шел в колонне мне навстречу.

Нырнул в метро. Под землей — все — светлосинее — это студентики и студенточки в униформах пережидали непогоду — не выходили на улицу. Хотя наверное им и не разрешали до поры — ребята в голубых костюмах должны завершать демонстрацию на Красной площади, а на Крапоткинской у них, наверное, сбор.

О черт, сколько я вчера исходил — ноги мои, ноги... Ноги! Ходил в парк Культуры — туда и обратно, через Калининский проспект обратно — никакого улова — хоть бы одна клюнула. Впрочем я и удочки не забрасывал. Некуда было забрасывать. Вчера еще дождик начался — ну какой клев? Да и вообще, какой из меня рыбак? Но я не отчаиваюсь все же.

Вчера пришел на пост, уже после рыбалки — ноги так устали и сам устал, и не стал заниматься письмом — хотя решил каждый день в 24:00 садиться за бумагу. Еще вот что подумал — если сейчас переселю себя, сяду за стол, попишу — ничто уже в следующий раз не сможет меня отвлечь от этого занятия — это станет привычкой и удовольствием. Не сел. Т.е. сел, но только за чай. Этот чай убивает уйму моего времени. Но не в чае дело. Уйму времени убивает все же не чай, а моя лень и отсутствие энергии. Но и не в этом, если рассудить, дело. Дело в том, что нет идеи, цели нет. Ну а чего с ней бороться, с этой ленью, для чего, зачем? В общем — обломовщина. Обломовщина меня заела.

Если писать, то — как? Как мне хочется или как им хочется? Если как мне хочется — это просто — но кто будет читать? Если как им, то захочется ли мне?

Письма: 1) Харламову — разыскать его через других; 2) Глебу; 3) Нежурину; 4) Онохину.

It is difficult to deal with this girl — to break off or to communicate in the way you like? I suppose the second is the right one. But it is difficult to deal with her.

1 мая 85
— Ну что, идем расписываться?

— Ну... не знаю...

— Знаешь, недавно в автобусе слышал такое: "Если женщина говорит "нет", это значит "не знаю", если она говорит "не знаю", это значит — "да", если она говорит "да", что это значит? Вот-вот, я тоже тогда подумал — что это может значить? Оказывается, это значит, что это уже не женщина.

— А от кого ты это слышал?

— От двух женщин. Но по-моему, они уже не женщины. Кстати, это 9 марта было. Ну так что, значит идем писать заявления?

— Нет.

— Значит, завтра. Только маме ничего не говори.

Ноги мои ноги... А интересно, у котов период размножения ограничивается только мартом или как?

Послал письмо Онохину (Черновик прилагается). На английском. Итак, осталось Харламова разыскать — разве можно терять таких интересных людей?

Well, have you noticed in what way are your relations with T. developing? After every break I like her more and more.

Написать роман-рассуждение — но интересный роман!

Вспомнить об экономических тайнах — почему мы столько получаем?

Не вижу цели, не вижу смысла. Устал.

Чем больше страдал (читай: мучился в творческих проблемах) на земле, тем лучше будешь жить на том свете, т.е. в памяти людей.

Иисус Христос — инопланетянин? Да ведь это — целый сюжет для романа.

Сегодня — новое наказание. Она не соизволила выйти. Каждое такое несоизволение мне только на пользу — уроки следуют один за другим. И главный урок... а какой — не главный? Хотел написать сначала — "не унижаться, не просить", потом — "не впадать в позу просящего", потом — "не насиловать нелюбовь — любовь не родится из насилия" — но нет, не напишу так, не это главное. Сейчас показалось, что это — необъяснимо. Но почему же? Неужели мой умишко не способен объяснить такие элементарные вещи? Будь проще — скажи — обиделся. А не хочешь так о себе думать — давай, анализируй: найди причину отказа в погоде, в состоянии ее здоровья, в ее влюбленности в кого-то другого, более молодого, остроумного, и, во всяком случае, без очков. (Приеду из Венгрии — тут же отремонтирую свои зубы и узнаю точно насчет глазной операции — кажется, это мои единственные комплексы — от них надо избавиться и все. Если после этого появятся другие, значит, дело не в этом); но, как бы там ни было, какие бы я причины не искал, чтобы объяснить себе ее поведение, let us be true: 1) I like her and 2) for me it is useful to be in touch with her.

5 мая 1985
После третьей пары надо было идти на субботник, третий этой весной. Правда, я иду в первый раз — как-то до этого не удавалось — и тем не менее — тенденция к увеличению числа субботников налицо. Субботник мне понравился. Мы грузили мусор в машины — две машины — одну с мусором, другую с металлоломом отправили. День солнечный — приятно было получить первую в этом году дозу радиации — свежий воздух (правда, вперемешку со стекловатой), физическая работа, шутки однокурсников дали мне солидный заряд бодрости. Нельзя не упомянуть про случай с ключами Сергея Мусихина — он во время работы посеял ключи, а в конце спохватился. Он уже отчаялся их найти — ключи от комнаты в общежитии и "Волги" — когда их увидел полузасыпанными мусором. Поднял их, позвал С. Тот не поверил, что я их нашел, как я его не уверял, думает, что я их припрятал, чтобы потом пошутить. Мне наперед наука. Да ладно... Здесь нет повода расстраиваться. (Сейчас заходил как раз Сережка — потравили друг другу байки насчет девчонок — вечная тема для разговоров, а по сути — те же бабьи сплетни). Но взял у него аккорды для песни "Кого ты хотел удивить".

Поздний вечер.
Вот еще пример алогичности и изменчивости чувств. Когда в комнату зашел С., мне, как обычно, стало не по себе и я ретировался в лес, на скамейку, с "Summing up". Посидел, почитал, но не читалось, просто посидел, подышал воздухом. Вот что еще записал в notebook: "Погода настоялась чудесная — тепло, чистое небо, в нашем лесочке — свежий, чуть еще влажный от последних дождей воздух, в котором прокатываются соловьиные трели". Не правда ли, глупо? Но что поделаешь, таким я был тогда, полтора часа назад; после этого, вернее, за эти полтора часа произошла, можно так сказать, революция в моем сознании, вернее, две — как февральская и октябрьская — и вот я бегу домой, чтобы дать вою своим чувствам — пусть вписываются в строчки, не пропадают — это хорошие чувства, пусть ложатся на бумагу — потом буду вспоминать, может, улыбаться, может быть, грустить при этом, может быть вообще забуду, т.к. не пойдет это по жизни моей, не оставит сильного впечатления, не даст продолжения — но сейчас они есть, эти чувства и высказывать их кому бы то ни было — рано, да и не нужно вовсе — пусть пока ложатся на бумагу. Так вот, посидел я на скамейке, надышался спокойной грустью, встал, пошел к озеру. Потом решил прогуляться — в комнате что делать — дышать затхлым воздухом — смотреть на до скуки знакомые лица? Нет, лучше пошататься просто так — а то и зайти в тот бар, около "Польской моды". Иду, а ноги сами ведут по дорожке, что лежит через ее дом, Лены дом, дом, где она живет, где она, может быть, сейчас гуляет (хотя нет, уже поздно, мама ей разрешает гулять только до девяти, почему — "разрешает"? — разрешала, а сейчас может быть разрешает вообще домой не приходить ночевать и может быть я ее увижу в том самом баре?) Подхожу к ее дому. Окно только кухонное в свете, если я правильно помню — она живет на седьмом этаже? У подъезда, у скамеек пусто, к дому приближаются две фигуры — нет, это не девушки — женщины, может быть, мама? Или Марина... (отчество, помню, хорошо подходило к имени и было простым — Борисовна?) да, Марина Борисовна. Нет, и не Марина Борисовна это идет. А хотелось увидеть или маму, или ее саму, поздороваться, спросить, как жизнь — да какая, к черту жизнь! Ведь год прошел, а я не могу забыть ее. Ну ладно, ведь решил твердо, что все кончено, завязал, ведь подумал хорошо, все, хватит, никаких мыслей о ней. Иду. Вот голос. Не ее? Похож, но не ее. Я бы сразу узнал. У нее такой — ленивый, насмешливый. Но ладно. А что я иду в бар — у меня и полрубля не наберется — просто посидеть? А что — нельзя? — послушать музыку, посидеть. "Что пришел?" — "А мне здесь нравится". — "I like it because the place is clear and lighted good" — помнишь Хемингуэя? — но ведь там не чисто и не светло... Да ладно, зайду, посмотрю. Да и в туалет хочу. Зашел в туалет. Внизу же — музыки не слышно — что, опять магнитофон сломался? Выхожу, у гардеробного барьера — зеркало — когда выходил из туалета — подумал — меня не заботит мой внешний вид — в зеркало смотреться не буду. Но уже направлялся к нему, хотя дверь в бар была в противоположной стороне. Но мне помешали двое парней, вышедших из нее — не стал смотреться, пошел в бар. Захожу — светло и тихо, в углах — две-три пары, сидят вполне мирно, ну что я буду тут делать... Бармен смотрит на меня, я смотрю на бармена. Недолго я смотрел на него, удалился. Поднялся назад к "26 комиссарам" — как тут меня схватила тоска по ней, по Л. — ну не отпускает — пусть она негодная, не годится для семейной жизни, все у нас кувырком будет, да и маловат я для нее, ей нужен 180-190 см — и все же я не мог тогда больше слушаться разума, не мог. Ну какой к черту разум, когда мне хочется ее увидеть, снова с ней встречаться, любить ее. Тут думалось — ну ладно, позвоню ей, ну ладно, снизойдет она ко мне, разрешит себя любить — но это что будет такое? Или это ее мамочка так научила — неделю прокутить и потом — квиты, и ждать — позвонит или не позвонит? Если позвонит — любовь, значит, была, и осталась; не позвонит — и не надо, получше парни есть. Но как бы там не было, очень, очень я хочу увидеть ее, и все тут. Позвонить ей, спросить еще раз, через год, "не забыла? помнишь? хочешь ли встретиться?" Уже мечтал, где встретимся, и как она будет ездить ко мне на работу. Но позвонить решил ночью. А ведь это смешно — ведь вспомнить только, как твердо я решил не искать ее, не звонить — ведь твердо решил — еще стихи писал — вспомню ли?:

Вот взять и позвонить — так просто!

Сказать: "Привет!" Спросить: "Ну как дела?"

Так просто

Если б не так остро

Ее молодостью

Моя гордость

Обижена была.

Если это — смешно, то дальше — еще смешнее. Я плелся дальше — решил прогуляться в таком расстройстве мыслей до Юго-Западной. И вот — Юго-Западная. На автобусе ехать назад? Нет уж — пойду пешком. Прохожу мимо остановки 226 автобуса — и вижу девушку, стоящую одиноко около нее (остановки). Джинсы, футболка-блузка, распущенные по плечам волосы. Я остановился. Ну что поделать. Привлекла она меня своим внешним видом — не совсем high rate but very good looking. Решил — подожду, посмотрю. Встал на остановке троллейбуса, по соседству, смотрю (черт, пришел Серега М. — завел разговор в его амплуа и сбил все мои революционные мысли вбок — сейчас могу только перечислить, что было, но при этом думал — не могу при Сережкиных откровениях воспроизвести).

Продолжаю уже утром — долго спать не мог — не могу я сейчас много спать — сердце работает на полную катушку, кровь спать не дает, мозги тоже от этого бухнут. Встал, умылся, засел за тетрадь. За окном — настукивает вполне упорный, не случайный, хороший, массированный дождик. Но мне сейчас не до этого — пусть льет. Я пишу.

Так о чем речь — я тоже встал недалеко, так, чтобы она меня не видела и смотрю за ней — а что, нельзя? Вот подходит автобус — она подходит к нему — я тоже подхожу, почти подбегаю. А тут такое дело: эта девушка встретила свою подружку, да и не то чтобы подружку, хотя кто сейчас их разберет? знакомую, во всяком случае. Эта знакомая как раз выходила из автобуса навстречу девушке моей. Они разговорились, но тут автобус стал отходить — моя заторопилась, говорит, уже поднимаясь вовнутрь: "Ты мне позвони, хорошо?" — "Хорошо". Двери закрылись и мы поехали. Сказать про ее знакомую? Единственно, на что я обратил внимание — это рост — она почти выше меня была, довольно высокая — и то я это определил только через мою спутницу — она была гораздо выше ее, а моя — меня ниже на сантиметров десять. И еще голоса — обычные голоса и той и у этой, но заметил, что они разговаривали не стесняясь посторонних — довольно громко, как-то по взрослому, хотя моя знакомая несколько утрированно давала московское аканье — я снова тогда вспомнил Лену — "Хаа-раа-шъ", и несколько так по школьнически, по-воображаемому. Это все, что я смог заметить — явного внимание на себя я обращать не хотел и поэтому ни тогда, когда они разговаривали друг с другом, ни потом, когда мы ехали в автобусе особенно не приглядывался. Но все же украдкой несколько раз я на нее посмотрел. Вот как это было: Я смотрел на нее, когда она входила в автобус — я специально встал у входа — тогда, впрочем, это "специально" не имело с собой никакой особенной цели — что я тогда, в тот момент думал, так это то, что девушка была уж очень привлекательна и хотелось мне на нее посмотреть поближе — ну вот, когда она поднималась по ступенькам на переднюю площадку, я получил такую возможность. Она почти красивая и вроде бы не красивая, т.е. совсем некрасивая — то есть вру во второй части предложения, то есть не вру, но то (что она вроде бы и не красивая) я заметил позднее, уже разговаривая с ней. Она почти красивая, с пышными (в меру) светлыми, чуть с рыжинкой, волосами, завитыми; лицо мне трудно описать, потому что никаких оригинальных (написал слово "оригинальных" — и это слово словно принизило (вернее, когда упомянул это слово (ведь я известный поклонник оригинальностей) что-то убавилось у меня чувств по отношению к этой девушке — но это буквально на йоту — практически ерунда — просто к тому, что и слова действуют на мысли). (Еще одно замечание по ходу — все, что я сейчас пишу об этой девушке — это наиболее полная информация о моем с ней знакомстве — т.к. я имею сейчас возможность описывать каждое свое движение, каждую свою мысль без боязни нехватки для этого времени и терпения — на столь ограниченный временем и событиями случай — можно потратить не более двух-трех страничек — зато это будет полный отчет о произошедшем, без каких-либо сокращений, опущений и т.п., что будет иметь место далее, если наше знакомство продлится. Но об этом еще рано думать). Итак, она почти красивая, с ее взбитыми на плечах волосами, в модной блузке, джинсах. И еще — ее грудь — об этом надо сказать особо, потому что грудь у нее красивая. Красивая и все, и наверное именно на нее я и клюнул — до сих пор ни у одной моей знакомой не было таких, скажем так, полноформных, свободно дышащих грудей. Я клюнул. Она села рядом с кащсой и, кажется, заплатила за проезд (или опустила деньги и оторвала билет для передававших?). Села у окна — нога на ногу — довольно раскованно. На меня взглянула. Мельком. Я оставался стоять у двери, хотя салон был свободный — не то, чтобы места были свободными, нет, только спереди, поближе к водителю было два места, но я не хотел туда садиться и вот почему. Мне хотелось, по крайней мере, не быть шпионом по отношению к ней (тогда я уже решил с ней познакомиться — если будет удачный случай) — ведь если бы я сел туда, вышло бы, что я слежу за ней, избегая быть замеченным самому. У меня была другая цель — пусть она посмотрит на меня — на меня тоже можно посмотреть — чем я плох? Разве что очкаст? И мне показалось, что она обратила на меня внимание. Потом, когда я уселся на освободившееся место, поближе к задней площадке, на самом колесе, так что она меня и я ее не видели друг друга напрямую — загораживали пассажиры, сидящие между нами — а вот через отражение в стекле мне показалось, что она смотрела на меня, а не в окно. Да, я опустил один момент. Это только сначала я стоял у дверей — потом-то я передвинулся в центр салона, встал к ней боком и дал ей возможность беспрепятственно смотреть на меня — не знаю, воспользовалась она этим или нет, но что зависело от меня — я делал. Тогда еще, смотря в окно, я подумал — уж слишком я явно не обращаю на нее внимания — как же потом, выйдя из автобуса, догнав ее, я заговорю с ней? Поэтому я решил сесть подальше от нее, но с расчетом на то, что хотя бы краем глаза, да смотреть на нее. Я решил, что познакомлюсь с ней, как только мы выйдем из автобуса — знакомиться в автобусе — увольте — нельзя. Я видел однажды такую попытку — глупо и несуразно — вокруг столько посторонних людей и ей страшно неприятно.

Проехали университет, медфак, автобус свернул направо. Интересно, где она сойдет. Автобус остановился у школы милиции, она поднялась и вышла. Я не ожидал такой проворности от нее и еле успел выскочить сам. При этом еще подумалось — причем так ясно, ярко: "Ну что же ты, давай, вперед!" Вышла еще какая-то женщина с авоськой, но она осталась на этой стороне дороги в то время как моя девочка уже спешила вдоль противоположной стороны на тротуар. "Неужели заметила, что я к ней что-то имею и не хочет неприятностей?" Но эта мысль никак не повлияла на мою решительность. Я догнал ее, окликнул: "Извините, девушка!" Она не сразу посмотрела в мою сторону. Если решительности у меня было хоть отбавляй, уверенности мне явно, как потом оказалось, не хватало. Когда еще ехали в автобусе, я продумал хорошо, что я ей скажу и как. И умею ведь я сочинять в мозгу неплохие фразы! Вроде того что "Девушка, подождите минуточку! Я не собираюсь вас задерживать, я просто пройдусь с вами — мне надо сказать вам нечто, причем только с вашего разрешения... Видите ли..." — ну и так дальше. Красиво? И мне самому нравилось. И сейчас нравится. Может быть когда-нибудь так и скажу. Но сказал вчера (это я уже 5-го вечером пишу) совсем не так, как нафантазировало мне мое богатое воображение. Вот что буквально я говорил:

— Извините, девушка! (Она посмотрела на меня мельком и не останавливаясь, продолжала идти, причем довольно быстро (было уже темновато для знакомств). — Понимаете, извините меня, ради бога, но я хочу сказать, что вы мне понравились вот так, с одного взгляда и... разрешите мне вас проводить немного? Вы уж извините за такие неудобства... — и далее в подобном духе.

Она здесь посмотрела на меня повнимательнее, совершенно безбоязненно и даже улыбнувшись:

— Да нет, ничего, проводите, если хотите.

— Вас как зовут?

— Меня? Ира (после некоторой паузы).

— А меня — Слава. — Тут я мысленно обозвал себя дураком: "Кто же так знакомится!"

Тут я вообще скомкался и ничего уже долго сказать не мог. Мы проходили мимо многоподъездного дома и она могла в любой момент уйти. — Вы знаете, я бы хотел с вами встретиться, поближе познакомиться.

— Ну давайте ваш телефон, я позвоню.

Я удивился тогда, не зная чему. Удивился — может быть ее готовности знакомиться, ее способности разрешать какие-то проблемы? Не знаю. Сейчас мне уже кажется, что это — наиболее легкий способ от меня отвязаться. Она явно спешила. У одного подъезда стояла женщина с ребенком и рядом — мужчина, возившийся в багажнике "Жигулей". Здесь Ира резко прибавила ходу и я едва поспевал за ней. Мы свернули за дом и пока шли по дорожке, выложенной из плит — она впереди, я за ней. Я копался в своей сумке, пытаясь найти ручку и записную книжку. Нашел кое-как, каракулями на бешеном ходу записал номер телефона. Оторвал листок.

— Написал? — Она ко мне на "ты"!

— Да, вот, — протягиваю ей жалкий огрызок бумаги с каракулями. — Извините, в темноте трудно писать.

— Хорошо, — улыбнулась она, взглянув на меня. Мы стояли. Она сказала, что она почти дошла и спросила, когда звонить. Она чуть ниже меня, см на 7-8.

— Да, это телефон рабочий. Я работаю сторожем. Звонить нужно с шести часов.

— А что, дома нет телефона? — немного насмешливо. Ее, видимо, все это забавляло и если бы не ее спешка (мама? телевизор? устала?), она, возможно, и осталась забавляться дальше.

— Сегодня какое число? Четвертое. Значит, на работу мне выходить шестого. Я работаю сторожем (я тоже могу улыбаться!), я студент.

Она несколько подняла бровь, но что это значило, я не понял.

— Тогда до свидания. Я позвоню.

— Позвоните, пожалуйста, буду вам очень благодарен.

Бывают ли более непролазные идиоты? И потом, когда я уже шел домой — был ли на свете человек более доволен собой, чем я тогда? Не это ли тоже признак идиотизма? И самое страшное, я засомневался, правильно ли я написал номер телефона — так легко напутать — идти в темноте за девицей, по кочкам, что-то там писать дрожащей рукой... нет, не к добру все это.

8 мая 85
Или я устал от безделья или от одиночества, но необходимо волевое усилие, чтобы выйти из порочного круга. Неужели вся жизнь так пройдет, без толку, без смысла, глупо?Сегодня делать нечего — предпраздничная глупая суета — перепишу-ка я с разных листочков, накопившихся в этой тетради (так сказать, выездные мысли — на работе иногда писалось и привозилось в общагу)

И я смеюсь себе во след

И мне уже по 30 лет

А я совсем еще дурак

Живу совсем совсем не так

Конфеты сладкие,

Орехи — твои.

На дурака Славку

Обид не таи!

У Бунина мне нравится всего пять строчек. Какие — не скажу.

"The English are more interested in works of information then in works of art". — Mougham S. — the same, I suppose, may be said about the Russian, so try to load your work with information as much as possible.

Мне одно непонятно — почему, если я хочу ее, хочу ее губы, если я хочу, чтобы она позволила себя целовать, почему я должен врать, играть, обманывать? Любовная игра? Почему она стремится унизить тебя, разве нельзя без этого? Почему ей хочется, чтобы я оказался слабее ее, ниже ее? Неужели нельзя иначе? Не верю и буду искать."Подводя итоги". S.Mougham заметил, что в жизни крайне редко случается наблюдать вещи, которые могли бы составить целое законченное произведение художественной прозы, будь то роман, рассказ или что-то еще.

Нужно согласиться со знаменитым писателем и все же, соглашаясь с ним, я вспоминаю один эпизод моей жизни, который, вероятно и имел в виду Mougham, оставляя для выхода пара оговорку "крайне редко". Может быть, это тот крайне редко встречающийся эпизод, который без прикрас мог бы послужить мне...

Идут по улице "рокеры". Среди них — девица. От парней ее отличает только красный матерчатый поясок, подвязывающий волосы на голове. Рокеры идут. Джинсовые костюмы, тесно облегающие вытянутые молодые тела, волосы, отлетающие назад, за плечи, от стремительной их ходьбы, красивые лица. Великолепное ночное зрелище!.

Я знаю, вы не любите

Когда вам говорят "не знаю".

Вы ищите ответа у поэта

А он вам говорит — "не знаю".

И я не знаю, что тогда случилось в зале

И не могу дать точного ответа

И сам себя за это не люблю.

Но, черт возьми, к чему риторика

Здесь вовсе ни к чему она

Быть может, тут пустячная история

А я из мухи делаю слона.

Приходит время новой любви и, едва успев насладиться восторгом от первых ее даров, ты уже терзаешь себя мыслями о неминуемой разлуке, о будущей печали и одиночестве. И так всегда: после большой радости обладания друг другом наступает горечь, горечь прошедшего счастья, а она обязательно наступает, если ты не подлец, она так режет тебя, что ты готов уже пожалеть, ты ни о чем не будешь жалеть, потому что это будет несправедливо, ох как несправедливо по отношению к любви, к своей любви, как если бы это было несправедливо по отношению к этим строкам.

Ничего не хочется. Хочется домой, в пойму реки, со спиннингом — ранней зарей!Долго искал в себе какой-нибудь талант — хватался за все. Ничего не получается. Где же еще искать? Ведь в чем-то он должен проявиться! А талант нужен позарез. Чтобы ты был нужен людям, чтобы тебя любили, чтобы ты был счастлив. Попробовать разве что вот это — быть человеком?Ну, зачем так страдать?Одиночество?А ты вспомни то время, когда ты страдал от неимения именно этого одиночества, когда ты жаждал его, вымаливая как спасение, как остров, на котором можно отдохнуть от морской качки. Вспомнил? Так чего же ты мечешься? Всему свое время. Будет и у тебя любовь. А пока ты одинок — наслаждайся им полной грудью, как праздником, радуйся жизни, какая она есть и готовь себя к любви.— А где салют смотрели?— На вэдээнхе.

Создать словарь рифм.

И не осталось в доме никого

Пришли друзья, и началось веселье

Светло и тесно. В комнате шумно.

Играет музыка и далеко похмелье...

Мне не нравятся эти встречи и проводы. Поезду стоять двадцать минут и я не знаю, что делать с отцом и матерью.— Ну ладно, вы уж идите, — говорю.

Мать уходить не собирается, но отец ее подталкивает и они, что-то проговорив под конец, уходят. Я остаюсь один в вагоне. То есть — народу в вагоне полно, но ощущение первой минуты именно такое — будто в вагоне один. Оглядываюсь.

Где-то как будто заверещал поросенок — это зашумел закипающий чайник.

Если гора не идет к Магомету, тогда Магомету приходится идти. К горе. И гора выходит ему навстречу. И с собой выносит фотоаппарат. И они вместе идут гулять. Она — в свитере зеленом, как ее глаза, когда в них светит солнце. — Ты знаешь, почему я руку держу в кармане?— ?— Вот почему.

Действительно, свитер свисает почти до колен. Но и тогда он от нее в восторге. Ей думается, что он умный парень, хотя и в очках, а ему — что она красива, и иногда даже интересна. Тем и живут.

На этот раз она сама предлагает сходить в кино. Ничего маразматичнее он на экране не видел. Ей же — повод поупражняться в остроумии. Ее комментарии разогнали соседствующую публику как с боков, так и с переднего и заднего рядов.

Потом они снова гуляют и он уже признается ей в любви, шутя, хотя они даже и не целовались. Что-то будет? А что будет? Она — десятиклассница, у нее — мама, и экзамены выпускные на носу. Девочка. Никакая не гора.

14 мая 85
9-13 мая — нелегкие денечки выдались — начать с того, что накануне, 8 мая вечером я позвонил Лене — узнать, сможет ли она подежурить вместо меня часов до двух дня — мне надо было участвовать в эстафете мира, от команды Вилькевича. Разговор у нас не получился. Вот сейчас задумался — почему я так написал — "не получился", и как это продолжить. (И еще — наконец-то смог заменить ручку — уж больно трудно старой-то было выводить мысли — сейчас же — как по маслу). Не получился разговор.

— Ой, ты знаешь, я не знаю, я больная... Позвони завтра утром, а сейчас ко мне проверяющий должен прийти... Ой — вот он идет — короткие гудки.

Вот такой был разговор. А утром — что я буду звонить, зачем? Я просто подъехал к девяти. Она открыла (из-за какой-то дрянной ручки ругаться матерно хочется) — джинсы, какая-то претендующая на модную кофточка, подумал — для меня. — Что же ты не позвонил? Гордый такой? Гордый. И вредный, да, Слава? И в кого ты такой вредный? — это мы по ступенькам вверх поднимаемся.

— В отца. — Я действительно, если вредный, то в отца. А что мне еще сказать? Хотел бы я быть не гордым, если бы она не хотела казаться... да что там говорить!

Поднялись. Сели на свои места: она — под Энгельсом (рядом с ней — кассетник, тетрадки на столе, я — за машинкой. Сидим.

— А что у тебя за эстафета?

Я объяснил.

— Ну, я не знаю (опять паста не хочет лезть — чертова ручка!), я конечно, могу подежурить.

— Да мне неудобно тебя просить...

— Славик! А мне удобно было тебя просить, чтобы ты за меня подежурил?

В общем, вот такой обмен любезностями.

— Так ты посидишь часов до двух?

– Конечно, если нужно.

– Тогда я поеду.

И я поехал. Была эстафета и в три я только вырвался со стадиона – потный, пыльный и довольный, усталый. Если бы я знал, что мне предстоит пробегать в таком темпе, с каким я бежал эту эстафету еще 3 дня, я бы не был таким довольным. На Юго-Западной я позвонил 2014014.

— Алло, это я, звоню с Юго-Западной. Ты извини, я задержался, минут через двадцать буду. Пока!

Открывает дверь с улыбкой, радостной. Не деланной ли? – Почему-то зло? – Протягиваю ей бутафорскую гвоздику, что нам дали на эстафете. – Что может быть глупее, чем дарить искусственные цветы. Наверное, поэтому и подарил. Она смеется, поднимаясь (джинсики на ней сидят ничего – наверное, потому зло, что все мне ясно с ней – ясно, как себя вести). Поднялись. Уселись снова по углам. Она поскучнела – не знает, как уходить, чтобы еще прийти.

— Я наверное, все твои планы нарушил со своей эстафетой.

Она кивнула головой:

— Да уж. Теперь мне надо ехать в три места... Если я оставлю магнитофон...

— С кассетками — добавляю я.

— ... ты смог бы мне его принести в метро?.

Надо же, придумала!

– Конечно, — говорю, никаких проблем. Когда ты приедешь?

16 мая.
You see I have bought a new pen. Like it? I like it otherwise. But let us come to business. I’m going to continue my story about my holidays.

Вечером, — отвечает. “Вечером” – это достаточно широкое понятие для того, чтобы попросить более конкретного ответа. Но его не последовало. “Вечером” — и все. Ну и ладно. Она удалилась. Через некоторое время я тоже. Съездил домой, помылся, кажется, еще покушал. Приехал назад. Часов в семь она звонит. Голос веселый, доброжелательный. “Ты здесь? Я через часик приеду, хорошо? – Стараюсь так же добродушно отвечать. Вроде получалось. Она приехала – я к этому времени разложился с четвертым номером “Идиота” (до ее приезда написал репортаж со встречи с Михалковым). Она зашла, посмотрела на мои листки, попробовала разобрать мой почерк, принюхалась к обстановке. Поняв, осунулась. Забрала кассеты, маг, удалилась. А я много печатал, потом погулял по Калининскому, — ой, вру!, в этот вечер не гулял, даже салют не смотрел. (Вспомнил, она еще намекала на салют – не пойду ли я смотреть. Сказал, что плохо из центра видно). И так работал до пяти. Утром приезжаю в общагу – на кровати – телеграмма: “ВСТРЕЧАЙ ЖИГУЛИ ДЕСЯТОГО ВАГОН №4. МАМА”. Вот это дела. Время – 8 часов – и поезд уже прибыл. Поехал назад, на вокзал. Оказалось, что поезд опаздывает на три часа. Порыскал по вокзалу в поисках цветов – нету. Успел съездить на Дзержинку – там в киоске купил три белые гвоздички (красные были бы лучше, да не было красных).

Надоело писать о прошлом – как-нибудь потом вспомню. Сейчас попишу о сегодняшнем. Экзамены, пора экзаменов. Необходимость заставляет работать, а с работой пришло чувство удовлетворения. Неужели это – самообман – ведь то, чем я занимаюсь – это никому не нужно, а я доволен. Так все глупо! Переписал главу учебника в свой реферат – и рад… Пишу курсовую про Шукшина – тоже списываю чужие мысли – опять рад. Когда же будет – свое? Уже 26 лет.

С товарищами по группе – налаживаю отношения: это так просто – играть из себя своего парня – им нравится – а мне противно – я начинаю призирать – не себя – их – разве они заслуживают моей насмешки? Наверное, заслуживают, если им нравится моя игра.

Ну что ж, был дураком, когда беззаветно вкалывал в армии, в стройотряде – дураком был – счастливым, но дураком? Надо мною смеялись – а я этого не понимал, не замечал. Был дураком?

17 мая.
Конечно, подчинять свою жизнь какому-то железному режиму не стоит, но упорядочить ее немного надо. И даже попробовать планировать (хотя недавно, в разговоре с Леней говорил, что пока хочу пожить еще немного стихийно). Кстати, о разговорах с Леней – сегодня говорю ему про очередь в ЦДТ – у прилавков нет никого, потому что все покупатели ждут в очереди, извивающейся змеей по всему торговому залу чеков, которые должна им выбить единственная кассирша, которая мало того, что она одна, еще и тугодумная. Так Леня что отвечает – что же ты только сейчас понял, что все это не просто так, а регулируется, все эти очереди, все эти пьянки, и спекуляции? Это же все считается и просчитывается!). Да, хочется жить стихийно, и надо, наверное жить стихийно, но не таким же образом, как живу сейчас я. Ведь что получается – мне кажется, что от недостатка свободы, свободного времени получается мой комплекс тупости, и я вообще ничего не делаю, не заставляю себя делать. Как у “Pink Floyd” – All you do (know) is just another brick in the wall. Да, так, от безделья можно потерять способность трудиться. А трудиться надо. Вот ведь великовозрастный детина! Дожил до 26 лет и до сих пор не выбрал себе, чем заняться точно, куда приложить свою, пусть хилую, но все же – энергию – куда? Мечтается – стану писателем, знаменитым человеком, на худой конец, не рядовым уйду во тьму – оставлю свой след в жизни – а по своим трудам и их результатам вижу – ни черта из меня не получится – ну, что поделать – не дал мне бог таланта, и все тут, хоть башку расшиби об этот стол, за котором сейчас сижу. Тут вспоминаю Бондарева, его воспоминания о том, как он начинал. Ведь и у него ничего сначала не получалось – сколько он работал над своим языком, переписывал десятки страниц Тургенева в попытках набить руку на стиле, научиться понимать секреты передачи на бумаге человеческих мыслей. Научился – и своим трудом удивляет нас. Вот недавно Борис заходил (пьяненький, правда – пиво, говорит, пил, сдал Широкову), цитировал: “И уже без боли, прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближался и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди”. Говорит, впечатляют его эти бондаревские строки. “А тебя впечатляют?”. “Впечатляют”, — говорю. Ни черта они меня не впечатляют. Меня впечатляет другое – как Б. много работает. Шукшин пишет: хочешь заняться литературой – посвяти ей всю свою жизнь. А я посвящаю свою жизнь суете. Надо, надо мою жизнь упорядочить. Вот, например, неплохую завел привычку – вечером усаживаться за дневник – надо эту традицию всемерно, так сказать, развивать. Еще: меньше суетиться – правильно Славик говорит – “думать надо!”. Что верно, то верно. Думать, и стараться думать самостоятельно.

Последнее время обстоятельства заставляют сидеть меня в библиотеке. И хорошо. Чувствую – это дает мне знания. Выхожу просветленным. Другое дело, насколько того просветления хватает – обычно до первой очереди в магазине или толчка у дверей автобуса. Но и то – дело. Библиотека – не самое плохое место, куда можно ходить. Еще: до сих пор замечаю за собой, что рисуюсь перед Славиком, вернее, позирую. Надо бросить это. Мне должно быть все равно, что он обо мне думает, если я так о нем думаю, как я хочу думать. Или все же я неправильно о нем думаю? Нет, наверное, правильно, просто уж больно сильна эта моя слабость – позировать. Но и за Славиком наблюдать надо – интереснейший экземпляр, прямо-таки центральный персонаж – и эта его йога, и хлебный шампунь с кипяченой водой и глядение в зеркало и слово “симпатичны” – это же находка для описания! Надо будет как-нибудь заняться. (Кстати и в этой моей начатой пьесе можно это отобразить допустимым – один человек все время стоит у зеркала и все время смотрит в него).

Еще. Наша речь состоит из штампов. Взять любое предложение – отдельные его единицы взяты нами откуда-то, обычно это – уже кем-то придуманное, и тобой повторенное. Ну вот – “из трубы повалил дым”. “Повалил” – это ведь не мое слово – это заимствование из чужого языка, языка другого человека, возможно, писателя. Кто-то первый так сказал – “дым повалил”, или — “дым стоит коромыслом” — а мы рады, подхватили и употребляем – и тупеем от этого. Надо вдумываться в значение каждого слова – как это ни унизительно – придумывать свои пути к выражению своих мыслей, и даже не мыслей, а картин действительности, вернее не картин, а просто – действительности – только тогда в тебе заинтересуются люди.

Опять же, знать свою цель – зачем писать – получить популярность, просто, писать, потому что незаписанное забывается, а хочется сохранить себя, сделать подобие фотографии, или для других – для детей, например – прочтут, у них будет интересный (насколько он действительно таковой) материал для размышлений. Допустим, если поставить себе цель – смогу ли я? Надо работать. И такой цели пока не ставил. Пока – “Идиот”. Возможно, что все “Идиотом” и закончится. Иногда думаю – к чему все эти амбиции… Ну ладно бы у меня был талант к этому. А ведь нет его. Вспомнить эти мои переводы. Ведь долго работал, и много – а что выработал? Или все-таки недостаточно долго и недостаточно много работал? Да нет, достаточно. И вот думаю – когда-нибудь брошу все, хоть сейчас, уеду в деревню, куплю спиннинг, буду по утрам ходить на рыбалку. И все. Ну, буду работать еще каким-нибудь сторожем – на хлеб хватит. Тут же думаю – не деградация ли это? Не отступление ли? Вот ведь Пугачева поет – высоко летать – да и сам имел возможность почувствовать, что чем выше, тем интереснее. Но вот беда – устаю я быстро. Мало во мне энергии. В сутки могу работать продуктивно не более 2-х часов! Не более! Можно ли увеличивать это время? Да наверняка можно, стоит найти занятное дело. Помню, как меня за уши не могли оттащить от моей модели планера – сидел днями напролет, разве что не ночами – спать товарищам по комнате мешал.

19 мая 85
Верный своему решению каждую полночь садиться за бумагу, полон энтузиазма и на этот раз оправдать надежды собственного “я” и испачкать этот (прелестный белый) листок очередными вербализациями моих интереснейших мыслей.

Итак, что у нас сегодня?

Не буду описывать мои неудачи с зачетами, собрание венгерское и тому подобные мероприятия. Хотя и на таких мероприятиях можно интересно провести время. Так, сегодня выступал перед нами Корейчук, любопытно выступал — страстно и призывно. Признаться, меня его речь тронула. Тронула и сразу же — вопрос: а почему она меня трогает? Ну ладно, допустим, симпатичен мне этот его нигилистический запал — “все плохо, все надо менять! Хватит!” — а когда так не говорили? В какие времена? Да всегда все ругали — ругать легко, а сейчас, при смене руководства и подавно — поноси все, пока есть возможность!

Другое: Ну ладно, давайте жить страной, отдавая ей всю свою энергию и волю. Давайте будем дисциплинированными, исполнительными и производительными! Ура! Ура!

А вот все-таки, без иронии, как не отбивают у меня здесь веру в людей, в их бескорыстное великодушие, когда они видят, что ты действительно нуждаешься в них, эти люди идут тебе навстречу, идут, черти, идут! И я пойду.

Эх, живем, как скоты в загоне, жуем силос, смотрим в свою кормушку и в кормушку соседа, сравниваем.

Хороший сегодня у меня получился разговор по телефону. Кто же это меня слушал? — остается загадкой. Ирина? По второму телефону позвонил Тане, Саше, Оле, — нет, не они. А ведь может быть — по объявлению!

Чего я не хочу — так это чтобы меня рассчитывали — прогнозировали мои поступки, мои мысли, мои шаги!

И хочу также, чтобы знали о моих поступках, мыслях — удивлялись им, восхищались.

Конечно, все в жизни можно объяснить с большим или меньшим напряжением мозгов — разложить по полочкам — было бы время! — буду поступать назло их логике, их прогнозам — ведь это так противно, когда на тебя смотрят как на подопытную крысу. Но тогда мне лишь остается надеяться, что крысу не посчитают за ненормальную и не посадят ее в желтую клетку.

1) Никогда не говорить вещи типа: “я же вижу, ты хочешь целоваться!” — этим можно все испортить — пусть звучит все это пошло — но это в принципе верно — нельзя так говорить.

2) Нельзя делать никаких намеков — потом придется договаривать до конца, если не хочешь оказаться непонятым, а значит, и потерявшим доверие.

1. О вчерашнем разговоре между Сашей и Славиком о ревности. Приход Вани

2. Моя мысль сегодня, что не завидовать нужно умным людям, окружающим меня, а учиться у них, слушать их, думать о том, что они говорят и что они делают.

3. Что-нибудь о Ю.Н.

4. О моем рассказе о Панине — понравился он и Шишкану и Бурковскому.

5. Саша и пиво.

6. Разговор с Маиром о Зайцеве.

7. О прошлом моем телефонном монологе.

8. О сонате №14.

19 мая 85
Пришел с работы. Кто-то звонил и долго меня слушал. Мне надоело распинаться перед таким внимательным, но молчаливым “собеседником”. По другому телефону я (вот подленькая душонка!) обзванивал своих знакомых – не занят ли у кого телефон? Никто из них не разговаривал по связи. Я думаю, это могли быть или Ирина или по объявлению. Если по объявлению, то не исключено, как я сейчас догадался, что звонил и парень. Вообще есть идея – да я ее уже, кажется, высказывал – выложиться всему, до предела – ведь не так уж много в моей жизни вещей, о которых я не имею права сказать. Или написать рассказ: “Вы меня слушаете? Ну слушайте!

”Если трезво рассудить, все обдумать, прикинуть конец к началу, то можно написать такую вещь, что она пойдет. Пойдет! Ведь это так просто – завязка, действие, кульминация, развязка. Проанализировать, выяснить, что народу надо, чего партии надо, чего редактору надо и что надо мне – и подточить перо – чтобы не карябало – и пошла писать губерния!А со Славиком вот еще что можно сотворить, когда надоест играть в холодную: ублажать ему во всем начать. Ублажать во всю, помогать ходить для него в магазины, переписывать ему конспекты! Вот здорово будет! Не знаю, насколько меня хватит, но посмотреть на его реакцию интересно.

Из блокнота с зайцем:
Перелистать свой дневник зеленый — там же масса еще вещей. Сегодня искал Сашино стихотворение — там же уйма безумно интересных вещей! Писать, писать и писать! Потом все это пригодится. И как пригодится! И еще: не просто писать, а писать организованно, думая над мыслью и языком — только так! Хватит заниматься халтурой! Ведь порчу сам свой язык, не тренируя мозг, не заставляя его думать, пиша абы как — из такой бестолковщины ничего не получится.

Прочитал сейчас написанное на парте: “Анискина Галька давно стала международной ****кой”. Я вспомнил ее. Познакомился с ней в Интерклубе на Новом годе. Я думаю, что все подобные оценки — чушь.

Написать об этом и рассказ о Лене.

На столе написано шариковой ручкой. На наших студенческих столах много всего написано и нарисовано на столах в наших аудиториях.

Я вспомнил ее. Впрочем, я ее и не забывал с того новогоднего вечера, когда мы с ней познакомились. А забыть было просто — я только один танец танцевал с ней и все. Один танец.

Единственное, о чем я просил судьбу — чтобы она меня не бросила.

И она меня бросила.

Утренние рассказы Лени Грегоровича: 1) о 240 рублях — касса — духи по 80 руб. не больше трех флаконов в одни руки. Очередь в 50 человек. 2) Очереди за сервелатом — милиция, заведующая секцией, ветераны с книжками. “Через пять-то человек пустим ветеранов, товарищи!” — кричит завсекцией. “Куда! Пусть в очереди стоят, совсем охамели!” Секция ограждена решеткой — есть вход и выход. Народ рвется, как во время эмиграции на последний пароход, попасть в заветную секцию — если не купит он эту палку колбасы — не стоит жить!

Увидел первый раз “панка” — не яркого представителя, с фотографии газеты Morning Star, а умеренного .... (неразб.) панка, нашего, доморощенного, советского. В метро. Волосы торчат гребешком. Шокировать — цель панка. Я это понял именно так, а не наоборот — прочитал где-то вначале о том, что цель панка — шокировать общество, а потом уже увидел его. Нет — наоборот: увидел и он меня шокировал — значит, увидел хоть и умеренного, скромного панка, но все же панка. Так было и с Гюго — вначале я прочитал его “Человека, который смеется” и тогда только понял, что такое романтизм.

Писать “признания в любви” разным девушкам, любимым конечно — это будут отличные рассказы!

— Так тебя же муж любить не будет!

— А он не узнает!

20 мая 1985
А все оказалось следующим образом: звонил мне Слава. Вот что он мне говорит: “Я позвонил просто для того, чтобы проверить, работает ли телефон. Набрал твой номер – ты отвечаешь, а меня не слышишь. Я уж эту трубку и вешал, и бил ее, бедную – не отключается телефон и все тут! Вот ведь советская техника!”— И часто ты так мне звонишь? – мне было интересно, что же – и раньше он мне звонил?— Да нет, первый раз так, — ответил не сразу. – А тут Смолий проходил.

Кстати, сначала от Смолия услышал обо всем этом, утром. Шел к коменданту – поднимать бучу насчет открытия красного уголка, поднимаюсь по ступенькам, навстречу Серега:— Какой-то роман ты вчера скучный читал. Мог бы чего-нибудь поинтереснее рассказать.

Сказать, что я удивился, было бы слишком слабо.

На этом разговор наш иссяк.

Позднее, в присутствии Славика я сказал спросившему меня насчет этого разговора телефонного Сашу, зашедшего к нам в комнату, что звонил, оказывается, Смолий. (До этого еще Слава вот что сказал: “Что-то ты нам говорил по телефону, я не все понял – что-то в таком роде сказал, причем, видимо, в попытке уязвить меня (вообще, все это нечисто) после моего нес…..ния (неразб. в рукописи) в коридоре – поставить, так сказать, на место. (Ну а что, теперь и не писать обо всем этом, забыть, “кто старое помянет, тому глаз вон”, не надо плохое помнить – может быть, но мне кажется, что помнить надо все, причем постараться не искажать, вспоминая. Хотя здесь тоже свои кочки – ведь это с моей колокольни все так смотрится, а какое мое зрение – 4D – что с такими глазами узришь?) И потом, когда я Сашке сказал о том, что звонил мне Сережа, Слава удержался, но когда я завел разговор о “Зависти” Олеши, тут его и прорвало: “У тебя неплохо получалось – вслух!” Ну что ж, оставалось спросить, кто же все-таки звонил и теперь – см. начало записи. От себя еще добавлю, что приятно все-таки у товарища нащупать слабенькое место – есть, есть у него такое! Он сделал ряд ошибок: 1… Впрочем, не буду их перечислять, скажу только о последней. Если бы ему удалось все это оставить с Сергеем в тайне – не было бы ни одной ошибки. А так – целая очередь. Конечно, и я тут не совсем хороший выхожу, впрочем, могло получиться и хуже. Ну все, хватит об этом.

Вчера поленился – не укрепил привычки писать по вечерам. Да и то – были причины. Не доставать же при гостях (Иван пришел в комнату за очередной книгой почитать) свой дневник и начать при нем свои записи строчить. Тем более, что никто другой в комнате не собирался его как-то развлекать.

А разговор вот какой был.. (Его можно в мою начатую пьесу включить). Саша утверждал, что супруги имеют право на свободные отношения с другими людьми, и она и он, и что в случае этого никто из них не вправе упрекать другого в измене или “как это еще называется”. “Какая, принципиально, разница, что она говорила с другим человеком и что она переспала с ним?”Славик говорил, что любовь подразумевает чувства неразумные, стихийные и чувство любви не может терпеть присутствия у объекта любви другого объекта. “Лично для меня, если я, допустим, люблю ее и узнаю, что она любит другого – для меня это – горе. И это – не чувство собственника, нет – в любви не может быть понятий корысти, выгоды, я не могу понять, почему она мне нравится – она, и никакая другая, хотя вокруг – тысячи, может быть красивее, умнее, а люблю только ее – это не может быть объяснено разумом – в любви есть нечто подсознательное.(Надо заметить, ради точности, что разговор зашел об этом с “хиппи”. “Хиппи”, 1968 г., французская революция. Хиппи, эти сыновья и дочери разжиревшего, погрязшего в богатстве общества решили порвать со всем этой мутью, повести жизнь честную, чистую, простую. И лозунги у них были передовые: Долой политику, миру мир, равенство, любовь. Любовь – свободная любовь! Без собственнических притязаний на человека.)Сначала я был согласен с Сашей. Потом, когда взял слово Славик и начал развернуто, убежденно приводить свои доводы против Сашкиных – мне стало не по себе – у Славика есть талант убеждать! Неужели все заключается в этом – в удачной расстановке слов?Я молчал. И правильно делал. Допустил лишь пару замечаний – насчет того, что “Семью…” все-таки написал не Маркс, а Энгельс, и о мысли Маркса о всех революциях, не добившихся переворотах.

Пришел Ваня.— Ваня, вот ты книжки читаешь, что там пишут о ревности – это хорошо или плохо?Ваня хорошо подумал и сказал: Так ведь не будь ревности – нету и любви. А тогда о чем говорить – о ****стве?Заключение постарался сделать я:— Мне кажется, что все эти понятия – ревность, любовь – индивидуальны, субъективны и субъектом в данном случае выступает конкретная пара – твоя, Славик, твоя, Саша, или, Иван – твоя. Только вы вдвоем имеете право судить о своих отношениях.

Тут Славик попробовал включить свое объективное, но я включил сюда вопрос о первичности и о вторичности и о возможности любой довод подвесить на не менее тяжелый контрдовод и все упрется в главный вопрос философии.

На этом и закончили.

Сегодня еще вот что было интересного:Разговор с Маиром об отношениях с преподавателями.

Беседа с Юрием Николаевичем.

Урок музыки – сидел выстукивал добрых три часа три такта. Но все же здорово!Мысль о необходимости не завидовать, а учиться у умных людей, не стесняться открывать рот, слушая их мудрые речи. Вообще — слышать все.

без даты (из блокнота)

Витя (Сер... (неразб.)) Маиру: Я все-таки думаю, что главная цель у человека, чтобы другим было лучше. Я несу лук и яйца — сейчас пожарю себе яичницу.

Себе!

Ну ладно, это пусть моя главная цель — добро для других. Вот я спешу на вокзал встречать мать — и вижу, что бабушке улицу никто, кроме меня не поможет перейти. Если я задержусь — не встречу мать. Бабушка укоризненно смотрит на меня.

Он, говорит — злой человек. Кто это может определить? Только бог. Но бог скажет — все люди одинаковы. Абсолютно одинаковы. Нет людей добрых и злых, эгоистов и альтруистов.

Написать о самом себе, о своих дурацких мыслях, суждениях, о сумасбродных догадках и однобоких наблюдениях. Написать о своих комплексах, о своем одиночестве, о своих мечтах.

Можно повесть назвать “Бессонница”.

Мне уже 26. Е...!

Важно научиться понимать людей.

— Чего вы не перейдете на “ты”?

— Так в этом вся прелесть — оттягивать это как можно дольше.

— А Слава вот поспешил сразу перейти на “ты” — жалуется.

без даты (из блокнота)

Вадим мне здорово помогает взглянуть на себя со стороны. Спасибо!

И все-таки — так уж ли я никому ничего не должен?

Вот мать чувствует, что я перерос ее — я бегу от нее — как ей к этому относиться — с радостью или с огорчением? И что делать мне — притворяться или делать матери больно?

22 мая, среда 85
Утром после дежурства.

Собирался поспать, но, приехав в общагу, обнаружил, что кровать занята – рядом с ней – плетенки 45 размера и очки на тумбочке – неуклюжие, с треснутым стеклом – Шишкан. Ну что ж, может быть, это к лучшему. Займусь-ка я писаниной. Для душевного равновесия сходил в душ. Получается что: если бы не Шишкан – залег бы спать – то ли просто лень что-либо делать, то ли боязнь весь день ходить сонным – хотя второе – это больше от поисков предлогов к тому, чтобы ничего не делать – лег бы спать. А ведь сам себя заставить не могу (до того умный стал, что могу и обмануть и пожалеть себя – “а зачем?”). Найти какие-то обстоятельства, условия (как сегодня – Шишкан), которые бы держали меня в узде, на парах. Но это, конечно, вариант не лучший – сам должен себя видеть, собой управлять.

Вчера разговаривал с Таниной мамой. Действительно, она довольно любопытная. В том смысле, что любознательна. Тани не было дома. Звонил, чтобы узнать телефон Сережи, который до сих пор не вернул мне машинку. Позвонил Тане другой, подруге этого Сережки и Тане самой – оказалось, что Сергей у нее. И вот – ведь умница Татьяна – сказала об этом не сразу (что Сергей у нее), а только после того, как узнала, зачем он мне нужен.

Не хочу упускать события и впечатления, связанные с приездом мамы и брата и поэтому хотя бы обозначу для памяти отдельные картинки:Белые гвоздики. Брата не узнал сразу – вытянулся. Серьезный. Не мальчишка, но юноша. Дикция (“С”-“3”)! Метро. Общага. Славик голый сидит. “Минуточку, у нас не все одеты”. Покушали. Поехали искать училище. Вахтер (борода) сказал – езжайте на Пушкинскую. Ошибся он. На Белорусскую надо. Еще две остановки на 82. Здание в спокойном, тишайшем районе. Похоже на маленький цирк – круглое. Рядом строят новое. Разговор со старушкой вахтером. Вежливая. Красная площадь. Бутербродная. Билета в “Красную Армию” на “Давным-давно”. Голубкина играет. Ну, если она… Поехали. Долго ждали. Сидели на площади перед театром. Вадик фотографировал памятник, потом нас с мамой. Потом мы с ним играли в футбол. Сидели в трех разных местах. Ничего, никто из нас не спал. Поехали в общагу, страшно уставшие. Спал в 368-ой. Саша занес ключи. Ахматыч еще был. Потом, ночью, пришел Сергей Мусихин. Утром мать будит: “Поехали за обоями!” Поехали. Отвез ее, сам – назад. С Вадимом вдвоем сходили позавтракали, сходили на стадион. Потом пошли в магазин. Купили к чаю кекс. Поехали к матери. По ее указанию ходили в продуктовый, что напротив, покупали селедку и, по собственной инициативе – голубцы. Купили обоев на шестьдесят рублей! Поехали назад на метро и на автобусе – такси поймать на Профсоюзной не смог. Поехали в училище. На собеседование пошел один – я с ним не пошел. Через минут двадцать идет – радостный. “Попов со мной разговаривал!”. Поехали в ГУМ. Мать отпустили вовнутрь, сами пошли гулять – сначала по Красной, потом к Василию. Уж я там нафотографировался! (Только вот кажется мне, что я что-то напутал). Вечером ели голубцы с Наташей. Мать и Наташа вели себя крайне отчужденно. Пришел с тортом Саша. Пили чай. Спал у Бориса. А для Вадима у Сергея взял раскладушку. Борису принес рыбку. Его приятель, Саша, кажется, долго мне говорил про подводную охоту. Утром с матерью поехали на Марксисткую за линолеумом. Линолеума не купили, купили огурцов. И апельсинов. На Беляево мать встала за помидорами, а я поехал с еще одной порцией обоев домой, к Вадику. Тот занимался гитарой. Разучивал “Все пройдет…” И разговаривал со Славиком. Часы к этому времени я уже потерял. Помидоров матери не досталось – поехали ни с чем. (Про апельсины я наврал – я ее отговорил брать апельсины на Марксисткой, чтобы не везти их через весь город). Пошли обедать в столовую.

May, 23
It seems to me that the peace settle down. But how it is pitiful!

May of 25
Returned from the job. The fingers are trembling, the heart is going to stop — thank you, my girl, for that feeling! I can hate you, I can despise you but I cannot but love you. And I have just said it to you.

29 мая
Поздний вечер, вернее (после того, как взглянул на часы) — 2 часа от 30 мая.
Сдал второй экзамен — советскую лит-ру — "5". Курсовую до этого написал — это стоило мне двое суток упорной работы — в читалке, и на работе — за печатанием. Был у Лены и у Тани. До меня доходит постепенно, что я — дурак. Набитый дурак. Я это понимаю и желаю это положение исправить, но мои энергетические, умственные (и еще какие?) параметры не позволяют этого (наверное, волевые еще) сделать достаточно оперативно. Но, во всяком случае, то, что я — дурак — это до меня уже доходит. А это — немаловажно. Что нужно для кардинального решения вопроса? Я как-то думал над этим — да что думать! — все желания разбиваются о мою леность, мое безволие, а обманывать себя я не научился — короче — Обломов в полном своем естестве — жду, когда кто-то или что-то придет и вытащит меня наверх. И долго ждать? А давай — и ждать, и помаленьку самому начинать двигаться! Чтобы, когда это придет, что будет тащить меня, я и сам был готов для этого, хоть чуть-чуть бы плавать умел. Итак, надо учиться заставлять работать свою черепную коробку — иначе зачем она мне нужна? Уж слишком я бездумно себя веду. "Тщательнее надо, тщательнее... OK. Enough of self-killing. Let us say smth. about current events. Let us try to understand them and to begin to do smth. To make me live better. Why? Because I do not like myself. I must to be eager to reach my ideal — that is the sense of life. Not only but in it too. So the girls — that way of behaviour can I lead with them. I think that first of all with them, both of them namely? (Just now I begin to understand that it is only phrases, empty phrases — all is empty phrases — and nothing more!)Let us return to events.

All the time (it is not an event — I consider it is too boring to retell the events — I know — it is important but not now — I do not feel that I’m consist of two persons — one of them is speaking, another one is watching this speaking one and doing some remarks on that.

Just recently we spoke on some topics with friends — Slava, me and Sergey (Rudy) — I felt that I can speak an all topics, on all events but what the reason for that? — only to develop my speech — but I lost so much! I feel that it is better to write novels.

31 мая, пятница. 00.40
Ночь. Звезд на небе не видно — слишком много света из окон напротив.

Сегодня были в институте им. Пушкина, ездили туда за книгами для группы. Видели там красивые ноги. Еще сегодня ходил с Леной к ней домой — за глянцевателем — милая, простая девочка — неужели она неравнодушна ко мне? За что мне это? Сегодня же ходил “итальянцем”. — Сергей увидел — сказал: “Хипово смотришься”. Еще сегодня был в кино. “К сокровищам авиакатастрофы”. Был лишний билет. “Она не захотела — не-ет!”. Я не настаивал. Разве имеет право какой-то белобрысый очкарик на чем-то настаивать? Приехал на работу. Саня куда-то вышел. Позвонил Тане. Она, оказывается, разговаривала с Сашей и не мало и неплохо. Потом мы разговаривали втроем. Она мне очень нравится, Танька! Молодец! А я дурак набитый. Вот и Славик говорит: “Плохо быть тупым”. Печатал с Сашей “Первые люди на Марсе”. Ели шоколад. Я его оставил на работе, сам приехал в общагу и пишу свои “закорючки”, как выразился Славик. Действительно, какой толк в том, что я что-то пишу? Ведь ни смысла, ни идеи, ни мыслей, ничего нет. А хочется написать пьесу (кстати, где ее начало? — потерялось). Хочется настоящей любви — Лена “серьезна, мудра, лукава, не охочая” — что ж, все ясно — ради бога! А перебранки со Славой мне на пользу — он умный парень, вострый, разговоры с ним и меня, мою тупость немного подточат.

Сегодня звонил Лене — никто не подходил. А я бы спросил: “Девушка, я случайно нашел ваш телефон и решил позвонить. Давайте познакомимся!”. Ерунда — а ведь когда-нибудь позвоню снова и на тот раз она подойдет. Будет праздновать победу — а я словно забыл, что в глубине души (или сознания, как вам больше нравится), сам хотел расстаться с ней, зная, что не получится у нас с ней. Но главное, что начинаю понимать (или просто утрачивается энергия?), что главное — дело, а девушки — потом. Вообще день прошел “роскошно”, как любит говорить Белоусов.

31 мая, 85
Ну что ж, давай, горбься над конспектами, ненужных ни твоему уму, ни твоему сердцу лекций, зарабатывай пятерки на экзаменах, будь пай-мальчиком. Так им и ляжешь в могилу. Опять вспоминается Шукшин — что ж, лучше Ш., чем ... Эх, надо работать над собой, а не над морфологией и стилистикой!

1 июня 85, вечер.
Вчера ночь не спал — писал повесть. Здорово. Это здорово — писать повесть. Но главное — сегодня и вчера — я любил. Я люблю! Я снова люблю! Удивительное по силе действия на меня чувство. Я люблю всех людей сразу, я делаю добро. И всем со мной хорошо. Да, All you need is love! Завтра — последний день перед экзаменом — надо подготовиться — даже любовь должна завтра только помогать. Но писать повести — это увлекательное дело — мне понравилось — может быть — это начало? Но главное is a love. Переписываю с блокнота:

Я ехал туда к ней, ни на что не надеясь, т.е. надеясь только на чудо. Умом я понимал, что делаю глупость, что еду, чтобы увидеть ее, еду, чтобы сторожить ее у выхода из школы, мол, вот он я — только вчера обозвал тебя сукой, а сегодня, пожалуйста — мне уже не стыдно смотреть тебе в глаза. Нельзя мне туда ехать никак. На что же я надеялся? Я знал, что этим только больше... отодвину перемирие, укреплю ее память на то недоброе, что она помнит обо мне. И все же я ехал. Не ехать я не мог.

На город нахлынуло жаркое лето. Сразу вдруг появилось много беременных женщин.

Я сидел в вестибюле школы. Около вахтера скамейка и на ней сидят несколько женщин — наиболее беспокойных мамаш. Одна из них похожа на Таню. Неужели ее мама? Мама ее — это таинственная особа, да и остальные члены семьи. Как-то Таня сказала в ответ на мои слова о том, что неплохо было бы познакомиться с мамой.: “Ты что, вы мне тогда на шею и сядете, вдвоем!” Интересные слова!

Я сидел в вестибюле, ждал своей судьбы, а судьба тем временем переписывала, видимо, с черновика на чистовик свое сочинение. Я волновался страшно.

А все оказалось так хорошо. Она вовсе не такая плохая и вредная, как она сама себе говорит. Увидела меня — улыбнулась устало: “Привет! Пойдем, что ли...” Вышли из школы. Она рассказала, что было на сочинении, что она писала и как. По пути догнали одного паренька — оказывается, бывшего ее одноклассника: “Познакомьтесь — Валера, Слава”. — Мне понравился паренек. И еще понравились ее одноклассники, что выходили из спортзала, где писали свои сочинения. В синих костюмах, галстуках. Девчушки такие юные и уже по взрослому державшиеся, без ребячества. Потом она подвела еще к одной группе ребят — тоже бывших. Всех приглашала на пляж, загорать. Я потребовал плавки, любые, отцовские. “Ха, чтобы они не спадали, надо веревочку искать. А может, ты так, в этих брюках покупаешься? — они быстро сохнут. И они мне нравятся”. Это она про брюки, а я сказал в это же время тоже самое про ее одноклассников. Теперь уж точно, она мне кажется девчонкой, почти подростком. Но она симпатична. “You are goddamn beautiful girl!” — “Правда?” — Да. Это вчера. Вчера вообще был счастливый день в моей жизни. Мы нравились друг другу обалденно! — но об этом — в повести. А сегодня я познакомился, наконец с ее мамой. Лидия Тихоновна.

3 июня, 6 часов вечера.
Я записываю всякую ерунду вместо того, чтобы серьезно подумать:Кто неудачлив с женщинами, тот бросается в карьеру или творчество?Кто страдает от поражений, тот начинает думать?Кого бог обделил красотой, тот ищет успеха в общественной деятельности?Неужели все, что человеку нужно — это любовь?И еще: почему ты не ведешь себя с ней так, как ты собираешься вести себя будучи женатым на ней — главный принцип — не надоедать — всего в меру? Это можно объяснить безрассудством любви, но есть ли у меня его признаки? Если нет, то есть ли она, любовь? Тогда почему надоедаешь? Вот ведь страсти-то какие! Впрочем, я в последнее время и не надоедаю ей совсем. У нас все хорошо сейчас. Мы — хорошие друзья. Она даже прощает мне мое хамство, или что-то вроде этого. А повесть надо сегодня-завтра дописать.

5 июня
Васино явление: “Передай Славе, что Наташа просила вернуть ей все ее письма”. Ну, Вася, спасибо большое!6 июняКак только я увидел ее — через толпу очереди к кассе — на балконе, уткнувшуюся в книжку, на память пришла Наташа — ее волосы, ее фигура — лица ее я разглядеть не мог. Было далеко и еще она читала какую-то книгу. Вот она подняла голову — нет, не она — иначе я ее сразу бы узнал. Я стою в очереди за зарплатой. Шум, гам, в очереди больше пенсионеров, и больше пенсионерок — постоянные расспросы и переспросы — “Вы за кем стоите?” “А кто за вами стоит?” “А вы уверены, что вы здесь стоите?” и т.п. Из окошечка в свою очередь доносятся крики Антонины Ивановны, кассирши: “Да замолчите вы наконец! Не буду работать в таких условиях!” Шум на минуту спадает, т.к. Антонина Ивановна не шутит — она действительно гремит мелочью, чертыхается и собирается уходить. Уже около 6 часов — конец ее рабочего дня. Ее упрашивают додать деньги: “Что же три часа стояли — и уходить!” — Назначается последний в очереди: “Чтобы за Вами никто больше не занимал, понятно?” — и выдача денег продолжается. Вот девушка захлопнула книгу и вошла с балкона в комнату, где толпится очередь. Я внимательно посмотрел на нее — Наташа! Разве что немного пополнела в лице — изменилась. Она встретилась со мной глазами! Улыбнулась — как сейчас все это вижу — сказала “привет!” Я подошел к ней. Разговорились. “Ну что же ты, дружить со мной не хочешь?” Она засмущалась. Оказывается, в те дни, когда я чуть ли не каждый вечер ездил к ней в общежитие — ее уже не было там, она ездила домой. И сейчас ездит домой — недаром она поправилась! Все — она уже не учится — сегодня последний день в Москве — уезжает домой совсем. 20-го приезжает (в день моего отъезда!) — будет работать в пионерлагере. Дал ей телефон — звони, будешь звонить? — она пообещала. А когда — ее не будет в Москве до сентября. Ну ладно, в сентябре позвонишь? Кивает головой и смеется. Тут уж пожалей меня — я то тебя никак не смогу найти. “Как никак? — Дома!” Это что, приглашение? Я не понял. Отпустил я ее — она уже получила деньги — “Счастливо!” Все-таки она хорошая девчонка. Но Таня лучше! Таню я люблю.

6 июня 85
А я еще думал — что, если диссертацию — ведь 300 р. буду получать! Дурак! Надо своей дорогой идти, а не той, что до тебя проложили — так всю жизнь по рельсам и проезжу!

7 июня
Я неплохо придумал — писать по настроению: если плохое настроение — грусть или злость там — пишу соответствующие места в повести. Вчера писал эпизод с Любашей. Причем активно заставлял работать свое воображение. Сейчас подумалось — вот намедни (слово то какое пришло — “Намедни” — надо же!) в библиотеке попался сборник рассказов Хемингуэя — при нем предисловие, в котором есть такие слова Хемингуэя: (конечно, не дословно) “писатель должен писать выдумывая, силой своего воображения создавать такие по правдивости картины, каких не может создать сама жизнь”. Может быть он и прав по-своему. (Не поспорить ли с ним прямо в моей повести? — а что? Я уже прихожу к такой идее — совать в текущую вещь все, что в данный момент тебя волнует — чем ты живешь — пусть может получиться разброд — распыленность материала — но ведь надо давать себе свободу, надо вот что: зажить одним своим произведением, творимым в данное время, а все, что ты не в состоянии убрать с дороги, что выше твоего игнорирования, что казалось бы, мешает тебе создавать целостную вещь — пускай ее, пусть живет в твоей вещи — из преграды сделай ее защитой. А то ведь что получается: сегодня хочу позвонить Тане и тревожусь, как бы этот наш разговор не повлиял на мою повесть. (Кажется, обошлось: позвонил, в очередной раз признался в любви — к счастью, она не такая горячая — воспринимает подобные вещи благоразумно — люблю ее!).

Еще звонил сегодня Лене — приятно чувствовать себя свободным! А ведь любил! И как! Ведь так же будет и с Таней! Будет, будет, будет, как это не невероятно, но так будет, никуда от этого не... не спастись от этого! (А сам — задней мыслью — а может, смогу?, может, сможем с Таней вместе? Ведь кажется, она — умница!).

Боже мой — завтра — два экзамена, я совсем о них не думаю! Боже меня покарает!10-е, кажется.

Вернулся только что с Севера, еще сильнее влюбленный. И так всю жизнь — от любви к любви — это жизнь! Остальное — к черту!И день какой! Таких мало бывает в году. Я не говорю о погоде — она отвратительна — на город опустилась какая-то мразь и растворилась в воздухе, образовав беспросветный туман. На улицу не высунешь носа — сидим со Славиком в комнате, amusing each other. By the way he noticed that I had got “somewhere” a big bit of sense of humour. “Somewhere” — I know “where”. It is her. Who gives me everything, not only the sense of humour. I am in love not for the first time but for the first time I love. The face, the appearance, and I do not know what is not.

I know it is silly thing to say but do everything to win her love. For an example — today I did not take the guitar — it is mines. Please, Slava, please, try to win her love — her eyes, her lips, her breasts — they are so desirable! But not only this — I like her in the whole — she is so young, so comfortable, friendly. Already I will not ask her the God that she would not leave me — I must take care of it only by myself.

Интересно, что никакие рассказы не лезут в голову — неужели только страдания заставляют думать, браться за перо? Эта любовь — (а любовь включает в себя страдания в такой же мере, как и наслаждения — это точно! И наслаждаясь, я знаю, что придут и страдания — расплата за наслаждения — причем — за все сразу — за все придется платить — и это не обмануть — этого не избегнуть — просто надо это вытерпеть будет и — снова!) — эта любовь — не помню, что хотелось написать дальше. Слушаю Smoky: You should know I never let you down!— У тебя есть зеркальце?— А что?— Ну скажи, скажи! Где? У глаза? Какашка какая-нибудь?— Что, что? Я плохо слышала, повтори — тут машина проехала! — Дает мне трубку послушать.

Голос Лидии Тихоновны:— Смотри, чтобы он тебе голову не в ту сторону закрутил!Я говорю в трубку: “Хорошо, Лидия Тихоновна”Смеется.

За такие моменты можно полжизни отдавать!Это моменты счастья.

Спорили сегодня со Славиком о пластических операциях — это нужно запомнить.

Я утверждал, что эти операции — обман природы, а это плохо может кончиться — природу обманывать. Славик говорил, что это ерунда — каждый человек живет один раз и хочет прожить ее красиво. Почему бы тому, у кого есть возможности, деньги, т.е. способности к их добыче, или удача (наследство) — т.е. право быть красивым — не быть им с помощью пластических операций.

Я: Молодой человек сделал пластическую операцию, которая из урода сделала его красавцем. Женился на симпатичной молодой девушке, которая родила ему его копию, т.е. урода (результат пластической операции не передается по наследству). Молодой человек обманул природу — соединился с девушкой, которая не стала бы делать с ним ребенка до п.о.

Славик: Кого волнует, что будет потом? Пусть сын тоже делает операцию.

Я: Но общество проигрывает.

Славик: Чепуху говоришь (уже третий раз — “Чепуху мелешь”). Какое общество! Ты же давно понял, что такое это общество!Я: В Древней Греции младенцев хилых и больных кидали в пропасть...

Славик: Опять чепуху говоришь.

Я нашел аргумент: “Чепуху говоришь” — это не аргумент. Причем ты этот “аргумент” употребил четыре раза. Достаточно.

Это была находка. Славик долго приходил в себя. И это — тоже момент счастья.

А вчера вечером, когда печатали фотографии — я его даже смутил, — он растерялся, он не знал, как себя вести (по поводу его бумаги — он не сдержался, высказался — и это не пошло в его пользу — я это заметил). Но это — не момент счастья. Было неловко. Я хотел, чтобы он скорее забыл это, неприятно.

А Лидия Тихоновна кажется мне недалекой женщиной. Я начинаю понимать Татьяну — я все больше понимаю ее — и все больше понимаю, что был несправедлив к ней в начале нашего знакомства — обижался на нее. Теперь понимаю, что обида — плод непонимания, недопонимания, неправильного понимания. Хотел сегодня это сказать Татьяне, но подумал, что она может не понять, обидеться. Во всяком случае, с ней интересно.

12 июня.
Тети Нины (? — не разборч.) не было. Ушел с работы в 8 часов, когда появился Потемкин, заехал в Универ, купил две коврижки к утреннему чаю. Пришел домой, разбудил Бурковского. День разгорелся счастливым костром. Я горел. Бегал на стадион, ходил в душ, звонил Татьяне, — (“А тебя никто не терзает, что же ты терзаешься!”) — вымолил у нее разрешение приехать. Глупое, глупое счастье. Оделся сверхлегко — “Вань, а это кто в короткой маечке?” — все смотрели на меня, как на идиота. (Вчера смотрел “Кармен” — удивительный фильм!). Так же посмотрела на меня и Татьяна, когда вышла ко мне. Весь день самым дурацким образом просидели на скамейке — она читала сначала “Кому что снится” — мою фантазию на тему ее сна — она снова имела повод общаться, потом — недопечатанный номер “Идиота”. — Я смотрел на нее, как она читает. Даже если не обращать внимания на ее игру — все равно — смотреть в ее лицо — одно удовольствие. Ее лицо красиво — это так. Все, что бы я ни писал сейчас о ней, надо понимать однозначно — я люблю ее как могу, как позволяет мне мой рассудок, мой “талант”, — бывают и очень часто глупости. Вчера я под самый конец нашего телеразговора спросил: “Что, я говорю много глупостей?” — “Да, слишком много”. Я пообещал говорить их поменьше. Еще я пел сегодня. “Слава, я хочу домой!”. Расстались так устало, так неприятно: “Счастливо!” — это она мне — даже не дойдя до ее дома. Что означает это “Счастливо”? — “Прощай”? Или ее просто обескураживала моя майка? Загадка. Но как мне не верится, что все закончится у нас так. А у нее есть все основания бросить меня — я так часто ей досаждаю. Сегодня это ее чертыханье про себя, когда я перебил ее, не дал сказать что-то — это было по-настоящему раздражением. Ну что же? Выяснять отношения? “Я никогда не выйду замуж!”. “I’ll never be married”. Она читала мне свои дневниковые записи. Мне понятно сейчас, что она в конце концов бесхитростная девчонка, простая. Хочется писать про нее стихи. Я думаю — как часто на день меняется настроение — переживания, связанные с ней — я к ним уже привык — отношусь стоически. Ведь не все же время прыгать в телячьем восторге! И еще, сегодня возвращался от нее — в шестом часу уже — подумалось: неужели это все так — вся жизнь — ничего нового — полоса счастья — полоса несчастья и — широкая серая полоса обыденности между этими временами настоящей жизни? Да, будет все повторяться, но, “в принципе”, как говорит Сережа Ф. — будет ли что-нибудь новое? Наверное, надо надеяться, надо ждать, надо искать, надо бороться. Иначе — зачем жить? Она говорит: “это интересно”, “это неинтересно”, “я не хочу”. В конце концов, она права. Сегодня я спросил: “Ты расспрашивала у своей мамы о войне?” (она жила во время войны в Москве) — “нет, мне неинтересно”. Потом я думал — действительно — что интересного будет в рассказе матери? — что интересного было в тех жутких, жестоких, голодных днях войны — это же беспросветное существование и т.д.! (недавно в разговоре со Славиком: “Беспросветная радость”.) Итак, Татьяна заняла все мои мысли. Экзамены, поездка в Венгрию — все на втором плане, все отодвинулось, как призрачное — почему для меня (или это для всех так?) — это определяющее в жизни? Что ж, и дальше так будет? А наверное, все-таки, это действительно главное в жизни — любить, и искать взаимности — что еще? А еще надо, если трезво рассуждать, многое — хотя бы для того, чтобы любить любимого человека и чтобы он тебя любил. Что сделать для того, чтобы она меня полюбила? Обманывать ее? Разыгрывать рыцаря? Или — а ведь это элементарно — подчинить свои чувства разуму — но это будет скучно! Не хочу. Хочу гореть и замерзать!

13 июня 1985
Сегодня сдал два экзамена стразу — науч. коммунизм и древнерусский — 5 и 4 соответственно. Звонил Тане. Хвастался. Она собралась пойти в кино. Я благословил. Она рекомендовала звонить. Интонация голоса — обнадеживающая. Думаю о ней много. Читал Славикину “Поговорим начистоту”. Еще он давал прочитать свое письмо Панину, собирался отправлять — дал прочитать — почему? — не потому ли, что я прочитал ему “биномы” из письма Веры из Венгрии? В письме и насчет отношений со мной тоже было прописано — Славик меняется. Интересно наблюдать эти перемены. Как то на днях приходила к нему Наташа — его знакомая из мединститута — не она ли на него так влияет? Тут трудно говорить. Порой у следствия бывают причины, о которых мы и не думали совсем. Очень трудно тут понять причины — даже пусть сам человек скажет вам их — не всегда можно верить его словам — и даже пусть он сам, говоря их, считает, что он говорит правду — и тогда не всегда можно верить его словам.

Я свободен! Даже не верится! До 20-го — дня нашего отъезда — неделя. Семь дней моего, личного времени! Ура!Замечаю, что совершенно не хочется ничего читать — хочется писать! И мне нравится это. Это плохо или хорошо? Не знаю. Но знаю определенно, что нужно заставлять себя заниматься, каждый день, по несколько часов — учебой: языком, например — учиться нужно каждый день — иначе можно отстать от жизни.

Сейчас есть время (и кажется, желание) переписать кое-что с листочков (и, таким образом, избавиться от них — а то тетрадь — словно беременная на 9-ом месяце! Пухлая). (Все без дат и вразнобой).

Счастлив будь тот

Счастлив будь

Кто в любви и дружбе встретит Новый год

Кто мечтает, верит, радостно живет

Кто поет, с нами поет

Это — еще давно — заказ Тани — а я его так и не показал — чем тут хвастаться?

Ну ни слова не дает душа.

Все внутри горит.

Какого черта должен я из-за нее же мучиться? Эта никчемная девчонка еще будет трепать мне нервы!— Алло!— Да!(Мама?)— Позовите, пожалуйста, Таню.— А это я.— А я думал, что это твоя мама.— Да?— Да.

Молчание.— Слушай, проезд Русанова знаешь?— Что-то знакомое.— А “Экран” от вас далеко?— Нет, “Экрана” у нас нет.— А “Свиблово” — это по вашей ветке?— Да.— Ну все, спасибо. Извини, что побеспокоил (— после “Извини” я запнулся, это — оплошность).— Да нет, ничего.

Вот такие тары-бары. Мол, гуляй, Вася! Да и погуляю!— Двигайся, чего стоишь!— Смысл не в том, чтобы двигаться все время. Надо же и думать.

Это Слава правильно заметил. Поддел меня на крючок. Суечусь я много. Хоть и говорится так, что жизнь — это движение. Движение материи. Да, движение. А движение у меня не направленное — броуновское. Движению — Да! Суете — Нет!А вообще, мне кажется, что я правильно веду себя с ним. Это чувствуется и по его нервозности и растерянности, и жалкости. Но мне его не жалко. Ведь попробуй скажи, что он выглядит жалко! Да не выглядит он жалко. Отлично выглядит он! И бог с ним! Дай ему, господи, многих лет жизни, как он того хочет. Наблюдатель! И дай мне, бог, сил не сердиться на него, и не держать на него зла! Пусть себе живет. А все-таки злюсь! Знаю, что зря, и злюсь.

Я любил ее сегодня. Я был счастлив.

Сегодня мы с тобой сделали почти невозможное. Сегодня ты подарила мне счастье.

Музей Калинина ты знаешь, друг?

Вот там. Я их догнал и высказал идею.

Та, что поменьше — сразу — бух!

В сугроб — хохочет. Долго не было конца веселью.

Девицы веселы — надежда есть.

Я помогаю той подняться, что в сугробе.

Смеется: нам уже раз шесть

Идею эту, парень, предлагали, вроде...

Такая мелочная чушь, а заставляет волноваться; заставляет поразиться и ужаснуться больше всего остального пережитого за день. Собираясь ложиться спать, я стал запирать входную дверь управления, где дежурю сторожем. Две двери — два ключа. По ошибке — как я себя за нее только не ругал потом! — сунул в замок внутренней двери ключ от внешней, которую мы запираем просто на щеколду, — и провернул раз. Дальше — второй оборот не шел. Глянул — да я же не тот ключ засунул. А ключ — ни вперед, ни назад! Уже перепробовал и так крутнуть, и эдак — бесполезно. Каким-то образом на один оборот замок закрылся, а назад открываться не хочет. И все тут!Тьфу ты! Надо же такому случиться! Что же теперь делать?Перепробовал все — плоскогубцами ключ крутил — закрутил его аж спиралью, чуть не сломал; какой-то нож совал в щель между дверью и косяком, пытаясь таким образом ее открыть; все управление оббегал в надежде найти какую-нибудь более крепкую железяку — уже думал дверь ломать, а что делать? — завтра утром придут служащие на работу — вот скандал будет! Эх, .............! И все мои прежние до этого происшествия с застрявшем ключом — а их было много — ушла Вера от меня — все глупо получилось — наговорил ей кучу гадостей — стыдно перед ней теперь — а поздно — а ведь говорю себе — скажи ей правду — эта девчонка достойна того, чтобы ей говорить правду — а я замешкался, сволочь такая — спасовал, начал юлить и вот — она ушла. “Ты обиделась?” — “Да нет, что ты!” — а у самой голос дрожит — “До свидания!”. Почему я такой дурак? И когда поумнею? Ну ведь точно — сволочь, слабак, слюнтяй! Вот такое случилось — все эти переживания были прибиты каким-то до тошноты глупым, противным явлением — явлением ключа.

Уже были обруганы: 1) моя невнимательность; 2) мое невезение; 3) мои родители; 4) моя жизнь, когда я совершенно случайно заглянул в замочную скважину, в которой торчал упрямый ключ. Я заглянул и — пожалуйста — результат — ключ вынут, — без плоскогубцев, без отверток — просто надо было его вынуть — и все! — а не крутить-выкручивать-замки ломать! Надо было посмотреть только! А я бегал по всему управлению, искал железку — хотел к чертовой матери... А надо было просто посмотреть, в чем дело!Раньше я любил сказки. Сказка — мечта: Ковер-самолет, скатерть-самобранка. Мечта о лучшей жизни, как нас учили в школе. А сегодняшние сказки — “Обыкновенное чудо”, “Альтист Данилов” — это что? — ведь тоже мечта о лучшей жизни! Что при царе Горохе, что при НТР — мечта о лучшей жизни остается!Не получается у меня пока. Не хватает таланта. Надо учиться. Постоянно учиться. Ведь старческий маразм от чего? — от нежелания или неспособности идти вместе (если не впереди) с молодыми. Отсюда — отставание, а к тебе — соответственное отношение. Но пока у меня не получается. Я уже знаю, как это надо делать — любовь — но пока не получается так, как хочется. Пока не хватает таланта. Пусть это был урок — но ей-то от этого не легче! Она решает все, а она не пожалеет. Она слишком молода, чтобы жалеть!Главный. 25 апреля. Свинство. Анна. С вареньем побеседуем. Банкетка — палочка. Ирина. 26. Два реостата. 25 — не звонил. 26 звонил. Приглашал на дискотеку. Веселый. Тепленький. Не часто. Предложил замуж. 30 марта. Света. Кажется, серьезно. 2 мая — чулок. 4 мая. Нинка. Нога не та, погода тоже.

Идея №1. Сочинить на музыку второго концерта Рахманинова песню. Объявлять: “Музыка Рахманинова, слова мои”.

Идея №2: Написать стихотворение о том, что мне, мол, вот уже 26, а я ничего в жизни не постиг, не узнал еще, и мне неловко от этого — а чего неловко-то? — ведь чем больше я узнаю, тем меньше в жизни интереса жить — зачем? Ведь живем в мечтах познать еще непознанное — не от этого ли я скучнею, что узнаю больше и меньше остается узнать? Не от того ли уменьшается энергия и прибавляется цинизма?

20 июня 1985 г.
Сегодня вечером — выезжаем в Венгрию. Славик уже уехал. До вечера осталось 2,5 часа. На душе почему-то плохо.

Таня. Сергей Мус.

Решил все-таки не так. Надо поподробнее. Вот Славик сегодня вернулся в пятом часу — вряд ли спал до его прихода — был у меня Серега М. — разбередил душу своими излияниями о своей Любви: Вот, Славик, у тебя такого не было!Хочу опять вести в ВНР дневник. И хочу писать более правильно, ведь, действительно, иногда такие ляпсусы делаю! А люди смеются! Поаккуратнее надо с языком. (И сейчас же думаю, вряд ли буду я аккуратнее с языком — не нравится мне из-за формы искажать содержание. Но одно ясно — если писать для прочтения, а не для памяти — надо все же аккуратнее.

На днях был у Тани. Понял такую вещь — если любить человека, то так, чтобы не раздражать его своей любовью, не ждать и не требовать ничего взамен. Если любить — так бескорыстно. Попрощались легко. Видимо, она думала, что я еще позвоню, приеду. Не позвоню и не приеду. Зачем? Мы хорошо простились — легко и без всей этой муры с дежурными словами.

И все-таки, что же так тревожит? Погода, что ли, действует?В семь часов нужно спускаться с вещами вниз. Там нас будет ждать автобус. Заходил Саша Шатов, здесь же Шишкан — поедет провожать. Сейчас куда-то вышел. Мне же одному плохо — решил поговорить со своим дневником. Настроение чемоданное — уже прошло время, когда тревожно за то, как бы чего не позабыть взять с собой. Для этого составлялся список: у меня он вобрал 45 наименований. То, что уложил в коробки и чемодан, отмечено точкой. Точки стоят везде, за редким исключением. Так что вроде бы взял все. Сейчас — что-то другое. Приятное — или неприятное — чувство неизвестности — а ведь еду туда во второй раз — что же тревожиться?Заходил Буланин Славик — занес 3 и 4 номера “Идиота” : “Интересно было почитать “Венгерские дневники”... Не с художественной, а с психологической точки зрения”. (Ну да, конечно, с точки зрения художественной — это просто антихудожественно!). Попросил посмотреть альбом с венгерскими фотографиями. Он, паразит, помнит все — “медовые глаза”, Ильдико, Вера, “мы уже построили, а они еще строят” — по всему — реплики, и интересные. Не согласен еще с чем-то. “Славик встретился, ругался насчет дневников”.

Мусихин: “Туда филологов посылают, а не философов”. Смеемся.

А прав Буланин — интересно читать подобные вещи. Я не жалею, что напечатал так, как было, как писалось там, в Венгрии. Я бы жалел, если бы изменил имена, некоторые строчки. Зачем? Славик обижается. А я как на него обижался... Другое дело, что это мой недостаток — обижаться и неумение...

Венгерские дневники
второе лето, 1985 год
21 июня 1985.
Утро.
Позавтракали. “Позавтракали” — многообещающее слово для начала моего второго венгерского дневника. Загадочное, рождает вопросы: кто позавтракал? где? — непонятно. Тем выгоднее для меня — лучше плохо начать, чем плохо закончить. В общем, лиха беда начало, первый блин комом, главное — ввязаться, а там посмотрим!

А что касается первого слова, пожалуйста — объяснение: это мы позавтракали — Сергей Сотников, Володя Турина и я. Сергей Петров не позавтракал. Он еще спит.

Итак, нас четверо. Второй вопрос — где? Ответ: в купе пассажирского поезда. Мы едем, едем, едем в далекие края! Вообще-то нас больше, почти в десять раз. Не было бы слова “почти”, если бы с нами ехал Старцев. Но Старцев “заболел”, и нас — тридцать пять. В вагоне пассажирского поезда “Москва-Будапешт”.

Начался обычный день на колесах. Его нужно как-то провести, чем-то заполнить. Где-то там, впереди, в голове поезда сидит недремлющий машинист, внимательный и сосредоточенный, и бдительный — ведет наш состав:

Машинист ведет состав,

Он-то знает свой устав...

А наше дело маленькое — искать себе занятия по душе, слоняться из купе в купе, завтракать, обедать, ужинать и пить чай — чай, чай, чай... и лежать на полках, трястись, отлеживать бока, дремать, или смотреть в окна, иногда выходить на остановках на перрон и гулять по нему туда-сюда, курить.

Зашел Тосиф Бабаев, громыхнул шахматами, обращаясь к Сергею: “Давай?” Сергей отвечает: “Давай!” — он редко отказывает себе в удовольствие обыграть очередного залетного претендента. Наше купе гордится Сергеем Сотниковым — еще никто не выходил из нашего купе победителем.

Продолжаю писать после значительного перерыва.

В купе набился народ, жаждущий лицезреть крах шахматных амбиций Тосифа, и я, поддавшись общему ажиотажу, отложил на время свою тетрадь в сторону.

Но сейчас можно писать — все ушли.

Я нахожусь на верхней полке, на своем любимом месте, по ходу поезда (правда, мне известно, что после Жмеринки ситуация изменится — поезд пойдет в обратном порядке и мое любимое место превратится в нелюбимое, и в этом, возможно, есть своя справедливость — Сергею Петрову, который тоже наверху, тоже хочется ехать по ходу поезда). Никто писать не мешает. Внизу Володя Турина лежит, наш спорторг. Спросил у него, как зовут нашего преподавателя-физрука.

— Кого? Онищенкова? Владимир Николаевич. Нас трое Володей — я, он, и еще Лысенко.

— Как, всего трое?

— Да. Или нет?..

Я заставил Володю задуматься. Он лежит на нижней полке и читает сборник мудрых мыслей и высказываний. Иногда вслух:

— Пифагор, знаешь, что сказал?

— Что?

— Пифагор сказал: “Старайся прожить жизнь так, чтобы твои друзья не стали врагами, а враги превратились в друзей”. А вот Пушкин: “Ничто так не позорит человека, как протекция”.

Турина летом прошлого года ездил комиссаром в Сибирь, в “Дружбе”, со Стрековым. Вчера, на вокзале, когда мы собирались у назначенного места, делать было нечего, он мне рассказал много занятного из жизни этого стройотряда.

Но это — не по теме.

Тема этого дневника — наша поездка в Венгрию, в лагерь русского языка. Я испытываю и радость, когда пишу об этом, и робость. Радость — понятно. А робость? Робость вот почему. Это будет вторая моя поездка в ВНР. Опять в Тисакечку, в тот же Диакоттон. Опять главным моим делом будет фотография. И хотя, конечно, много новых ребят и девчат едет в группе, почти все преподаватели — новые, кроме Хромова и Соколовой, и венгры будут другие, несмотря на это, второй раз — это не первый. Уже впечатления будут не такими яркими, события, ощущения и все — не таким свежим.

Вспоминаю три стройотрядовских лета, 1981, 82, 83 годов, проведенные в Казахстане. Одно за другим вспоминаю. Мое отношение к работе, мои отношения с ребятами, с Наташей. Первое лето было хотя и трудным, но одновременно — как здорово было! Во второе — не так трудно, но и не так здорово. А в третье — в третье лето было попросту говоря тяжко. Хотя не хочется слишком уж ругать это третье, последнее лето, да и второе тем более — все-таки и тогда было хорошо и я ни о чем не жалею. А если ругать и винить кого, то только самого себя в первую очередь. В третье лето мне было тяжело. И я знал тогда, что не следует мне больше ездить в стройотряды — я порчу себя стремлением к однообразному течению жизни.

И я поехал в Венгрию. Вместе с другими тридцатью пятью счастливцами, выдержавшими все выездные комиссии и все комитеты и все собеседования и высидевшими все собрания и лекции. В Венгрию, на производственную практику в лагерь русского языка в Тисакечке.

Это был чудесный месяц! Счастливое время. Это было похоже на мое первое стройотрядовское лето в Казахстане. Я много работал, не жалея себя, и ребята уважали меня, несмотря на все мои недостатки, и преподаватели ценили меня, и вот взяли снова в лагерь, на второе лето.

И тогда я еще успевал что-то записывать для себя, что-то вроде дневника. А потом взял и перепечатал все эти записи в “Идиот”, ничего не изменяя. Получилось глупо, и наивно, и смешно, и необдуманно. Этим дневник тот и ценен — в нем нет ни одного слова, которое бы противоречило тогдашнему моему восприятию всего увиденного и прочувствованного. Ни одного слова ложного. Хотя много слов неточных. Нехватка времени, постоянная усталость — все летело кутерьмой. И сейчас мне бывает неловко, стыдно, и больно даже, потому что не все было так, как мне виделось тогда. И не всем было приятно читать мои глупости. Но мне все это — мой дневник и все услышанные суждения о нем — дали многое.

Для меня главное в дневнике — возможность с его помощью, и еще с помощью фотографий, которых я там, с помощью Славика, наделал уйму, восстановить все события, все свои впечатления и ощущения день за днем, если не час за часом. И если я о чем не смог написать, то, читая написанное, я вспоминаю все.

Я напечатал его в “Идиот”№3. Зачем? Ведь можно было все это оставить в себе, для себя. Тут тогда надо объяснять, почему я затеялся издавать этот самый “Идиот”, и дальше — “To be or not to be”. И все же — зачем?

Во всяком случае, я не собирался печатать мой дневник именно так, как он был написан в Венгрии — не выкидывая, не изменяя и не добавляя ни одного слова. Уже когда сидел за машинкой, задумался — может быть, имена изменить? И решил оставить все, как есть, как было, как мне показалось, как было.

Мне так захотелось. И ничего не хочу объяснять. Хотя слышу голос оппонента: “Ему так захотелось! Да он дурак. разве не видно — это же маразм!” И другой голос, вторящий: “Зато соответствует названию журнала!”

Наверное, так и есть, я — дурак, но умного строить из себя — так противно! И если не получается, как у умных, что же делать? Оставаться дураком?

Ну ладно, хватит вывертов. Главное, что я уже знаю, что я — дурак, и даже догадываюсь, как можно поумнеть. И слава богу!

Жмеринка. Перрон. Женщины подходят с вишней, черешней, огурцами солеными, картошкой вареной — все расфасовано по бумажным кулькам и всякому кульку цена — 1 руб. Кто-то покупает черешню и все угощаются. Стоим долго на станции. Электровоз отцепляют от головы поезда и прицепляют к хвосту. Наш вагон был первым, а стал последним. Едем назад!

После Киева климат заметно стал мягче. Трудно это объяснить, но разницу между климатом московским и здешним нельзя не почувствовать, как нельзя будет не заметить разницу между украинским и венгерским климатом. Там так: независимо от того, есть ли солнце на небе, или оно скрыто облаками, или даже — день на дворе или ночь — состояние воздуха — постоянно. Как в Сочи, как в субтропиках. Про такой климат говорят — бархатный. И если ветер там, то он не дует, а гладит тебя, ласкает теплым бархатом.

Венгры считают на пальцах не так, как мы. Они не складывают их при счете, а разжимают. Причем единица всегда обозначается большим пальцем, а два — разжатым указательным, и если в каком-нибудь магазине попросишь одну вещь, показав это поднятым вверх указательным пальцем, подумают, что тебе нужно два экземпляра. (Это мне просто вспомнилось из того, что я не записал в прошлогоднем дневнике и что я могу забыть записать вообще).

Продолжаю писать уже вечером, после того, как мы отъехали от станции Хмельницкой. Долго стояли со Львом и Милитиной в тамбуре, курили. Мы едем в последнем вагоне (после Жмеринки) и через окошко в торцовой двери тамбура можно смотреть на остающееся за нами полотно железной дороги. Когда мы проезжаем какую-нибудь станцию, люди, ждавшие, когда пройдет наш поезд, для того, чтобы перейти на другую сторону дорогу, начинают переходить рельсы, и создается такое впечатление, что все, кто находится в данное время на станции, только и делают, что переходят эти рельсы.

Иногда поезд останавливается где-нибудь в поле или в лесу и тогда не стучат колеса и не трясет вагон — наступает тишина, и слышно птичек, а Коля Кощеев говорит, что это не птички поют, а бендеры перекликаются и вообще здесь опасно останавливаться. Поезд после этих слов трогается.

Постараюсь не повторяться, буду записывать только то, что будет новым для меня. Конечно, нового будет меньше, чем в прошлом году, но думаю, что и то, что будет, не смогу все записать в эту тетрадку. Вторая поездка чем хороша — я смогу внимательнее всматриваться в людей и окружающие меня предметы, меньше будет эмоций и больше вдумчивости. (Не нравятся мне эти слова — “вдумчивость”, “предметы”, и еще — “издавать журнал”, “печатать” не так это все серьезно. Но что поделать — сознание того, что эти записки, возможно, будут читать, влияет на меня — невольно начинаю подыскивать “солидные” и “умные” слова — а ведь это скучно, братцы!).

Проехали 1304 км.

Мне нравится компания, в которой я еду. Леша Лошаков, его термос, висящий у него на шее, на ремешке, а если не на шее, то на стенке купе, на крючке. Сергей Петров — только что он удивительно здорово копировал манеру грузин говорить — просто удивительно здорово. Ему помогал Коля Кощеев. И Тосиф Бабаев, я думаю, понравится всем — пусть иногда он и бывает смешон и слишком простодушен. Его бескорыстность, щедрость и опять же простодушие сделают свое дело — он понравится ребятам. Из девочек нравится Лена.

И Милитина изменилась немного.

Тут я задумался. Опять же синдром повторности. Вспоминаю Денисенко и мои отношения с ним. Они складывались на благодатной почве моего абсолютного неведения — я не знал, куда я еду, что меня ждет, как, в каких условиях мне придется работать — и я относился к нему, как к всезнающему богу, как к отцу. И не отсюда ли — его отношение ко мне, к нам? И не отсюда ли — следующий круг — результаты моей работы и тот факт, что меня во второй раз взяли в лагерь?

И вот я еду во второй раз. Милитина Владимировна. Ей уже не быть тем человеком, каким был для меня В.Н. Это — объективно. Отсюда мое к ней отношение и, в ее очередь, ее отношение ко мне. Отношение определяет отношение. Это надо иметь в виду. Так хочется, чтобы и этот месяц был таким же хорошим.

Пишу и многое исправляю, черкаю. А что, если по честному: то, что зачеркиваю, все-таки оставлять, печатать, но в скобках. Например в двойных ((вот так)). Думаю, любопытно будет почитать.

Проезжали какие-то холмы. Володя Турина объявил: “Карпаты начинаются!” Потом холмы кончились и снова потянулась равнина. Что, Карпаты уже проехали? За Володю отвечает Сережа авторитетным тоном: “Да. Уже проезжаем Западно-венгерскую низменность, имени II Интернационала”. Это — смешно. Многие, кто был в купе, попадали на пол. Благо, что он покрыт ковровой дорожкой. Потом еще долго упражнялись в ономастике, давая разным попадающимся на глаза объектам всякие названия.

Много спим, едим.

Неминуемы сравнения с первым летом, и первое сравнение — не в пользу второго (или мне так кажется? Впрочем, слова “мне так кажется” — лишние, потому что все, что я здесь пишу, и отражает суть этих слов — “мне так кажется”).

И вот это сравнение.

В.Н. в дороге вообще не командовал. Вернее, он командовал, как я потом заметил, но командовал незаметно, через Сергея Сергеевича. Сергей Сергеевич получал инструкции от него в купе (они ехали в одном купе) и выходил в народ — раздавал паспорта, декларации, собирал на хранение оставшиеся советские деньги, поторапливал всех в вагон перед отправлением поезда со станций. В.Н., казалось, просто ехал с нами в одной компании. Он был нашим товарищем. За время поездки я ни разу не услышал от него приказного слова, начальственной нотки. Может быть, поэтому и ситуаций, которые бы требовали приказов, тоже не было. Для меня это — высший стиль руководства — когда подчиненные просто не замечают этого руководства. Оставалось удивляться — где и когда ВН научился этим премудростям?

А Милитина стремится все сделать сама. Сама ходит по купе — раздает паспорта, сама диктует, как надо заполнять декларации, сама загоняет всех в вагон со стоянок — надолго ли хватит у нее такого командирского запала?

“Не осуждай, не надо, не осуждай...”

Уже ночь. До границы — два часа езды. День проехали неплохо. Можно сказать — весело. Много смеялись и пели. Немного удалось даже погорланить. Мою “Клару” мне уже три раза пришлось исполнять. Ребята утверждают, что мне ее петь на концерте в лагере.

22 июня, “ровно в четыре часа...”
Нет, не в четыре, а где-то около семи часов утра мы ступили на венгерскую землю. Нас встречали Ласло и еще одна женщина, кажется, Кларой ее зовут (это не та Клара, что была в прошлом году, другая — постарше — ей лет сорок и она тучная). Все пошло знакомым порядком. перрон, погрузка вещей на кары, автобус того же Имре, сорок минут езды от Сольнока до Тисакечке. Да! Сережка чуть не уехал в поезде дальше, в Будапешт — замешкались с последним чемоданом при выгрузке.

Дорога в Тисакечку уже привычна, уже не в диво. Интереснее было послушать и посмотреть на ребят, которые приехали в Венгрию первый раз. Возникло такое чувство, как будто они приехали ко мне в гости и мне очень будет неприятно, если им что-то не понравится.

Не мог освободиться от этого чувства и позже, во время завтрака, и во время прогулки по Тисакечке. Не всем понравился завтрак: “Что, так всегда будут кормить? Да мы тут ноги протянем!” А потом, после завтрака, когда не знали, чем заняться: “Тоскливо что-то здесь!” Что это? Срабатывает у людей благоприобретенная привычка все первым делом охаять? С точки зрения психологической это можно объяснить.

Пошли гулять. Ребята освоились быстро и без смущения набросились на вишню, которая как раз созрела на уличных деревьях. К нашему приезду. Поселился в 214 комнате. В этом году в Диакоттоне будет просторнее — мы живем одни, без цитристов, на обоих этажах, на обоих половинах. Трудностей с душем и т.п. не будет. Одна только беда — ремонт Диакоттона. Мы приехали сюда на две недели раньше обычного, из-за фестиваля, и нарвались на него, еще неоконченный. Сейчас идет наружная побелка, здание обставлено лесами и можно через наше окно, которое находится на третьем этаже, вылезать по лесам наружу, на улицу. Двор, где мы в прошлом году занимались зарядкой, завален сейчас всевозможными строительными принадлежностями. Везде кучи песка. И вдобавок ко всему по всей длине улицы, на которую выходит наш дом, прорыта канава, под газопровод, кажется. Весьма неприглядный получается вид. Но что делать?

Проявил-таки две пленки. Тосиф договорился насчет помещения для нашей фотолаборатории — она будет в той же медицинской комнате, на первом этаже. Это прекрасно! В понедельник оттуда уберут кое-какие ящики и можно будет начинать работать.

В целом же день прошел скучно, и даже грустно. И не хочется писать почему.

Может быть, такое настроение — от дороги?

Весь день болит голова. И еще не приехали венгры. Помню, и в прошлом году до их приезда было скучно. Но и помню то, что так я не уставал, и другие — тоже. В прошлом году даже дискотеку вечером первого дня устроили.

После ужина пошли с Сережей М. по поселку — искать нужный ему магазин авто-товаров. Нашли его закрытым — сегодня суббота. Все магазины откладываются до понедельника. А тысячу уже выдали.

Честно говоря, писать не хочется.

24 июня, утро.
А вот теперь хочется.

Вчера были такие события. Первый раз печатал фотографии и Саша Ланская со своими помощниками уже должна выпустить фотомонтаж. Но главное — приезд венгров в лагерь. Есть старые знакомые — Линда, Этелка, другие. Очень радостные встречи. Разговаривали как хорошие добрые друзья. Устроились с Этелкой в клубе, в креслах, и проговорили до самого ужина. Она показывала мне фотографии, которые делала прошлым летом своим маленьким, похожим на игрушку японским фотоаппаратом, цветные фотографии, много рассказывала о себе. Оказывается, осенью она “немного” болела, была даже операция, на миндалинах, как я понял. Но если бы все девушки так хорошели после болезней!

Эталка очень похорошела — исчезла лишняя полнота — она стала даже стройной, лицо, его черты — тоньше и симпатичней, глаза — я как будто впервые увидел, какие у нее глаза — ярко-зеленые, красивые.

Ужинали за одним столом. Мне даже не хотелось разыскивать моих девчонок по тройке — Монику и Хенриэтту (можно ли вторую звать Хенри?)

Познакомился с ними на общем сборе нашего отряда. Ничего, неплохие девчонки. Особенно понравилась Моника. Ее же избрали старостой отряда. Мне надо было помочь ей выучить ее рапорт, который она должна будет произносить на открытии лагеря. Учили мы его недолго — до тех пор, пока не надоело — потом пошли гулять к Тиссе. Ходили по берегу, лазили на смотровую вышку, были на стадионе. С ней мне очень просто, и ей со мной.

Единственное затруднение — она почти не говорит по-русски. Зато она на полголовы ниже меня, у нее стройная фигурка, живое, симпатичное лицо. Она часто смотрит мне в глаза, улыбается, смеется, все порывается побежать, взлететь в небо, машет руками, вся в движении. Я с печалью подозреваю, что будет дружба, обреченная дружба.

Вернулись, когда уже темнело. С.С. поинтересовался: “Ну что, выучили рапорт?” “Выучили. Еще немного осталось подучить и все будет в порядке”.

С Хенри будет труднее. Слишком уж она скромная. Еще скромнее, чем я. И в русском не сильнее Моники. Но у Моники с ее общительностью русский пойдет быстро, я уверен, а вот у Хенри... Ну да ладно, попробуем. Я думаю, все будет у нас хорошо.

Ночью снова печатал фотографии — с первых двух пленок и с новых. Сейчас выйду раздавать. Выносил во двор мусор и в вестибюле увидел первый фотомонтаж. Саша повесила. Молодец! Сейчас вся моя оперативность будет зависеть от ее оперативности.

В мою комнатушку, которую я иногда солидно называю лабораторией, ведут две двери. На этот раз мне дали ключи от двери другой, не той, которой я пользовался со Славиком в прошлом году. И замок у этой двери устроен таким образом, что закрыть ее можно только снаружи. Интересно, это случайно, или на основании опыта прошлого лета?

Был завтрак и будет открытие лагеря.

24 июня,
18:25.
Открытие лагеря было ознаменовано резким похолоданием (что я там писал о венгерском климате?). На меня, одетого в одну только футболку (но белого! цвета) смотрели с дрожью: “Славик, тебе не жарко?”

Из-за ремонта линейку проводили не у Диакоттона, а в гимназии, в ее дворе. Рапорты, песни, речи, гимны, знамена — все как полагается. Хенри видит мою дружбу с Моникой и не хочет нам мешать. Ходили с Мони на почту, накупили открыток. Буду писать Татьяне, как обещал. Одну уже отослал, как и договаривались, на английском языке, чтобы оставить с носом ее бдительную маму.

Все послеобеденное время провел у девчонок, в 207, где живет Моника. Меня угощали вишней и черешней, и конфетами, и чем только нет. На полдник не хотелось идти. И не пошли. Пошли с Моникой к Тиссе. Гуляли, забыв про время. Рвали друг для друга цветы, шутили, бегали по берегу, как малые дети. Долго стояли на вышке — с ее высоты хорошо виден весь поселок, и Тисса, и лес за Тиссой, и просто хорошо стоять с Моникой рядом. Она вся заглядывает мне в глаза и смеется. И я не знаю — ведь не средь же белого дня обниматься, и во всяком случае, не на вышке! А глаза у нее зеленые. И среди девчонок в своей комнате она — лучшая. Она веселая, простая, свободная. Что поделать — мне нравится все, что она делает и как она это делает.

Конечно, опоздали на вечернее занятие. Его проводил Ласло, наш венгерский преподаватель. Оказывается, Ласло — ее учитель по кечкеметской гимназии. А опаздывать — “никуда не годится”, как сказал бы Володя Синячкин (четвертого Володю выявил!) и как говорю себе я. Так нельзя. Закрутилось-завертелось! Тут и фотографии делать и дневники писать помогать и интервью брать для завтрашней газеты. И я мечусь по этажам и меж этажей.

Мне нравится, как венгерские школьники разговаривают с преподавателями. Своими преподавателями. Когда возвращались с Моникой с Тиссы и проходили по стадиону, она увидела на поле учителя физкультуры из своей гимназии. Он проводил занятие с ребятами из спортивного лагеря, теми, которые заняли здание здешней школы. Мы подошли поближе, она окликнула его, поздоровалась. Они разговаривали как близкие друзья, как равные — это так просто и так сложно! — общаться на равных, когда одному — 16, а другому — за сорок.

25 июня.
Интересно гулять по Диакоттону ночью. Весь свет, абсолютно весь, выключен и можно идти только ощупью. Кстати, “Диакоттон” — это слагаемое венгерских слов “диа” — “ученик” и “коттон” — “дом”. По нашему — интернат.

На первую зарядку не попал — пришлось идти с Олей рвать цветы на столы, к завтраку — наш отряд сегодня дежурный.

Сергей Петров (Петрович), постарался и сделал второй выпуск нашей фотогазеты.

Интересно у нас проходят пятиминутки. Интересно — другого слова я не могу найти. Ну — ладно. С Моникой не расстаемся — всегда вместе. После утренних занятий гуляли по Тисакечке. Были на почте, заходили в магазин, где накупили всякой всячины, а я в том числе и эту новую тетрадь, в которой сейчас пишу, сидя за одним столом со своей ученицей, которая корпит над своим дневником, который обещает быть у нее очень красивым и содержательным, с фотографиями, которые я обещаю для нее делать и которые она обещает мне помогать делать.

Занятия в тройке надо проводить втроем и мы берем с собой Хенриетту. По пути на Тиссу заходили в маленькое кафе, что напротив гимназии — там, оказывается, продается отличное мороженое, наподобие нашего эскимо, только, конечно, лучше.

Ничего не хочу писать про Монику, Мони, Мойчо. Мы знаем друг друга уже, кажется, много лет, и что я могу написать? Вот она сидит сейчас напротив меня, за столом, в моей комнате, у окна, пишет свой дневник, просит меня помочь нарисовать ей эмблему нашего отряда, еще что-нибудь сделать. Иногда она подолгу смотрит на меня, просто смотрит, потом вдруг возьмет и погладит меня по голове, и что-то скажет по-венгерски. “Что ты говоришь?” — “Ничего”. Ей надоедает сидеть и она продолжает заниматься своим делом стоя, наклонясь над столом — тогда — я ничего не могу поделать! — я смотрю в вырез ее футболки, и она это чувствует и не стесняется этого. Иногда мы просто дурачимся.

Вечер того же дня.
Она пробежала 100 метров со вторым результатом среди девушек. Я, кажется, с таким же среди парней. Это у нес была Спартакиада. Мы празднуем эти достижения. И по-прежнему дурачимся. И когда-нибудь один из нас свернет себе шею на этих лестничных пролетах. И все больше и больше мы смотрим друг другу в глаза. “Оз и кек”. Мы у всех на виду и, быть может, это выглядит глупо, но...

26 июня, утро.
— Сколько ей лет, как ты думаешь?

— Я думаю, лет тридцать, — отвечаю я и боюсь, что думаю я плохо — вдруг ей всего 25!

— Ей пятьдесят!

Это мы с Моникой встретили одну ее знакомую, опять же по Кечкемету, преподавательницу физкультуры. А я ей мог дать и двадцать пять.

Все-таки дневник — это не художественное произведение. Надо записывать события.

Вчера награждали победителей Спартакиады, за ужином. Моника заняла третье место, я — второе. А чемпионом оказался один венгр, которому проиграть было не стыдно — он чемпион Венгрии в беге на 400 метров среди юниоров. К сожалению, не помню его имени.

Массаж. Да.

Когда ходили на почту, Моника показывала ручку с пахучими чернилами — не надо письмо вспрыскивать духами.

Сегодня ночью добрая половина фотографий, около шестидесяти, пошла в мусор. Пришел Саша Шатов помогать и мы наштамповали столько, что не хватило на всех закрепителя. Ужасные желтые пятна! Стыдно!

Занятие проводит Сергей Сергеевич. Тема урока: “Город и деревня”. Моника Сабо (Ольгина девочка): “А мне не нравится жить в нашем городе!”

Сергей Сергеевич: А почему?

Моника: Потому что люди такие!

Пишу уже после обеда. Днюю в 207-й. Деремся с Моникой. Неужели это единственный, последний способ общения с ней? Мы уже не смотрим друг другу в глаза. У нее пропал ко мне интерес. Этому подтверждение — весь сегодняшний день. Так что же — все? Так быстро? Неужели повторяется старая история?

Приехали Иштван и Ильдико. Ильдико еще красивее стала, Иштван — серьезнее, солиднее. Возмужал. Сидели в комнате у Тосифа, пили чай, вспоминали прошлый год. Тосиф притащил магнитофон. Слушали Аллу Борисовну. “Не могу я больше, не могу...” Браво! Ильдико говорила мало, больше молчала, и как-то печально молчала. Спросила только о Славике. Я пригласил их на урок — у нас начинались занятия с Сергеем Сергеевичем. Они посидели сзади, послушали. Уехали после обеда.

Играли наши с первым отрядом. И выиграли. Моника, как и обещала письменно в своем дневнике, “показала класс”.

27 июня, четверг.
Вчера бы вечер знакомства. Ух и нанервничался я! То вспышка не хотела работать, то “Братьев Абрамовичей” надо было искать, и песню петь, слов которой не знал...

Все повторяется. Наверное, я действительно дурак, деревня, никчемный человечишко. Монике до меня нет никакого дела. Ну ладно, стерпится.

Вечер знакомства удался. Потом была дискотека, “самтрест”, но все равно танцевали. Я вел себя глупо — танцевал то с Этелкой, то с М.С. Конечно, она может обижаться. И Этелка тоже. Взрослые, т.е. преподаватели, до часу ночи сидели внизу, в холле, песни пели. Перепели все русские и советские песни и начали уже разучивать, с помощью подошедшего с гитарой Мусихина и не совсем советские, когда вдруг оказалось, что все хотят спать.

Играли наши вчера в баскетбол.

Я хитрю с Моникой — сделал для ее дневника обещанные ей фотографии.

В 14:30 наш отряд играет с третьим. Я тоже решил тряхнуть стариной.

Я знаю, почему Моника стала добрее ко мне. Потому что я стал к ней внимательнее. Я делаю только то, что она хочет, чтобы я делал. Она просила фотографии — пожалуйста. Клей? Я оббегал все этажи, пока его нашел, но я его нашел. Я предлагаю ей резак, я делаю ей массаж, я с ней только тогда, когда я ей нужен — и это не остается без благодарности. Она смотрит мне в глаза снова. Заинтересованно.

В соседней комнате, в 206-й, живет Ольга Н. и ее Моника. По утрам я повадился сюда угощаться кофием. И вот, я сижу, пью этот самый кофий, наслаждаюсь Ольгиным обществом — заходит моя Моника. Заходит, останавливается у порога, смотрит на нас, ничего не говоря. И молча выходит. Что ей было нужно? Или кто был нужен? Может, Моника Сабо?

— У меня от быстрорастворимого кофе губы сохнут...

— Это не от кофе... — Ольга смеется.

— А от чего же?

— Целоваться надо меньше.

Интересно, с кем это я целовался?

28 июня.
11: Если с другом вышел в путь... 11: — так она обозначает повтор.

Объявляется тема сегодняшнего урока: “Блюда русской и венгерской кухни”. Оживление в зале. За все время проживания в лагеря ни одно из блюд не повторялось. Сплошные сюрпризы. И вкусные ведь сюрпризы!! Чего стоит один вишневый суп! А горячие кровяные колбаски под соусом! И даже эта обычная вода на столах — ведь не от бедности ее подают к обеду, здесь — система!

Вчера продули третьему отряду баскетбол. Наверное, потому, что я играл. Вечером ходили на кружок — “батик” называется — окраска тканей, в дом культуры. Оставил, по забывчивости, свою тетрадь там, вместе с ручкой, и открытками, и всем остальным, и теперь приходится писать в своем песеннике.

Оля рассказывала про Артек, про американцев, объясняла, что такое “брейк-данс”.

А “Батик” — занятная штука. Теперь приблизительно знаю, как ткани красят. Сам сделал что-то наподобие салфетки. “Мастер на все руки” — Катя мне сказала, когда я похвастался своим произведением.

Вечером с Тосифом делали фотографии. С ним очень хорошо работается. Управились до 12 ч. Народ в это время еще не спал. У Ласло был день рождения, который перешел в ночь. “Ну, Слава, иди в мою комнату. Все, что ты там найдешь, можешь налить в стакан и выпить”. Нужно было резать фотографии, а резак был у Моники. Ножницами же много не нарежешь. Я в первом часу ночи заявился в 207-ю. На мое счастье, она еще не спала — слушала плеер. Когда я в кромешной тьме стал разбираться, где у нее голова, а где что, она сняла наушники, спросила, чего я хочу. Резак искали вместе, опять же в полной темноте. Из наушников доносился “Queen”.

Монике нравится Петрович. Мне он тоже нравится. Как-то втроем встретились в холле. Я шепнул Монике на ухо:

— Скажи ему: “Привет, Петрович”, ему понравится!

— Привет, Петрович! — она озорно смеется.

— Привет, Моника! — улыбается Петров.

— Она тебя любит, Сережа! — сказал я ему.

Первый раз без скрежета в сердце я так говорю. Первый раз — когда ничего не надо — было бы хорошо любимому человеку. Это трудно описать — такое чувство. Не мне это описывать. Но я это пережил — факт.

“Знаю, милый, знаю, что с тобой...”.

Все зависит от того, как я веду себя по отношению к ней. Вот уж кто-кто, а она — верный барометр моего поведения.

Моника Сабо просит, чтобы я помог ей с дневником, и вот я сижу с ней в 206-й (в своей комнате я появляюсь только для того, чтобы переодеться или поспать) и пытаюсь понять, что она хочет. Заодно несколько отвлекся от мыслей о зеленых глазах. Спасибо, Моника Сабо! Только вряд ли у нас с тобой что-нибудь получится. Только — спасибо...

А Моника, моя Моника — приняла меня за ненормального и не желает со мной общаться. Все прошло, и любовь прошла. Что делать? Может, страдать? “Ни за какие коврижки! (Пригодилась-таки поговорка, если не венграм, то мне. Вместе с ними тут и русский язык выучу). А если могу не страдать, если не наступил для меня конец света — была ли эта самая, ну, как ее... любовь? Да, была.

Просто прошла. И все. И не надо страдать. Надо только остаться благодарным за часы, минуты и секунды счастья, которые она когда-то мне дала. Все. Точка.

Но не тут-то было. Я поставил точку, а она ставить ее не собирается. Вот опять — стоит мне чуть-чуть поменьше обращать на нее внимания и обращать внимания больше на других (у меня же в тройке — я совсем забыл — есть еще одна милая девочка — Хенриетта) — как климат тут же смягчается.

Сегодня — опять баскетбол.

Еще 28 июня.
Владимир Николаевич выходит в коридор и через мегафон (с которым он, кажется, никогда не расстается) объявляет: “Внимание, лагерь! Поздравим Сергея Сергеевича с его первой покупкой — почтовым конвертом!”

Вечером сегодня — вечер. Вечер поэзии. Кружком стулья, приготовлены свечи. По радио пойманная Колей Кащеевым венгерка объявляет: “Внимание, лагерь! Через десять минут начинается вечер поэзии. Просьба всех спуститься в зал”. Ее акцент приводит меня в умиление.

В Венгрии нет воровства. То есть совсем нет. Кто-то из наших забыл футболку и часы на пляже. На следующий день эти вещи принесли в лагерь какие-то дети. То же самое произошло с моей тетрадкой и фотоаппаратом, которые я забыл забрать, когда уходили с прошлого занятия кружка.

На кружке было очень интересно. Для меня это совершенно незнакомое дело — окраска тканей, и я ловил весь процесс на лету, т.е. приходилось все понимать только по действиям ведущей кружок женщины, которая объясняла все конечно же по-венгерски. Кое-что мне подсказывали Зита и Ильдико, но, в основном, секреты этого мастерства мне надо было разгадывать самому. Впрочем, ремесло это не особенно мудреное — окраска тканей. Делается это вот так. Берется кусок материи, на него наносится жидким парафином нужный рисунок. Потом ткань опускается в краситель и после этого сушится. Парафин выглаживается (через бумагу) утюгом и получается, например, салфетка, синяя, например в цвет моря, а по синему морю плывет белый кораблик. Если вы хотите, чтобы парус был не белым, а, скажет, красным, тогда надо все, кроме паруса, снова покрыть парафином и ткань опустить в красный краситель. Вот и все.

Остается только пожалеть, что у нас не выпускают такие красители, для бытового пользования — я бы такие вещи делал!

Мне понравилась женщина, ведущая кружок. Маленькая, стройная, на вид лет 35, энергичная, подвижная, в джинсах и майке. Очень деловая. Мы еще не все зашли в ее мастерскую, а она уже раздавала первым куски материи и объясняла, что с ними делать. Так, без вступительный речей и всяких прочих церемоний мы начали работать. Возле нашей руководительницы постоянно крутились два мальчика, лет по семи, причем о том, что один из них была девочка, я стал догадываться только через некоторое время — по сережкам в ее ушах. В остальном она была как мальчик — и одета, и пострижена, и лицом. Мальчик, и все! Как-то Моника показывала мне свои фотографии — в детстве она тоже была очень похожа на мальчика — у нее и сейчас осталось что-то мальчишеское — в ее озорстве. Правда, сейчас она если и озорует, то уже не со мной.

А эти мальчик и девочка — они помогали женщине (матери?) со всей серьезностью и ответственностью, и она помогала им так же. Я замечаю, что люди здесь в своих отношениях не возрастом отличаются — семилетние разговаривают со взрослыми так же, как взрослые разговаривают с семилетними, с одинаковым уважением. Может быть поэтому я ни разу не слышал, чтобы взрослый повышал голос на ребенка, или чтобы ребенок плакал. Ни разу!

29 июня.
С утра — обычное дело — зарядка. Бегали на стадион — под руководство и под юмор Владимира Николаевича. Основной груз его задорностей терпят на себе (с завидной выносливостью) Сергей Сергеевич и Лена.

С утра на стадионе трава мокрая от росы и можно, разбежавшись, скользить по ней, как по снегу на лыжах. Но никто не хочет на траву садиться по причине образования на заднем месте пятен. Мои трусы уже превратились из красных в красно-зеленые — еще один способ окраски тканей.

Милитина устроила на пятиминутке суровый разбор вчерашнего вечера поэзии — прямо разнос какой-то получился — а к чему? Вечер прошел, и не Саша будет проводить его в следующем году, и не М. поедет руководителем. Но — не буду больше. Мое дело — фотографии. И это — не фраза типа “моя хата с краю...” Как раз наоборот.

Я опять летаю на крыльях. Поразительная быстрота смены настроения. Такую плотность жизни можно ощутить, если только спрессовать все события, случившиеся со мной за целый год обычной моей московской студенческой рутины. Ребята дружат со мной, девчонки ко мне липнут — разве может быть плохое настроение? А Моника — что Моника? — обычная девчонка, не лучше других. Все.

После обеда продолжаю писать. Сегодня на стадионе было что-то вроде спортивного дня — съехалась молодежь со всей округи — играли в футбол, тянули канат, бегали в мешках — нам тоже дали возможность участвовать. День выдался отличный — солнечный, яркий — получился праздник, настоящий праздник! Много улыбок, смеха, радости. Правда, наши, как всегда, проиграли в футбол, но уже не дали себя разгромить — 3:2. Я фотографировал как заведенный. Нащелкал три пленки, сейчас их как раз проявляю. Все не успеваю записывать и надеюсь, что фотографии будут дополнять мои заметки.

Самым смешным был конкурс “Кто быстрее съест лепешку”. На перекладине футбольных ворот на нитках повесили нарезанные квадратиками куски лепешки — на уровне рта. Надо было без рук, как можно быстрее справиться со своим куском. Главный приз — бутылка шампанского.

Когда дали старт, ребята принялись за дело. Лепешка эта была не простая, и, хотя с виду была невелика — размером с ладонь каждая — справиться с ней оказалось нелегко (это я уже потом узнал, когда меня угостили этой штукой. Хлеб — как резина — очень тугой, и вдобавок сухой — типа нашего лаваша, сразу не прожуешь). Что тут было! У ворот собрался весь стадион, и с трибун зрители сорвались, чтобы поближе посмотреть. Это был тот случай, когда идеальным образом выполнялось требование известного лозунга: “Хлеба и зрелищ!” Был тут и хлеб, было и зрелище. Я забрался на перекладину и снимал все это сверху. Снизу было не протолкнуться. Я начинаю ценить свою работу фотографа уже на том только основании, что моя камера дает мне право соваться в такие места, куда другие полезть не могут или стесняются. А мне надо фотографировать — и я хожу по сцене во время представления, по полю во время игры, по классам других отрядов во время занятий.

Сегодня началась неизбежная эпопея фотографирования поваров, наверняка еще не раз придется их снимать — сегодня работает одна смена, завтра будет другая — им тоже хочется. Что ж, и это делать надо.

Этелка пригласила меня в кино. Фильм начинается в семь и придется поступиться ужином. Впрочем, есть совсем не хочется. Иногда даже жалко: готовят такие вкусные блюда! а аппетита нет.

Вчера подходила Лена: “Можно прийти к тебе помогать?” О-ля-ля, что то будет!

Тосиф помогал.

Подходит Моника:

— Где ты сегодня был весь день? Почему ты не занимался в тройке?

Все это сказано на очень правильном русском языке. Неверное, она основательно готовилась, чтобы так сказать, без единой ошибки. Тут же следует выразительный жест пальцем около виска, разворот и — она убегает. И мне почти не хочется догонять ее.

Получается: либо, любя, терпеть боль, либо, любя, самому делать боль — неужели мы не можем любить иначе?

Репетировали “Клару” с Альфредом.

Весь день сегодня тащился.

Ну вот — Володя — на моих глазах страдает. Совсем как я страдал. Но с меня довольно. Монику я все же перехитрю. Вот только трудно мне понять — почему (о боже! сколько раз это можно говорить!), почему, когда любишь, надо хитрить, лукавить, врать, и вообще, делать не то, что хочешь, если хочешь добиться взаимности?

На сегодняшнем спортивном празднике наши парни постарались и заработали три бутылки шампанского, в качестве призов. Последствия этого успеха не замедлили проявиться на только что прошедшем уроке пения в лице Тимура — в “калинке” он протянул последние слова куплета на три такта больше, чем положено и произвел этим в зале фурор. Самым печальным было то обстоятельство, что почти никто не видел зашедших в это время в клуб Милитину и Соколову.

Жизнь, оказывается, только начинается!

Почему-то (!) я не жалею, что поехал в Венгрию.

30 июня, утро.
Вчера ходили с Этелкой в кино. Ради такого случая пришлось оставить Монику наедине со своим дневником. Перед тем, как идти, посидели в моей комнате, кофе пили. Кроме нас в комнате был еще Чопа — он тоже куда-то собирался уходить. Ему надо было переодеться, и он это делал, совершенно не стесняясь Этелки, прямо перед ней. И что еще больше меня порадовало — и она не стеснялась его вида — он стоял перед ней в одних белых трусиках, что-то ей рассказывал. Этелка сидела на кровати со стаканом кофе, слушала его, изредка о чем-то переспрашивала, и смотрела, как он переодевается, совершенно индифферентно. Чопа в конце концов все ей рассказал, попрощался с нами обоими и умчался по своим делам. И мы, кофе допив, поспешили вниз.

По дороге в кинотеатр она заставила меня проглотить два гамбургера, “вместо ужина”. Какая же ты чудная девушка, Этелка! Закусил придорожной вишней.

Здешний кинотеатр своими размерами чуть побольше московского “Витязя”. Мы уселись в семнадцатом ряду, посередине, согласно дороговизне купленных билетов. Зашел Ласло, увидел нас с Этелкой, подошел, что-то ей сказал. Этелка перевела потом: “Катя сказала, что билеты надо сохранить — она будет выплачивать половину их стоимости”. Это — дело. Восемьдесят форинтов — слишком дорого даже для американского фильма.

Перед самым его началом случился для меня сюрприз. В зал зашла Моника, с Зитой. Они прошли вперед и сели на несколько рядов ниже нас. Зита посмотрела по сторонам, увидела нас с Этелкой, сказала что-то (что-то!) Монике. Та обернулась, долго и пристально на нас смотрела. Я сделал ей ручкой. Она отвернулась. Тут погас свет и начался фильм.

Мягкие кресла похожи на небольшие диванчики — можно скинуть обувку и забраться в кресло с ногами. Очень удобно, по домашнему. “Бен-Хур” — название фильма. Американский, двухсерийный, дублированный. Этелке пришлось поработать, хотя, как она меня уверяла, ей переводить было не в тягость. Сама она смотрела этот фильм второй раз и очень была рада, что я смогу посмотреть его.

А фильм действительно был хороший. Красочный, живописный, с сильно действующим драматизмом. Одним словом — Голливуд. Но главное не в этом. В фильме много библейских эпизодов, является и сам Иисус Христос — эти сцены завораживали больше всего. У нас таких фильмов не показывают. И еще — красивая, божественная музыка!

Иногда я смотрел на Этелку. Она прямо-таки ела глазами происходящее на экране, и бывало, что забывала о моем присутствии. В одном из драматичных мест у нее даже слезы на глазах заблестели. Я и раньше догадывался, из наших с ней разговоров, что она верующая, а сейчас у меня уже не было в этом никаких сомнений. Впрочем, на меня этот фильм тоже произвел большое впечатление. Много батальных сцен, незабываемы эпизоды морских сражений. И этот жестокий, неумолимый ритм ударов, отбиваемых начальником рабов-весельщиков в трюме боевой галеры — этот ритм до сих пор стучит в моей голове.

Кстати будет сказано, что все массовые сцены в этом фильме, в том числе и ипподромные скачки ставил один венгерский режиссер — признанный в мировом кинематографе мастер такого рода съемок — жалко, имя его забыл — Этелка мне говорила — надо будет переспросить ее.

Этелка мне также говорила, что во время съемок скачек, которые на экране больше походили на живодерню — так много там было крови и сломанных лошадиных хребтов — во время съемок этих скачек погибло всего (всего!) шесть лошадей.

Сначала Этелка переводила все подряд, но вскоре я почувствовал, что в этом нет большой необходимости. Многое было понятно без слов, по действию. Поэтому мы договорились, что она будет переводить только то, что я попрошу. Так и смотрели.

Где-то ближе к концу произошел обрыв пленки и в зале зашумели недовольно. Громче всех кричали мальчишки на передних рядах, цыганята, как объяснила мне Этелка.

— А что они кричат? — поинтересовался я.

— Что они кричат — этих слов нет в словаре.

По дороге в Диакоттон мы немного поговорили о фильме, о других фильмах. Немного, это так, потому что вскоре Этелка замолчала, замкнулась и себе. Так молча и дошли до дома.

Она стала намного взрослее за этот год.

Сегодня будет видеодискотека.

Моника не разговаривает со мной.

Ходил на почту. Послал очередную шифровку Татьяне и даже домой черкнул весточку.

Моника решила, что лучше будет, если не мы будем ходить в столовую за вторым завтраком, а наши вторые завтраки буду приходить к нам. И это было отличное решение. Моника с подносом шоколадок летает по комнатам и холлам и объявляет: “Второй завтрак!” У нее это хорошо получается. Она подлетает к вам, делает книксен и с улыбкой предлагает: “Завтрак! По две”. И порхает дальше. Я видел у нее за спиной крылья.

Сегодня воскресенье. У венгров — родительский день. По опыту прошлого года знаю, что это очень вкусный день — заботливые взрослые привозят своим ненаглядным детям килограммы изысканнейших деликатесов.

Тосиф подвернул ногу на футболе и хромает, бедолага.

Распогодилось — даешь венгерский загар! Только бы не сжариться!

Груди, груди, груди... Это что-то вроде пытки. Сладкой пытки.

Сегодня такое было! Под прозаичным названием “Конкурс кулинаров” скрывалось явление, о существовании которого мои органы чувств до сегодняшнего дня не давали мне повода даже вообразить. Я прожил двадцать лет сознательной жизни и думал все это время, что, например, бутерброд — это когда на куске хлеба кусок колбасы или что-то в этом роде. Я определенным образом заблуждался. Я просто не мог себе представить, что бутербродами можно назвать те произведения искусства, те запретные плоды, которые нельзя есть, но на которые надо молиться, что видел я сегодня в нашей столовой. Если бы я не видел воочию, как наши девочки трудятся над их приготовлением и над приготовлением других произведений кулинарного искусства под не менее одиозными названиями типа “салат”, “пирог”, “закуска”, я бы не отважился предположить, что они, наши девочки, на такое способны. И если бы я не отведал всех этих волшебных вещей, пользуясь возможностью присутствовать на судейской дегустации в качестве все того же фотографа, я бы сейчас просто весьма сомневался, что это были настоящие съедобные вещи, а не искусно сделанные муляжи, которые, как известно, обладают способностью выглядеть гораздо красивее и желаннее своих натуральных образцов. И я пробовал эти запретные плоды, во время судейского обхода, пользуясь настойчивыми угощениями Володи Синячкина и С.С. и Ласлы, которые были в составе жюри (жюри состояло только из мужчин и Сергея Сергеевича, и дегустация проходила при закрытых дверях), как не казалось мне кощунством уничтожать эти небесные творения своими грешными органами пищеварения. “Запретный плод” — неверное сравнение в том смысле, что плоды труда наших юных кулинарок явились для меня образцами чудодейственных средств от всех бед и несчастий, в отличие от библейского яблока, которое как раз и послужило причиной всех бед и несчастий, свалившихся на Адама и Еву, стоило им только это яблоко попробовать. А верное это сравнение тем, что мужчина, отведав его, становится добрым, покладистым и слабым, от счастья — он начинает глупо улыбаться, и мысли его теряют определенность и связность — тут его женщина и бери. И еще это сравнение хорошо тем, что это был действительно рай, рай для мужчин, которым посчастливилось войти в состав жюри, рай, в который превратилась наша столовая благодаря нашим ангелам. Пусть на время, но это был рай. И я на него не пожалел пленки, жалко только, что не цветной.

Рай вечен, к сожалению, только на небесах. А у нас с ним расправились быстро, как только жюри закончило свою работу и пригласило всех участников конкурса и всех желающих поужинать.

После ужина сидели с Ласло в холле, переваривали “запретные плоды”. Хлобустин к нам присоединился. Сотников подошел. Делать было нечего, дело было вечером. Должна была быть дискотека и никто никуда не расходился. Подошла Моника. Села в кресло рядом с нами. Она была одной из участниц конкурса и было самое время высказать наше восхищение по поводу увиденного и съеденного, что мы все и начали делать хором. Подошла Катя, немного нервная, только немного — по случаю задержки дискжокея. Тот со всей своей аппаратурой уехал на весь день в Будапешт и обещал к вечеру вернуться, т.е. к настоящему времени. Надо ждать.

Вообще Катя молодец. Она одна из немногих людей, которые не боятся показаться такими, какими их делают в данный момент их чувства и окружающая их атмосфера. Одним словом, она непосредственна, скажете вы, и ошибетесь. Нет, она не так непосредственна, как та девочка, которой, например, жарко, и которая от этого начинает кукситься, вместо того, чтобы попросить воды, и не так, как другая, которая в такой же ситуации задирает подол своего сарафана и начинает им обмахиваться. Нет. Я вот что хочу сказать. Катя не будет играть роль эдакой страдалицы: “Вот видите, мне жарко, но я терплю. А вы почему не можете?” Катя скажет сердито: “Черт побери эту жару! А ну, пойдем купаться!”

В общем, мы сидели в холле просто так: я, Ласло, Гена, Сережа. Что делать до дискотеки? Я смотрю на Монику и говорю ей:

— Моника, пойдем погуляем. В кафе, что ли, сходим!

Моника не поняла.

— Куда?

— В кафе.

Она вопросительно смотрит на Ласло, как будто слово “кафе” требует какого-либо перевода. Ласло молчит, смотрит то на меня, то на Монику. Моника говорит:

— Я не понимаю.

Я тоже не понимаю, чего она не понимает.

— Я говорю, пойдем куда-нибудь, погуляем, до дискотеки.

Тут Ласло подключился:

— Да, Моника, можно погулять сейчас.

Моника что-то поняла, приподнялась с кресла и, как будто не зная, правильно ли она делает, пошла со мной к выходу.

Ушли далеко, в старое село. Чуть не заблудились. Было уже совсем темно, когда повернули назад. Я вел себя до смешного добропорядочно и Моника оценила это по достоинству. Она рассказывала о себе, своих друзьях. Она еще совсем девочка. “Я — девушка! Девушка!”

Когда подходили к перекрестку, что около стадиона и кладбища, она вдруг остановилась и прислушалась. Со стороны Диакоттона раздавались звуки музыки. “Диско!” Она припустилась бежать. Я — за ней. Неужели ей так хочется танцевать? — думал я, едва за ней поспевая.

Танцевали не вместе.

Этелки на дискотеке не было.

Сахарная вата. Бассейн. 20 форинтов.

“Слава, Слава!”

Другая Моника — та, что уже знает 10 слов — мы с ней вместе подсчитывали — все строит глаза. Ну строй, строй.

Завтра едем в Сегед — это где-то на юге страны. Делать ничего не хочется. Нет в жизни счастья. “Наравакс” 1 литр — это хорошо. И стоит хорошо.

2 июля, понедельник.
Есть чему поучиться.

3 июля, вторник, утро.
Сегед — второй по величине город в Венгрии. Общий поток машин влил наши два “Икаруса” как два бочонка в уже достаточно прогретый и загазованный с утра центр города, по которому мы не менее получаса лавировали в поисках свободного места для стоянки. Для многих из нас уже в это утреннее время было приятно спрятаться от ярких солнечных лучей в тени листвы центрального сквера, в который мы всей своей сотней завалились, чтобы положить цветы к обелиску павшим солдатам. Потом все вместе отправились на прогулку по старому городу. Мария, как всегда, тащила меня за собой, все объясняя и показывая вокруг, и я уже так прочно вошел в роль любознательного экскурсанта, что даже задавал ей какие-то вопросы и делал все, что полагалось по сценарию, а она делала все от нее зависящее, чтобы удовлетворить мое стремление узнать как можно больше из того, что появлялось перед моими заинтересованными глазами. Говорят, у меня получается умный вид.

Впрочем, к черту иронию. Мария мне нравится. Я бы с ней и ходил по городу, если бы не традиционная обязанность венгерских преподавателей больше уделять внимания во время экскурсий своим коллегам — советским преподавателям. Жалко, что Клара не приехала в этот год работать в лагерь! “О Клара, ты меня очаровала!” А Мария училась в Сегеде и очень хорошо знает город. Кстати, Саша (йога) встретился здесь со своей ученицей по позапрошлому году. Они переписывались, и девушка знала, что мы в этот день будем в Сегеде. Я ее видел — какая взрослая девушка!

Общая экскурсия заканчивалась в городском соборе, куда все зашли толпой и растворились в его приятном после режущих глаза ярких солнечных лучей полумраке, наполненном звуками великолепного органа. Музыкант готовился к службе и это не была музыка, а только куски ее, но эти аккорды заставляли медлить, не уходить отсюда, ждать саму музыку. Можно было вечно сидеть здесь, на одной из скамеек полупустого громадного зала, смотреть вверх, в гигантскую высоту освещенного солнечным светом витражного купола и почти видеть, как звуки музыки взлетают в эту дымчатую высоту и растворяются там, а в это время уже новые звуки плывут по залу собора.

По залу гуляли не только звуки и прохлада, но и люди. В частности, какая-то туристическая группа. Когда они проходили мимо меня, я прислушался к голосам. Долго не мог понять, на каком языке они разговаривают. В конце концов понял — на русском! Это оказалась группа из Волгограда. Больше мне знать о них ничего не хотелось.

В соборе ко мне подошли Моника с Зитой. “Иди здесь!” — как вам нравится такое обращение? Раньше, во времена былые, когда я не знал, что мне делать с этой девчонкой, я просто покоробился бы, обиделся, уничтожился — а сейчас — усмехнулся и подчинился. Понятно, Монике не хочется нарушать приказ Кати быть со своими советскими менторами. Ну-ну, и куда же мы пойдем? Мы пошли черт знает куда. Вместе с Володей Туриной, к нам присоединившимся. Мне было все равно, куда идти, и так мы шли, пока Володя не поинтересовался у девчонок, куда мы держим путь. Они сказали так: “Жарко. Мы хотим в бассейн”. Володе в бассейн идти совсем не хотелось. Ему хотелось идти в магазины. Да и меня, честно говоря, не устраивала перспектива весь день проторчать на каком-то бассейне вместо того, чтобы полазить по незнакомому и этим интересному городу — ведь вряд ли я еще когда-нибудь буду в Сегеде! Но видит бог, я играл отлично свою роль человека, которому все равно куда идти — бассейн, по магазинам, или вообще никуда не идти, а стоять здесь, на середине перекрестка и обсуждать возникшую дилемму — бассейн или город.

В конце концов получилось так: девочки упрямо настаивали на посещении бассейна (как было объяснено ими, это что-то подобное нашей зоне отдыха в Тисакечке, “только очень интереснее” и “там очень вкусное мороженое”), Володя, как ему ни хотелось побыть еще в компании Моники, все же рвался в магазины, а мне мой товарищеский долг подсказывал находиться рядом с ним — новичком в Венгрии. Так мы с девочками и разошлись, помахав друг другу ручками.

По всему Сегеду были расклеены афиши приглашавшие на концертные выступления “Twins”. Причем буква “W” была стилизована под эмблему близнецов, типа “ ... ”, и зрительно выпадала из слова, и я читал “Tins”, пока встретившиеся нам Ева и Ильдико, гулявшие по городу с Тимуром, не поправили меня.

С Ильдико и Евой я познакомился еще раньше, как-то вечером, в клубе, у телевизора. Показывали какой-то швейцарский детектив, на венгерском языке. Я силился что-нибудь понять, но ничего не понимал и уже собрался уходить, когда оказавшаяся рядом со мной венгерка начала мне объяснять суть происходящего на экране. Она и объясняла, и переводила, причем делала это явно охотно, так, как мы частенько разговариваем с иностранцами на их языке, только для того, чтобы попрактиковаться. Это была Ильдико. Если она не знала какого-нибудь русского слова, она обращалась к своей подружке, сидящей рядом, Еве, и та подключалась к нам. Ева явно лучше владела русским, но старалась не использовать это преимущество в общении со мной и переводила только тогда, когда ее просила Ильдико. Один раз требовалось перевести что-то весьма сложное и объяснение Евы затянулось, а так как она объясняла мне через Ильдико, я попросил ее пересесть ближе ко мне. Так мы и досматривали тот фильм, совершенно не интересный (для меня, во всяком случае). Девушки же с такой добросовестностью и желанием переводили его мне, почти дословно, что мне неудобно было просто встать и уйти. Так я с ними познакомился, и сейчас, когда мы с Володей столкнулись с ними (они оказались приветливыми и добродушными девушками), но и потому, что мне несколько уже наскучило быть в обществе Володи Т.

Тимур не возражал против того, чтобы мы присоединились к ним. Все вместе мы и провели время до самого вечера — бегали по бутикам (девушки учились в этом городе и знали самые лучшие), сидели на веранде какого-то центрального кафе — надо же было угостить девчонок чем-то! и просто гуляли по городу.

Сто форинтов за переход улицы в неположенном месте или на красный свет — в венгерских городах только русские имеют привычку нарушать эти правила — ни один венгр не пойдет на красный свет, даже если на улице не будет ни одной машины.

С Тимуром познакомился поближе. Когда девчонки привели нас в первый бутик, Тимур посмотрел и обалдел: “......, они что, не могут у нас ввести частную торговлю?”

Ему тоже нравились Ева и Ильдико, но он этого не показывал и это было прелестно. Он нравился им, несмотря на его грубоватые манеры. Когда мы просто гуляли по одной из улиц и немного отстали от девушек (с ними Володя Т. шел), я заявил Тимуру, что эти две его девчонки — просто находки — таких в лагере очень мало, ему повезло (но я не стал ему жаловаться на свой удел!). А он мне вот что говорит:

— Да, ничего девчата. Вот Ева — она, смотри, как просто одевается. Думаешь, почему? Она верующая. И на дискотеки не ходит.

— А Ильдико тоже верующая?

— Нет, но она тоже неплохая. Вообще-то это не мои девчонки. Володи Попова. Но они его не любят. Вот и ходят со мной...

— Ты уж прости нас с Туриной, что мы к вам пристали.

— Да нет, ничего...

Я старался не злоупотреблять тимуровским благодушием, и к его девчонкам не подходил, разговаривал с ними только когда они обращались ко мне, или когда Тимур разговаривал с ними. И в Сегед, и обратно ехали не на Имревском автобусе, на другом, без музыки. Правда, в конце пути, когда уже подъезжали к Тисакечке, распелись и доехали весело. А в общем-то сильно утомились в этот день.

Ехал вместе с Моникой Маленькой. Трясло сильно.

Вечером — пленки.

Ночью — фотографии.

А после — “беседы при ясной луне”. Вот это было интересно.

Я часто поднимался по ночам наверх, в классы — за газетами, чтобы глянцевать сделанные фотографии, и часто присаживался к ребятам, которые там чаевничали (Катя не хотела, чтобы менторы полуночничали в комнатах — “детям нужно спать!” — и рекомендовала нам, если уж нам так хочется, собираться после отбоя в классах). Иногда в компании ребят был или Ласло, или Рынин, или кто-то еще из преподавателей.

У меня было время — надо было после печатания подождать намного, минут 10-15, чтобы фотографии последние получше закрепились. На этот раз с нашими девчонками и ребятами сидела Катя. Это очень интересная женщина, интересная собеседница — когда она говорила, рассказывала что-нибудь — ее прямота и откровенность уничтожала все барьеры, традиционно существующие у нас между “отцами” и “детьми” — она умела говорить так, что другим тоже хотелось что-нибудь рассказать, поделиться своими мыслями, чувствами, наблюдениями. Не знаю, да и не хочу знать, были ли у Кати какие-либо “сверхзадачи” такого общения с нашими ребятами. Ее манера свободно и прямо высказывать свои мысли, безбоязненно давать оценки окружающим людям располагали к себе. Отступали на задний план всякие мешающие серьезной беседе мысли типа: “А если я так скажу, тогда как он обо мне подумает?” или “Это правда, но это может повредить моим с ним отношениям”. Она рассказывала о себе и об отношениях с преподавателями, венгерскими и советскими все, что нас могло заинтересовать (я не говорю, что здесь не было совсем чувства такта — особенно когда речь заходила о советских преподавателях — она все же умная женщина!), она не оставляла обойденной ни одной проблемы, интересующей нас, не допускала ни одной недомолвки — появлялось чувство огромного к ней доверия.

Было место и смеху, и шуткам. “Я не знала, что здесь есть такие не ограненные алмазы!” “Этот номер не пройдет!”

Были и анекдоты. Про противогаз. И про Сергея Сергеевича: “Если это на что-то и похоже, то только не на Сергея Сергеевича”.

Интересно рассказала про один случай из студенческой жизни Саши Л. Их группа сбежала с урока французского — как это обычно бывает — если нет преподавателя более десяти минут — уходят. Они так и сделали. Половина группы уже была внизу, в гардеробе — спешили в “Витязь” на десятичасовой сеанс, а половина встретилась в коридоре с этой самой француженкой, которая должна была вести у них урок. Она совсем забыла, что недавно поменяли расписание и теперь у нее вместо окна — урок в этой группе. Она как раз шла смотреть это расписание. И вот она встречает замешкавшихся ребят в коридоре и начинает с ними по старой дружбе беседовать, и между прочим спрашивает: “А вы это с какого урока отпросились?”

Много смеялись. Было хорошо.

Этелка, по всей видимости, поняла мою несостоятельность и перестала подходить ко мне.

Сегодня утром собрание нашей комнаты обсуждало купленные мной в Сегеде плавки “Adidas”. Одобрили проект резолюции, выдвинутые Володей Синячкиным: “Это же ужас! — отдать почти 400 форинтов за какие-то плавки!”

Сегодня играем финальную встречу с четвертым отрядом.

Пишу на пятиминутке. Милитина проводит ее весьма по-деловому. Молодец.

Вечером.
Ходили на кружок “батик”. Прошлым опытом я остался недоволен и сегодня вложил в свой труд все, на что был способен. Получилось неплохо — “Белеет парус одинокий...”. Всем понравился мой кораблик, и даже мне. И даже (даже!) Монике. Она тоже не ударила лицом в грязь. Ее рушник оказался на удивление ярким и оригинальным — почему “оказался”? — потому что в то время, как отрабатывал старый способ окраски — с помощью стеарина, многие девчонки, в том числе и Моника, начали пробовать красить еще одним способом, выданным нашей руководительницей — способом перевязки суровыми нитками или жгутом куска материи и последующим окунанием этого куска в краситель — здесь трудно предугадать, что получится. Тем более, если делаешь это первый раз в своей жизни. А у Моники это получилось здорово. Солнце. Багровое, на закате, солнце. Ярко и выразительно. Она как будто знала, что делала.

Пришла в лагерь Клара и объявила о больших новостях из Союза. Причем, если бы не подоспевший Ласло, который помог ей эти новости изъяснить по-русски, мы бы поняли ее так, что у нас случилась революция.

Приближается вечер сказки и мне поручено сочинить на мотив “Клары” (другой Клары!) песню про нашу жизнь в таборе.

3 июля.
Завтра — экскурсия в Будапешт. А сегодня — экскурсия в библиотеку, с целью закрепления материала утреннего занятия — “литература, музыка, кино”.

Снаружи здание библиотеки побелено, побелено так, что в солнечную погоду невозможно не только взглянуть на стену, но и просто долго находиться рядом — так сильно стена отсвечивает солнечные лучи. Причем, если бы это было просто большое зеркало, тогда бы было просто — нельзя бы было смотреть только прямо на солнечное отражение, а эта побеленная стена как будто сама испускает свет, матово-белый, жесткий, слепящий свет. Углы и окна, и крыша окаймлены томно-коричневой краской, и это только усиливает эффект побелки. Раньше в этом здании находилась синагога. На фасаде укреплена бронзовая плита с именами евреев, погибших во время второй мировой.

Зажмурив глаза, чтобы уберечься от яркого света, отбрасываемого стеной, я почти ощупью нахожу ручку входной двери и, пропустив своих девчонок вперед, вхожу и сам в приятный прохладный полумрак первого этажа библиотеки. “Приятный” и “прохладный” — это точно, а “полумрак” — только кажущийся, после солнечного света. На самом деле скоро обнаруживается, что в помещении достаточно светло. Здесь уже собрался почти весь наш второй отряд.

Странно, что наш отряд — второй. Венгров, как правило, стараются распределить по отрядам соответственно уровню их знаний русского языка: в первый — самых способных, во второй — менее способных и т.д., до пятого, в котором остаются все те, кого не взяли ни в один из первых четырех. Так вот, исходя из этой традиции нашим девочкам и нам, менторам, положено быть в пятом отряде — по всем признакам, которые я имел возможность обнаружить во время занятий и в сравнении с подготовкой других венгров. Или, во всяком случае, в четвертом. Но уж никак не во втором.

При прошлом моем посещении библиотеки я все время провел наверху, на третьем этажу, там, где находятся книги по искусству и литературе СССР — мы с Этелкой готовились к викторине “Кто больше знает о СССР”; на это раз я больше был внизу — листал журналы, газеты, слушал музыку. Володя Турина, обнаружив, что здесь можно заказывать не только книги, но и музыку, пришел в восторг и, порывшись у стеллажа с пластинками, подошел к девушке, обслуживающей библиотеку с “Реквием” Моцарта: “Поставьте, пожалуйста, вот этот диск!” Я представил, каково будет всем нам, если сейчас здесь зазвучат душераздирающие мотивы скорби и тоски. Мы что, пришли сюда слушать траурную музыку?

Еще я удивился совпадению моих мыслей с мыслями девушки-библиотекаря: она предложила ему слушать эту музыку через наушники. Володя со всей присущей ему вежливостью отказался от этого предложения и настоял на том, чтобы эту музыку, знакомую ему, вероятно лишь по книгам и со слов других (“ах, какая это музыка!”) пустили по всему зданию — “он же не эгоист — слушать такую великую музыку один, когда есть возможность всем ее послушать!” — наверное, примерно так он думал. Девушке ничего не оставалось делать, как ставить пластинку. Зазвучали первые аккорды и голоса певчих, и мне захотелось уйти отсюда — слишком библиотека стала напоминать дом, в котором лежит покойник, а все мы — его родственники. Вскоре, однако к Володе подошел Коля Кащеев и намекнул, что здесь есть, кроме Моцарта, еще и такие вещи, как, например, “Pink Floyd”, “Duran Duran”. Володя уже и сам начал понимать свою оплошность и с удовольствием, когда закончилась одна сторона диска с “Реквиемом”, попросил поставить “Pink Floyd” (Great Hits). Так была спасена наша экскурсия.

У меня зла не хватает на описание ужасной переменчивости Моники. Девчонка! И я тоже хорош. Сорго это называется — то, что растет во многих палисадниках в Тисакечке и весьма похоже на кукурузу — мне было неудобно, что я так долго не мог вспомнить название этого растения, когда меня венгерки по дороге из библиотеки спросили, тем более неудобно, что отец у меня агроном и как раз много занимается сорго. Когда я приезжал прошлым летом домой, он показывал мне снимки, на которых были сфотографированы он и его помощники по сортоиспытательному участку на фоне гигантской, в два, два с половиной человеческого роста зеленой массы этой самой сорго. А я забыл, как называется!

Эти стройные высокие растения служат здешним жителям лишь украшениями их палисадников.

Ольга меня удивила сегодня своим ансамблем — я имею в виду ее платье и клипсы — удивила приятно. Как сильно на меня влияет то, как человек одевается — стоило ей надеть это светлосинезеленое, с волокнистыми полосками платье, так идущее к копне ее ражих волос и к ее зеленым глазам и добавить абсолютно такого же цвета и такого же рисунка клипсы — огромные, ромбиками висящие, колышущиеся клипсы к платью — я думаю, они продавались вместе, клипсы и платье — просто не верится, что так можно искусно подобрать их друг к другу! — и я, кажется, готов в нее влюбиться.

Вчера не делал фотографии — ужасно хотелось спать, просто невероятно как хотелось спать. Я немного посидел внизу, в клубе, за пианино, с нотами четырнадцатой сонаты — Бетховен окончательно меня сморил и я в полудреме добрался до своей комнаты и завалился в постель. Беззаветно. То есть, без задних ног дрыхнул. До утра.

И выспался!

После ужина.
Снова потепление. Причем резкое. Не потому ли, что ни Володя, ни Сережа не клюют на ее приманки? (из солидарности?). А мне уже не хочется, чтобы меня бросали из огня в полынью — я становлюсь мудрым, я учусь терпеливо ждать, когда выглянет из-за облака солнышко, и учусь радоваться, когда его тепло пусть редкими, но такими желанными лучиками ласкает и меня.

4 июля, утро.
Этелка напросилась помогать мне ночью. Тосиф смеется: “Что, предал меня? Мне теперь и не приходить?” Но раньше всех пришла Кристинка. С ней и начали работать. Этелка подошла через несколько минут.

Скоро полночь.
Готова очередная порция фотографий. Венгры уже вовсю помогают мне. А Кристи — чудо! Вчера она впервые видела, как делают фотографии и взялась мне помогать, а через некоторое время я усадил ее на свое место — и что же? — она не хуже меня стала управляться с фотоувеличителем. Мне приходилось даже тормозить ее — фотографии не успевали проявляться.

Сегодня были в Будапеште.

Ехали, как всегда, на двух автобусах, и наш отряд, как всегда, не в Имрином, главным преимуществом которого являлся салонный магнитофон. Но на последнем сиденье, где между Моникой Сабо и Анико устроился и я, магнитофон был, и мы неплохо ехали.

Мы ехали по той же дороге, что и в прошлом году и меня уже меньше интересовали виды, проносившиеся за окном. Больше меня интересовали виды, открывавшиеся передо мной и рядом со мной в салоне автобуса. Моника Миклош, которая тоже сидела на заднем сиденье, недолго думала, как поудобнее устроиться — она сняла свои туфельки, носки и протянула ноги на впереди расположенное сиденье, на его спинку — миниатюрные, кукольные ножки, 33 размер, холеные пальчики с ухоженными ноготками (я незаметно посмотрел на ногти своих рук — мне стало стыдно!) — не верилось, что эти ножки ходят по земле, что эти пальчики когда либо ощущали тяжесть человеческого тела. Казалось, что эти ножки — ножки ангела, только что спорхнувшего с картины Рафаэля. И груди. Груди, груди, груди... Пять пар разных — пышных и маленьких, высоких и низких, молодые, задорные, желанные, не стянутые лифчиками, прикрытые лишь тонкой материей теннисок и рубашек девичьи груди, колышущиеся в такт езды автобуса — этот вид привлекает мое внимание сильнее всех достопримечательностей, которые мы проезжаем.

Хотя и за окном было на что посмотреть.

Как и в прошлый год, останавливались два раза — у одного придорожного трактира и у Дунайвороше. В Дунайвороше, кроме продуктового магазина успели заглянуть в галантерейную лавку — по сравнению с прошлым годом в таких лавках стало заметно больше товаров с порнографическими картинками и фотографиями.

Снова поднимались на кручу горы Геллерт, к залитому солнцем памятнику Освобождению, ездили на Рыбацкий бастион и посещали Королевский собор. Эта часть Буды густо заполнена туристами, все больше иностранными — особенно много их, до тесноты, на площади перед собором и в самом соборе. Туда мы с Тимуром и его девчонками, Евой и Ильдико, зашли первым делом, когда закончилась общая ознакомительная экскурсия и нам дали возможность самостоятельно погулять по бастиону.

— Тимур, ты не будешь против, если я увяжусь с вами?

— Да нет, пожалуйста.

Монику немного жаль — но иначе у нас с ней ничего не получается — стоит мне начать оказывать ей знаки внимания, как тут же — ушат холодной воды. Что ж, пускай ей будет хуже, а мне совсем не плохо.

Тимур — отличный парень. С ним я себя чувствую непринужденно, легко. Особенно легко, когда вижу оттягивающую ему плечо его тяжелую, туго набитую какими-то книжками и вещами объемистую сумку. “Зачем ты ее таскаешь? Мог бы оставить в автобусе”.

Впрочем, сумка пригодилась, когда у меня заела в “Зените” пленка и мне надо было вскрывать фотокамеру для того, чтобы передернуть ее вперед. В полумраке собора, да еще укрыв фотоаппарат большой и черной тимуровской сумкой сделать эту операцию можно было без всякого риска засветить пленку. Когда выходили наружу, девчонки остановились у одной из решеток, вделанных в пол собора. Я посмотрел вниз. Все дно под решеткой было усыпано монетами. Девушки порылись в своих кошельках, уронили на пол по монетке, которые, звякнув о решетку, проскочили вниз и присоединились к уже лежащему там серебру и меди. Я вспомнил недавнюю свою прогулку с Моникой и Зитой, когда мы шли из бассейна в Диакоттон и на обочине тротуара я увидел монетку, которую, конечно же, поднял. Это были 10 филеров, самая мелкая монета в Венгрии, на нее нельзя было купить даже коробок спичек, разве что листок писчей бумаги. Девчонки тогда рассмеялись и я подумал, что, наверное, монетка не стоила того, чтобы за ней наклоняться, а сейчас думаю, они посмеялись над тем, что кто-то, может быть даже из наших бросил эту монетку на “возвращение”, как примету, а я ее поднял. Это действительно забавно.

Мы вышли на белый свет — на площадь перед Собором, потолкались у прилавков кустарей, подивились на мастерски сделанные сувениры, подивились и ценам на них.

Потом погуляли по стенам Рыбацкого бастиона, с высоты которых прекрасно был виден весь Пешт, с его Парламентом, набережными, отелями и уходящими лучами от центра к периферии в синюю даль шумными улицами. Был виден весь городской Дунай, со своими прекрасными мостами и островом Маргит. Кто-то сказал, что Будапешт — это маленький Париж. Возможно. Только почему — маленький?

Я, конечно, фотографировал.

В этот день на бастионе было гораздо оживленнее, нежели в прошлогоднюю экскурсию. Шла бойкая торговля открытками с видами города, продавались народные вышивки и разные украшения, а кроме этого, я здесь впервые увидел, как работают художники-портретисты. За сто форинтов и полчаса времени парень нарисует ваш портрет карандашом — сходство гарантировано. Чем не парижский Монмартр!

Любопытно, что было задумано сначала — Кремлевский Дворец съездов или этот отель Hilton?

В автобусы, раскаленные полуденным солнцем, никто не желал заходить. Стояли и ждали, пока все не подтянутся, чтобы потом разом сесть и поехать.

Кроме Королевского собора, Рыбацкого бастиона и улицы с названием “Топор” обнаружили еще одну достопримечательность — встроенный в нишу скального грота туалет с интересными дверьми — чтобы открыть их, надо бросить в щелку замка два форинта.

— Ты куда, Сережа?

— Да мне надо... два форинта потратить.

Потом гурьбой завалились в автобусы и поехали вниз, к Дунаю, и дальше — по правому берегу — к острову Маргит.

На переднем сиденье интереснее всего смотреть в переднее стекло, на заднем — в заднее. Подлинный ажиотаж вызвало преследование нашего автобуса ультрамодной моделью “Бьюика”, в котором ехали два араба. Только арабы могут позволять себе иметь такие дорогостоящие машинки. Девчонки повскакали с мест, чтобы посмотреть на чудо, колесящее за нами по пятам, приветственно помахали арабам ладошками. Те не остались в долгу. На капоте у авто поднялись неожиданно две створки и из них, как из раковин, вылезли две пары фар и помигали желтыми и белыми огнями, и этим вызвали у падких на подобные сюрпризы девчонок дикий восторг, который, после фокусов с фарами, с люками на крыше, облаками цветных дымов из выхлопных труб и в довершение всего звуковым сигналом на мотив песни “We are the world, we are the children” превратился в приступ забубенного экстаза. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы парни в конце концов не свернули с набережной, по которой мы ехали, оставив нас с нашим экстазом, последствия которого в виде ха-ха, хи-хи, о-хо-хо на нашем последнем сиденье давали о себе знать весь оставшийся путь до острова.

Так случилось, что по острову гулять мы пошли втроем — Ева, Ильдико и я. Мы чудесно провели время в этом милом зеленом уголке венгерской столицы, называемом “легкими Будапешта”. Действительно, воздух здесь чистый, и нет городского шума — только шелест листвы вековых деревьев и плеск падающих фонтанных струй и крики играющей детворы. Мы видели пруд, который был больше похож на аквариум — неглубокий, до одного метра глубиной, но огромный по площади и замысловатый по форме, со многочисленными каменными мостиками и переходами. В кристально чистой воде меж зарослей водорослей вальяжно плавали громадные, в две ладони каждая, золотые рыбы. На поверхности гнули шеи белые лебеди. И те, и другие питались бросаемыми им кусочками хлеба. Закормленные, они не спеша подплывали, лениво проглатывали хлеб — в их движениях было видно великодушие и снисхождение к глупым людям: “Ну ладно, мол, этот кусочек я, так и быть, съем, но больше подплывать не буду!”

Здесь же квакали сидящие на лилиях лягушки, тоже — огромные, по полкило каждая (не вру!).

Идиллия. Райский уголок.

Не хотелось отсюда уходить. Долго гуляли по мраморным бережкам и мостикам. Много и охотно разговаривали. Обо всем. Видно было, что девочкам хотелось поговорить по-русски, и послушать русскую речь. Когда я это чувствую, меня не надо тянуть за язык — я становлюсь отчаянным болтуном и любознательным собеседником. Моим спутницам не приходилось жалеть о проведенном вместе со мной времени.

Зато потом, когда мы поехали в Пешт и отправились там в поход по бутикам, взяв с собой Тимура и увязавшегося с нами Колю Кащеева, девочкам был устроен серьезный экзамен на выносливость и терпеливость.

К вечеру, уставшие, но, в основном довольные проведенным днем и совершенными покупками, сходились к набережной, где нас ждали автобусы. Домой приехали уже затемно.

5 июля.
День проходит.

Занимательный увидел сейчас словарь-перевертыш: обе части, русско-мадьярская и мадьяро-русская, начинаются от обложек. Чтобы использовать попеременно ту или иную часть, словарь нужно просто перевернуть!

И-и-и! — Сергей Сергеевич — очень весело и интересно на его уроках — аж плакать хочется.

Моника снова испытывает мое сердце мощными импульсами своего обаяния — я не готов к такой атаке и держусь настороженно — что еще выдумает эта вздорная девчонка?

Иногда теряешься — кто она? Женщина? или ребенок?

6 июля
Иногда я бываю в своей комнате. Ночью — чтобы поспать, днем — чтобы переодеться. Вот и сейчас захожу, а там в самом разгаре — дискуссия. Менторы Валера и Володя заняты воспитанием Чопы — единственного венгра, живущего нами в комнате. Он — Валерин ученик. Влюблен в Веру, девушку, которая тоже — в тройке Хлобустина. Любовь Чопы и Веры мешает Хлобустину выполнять свои менторские функции, так как все время, свободное от занятий, Чопа и Вера проводят вдвоем, и чаще всего — за пределами лагеря. Кроме того, Чопина любовь к Вере настолько сильна, что парень больше ни о чем не думает, как о своей любви, оставляя без внимания все героические усилия, прилагаемые Володей и Валерой, чтобы заставить его хоть как-то соблюдать распорядок дня, вовремя ложиться спать, выходить по утрам на зарядку, и просто заправлять свою постель после сна.

“Любовь — любовью, а от коллектива отрываться нельзя” — основной постулат Валеры и Володи, которых поддерживают Фред и, кажется, Саша Шатов. На стороне Чопы — только его любовь, и ему ничего не остается делать, как прямо, откровенно поведать нашим апологетам порядка и дисциплины о своем чувстве и о своих проблемах. Чопа не знает, что в комнате этой его понимает только один человек, что только я ему сочувствую и только я прощаю ему незаправленную по утрам постель, бардак в комнате в день его дежурства и его поздние, в два-три часа ночи, возвращения в лагерь. Может быть, только потому, что я почти не живу в этой комнате? Или потому, что я мало знаю Чопу? Но ведь не потому, что я только могу ему посочувствовать, так как испытал когда-то подобные перегрузки души! Разве не было ничего такого у Володи, у Валеры? Или, может быть, они сильнее этого? Может быть, формула “любовь — любовью, а от коллектива отрываться нельзя” — не фраза, а выстраданное ими, их жизненным опытом правило?

А я готов убирать за Чопу во время его дежурств, мыть за него полы и заправлять его постель — лишь бы его любовь не омрачалась упреками, равнодушием, заинтересованностью посторонних.

Меня часто спрашивают венгерки: когда было лучше в лагере — в прошлом году или в этом? Я каждый раз долго думаю и потом отвечаю — в этом. Плохо только, что в этом году бассейн и зона отдыха для нас не бесплатны и мы не так часто, как нам хотелось бы, ходим туда. Поэтому с наступлением погожих дней в качестве зоны отдыха и места, где можно позагорать, наши венгерки не замедлили использовать внутренние веранды Диакоттона. Веранды эти щедро заливались яркими лучами венгерского солнца, с утра и до вечера. Те лучи, что падали на стекла окон и свежепобеленные стены внутреннего дворика, отражались и умножали солнечную энергию, потребляемую кожей — надо только оголить ее! Первооткрывателями сезона были Зита и Кристи. Эти юные грации, почти полностью обнаженные, без тени какого-либо смущения расположились на разогретых тем же солнцем плитках пола веранды, на расстеленных на нем больших полотенцах, отдавая себя светилу, требуя взамен только одно — загар — ровный, матовый, шоколадного цвета. Они помогали солнцу, переворачиваясь время от времени со спины на живот, на бок, снова на спину. Кроме того, они растирали друг друга каким-то мазями. Иногда они вставали и прохаживались по веранде. Иногда, перегревшись на солнцепеке, заходили в прохладу классных комнат, где несколько человек, в том числе и я, занимались своими делами — писали письма, дневники, просто слушали музыку — Ильдико из первого отряда принесла сюда свой “Шарп”.

Трудно объяснить, почему — я постеснялся их фотографировать (а фотоаппарат всегда при мне), я не мог себе представить их, почти голых, на прямоугольнике фотобумаги — их можно было смотреть только так — живьем. Тем более, что они позволяли на себя смотреть — смотрите! наши тела молоды, красивы — мы не скрываем этого. Любуйтесь нами, мы разрешаем!

И нам ничего не оставалось делать, как любоваться ими, их открытая красота, их юность не позволяли ничего грязного и грубого, когда я смотрел на них. И фотографировать я их не посмел. Я не знал, как я смотрел бы на фотографии.

Мы с Моникой стоим на третьем этаже веранды, а внизу стоит Лева, под нами. Он расставляет руки и кричит Монике: “Прыгай, Моника, я тебя ловлю!”

— Что он сказал? — спрашивает у меня Моника.

— Он говорит: “I love you”, — перевожу я. Моника смеется, а Лева грозит мне пальцем.

Улица Ракоци, на которой находится наш Диакоттон, густо усажена вишней и черешней (“медью” и “чересней”), но ягод на деревьях уже нет — по улице часто прохаживались советские студенты.

Моника, Мони, Монча. “Я покажу тебе Кечкемет”. Она живет на улице Шандора Петефи, в доме номер одиннадцать, на восьмом этаже.

Что может быть скучнее урока Сергея Сергеевича? Следующий урок Сергея Сергеевича. Может, все дело в подготовке к занятию?

“Тореадор, смелее в бой!” — обмен белья. И вот снова — “***я” — очень приятно. Сигнал того, что я снова забылся. Надо все начинать сначала. В комнате трое: я, Моника, Хенри. Все лежим на кроватях — они делают вид, что спят, а может, и действительно спят, а я пишу эти строчки. Картина называется “занятие в тройке”. Хенриэтта лежит напротив меня, на животе, устроив голову на руках. Рядом лежат ее очки, книжка с вложенной в нее тетрадкой. Смотрю на нее — все-таки она совсем еще ребенок, подросток. Руки худые. Они совсем не пользуется косметикой, наши венгерки. Вот Моника Миклош — губы розовые, сухие, с легкими, такими милыми трещинками. На скулах сквозь бронзу загара проступает румянец. Глаза чистые, с карими крапинками в зрачках. У Миклош типично венгерское лицо. И у Сабо. У Тимура — типично турецкое лицо, по словам Ильдико. “У Валерия Николаевича и у Володи (так они называют нашего преподавателя физкультуры) — типично русские лица”.

У меня, оказывается, тоже — “типично русское лицо”, — говорит Ильдико и тут же вопросительное “да?”. Этот полувопрос звучит как запоздалое извинение — она каким-то чутьем понимает, что это мне может не понравиться. Ильдико и Ева — удивительные девушки, я их очень люблю, особенно мне нравится Ева — спокойная, добрая, милая девчушка, она всегда и с радостью готова тебе помочь, Она очень скромно одевается — всегда — темная юбка и светлая блузка. Это ее сильно выделяет среди остальных — здесь трудно кого-либо удивить оригинальностью своих нарядов — каждый может одеваться так, как подсказывает ему его вкус и фантазия. А Ева... Ей богу, если она такая потому, что христианка, я приветствую христианство!

Ольга зашла в комнату, посмотрела на нас, спящих и дремлющих:

— У вас интересно проходят занятия в тройке!

Я помог достать с полки стаканы.

— Хочешь, я тебе скажу, что такое венгерский коммунизм?

— ?

— Это когда у всех все можно взять.

Кстати, не забыть бы вернуть Терезе ее двухтомник, который нужен был мне для инсценировок на вчерашней викторине.

В последних моих занятиях много беспорядка. Беспорядок также и в голове. Мало отдыхаю. Не умею отдыхать. А можно из любого занятия сделать отдых, если захотеть, если полюбить его. Ведь у меня получается иногда такое. Например, батик.

Вчера проводилась викторина “Кто больше знает о СССР, о ВНР”. Я так и не понял, кто знает больше, но победителями среди венгров оказалась команда первого отряда, во главе с Линдой, а среди советских — команда пятого отряда, капитанируемая Сашей Хоменко. И я кое-что узнал. И никому об этом не скажу. Упомяну только о том, как я подложил свинью команде своего родного отряда в случае с пословицами. А все из-за моей патологической безалаберности.

Поручили мне вместе с другими ребятами подготовить к викторине инсценировку пословиц, чтобы, значит, мы их показывали, а команды бы называли эти пословицы. Дали нам пять пословиц, по одной на каждую команду. Неизвестно, какая пословица кому достанется. Я, конечно, не мог сдержаться, чтобы не помочь нашим девчонкам. Подошел к Миклош, капитану команды, и дал ей эти пословицы, и показал, для полного успеха, как мы будем каждую из них инсценировать. Миклош внимательно меня выслушала, поблагодарила за ценную информацию. Потом, перед самым конкурсом вдруг кто-то решил заменить одну пословицу — она показалась слишком трудной для разгадки. Я же не удосужился известить об этой замене Миклош, понадеявшись на то, что не нашей команде попадется эта новая пословица. И надо же такому случиться — именно эту пословицу и вытащили по жребию наши девочки! Конечно, они ее не отгадали, единственные из всех команд.

Стыдно теперь смотреть им в глаза. Нет мне прощения!

Вот ведь какая штука получается. По всему выходит — грех на мне, выражаясь старыми категориями. Пусть не ахти какой большой, пусть маленький, и так даже легче, на примере такого рассудить — что же делать мне? Замаливать его? Стоять на коленках и просить искупления? Нет уж, дудки! Не выпросить его — кто его даст, это искупление? — смешно и думать! Хочется вот что: делать теперь добро — только тогда люди — нет, не то чтобы простят твой грех, забудут его, нет — они примут твое добро, примут сначала недоверчиво, потом благодарно, а уж потом, может быть, и снова полюбят тебя. Но не забудут ничего. Ни твоих грехов, ни твоей доброты. Память их — залог твоего стремления к добру.

Вот такая философия.

Милитина еще в Москве предупреждала нас о том, что “возможно, венгерские девочки там будут вести себя со свойственной им непринужденностью, и делать все, что им захочется — я имею в виду их привычку в жаркую погоду разгуливать по интернату в одних купальниках, и тому подобные вещи — вам это строго запрещается. Вы — менторы, почти преподаватели, и должны вести себя подобающим образом, вы меня понимаете”. Мы прекрасно понимали нашу руководительницу. Там, в Москве, на подготовительном собраниях. А здесь все запреты и постановления на этот счет были растоплены жаркими лучами венгерского солнца, ласково соблазняющими уже с самого утра, когда так и тянет стянуть с себя футболку, чтобы подставить свое тело для их теплых, нежных прикосновений. А что говорить о дневной жаре, когда просто преступление не уделить полчасика из своего свободного времени на удовольствие позагорать если не на Тиссе, и не на лужайке бассейна, то хотя бы на веранде нашего Диакоттона, по примеру Зиты и Кристины, позабыв о всех запретах и постановлениях на этот счет.

И вот я лежу на веранде, в своих недавно приобретенных плавках “Адидас”, на расстеленном на полу махровом полотенце. Вообще-то мне больше нравится загорать в кресле, неизвестно какими судьбами оказавшемся на веранде, но очень удобном для принятия солнечных ванн, особенно если положить ноги на перила веранды. Но это мое любимое место, увы, сегодня занято подоспевшим вперед Володей Т. Пришлось поэтому устраиваться на полу. Находятся и свои преимущества — можно лежать и на животе, и на спине, и на боку. Когда лежишь на спине, надо прикрыть чем-нибудь глаза обязательно — иначе зайчики потом будут мелькать до самого вечера. И нельзя ни читать, ни писать — на бумагу смотреть больно — все равно, что в зеркало солнце разглядывать. Остается полностью предаваться неге. Только иногда под солнце забегает тучка и тогда можно взять ручку, что я и делаю. Но вот — снова — солнце.

7 июля.
Плохо. Почти все — плохо. И вчерашнее кино, и... все. А сегодняшние мои замены Сергея на поле! Одни они уже способны отравить все хорошие впечатления этого дня. Моника старается не смотреть на меня. И Ласло тоже.

Осталась одна неделя. А как прошла эта, вторая, я и не заметил. Как будто и не было ее вовсе — так быстро мелькали дни.

И в лагере творятся какие-то безобразия.

Вечером — лучше. Для этого надо было немного поджариться на солнышке, поплескаться в душе, облачиться в новую рубашку и встретить на лестнице улыбнувшуюся мне приветливо — приветливо! Монику. Все снова заплясало, запрыгало в радостном танце.

Как найти и — далее — сохранить счастливое равновесие души на этой тонкой струне, протянутой через три недели, через всю жизнь?

Как научиться радоваться каждой минуте своего бытия, как научиться радоваться и приходящему и уходящему, жизни и смерти?

8 июля.
Занятия надо проводить энергично: бегать, прыгать, скакать по аудитории, петь, плясать перед своими учениками — всеми силами удерживать их внимание, быть в центре внимания. И во всяком случае не нудить и не талдычить: “А почему? А почему?” — Моника уже порывается ответить ему: “Потому, что кончается на “У”, но пока еще говорит только мне, тихонько, чтобы он не расслышал. Интересно, кто ее этому научил?

“Какие фрукты у вас в саду?” — “Груши, яблоки, сливы” — при слове “сливы” — смех. Потому что в классе за одним из задних столов сидит Ласло Слива.

Некоторые разыгрывают из себя пинкертонов: “Послушай, Тосиф, Наташа ходила вчера в кино?” Начинается последняя неделя и скоро предстоят расставания. “Ильдико — самой красивой девушке нашего отряда”, “Монике — буду любить тебя всегда” — это уже звучат мелодраматические аккорды в моих автографах, которые просят оставить себе на память наши девушки.

Видеодискотека... не знаю, как и рассказать... Потом. Расскажу пока, как танцует Кристина. Нет, потом.

“На кока-коле были мы...” Это целая история. Нашему отряду поручили вот какую работу: откупоривать бутылки и сливать их содержимое в канализацию. Веселенькое досталось дело! На ум приходит “Бостонское чаепитие”. Правда, здесь причины совсем другие. У “Тоника” прошли сроки продажи, и партию вернули на завод. Надо было освобождать бутылки, что мы и делали. Стихийно произошло разделение труда — девочки занялись откупоркой, а мы стаскивали ящики с откупоренными бутылками к решеткам канализации и сливали туда просроченный “Тоник”. Хотя и с мужской и с женской стороны выявились противники такого разделения труда — Леве больше нравилось манипулировать открывалкой, а Монике — упражняться с ящиками. Так и работали. Благо все это происходило на открытом воздухе, под солнцем, и можно было загорать, чем мы и не преминули воспользоваться. Даже Ольга не была исключением, за что и понесла впоследствии наказание от солнышка за чрезмерное на нем пребывание.

Мы не были сапожниками без сапог. Ласло и Сергей Сергеевич щедро снабжали нас продукцией завода: “Кока-колой”, “Оранжем”, тем же, только не просроченным “Тоником”. А в конце работы Ласло позвал желающих на дегустацию более серьезных напитков.

Почему бы и нет? Заодно познакомлюсь вплотную с работой одного из цехов, занятым разливкой “Cherry Brandy”. Там каждому экскурсанту великодушно выдали набор этикеток всех производимых на заводе напитков.

По традиции, домой уходили не с пустыми руками. Кроме заработанных денег (на второй экскурсионный автобус) прихватили с собой десять ящиков “Кока-колы”.

С Кристинкой очень интересно танцевать. Угловатая, и неопытная, и... все, что угодно, но — смелая, раскованная и непосредственная — невероятно, но все эти противоречивые свойства принадлежат одной ей — Кристинке-тростинке, девочке, подростку.

Танцевать — хорошо. Если это не видеодискотека. А когда на экране демонстрируют умопомрачительные вещи типа сцен из садистских фильмов или из фильмов-ужасов, или показывают Донну Саммер в чем мать родила, или Диких Ребят из “Дюран-Дюран” — и все — высочайшего класса исполнения — это представляет собой такое зрелище, при котором даже самые жестокие по популярности ритмы не способны вызвать у вас ничего, кроме легкого в их такт покачивания, и вы только делаете вид, что танцуете, потому что не можете вы танцевать — все внимание приковывается к происходящему на экране.

Впрочем, кто хотел потанцевать, тот уходил в глубину зала, чтобы не видеть экрана. А мне было интересно посмотреть. “We are the world, we are the children”, “Wild Boys”, “Life is life” — эти и другие песни уже сами по себе заслуженные хиты — а тут нам еще представлена возможность посмотреть их в игровой демонстрации — что для меня оказалось зрелищем, впечатление от которого останется у меня надолго. Как и от танца с Кристиной.

Я сижу на веранде, в своем любимом кресле — ноги на перилах, читаю (в десять утра солнце еще позволяет читать). Кто-то сзади подошел тихо и на глаза мне положил ладошки. На запястье негромко стукнулись пластмассовые кольца — у Моники сегодня на занятиях видел такие. “Ходь вадь?”

— Спасибо, хорошо.

— Ты хочешь пойти на почту?

С Моникой я готов идти куда угодно.

— Ну тогда пойдем.

Эти мои легкомысленные надписи на фотографиях неожиданно для меня произвели на обеих девчонок сильный эффект — Ильдико весь день дарит мне благосклонные взгляды, а Моника вновь стала веселой и одновременно с этим — застенчивой до растерянности. И еще — в честь какого праздника она так разоделась? — розовая юбка с золотым люриксом, голубая полупрозрачная блузка и эти клипсы — красные до неприличия — почему ей идет любой, самый нелепый, маскарадный наряд? И к чему это? Ведь не ради прогулки на почту?

Я тогда неправду написал, что я люблю ее и буду любить всегда — вовсе я ее не люблю. За что ее любить? Это отвратительная, глупая девчонка, похожая своими повадками на мальчишку — озорного и капризного. Она учится в классе Ласло — не он ли постарался, чтобы ее включили в мою тройку?

Катя разрешает мне не присутствовать на занятиях. А я хочу, хочу присутствовать на занятиях. И не только на занятиях. Я хочу присутствовать везде — на кружках, на уроках пения, в спортзале, на утренних зарядках; я хочу быть чаще в своей комнате, в комнатах, где живут мои друзья, я также хочу не пропустить ни одной дискотеки, ни одного интересного фильма в местном кинотеатре, я хочу... Я многого хочу, и не надо меня беречь и обо мне заботиться — лишь бы хватило сил на все. А свою работу фотографа я выполняю неплохо и без особого напряжения — и даже — мне нравится моя работа. Опыт прошлого года позволил избежать разных технических трудностей и сейчас тружусь почти только в свое удовольствие, причем с не меньшей отдачей.

У Зиты появился приятель — она и не расстается с ним. Надо ждать от Моники действий. Будем ждать.

9 июля.
Вчера мне помогали Кристи и Ева. Это приятно, когда кто-нибудь приходит и предлагает свою помощь. И вдвойне приятно, когда приходят такие девочки, как Кристи и Ева. Я сижу за фотоувеличителем и кидаю в ванночку с проявителем экспонированные прямоугольники бумаги, которые подхватываются пинцетом Кристи и полощутся там, пока на бумаге не появятся картинки. Девчонкам очень интересно видеть рождение снимков, интересно узнавать на них себя и своих друзей — каждое узнавание вызывает у них бурю эмоций, комментариев — иногда даже приходится их утихомиривать — ведь ночь, люди спят! — но, конечно, когда я вижу, что моя работа вызывает у людей столько чувств — это приятно. И еще. Эта Кристина серьезная в выполнении своей части работы до несерьезности, до смеха! Иногда она (бывает) увлекается разговором с Евой и забывает вынимать чернеющую уже к этому времени фотографию — я потихоньку подталкиваю ее — мол, не спи! — Кристи мгновенно спохватывается, и это ее “ага” — такой легкий, симпатичный значок того, что она понимает, что требуется делать — она вовремя выхватывает созревшую фотографию и сует ее в воду, затем — в закрепитель.

Между делом Кристи поведала о том, что жалко будет уезжать из лагеря — “здесь мы нашли друзей, здесь так хорошо нам вместе”, и “здесь — вкусная кухня”. Это она в самую точку попала, с кухней.

Все же несколько фотографий мы с ней проворонили.

Сижу в нашей классной комнате — почти весь наш отряд здесь — сидим, занимаемся каждый своим делом — слушаем “Модерн Токинг” — почему-то после утренних занятий никто никуда не захотел уходить отсюда — комната наполнена тихим, спокойным счастьем.

Хорошо мы живем, честное слово!

В одной из комнат Лева рисовал декорации к вечеру сказки. К столу, за которым он работал, подошла Ольга Д. Посмотрела на рисунки, похвалила художника и... потом она взяла и сделала несколько глотков из бутылки “кока-колы”, которая стояла на столе. Лева не успел предупредить, что в бутылке вовсе не “кола”, а вода, в которой он полоскал свои кисточки и которая случайно окрасилась в цвет популярного напитка, точь-в-точь “кока-кола”, не отличишь. Особенного ничего не случилось — просто Ольга сделала страшные глаза, закрыла ладонью рот и выбежала из комнаты.

Постоянно подходят ко мне все и просят, умоляют, требуют фотографий, фотографий. И я делаю фотографии. Я их штампую. Вчера лег в три.

У меня еще есть пять минут. Сегодня меня снова выпускают на волейбольную площадку. Покажем класс!

Вечер.
Произошло нечто из ряда вон выходящее. Во время игры я попробовал поднять мяч, отскочивший от Моники, потянулся за ним и упал прямо на нее, причем коленом ударил ее в лоб, а ее голова от этого удара ударилась затылком об пол. Страшно сейчас вспоминать. Игру остановили, взяли тайм-аут. Потом она все же доиграла, кое-как, до конца. Мы выиграли. Но что мне теперь от того, что мы выиграли? И ей каково? В Диакоттон она шла, обхватив голову руками. Я пробовал подойти, спросить, извиниться — и теперь уже мне надо извинить ее за ее вздорную грубость, которой она ответила мне — хотя во всем виноват я — куда я полез? зачем? — доставать какой-то безнадежный мяч, через нее! Ударилась она сильно, вернее, я сильно ее ударил — и все может быть очень серьезно — я подошел к Ласло, попросил у него узнать у нее, как она себя чувствует, не требуется ли какая помощь — мне-то она ничего не отвечала. Плохо получилось. Очень плохо.

Сейчас наши венгры пишут контрольную работу — что Моника может написать после такого удара? Ну почему я способен только на такое — почему все не так у меня выходит?

Ласло молодец — запустил поиграть Кристи вместо Зиты, и меня вместо Сергея Сотникова, хотя и Зита, и Сергей играли совсем не плохо — запустил для того, чтобы и мы, запасные игроки, почувствовали себя участниками победы. Лучше бы он меня не выпускал. Как теперь Монике в глаза смотреть? Это же надо, таким детиной на девчонку упасть! Пусть она вздорная, капризная, взбалмошная, и еще, и еще — но я не лучше ее.

Следующий день.

Я в Венгрии уже не раз,

На этот раз — в последний раз

Насчет работы — тут я пас,

Хочу купить я “Адидас”.

О, Тисакечка!

Какое чудное местечко!

Есть тут бутик, есть эттерем,

Есть и бюфе!

Давным-давно уже отбой,

Мой ученик отправлен спать,

Я на него сегодня злой,

За что достался мне такой?

Но все же —

Ночью отдохнуть мы можем!

Чайник ставлю и гитару

В руки беру!

Вечер сказки — событие в культурной жизни лагеря грандиозное. Уже тот факт, что за вечер я нащелкал три пленки, о чем-то говорит. Конечно, наш отряд не смог создать нечто выдающееся, но роль ученика, сыгранная Моникой, и эта моя “песня ментора” произвела впечатление, и сейчас я пишу подаренной мне ручкой — она так хорошо пишет! А вот второй отряд, где режиссировал Тимур — его постановка произвела настоящий фурор, особенно его собственные выходы в роли Владимира Николаевича, с мегафоном. И еще отлично получилось у Володи Синячкина — его роль бабки-сказительницы — зрители падали со стульев.

Мы только что вернулись из Кечкемета. Сейчас сижу у себя, проявляю вчерашние пленки. Полминуты осталось вторую проявлять — как бы не прозевать. Напишу потом про сказки поподробнее. И про Кечкемет.

После ужина пишу. Вернулись из Бассейна, где я “показывал класс”. Моника тоже была лучшей среди девочек. В заплывах участвовала и Катя — для массовости. После того, как все окончилось, пошел в термобассейн. И правильно сделал — в это время зарядил дождик — мелкий до неприятного — под таким дождем домой идти удовольствия мало. Зато очень приятно понежиться в бассейне с горячей водой. А тут еще венгры, находящиеся рядом, узнав, что мы русские, из лагеря, организовали нечто типа концерта под открытым небом. Помогал им в этом Володя Синячкин — наш признанный ведущий уроков пения, подключилась и Наташа. Что только не пели: и “Подмосковные вечера”, и “Катюшу”, и “Оз о сер”, и “А чинари хедек...” Я и тут фотографировал, прямо в воде. Скоро под водой научусь снимать. Подошла на голоса Катя, залезла к нам в воду, присоединилась к очередной песне — пела, пела, и только через несколько песен спросили у нее неуверенно: “Модьяр?” — “Иген” — для наших друзей это было ошеломляющим открытием. Они думали, что она — советский преподаватель — Катя все время говорила по-русски.

Пели до тех пор, пока не закончился дождик и нам нужно было идти на ужин. Взаимные приглашения, адреса...

Время, проведенное с Моникой в Кечкемете буду вспоминать часто, с удовольствием.

Как только мы приехали в город, вывалились из автобусов и Тимур уже тащил меня к Еве и Ильдико, подошла Моника и сказала: “Ты с кем хочешь идти в город?” — “Только с тобой”.

Мы пошли к ней домой. Улица Шандора Петефи — главная улица города — не знал я, гуляя в прошлом году здесь с Кларой и Сашей Ивановым, что на этой улице, в доме номер одиннадцать живет моя будущая ученица Моника Варго! Мы поднялись на лифте на восьмой этаж и по открытой террасе (отсюда было видно половина города — невысокого, в красных черепичных крышах, утопающих в зелени деревьев), прошли к дверям ее квартиры. Она открывала дверь, приглашала меня вовнутрь, в гостиную, а мои мысли были заняты попытками вспомнить, в связи с чем мне так знакомы цифра 144. Так тогда и не вспомнил. Только сейчас дошло, что этот же номер имеет московский автобус, на котором я часто езжу от УДН до Октябрьской площади. Дома никого не было. Моника показала, куда можно сесть, сама стала звонить по телефону. Маме, как я понял. Пока разговаривала, я смотрел вокруг себя. Скромно обставленная комната, телевизор, книги, цветы. Дверь на балкон, откуда хорошо просматривалась другая половина города, более молодая, современная, с высокими коробками многоквартирных домов. Внизу шумела широкая улица, ведущая в центр, где видны были купола обеих церквей — католической и протестантской, шпиль городской ратуши.

Моника принесла из другой комнаты магнитофон, включила музыку и снова взялась за телефон.

Следующий день, четверг.
Моника мало уделяла мне внимания, да я и не требовал от нее ничего особенного. Спасибо ей и за то, что взяла меня с собой, показала, как она живет.

Зашла соседка, молодая женщина — я ее уже видел на одной из фотографий, которые показывала мне Моника — ей надо было сходить в магазин и поэтому она хотела оставить при Монике свою девочку. Малышке было три года и она — очень спокойна и печальна. “Почему она никогда не улыбается?” — “Это только сейчас”. Моника посадила ее к себе на колени и не выпускала из рук до самого прихода соседки. Я фотографировал их.

Единственным угощением, которое предложила Моника были кукурузные палочки. Она вывалила их из целлофановой упаковки в большую стеклянную вазу и мы дружно хрустели, пока не съели их все. Моника пригласила меня в другую комнату — свою и брата. Здесь было интереснее. Было видно, что здесь живут подростки: над кроватью брата вся стена была заклеена плакатами с голыми девицами, мотоциклами, “Оменами” и “Битлами”. У Моники на ее столе стоял альбом Greatest Hits любимой ее группы Queen. На столе же Моника обнаружила открытку, пришедшую, видимо, в ее отсутствие. Она эту открытку долго читала, потом, улыбнувшись, показала ее мне: на ней не было написано почти ничего — только два или три слова, по диагонали, и адрес. “Это от друга”.

Вернулась соседка. Моника возвратила ее девочку. Женщина стала прощаться. Опустила девочку на пол, что-то шепнула ей. Девочка подошла ко мне, ткнулась в мое колено. Я поднял ее на руки, чмокнул в щечку. Женщина улыбнулась, что-то сказала ей и девчушка поцеловала меня в губы. Или — прикоснулась своими губами к моим? Вспоминаю это снова и снова, и не могу найти слова, чтобы как-то описать этот поцелуй, это прикосновение ко мне, прикосновение девочки, невинного ребенка, чья чистота всколыхнула во мне столько хорошего, доброго! Совсем не хочется писать — только вспоминать, вспоминать это.

Они ушли. Мы еще немного посидели. Моника спросила, не хочу ли я чего-нибудь. Выпить? Чаю, если можно — что еще просят, если предлагают? “Тогда пойдем”. Мы спустились вниз, перешли улицу (в Кечкемете большинство улиц — с “зебрами” — стоит на такую ступить — и машины останавливаются, дают возможность перейти на другую сторону), зашли в маленькое кафе. Внутри было почти пусто, только за стойкой бара стояла девушка, и несколько парней сидело за одним из столиков. Парни узнали Монику, поприветствовали ее. Она немного поговорила с ними, пока нам готовили чай. Чашки из полупрозрачного матового фарфора, сахар — отдельно в блюдечке. Круглые столики, полумрак, тихая музыка. Моника напротив меня сидит. Допила чай, достала ломтик лимона, положила в рот, улыбнулась — пойдем?

Вышли. Она подвела меня к одному из подъездов ближайшего многоквартирного дома. У входной двери — табло с номерами квартир и с переговорным устройством. Моника нажала одну из кнопок, поговорила с кем-то, видимо, с подругой — мы зашли вовнутрь. Лифт поднял нас на пятый этаж. Мы прошли к нужной двери. Она была приоткрыта. Моника зашла и меня пригласила. Нас встретила целая толпа девчонок и парней — молодых, симпатичных, улыбающихся. Я уже подумал, что эта компания собралась специально для меня и Моники, но вскоре оказалось, что это не так. Они поприветствовали нас и удалились в комнату, на кухню, как я понял, оставив нас с девушкой, которая, как я понял, была здесь хозяйкой, судя по ее одежде: на ней не было ничего, кроме белой ночной рубашки. Она, наверное, только-только встала с постели. Мы еще стояли с ней в прихожей, когда входная дверь открылась и нам пришлось потесниться: зашел высокий симпатичный парень, самый симпатичный из замеченных мной гостей. Он поздоровался с нами приятным низким голосом, направился к хозяйке. Девушка бросилась к нему на шею, прильнула к нему, нежно поцеловала в губы. Моника не стала ждать, пока на нас снова обратят внимание, провела меня в комнату, где не было никого — это была спальня и гостиная одновременно — постель еще не была убрана, горел яркими цветами экран телевизора. Скоро сюда пришла хозяйка, села рядом с Моникой — они надолго ушли в разговоры. Какой это красивый язык! Как они разговаривают — эту музыку можно слушать и слушать.

На полках много книг, пластинок. На одной из полок рядом с обычными книгами стояла коллекция миниатюрных книжечек — штук сто томиков, размером со спичечный коробок каждый — от сочинений Карла Маркса до Экзюпери — все на оригинальных языках. Это было единственное, ради чего я осмелился встать и подойти, чтобы посмотреть. А остальное время, пока Моника разговаривала с подругой, смотрел какую-то музыкальную передачу по телеку. По комнате бегали два совсем молодых и очень озорных котенка — они носились друг за другом по постели, по креслам, иногда — по нашим ногам, прыгали на гардины. А когда Моника, наговорившись, собралась уходить, и я вместе с ней, оказалось, что шалунишки забрались в пылу игры в ее пакет и долго не хотели оттуда вытряхиваться.

Когда мы уходили, все вновь высыпали в прихожую, стали прощаться.

Мы отправились к маме Моники на работу. На улице встретили Ласло. Он шел нам навстречу. Наверное, домой (Моника показывала с террасы, где живет Ласло, и где их гимназия находится). “Сио!” — “Сио!” — обменялись приветствиями и пошли дальше своей дорогой. Мне показалось тогда, что они с Моникой переглянулись как-то странно, чуть ли не как заговорщики, с пониманием друг друга. Но тогда я не придал этому значения, слишком я был польщен вниманием и заботой моего милого экскурсовода.

В здание полиции, где работала мама, Моника меня не пустила: “Полиция!” Пришлось ждать ее у входа. Ждал долго. Моей персоной заинтересовался один полицейский, дежуривший неподалеку. Подошел ко мне, спросил по-венгерски, не нужна ли какая помощь. Неужели у меня был такой жалкий вид? Надо было с ним поговорить — он был настроен весьма дружелюбно, улыбался, когда подходил. А я просто сказал, что нет, все в порядке. Он и отошел.

Скоро Моника вышла. Ее мама выглянула из дверей, улыбнулась мне, кивнула — Моника, конечно, сказала, кто я такой. Они поцеловались, я махнул рукой, мы пошли. Моника поделилась со мной бутербродами, которые ей дала мать. Так мы и гуляли по городу, уминая аппетитные гамбургеры. Заходили в часовой магазин — я искал себе часы. Моника покупала и угощала меня всякими вкусными и сладкими вещами, мне трудно описать все эти конфетки, помадки, выпечку, что продается здесь на каждом шагу — в миниатюрных пластмассовых коробочках и пакетиках. Мне же трудно разобраться во всем этом изобилии — что стоит покупать, а что — нет. Моника же никогда не ошибалась, угощая меня чем-либо — все было изумительно-восхитительно на вкус!

Колокола над зданием городской ратуши заиграли свою старинную, чудную мелодию — и нам пора собираться у автобусов. Поспешили к центру.

Кечкемет — действительно прекрасный город и я понимаю Монику, любящую его “очень-очень”. И я, кажется, понимаю, почему она взялась ходить со мной, и так была добра ко мне сегодня — конечно, из любви к своему городу. А я был для нее чужой, чужой! Опять же, Катя наверняка приказывала не бросать своих менторов.

А вечером была дискотека. “We are the world, we are the children” — все венгры поют эту песню. А чего стоит “Сюзанна”!

12 июля.
Чем ближе к концу, тем печальнее.

Вчера устроили вместо вечернего занятия чаепитие. Дарили друг другу сувениры на память, говорили какие-то слова. Фотографировались всем отрядом, ходили гулять на Тиссу. Было на реке тихо, безветренно. Казалось, что Тисса — вовсе не быстрая и не мутная — отражались в ее гладкой поверхности закатное солнце и темнеющее небо. У нас была гитара и, конечно, я пел свою “Клару”, по возможности не очень громко, потому что и так песню было слышно всей Тисакечке. Потом пошли на вышку, где я когда-то, в самом начале нашего знакомства стоял с ней рядом-рядом. Мы смотрели на такой же закат, на Тиссу, и я все не решался ее обнять. Сейчас Моника отделилась от всех. Она печальна и задумчива — что-то случилось? Ласло знает — тоже не подходит к ней, не спрашивает. Значит, так надо — не мешать ей, не беспокоить.

Потом половина нашего отряда пошла в лагерь, а Ева, Кристи, Моника Миклош потащили нас с Петровым кататься на качелях. Из-за меня осталась, не пошла в лагерь и Моника Сабо. Всей этой шумной компанией мы залезли на доску одних качелей и устроили на них такие взлеты и падения, что девчонки визжали и плакали от восторга, а мы с Сергеем орали что-то невозможно-хулиганское и безрассудное. Как тогда никто из нас не свалился и не сломал себе шею — удивляюсь. Мы дебоширили таким образом до полуночи. Потом пошли в Диакоттон. Мне еще надо было печатать фотографии — мы договорились с Атиллой. Кристи и Ева попросились присутствовать.

Сегодня — такая усталость — делать ничего не хочется — а ребята просят и просят фотографии. Придется сегодня специально посидеть над заказами. Чтобы не забыть, кто какие фотографии просит, я записываю все на другой стороне этой тетради — уже половину исписал!

Ну нет времени совсем на дневник!

Пока охлаждался проявитель, черкнул несколько слов. Неожиданно, но — факт: мы — победители веселых стартов, и в общем зачете — вторые, что еще весьма спорно — по очкам у нас выходит первое место. И это — не учитывая плавания, где оба первых места — и у девчонок и у парней — наши. За веселые старты нам дали медали — почти золотые! Все довольны. А мне стало ясно, что наши венгерки — они еще дети! И я сомневался! И не принимал всерьез Катины уверения в этом. Дети! Только у детей так горят глаза во время игры. Только у детей так наивно открываются рты, только дети способны ничего не замечать вокруг, увлекшись игрой, забыть все на свете. Или я не прав? И — если бы этот ребенок полюбил меня, не стал бы я думать и видеть иначе? (я начал плести глупость — стал бы я видеть и думать другое, конечно, если бы она меня полюбила, но тогда, если она способна полюбить, разве можно ее называть ребенком?)

Сергей Сергеевич пристал: “Спой “Клару” на прощальном вечере!” Повел меня к Милитине — на прослушивание. С ненастроенной гитарой, ужасно фальшивя, в полголоса, я кое-как пробубнил два куплета и к удивлению своему услышал: “А что, нормальная песня — пожалуйста! Почему бы и нет?”

Коля с Левой тоже готовятся: сколачивают группу для исполнения одной песни, ими сочиненной. Меня тоже пригласили. В песне — добрые и нежные слова о наших девочках, признание им в любви. И все это на мотив “Сюзанны”. Прекрасная песня!

Век бы играл в теннис с Евой — так легко и спокойно с ней.

Суббота.
Все. Они уехали. И увезли с собой наши сердца. Остались одни воспоминания. Больше приятные, слава богу. Иногда — грустные, но все равно — приятные.

А последняя ночь и день особенно памятны. Кажется, зачем записывать — разве это можно забыть!

Как весь вечер протанцевал с Ильдико? Как потом гуляли по ночным улицам Тисакечке, забрели черт знает куда и еле нашли дорогу назад? И как потом долго не могли попасть в Диакоттон, потому что двери уже были заперты и нам пришлось залазить через окна моей фотолаборатории? И как потом еще печатали фотографии, уже вместе с Этелкой, которой тоже почему-то не спалось. И рассвет, который мы встречали в клубе уже, за пианино? И весь этот день — в слезах, в прощальных поцелуях, в последних словах!

Теперь тоскливо в Диакоттоне и у меня внутри. В груди нет ничего, кроме тупой, неснимаемой боли. Девчонки смывают ее слезами, а мне что делать?

Воскресенье.
От тоски трудно отделаться. Не помогает ничто — ни бар, куда мы вчера ходили с Сергеем и Тимуром пить пиво, ни прогулки по Тисакечке. А фотографии, которые мы с Тосифом делали вчера, только усугубили настроение. Но с ними (с фотографиями) — кончено. Сегодня упаковал свою лабораторию, прибрался в отведенной мне комнате, сдал комендантше ключ.

Сейчас лежу на террасе, загораю перед обедом. После обеда собираемся идти в бассейн.

Приезжали две венгерки, возвращали Настю, которая ездила в ними в гости, еще раз прощались.

Монику Сабо жалко — но что было поделать, если нравилась мне не она, а Ильдико! И ведь ей было обидно, что я весь вечер танцевал с Ильдико, всю ночь где-то с ней гулял, возвратился только под утро. Когда мы с И. поднялись на третий этаж, нас затащили в классную комнату, где собрался почти весь наш отряд — пили чай, танцевали. Была здесь и Ильдико. Была здесь и Моника С. Интересно, что она не питала никаких плохих чувств к Ильдико — наоборот, она даже постаралась подружиться с ней в последнее время, чтобы как то чаще бывать со мной. После такого как мне думать о Вике и о том, что мне рассказала про нее Ильдико?

В лагере из преподавателей — только С.С. С ним и с Володей С. были после обеда в бассейне. Была еще Марина и Оксана. Народу было в бассейне известно сколько — воскресенье! Зато было на что посмотреть. Впрочем, ни на кого после наших венгерок уже смотреть на захотелось. Одна Кристи чего стоит — в такую девчонку можно влюбиться безумно — бывают же на свете такие чудеса, как Кристи, и Ильдико, Ильдико из нашего отряда!

Как водится, сгорел.

Когда возвращались домой, увидели, что клубные двери открыты нараспашку — через них и зашли в Диакоттон. В клубе Коля Кащеев, Лева и Петрович играли в теннис. Видимо, играли давно — уже и играть устали, так, помахивали вяло ракетками. А вот чувство юмора у них никакая усталость не берет — с этими ребятами только и можно развеять тоску. Присоединился, получилось двое на двое. Зачалась игра серьезная — можно было валиться с ног от смеха — четверо бугаев, в плавках, босиком, носятся вокруг теннисного стола, машутся ракетками как топорами и выделывают вдобавок такие “па”, при виде которых нормальные люди обычно пожимают плечами недоуменно или выразительно вертят пальцем около лба. Решили играть до ста. Сбились со счета и начали играть двумя шариками. Потом правила игры ужесточились. Надо было ударить шариком так, чтобы он отскочил в потолок, ударился об него и полетел на другую половину стола. Потом вовсе стол убрали и стали играть в теннисный бадминтон. Устали стоять на ногах и стали играть сидя в креслах. Была еще выдвинута идея придвинуть телевизор и поставить на столы кока-колу, чтобы между тем как шарик летит к противнику и от него назад успеть посмотреть последние новости и хлебнуть из бутылочки тонизирующего напитка. Кто-то развил эту идею и предложил посадить на колени девочек, чтобы между делом еще можно было бы заниматься и любовью.

К вечеру стали съезжаться те, кто был в гостях у своих венгров — отчасти гордые тем, что их пригласили. Конечно, они гордились этим по праву — значит, крепко ребята сдружились.

Появились и преподаватели — веселые и шумные. Поймали меня, завели в свою комнату, дали гитару и потребовали “Клару”. Успех песни удивителен — люди смеются — и мне смешно. В коридорах только и слышно: “О, Клара!..” Катя интересовалась — кто же эта Клара?

Последняя ночь в интернате. Завтра едем на Балатон и потом два дня проведем в Будапеште. Все-таки, несмотря ни на какие передряги, это лето мне удалось лучше, гораздо лучше, и я, кажется, знаю, почему. И не скажу.

Одна из девчонок написала в своем дневнике: “Сегодня мы с ментором ходили на Тиссу загорать. Погода была жаркая и мы кончили быстро. Я хотела еще, но надо было идти на обед”.

Моника со своим дневником получила второе место. Еще бы! — ее прилежность, аккуратность, фантазия в оформлении, ее крылатые фразы типа “Мы им покажем класс”, “все было клево” и, плюс ко всему — мои фотографии, фотографии на каждой страничке — специально для ее дневника делал, и даже фотографировал кое-что специально для ее дневника. Еще бы — любил! Любить человека — это прекрасно! All you need is love! Еще прекраснее, когда (нет, только тогда и прекрасно), когда тебя любят тоже. Правда, всегда думаю при этом, что человек, который меня любит — он обманывается. Просто он не все обо мне знает.

“Как жалко, что мы узнали друг друга только недавно!” Когда мы поднимались вверх по лестнице — я провожал ее до ее комнаты — мы остановились. Так не хотелось расставаться! Я обнял ее, поцеловал, хотел поцеловать в губы. Она же подставила щеку, только прижалась ко мне, обняла неумело.

Зачем это нам? Мы больше никогда не увидим друг друга, и, потом, не будем писать, и, потом — забудем друг друга. И то хорошо, что все, что было у нас — было таким светлым, таким чистым. И это — главное.

Мы не расстались тогда — пошли наверх, на третий этаж, где почти весь наш отряд бодрствовал: за Ритой должны были приехать очень рано, и никто не хотел ложиться спать, чтобы не проспать ее отъезд. Мы присоединились к компании, пили чай, танцевали.

Уже было светло, когда приехали Ритины родители.

Вторник, утро.
В номере будапештской гостиницы. Весь вчерашний день проехал на колесах. Катались на Балатон, к вечеру приехали в столицу.

Но хочется начать не с вчерашнего, а с позавчерашнего. Позавчера мы еще были в Диакоттоне. Почти всю ночь, часов до четырех смотрели кассеты, любезно предоставленные нам вместе с видиком недавно приехавшим сюда из Будапешта молодым учителем. С собой он привез кучу детей десяти-двенадцати лет, как мы поняли — отдыхать, жену, молодую и симпатичную, и этот самый “JVC”. Коле Кащееву больше всех понравился учитель — молодой бородач, умело обращавшийся со своими детьми — для них он был бог — всевидящий, всемогущий, справедливый и добрый; мне больше всего понравились дети — непосредственные, самостоятельные, сообразительные, с ясными, веселыми глазами. Жена учителя понравилась всем. И всем понравился “JVC”. Бородач дал нам его под Колину ответственность, научил, как пользоваться.

Я как раз закончил печатать фотографии, поднялся наверх, гляжу — ребята смотрят в классе телик — музыкальную программу. В общем-то, это не редкость для венгерского телевидения — показывать вечерами развлекательные программы. Я так и подумал сначала, что это телевизионная программа. Присел посмотреть вместе со всеми. Только удивился немного — был уже первый час ночи, и, потом, показывали сплошным потоком концерты западных групп, без перерыва — полчаса смотрю, час, полтора! Даже для венгерского ТВ это было необычно. Тогда то я понял, что смотрю видеозапись. Слева от телевизора стоял присоединенный к нему ящик с видеомагнитофоном, и Коля, когда закончилась одна кассета, перемотал ее и поставил новую. Тоже записи концертов. Я уже писал, что это за зрелище. Ей богу, можно смотреть не переставая и не уставая два, три, четыре часа — это было интересно. Тем более что записи были свежие, группы и певцы — самые популярные (на Западе, я имею в виду). До Венгрии я ничего о них не знал — Duran Duran, Limahae, Modern Talking. Особенно сильное впечатление оказала на меня песня, которую исполнял какой-то англичанин (к сожалению, не запомнил его имя). “It’s a shame” — это тот случай, когда исполнение надо не только слышать, но и видеть — это целый драматический спектакль. Поразительна игра певца, мимика лица, его жестикуляция — бесподобно! Посмотрели еще серию из “Звездных войн” и что-то вестерновское, но это было не так интересно. Я пошел спать.

А рано утром — погрузка в автобус, прощание с Диакоттоном, с милыми женщинами-поварами. Вперед, на Балатон! Заезжали в Кечкемет, к Катиному дому, повидались и попрощались с ее мужем Жозефом. На Балатон приехали в десять. На старое место. Мне после вчерашнего обжига на бассейне загорать было уже нельзя — я быстренько только разделся, еще быстрее залез в воду, понежился в теплых волнах венгерского моря и — даешь прогулку в город! Вместе со Львом и Сережей. Мы с Левой не пропускали ни одного киоска, ни одного бутика, чем замучили Петровича до смерти — оказалось, что у него — устойчивая аллергия ко всему, что связано с куплей-продажей. Балатонский курорт по сравнению с прошлым годом еще сильнее обуржуазился — машины всевозможных марок — шикарнейшие Форды, элегантнейшие Мерседесы, игрушечные Тойоты, новые японские модели мотоциклов — с бесшумными (и мощными!) двигателями, на рулях — акустические системы — эдакие суперкомфортабельные музыкальные гробы на двух колесах — мечта камикадзе. Что касается секса — все киоски с печатной и галантерейной продукцией набиты великолепно исполненными товарами этого рода. Правда, этот товар — не самый ходовой — на улицах и на пляже можно увидеть куда более импозантные вещи, особенно под вечер — сексом здесь никого не удивишь — южное солнце, балатонская вода, общая атмосфера курорта создают необходимые условия для отдыха, у кого есть деньги. А деньги здесь заезжие западные туристы оставляют немалые — шик местных отелей и цены на аренду домов в прибрежной зоне красноречиво говорят сами за себя.

Нам не дали вконец обуржуазиться — да и наши денежки не позволяли этого — посадили вечером в автобус — как нам этого не хотелось! — машина весь день простояла на солнцепеке и накалилась до свечения, и — прощай, венгерский диксиленд! — да здравствует Будапешт! Ехали всю дорогу в одних плавках — а вы бы смогли просидеть в хорошо прогретой сауне одетыми? — ну вот, лишь перед самым выходом из автобуса у ворот гостиницы, где мы должны были ночевать, одели рубашки.

Раскидали по номерам свои вещи, смыли с себя дорожную пыль и — айда гулять по вечернему Будапешту! На улице к нам с Тимуром м Сергеем М. присоединился Имре — зашли в какой-то трактир недалеко от гостиницы, просидели там весь вечер. Имре с Сергеем после подались в центр, а мы с Тимуром вернулись домой.

Грустно становится при мысли, что на этот раз “я в Венгрии — последний раз”. Так жалко. Я подружился с этой страной, полюбил ее. Тем сильнее, что полюбил не сразу. Помню, в прошлом году я уезжал из Венгрии не с такими чувствами. Да и какие тогда чувства могли быть у меня, если я не видел ничего вокруг, кроме стен своей берлоги, освещенных тусклым светом красного фонаря! А ведь тогда я сделал не больше, чем этим летом. Даже если просто посчитать количество фотографий. А разве только фотографии надо считать? Как бы сосчитать количество положительных эмоций, которые я вызывал у окружавших меня людей, и количество отрицательных. Как оценить баланс собственных ощущений и впечатлений? Вот Сергей Сергеевич всякий раз, когда мне приходится с ним разговаривать, хвалит меня, мою работу в лагере. Было бы здорово, если бы я слышал это еще от кого-нибудь, а не только получал грамоты и премии. Мария как-то сказала, что в прошлом году я был слишком серьезным и “в воду опущенным”, а в этом — совсем другой — сильно изменился, стал веселым, интересным парнем. Она права, Мария, хотя и видела только внешние мои проявления, да и то — не так много мы с ней общались, чтобы она в меня глубоко заглянула. Но что бы не замечали во мне С.С, Мария, ребята, как бы не объясняли это, один я знаю, чего мне это изменение стоило. Во-первых, я многому обязан Славику Б., его примеру. Он — умнейший парень, у него есть, чему поучиться. Я часто слышал от Сергея М., что было бы здорово, если бы Б. в этом году тоже был в лагере — он многое бы объяснил Сергею, подсказал. А для меня возникает неожиданный парадокс: я бы себя гораздо хуже чувствовал, и по этой причине с большим трудом работал бы, если бы Славик был в этом году в лагере. Этот парадокс многое объясняет во мне и дает серьезные основания для других относиться ко мне негативно. И это здорово! Лишь бы мне побыстрее разобраться с этим парадоксом, решить, как жить дальше. Опять же — спасибо Славику — за то, что учусь теперь жить не только на чувствах, но и разумом, учусь владеть и этим, и тем, учусь находить в этом удовольствие даже когда обстоятельства довлеют надо мной. Учусь быстро, безболезненно переключать свое внимание с одного предмета на другой, меняться, менять свое поведение в зависимости от поведения человека. И во всем, в любой ситуации и в любом положении искать и находить приятное и интересное в каждом мгновении жизни.

И ведь жизнь заключается не в труде. Жизнь заключается в труде для людей. Можно, конечно, работать до посинения, до коликов в животе, до дрожания в коленках — но зачем? Кому нужен ты — синий, с болями в животе, с дрожащими коленками? — даже если ты сделал кучу фотографий, а не смог устроить так, чтобы результаты твоего труда радовали всех? Кому нужна такая работа, если она не доходит до людей так, как она должна доходить — принося им радость и удовольствие? Грош цена такой работе, такому труду, такому человеку. А первый год я так и работал — по глупому, на износ — и чувствовал себя героем, жертвующим всем ради труда — и портил всем настроение своим осоловелым от недосыпания лицом, своим “в воду опущенным видом”.

В этом году — не так. Иногда даже, когда мне и хотелось пойти в свою фотолабораторию, проявить плёночку, подготовить все для ночной работы, я говорил себе: “Полегче, полегче, тов. Новиков, успеешь наработаться, посиди-ка лучше в комнате, с товарищами, поболтай о том, о сем, побездельничай, сходи с друзьями в бар, сходи с девочками в кино, потанцуй-ка на дискотеке — будет еще время и на работу”. И не удивительно, потом только легче работалось. И помощников было столько, что приходилось очередь организовывать. И главное — столько новых друзей — один только Петрович, только Лева чего стоят! И я жил интересной, полнокровной жизнью, видел не меньше, чем другие, и получал (по своему труду) больше, чем другие.

Вечер.
Прошел день. Жаркий был денек. Лучшая форма одежды в летнем Будапеште — трусы и майка, что мы и демонстрировали сегодня с Тимуром. А в комнате нашего номера лучше всего — без майки и без трусов — демонстрирует это сейчас пока один Тимур, без меня.

Завтра еще один день в нашем распоряжении — до вечера. Я уже не ругаю предстоящий Московский фестиваль, сокращающий наше пребывание в Венгрии. Все это с лихвой восполняют два дня — целых два дня! — в Будапеште. Хоть и устал сильно, но впечатлений — на целый год.

Ласло завет нас к себе в комнату.

Пишу уже в поезде.
Всю ночь просидели у Ласло — Имре взял с собой из Тисакечки канистру вина. Сам Имре не выдержал, слег в постель и уснул уже где-то около двух, а мы с Тимуром, Рыжим и Ласло проболтали до половины пятого. Когда уже все позади, и когда уже ничего не будет впереди — можно о многом друг другу поведать, а можно и не говорить — к чему? Но канистра — это не бутылка — и мы говорили, говорили...

Ласло обещал приехать на Новый год. К этому времени я уже, может быть, сделаю и второй альбом, покажу ему. Может быть, совместить этот дневник с фотографиями?

Проезжаем Карпаты. Целая серия тоннелей. Карпаты красивы (смотреть бы на них, любоваться, а я забрался наверх — поспать). Не спится. Все вспоминается, вспоминается этот месяц и ничего не могу поделать с собой — грустно.

“Слава КПСС!”, “Владыкой мира будет труд!” — лозунги встретили нас уже в Чопе. Ура!

Этелка так была уверена в том, что я останусь с ней — эта ее уверенное в сторону Ильдико: “Да, иди спать, уже пора” — меня удивило и покоробило. Так же, как и Этелку удивил и покоробил мой выбор. Хотя виду она не подала. Последний день в Будапеште много фотографировал, делать ничего не оставалось — деньги все вышли. На цветную пленку фотографировал, для слайдов. Как обычно, приставали С.С. и Наташа — сфотографируй их здесь, сфотографируй их там!

Посещали Национальную галерею. Видел, как снимают фоторепродукции с картин. Видел недалеко от здания Галереи, как производят раскопки. Весь день был потрачен на то, чтобы помочь Сергею Петрову истратить его неистраченные две тысячи форинтов, не считая не обмененные еще тридцать рублей. Толпой человек в десять водили его по магазинам.

К восьми часам всем надлежало быть в холле гостиницы — грузиться в автобус и отправляться на Восточный вокзал. Многие уже в семь были на месте. По ТВ шел какой-то хроникальный фильм про жизнь эскимосов — тем более интересный, что снят был в двадцатых годах, канадцами — я с большим внимание посмотрел.

Груша в бутылке.

Банда юнцов в ночной Тисакечке.

Погрузив в вагон чемоданы и ящики, попрощались с венгерскими преподавателями. С.С. подталкивает меня к Марии: “Попрощайся с ней — любит она тебя”.

Во Львове Володю Т. встретили родные, передали ему покушать и еще кое-что. Конечно, в купе был дан обед. Угостили и Сергея Сергеевича, газировкой. Раскрутили его на рассказ о Польше, где он был в лагере русского языка в 1979 году. Забавно, что волнения в Польше начались именно с того города, где этот лагерь находился и начались они именно в 1979 г., в октябре, после отъезда советских студентов.

Киев проехали.

все.

19 июля 1985
С корабля — на бал. Вернулся из Венгрии, позвонил Тане, попали с ней на дискотеку.

23 июля 85
(переписано 29 сентября 85 с листочка)
Plan: пишу про Лену, про нашу любовь и про нашу нелюбовь, про звонок Тани.

Ручку мне подарили хорошую очень венгры за мое “выдающееся” выступление в сказке о “Стране невыученных уроков” — до чего же хорошая ручка! (Сейчас надо бы описать ее — почему же так не хочется это делать? — прямо-таки противно... Она у меня перед глазами, в руке, я ее вижу — что же о ней писать? — наверное, нет во мне желания передать мои ощущения людям — т.е. желание-то есть, а вот лень писать. Все — лень.

А Игорек — действительно неплохой парень — вчера с ним познакомился — приходил делать фотографии (история с его работой на стройке — 80 руб. — приписка от 29.9.85).

What can I do?

It is that case when I cannot love because she does not love me. Is it bad? Is it good?

Why am I afraid to say I fall in love with this land and that people? I love them very much. Or it is just me who did so that now I can not forget her?

May be some Hungarians will not understand me like I do not understand those who says that they are fond of my country, some Americans say so?

25 июля, вечер.
Тогда было обещание любви. Сегодня все иллюзии рассеялись. Ей до меня нет дела. Что я есть, что меня нет — ей все равно. Я устал. Послать бы ее...

На дорогах — произвол ГАИ. Зато нет такого шума и воздух чище. И ночью спится лучше — особенно на работе. Сегодня так хорошо спалось на дежурстве.

В магазинах — за прилавками — молодые девицы, симпатичные — если бы они еще и работали расторопно, а кассирши, новые тоже — куда девали старых? — лучше считали, хотя бы побыстрее — красота была бы. На прилавках, в витрины — выложено все, что способно создать впечатление обилия товаров — это и смешно и грустно. На улицах — ребята в одинаковых светло-серых куртках с тремя широкими полосками на правом плече и синих брюках — они веселы и озабочены.

Близится фестиваль.

До “Новороссийска” бежали под ливневым дождем. До “Клеопатры” еще час времени ждать, — Сашка усадил себя на завалинок заниматься арабским, а я, переждав под навесом кинотеатра основной водопад, пошел гулять вверх по течению, т.е. по улице. Был почти великий потоп. Ливневая канализация не успевала принимать божью воду и лишь отплевывалась воздухом из решеток, воздухом, вытесненным водой из земли. Возле кинотеатра по всей ширине улицы образовалось озеро. Если и проехать, то не пройти. По колено. Проходили только те, у кого на ногах были только босоножки — женщины, значит.

У Straisand в песне “You don’t bring me flowers” одной строчкой выражено то, о чем я собирался песню целую сочинять. “I learned how to love, how to lie”.

Иногда мне хочется написать о человеке таком, каким бы хотел быть я, будь у меня побольше воли и способностей. Вот один из штришков к портрету: Он заставил себя пренебречь так называемыми “излюбленными местами” — будь то в троллейбусе, метро, на пляжу или в аудитории. Этим он воспитал в себе способность чувствовать себя одинаково уверенно во всех местах, где бы ему не приходилось бывать.

26 июля 85
Вчера заходил Лева с Саней Хоменко. Саша остался ночевать. Снились какие-то отъезды, сборы, чемоданы, руготня — проснулся с ужасной мыслью — рвать, рвать с Татьяной — устал, не могу больше так — сколько можно — хочу любви, настоящей — глупой, счастливой, полной.

27 июля 85
(переписываю вчерашние записи)

Иду, шагаю по Москве.

Навстречу мне — автобусов колонна.

Девчонки едут в Лужники — на репетицию.

И все — такие милые!Улыбки и махания рукой.

И я — в ответ — и я.

Автобусы все едут, едут, едут — не меньше ста —Все выезжают из-за поворота!Но я приветствовать не устаю —Такие чудные созданья —Вот поцелуй (воздушный).

Вот еще —И я уже готов бежать за ними вслед,На стадион!Передумал я грубить Татьяне — за что? — она не заслужила такое слушать. И вовсе я не трусость свою пытаюсь оправдать. Тут — другое. Просто я неправильно себя веду по отношению к ней. Ищу я выгоды себе, скорейшего успеха — а так бывает лишь во сне, и, кроме этого, с ней у меня успеха никогда не будет. Она меня не любит. Это признаю (уже неплохо, Слава, хоть это видишь!). И дальше — я ее люблю? Да нет же! Это невозможно. Как полюбить того, кто холоден к тебе? Да это легче стенку полюбить (да не увидит Таня этих строк!). Итак, друг друга мы не любим. Так в чем же дело? Рвать? — Да, рвать — уверен утром (“Letter from Spain, from some one I once knew”) был сегодня. Но, к счастью, скоро я проснулся. Она ведь тоже человек — к чему ругаться, губы дуть, возможно, плакать? Да мне благодарить ее — а я — придумал, тоже! — чуть ли не садист! — все утро думал, как бы пожесточе с ней обойтись. Зло ослепляет — уж если злиться — только на себя. Уж она б смогла влюбиться, если б было бы за что!Учусь управлять, хотя и не совсем пока получается, своими чувствами:животное желание в любование перевести,Злость — в добродушиеУсталость — в бодрость.

Помогает в этом моя благодарность людям, что были добры ко мне, что любили меня. Я знаю, что пишу.

I was then just a simple foolAnd sitting at a caffe’s stoolYou were walking down the streetI saw you and forgot my meatOh, Clara...

При разговоре следить:— За наличием в своих словах мысли.— За своим голосом (произношение, интонация)— Глаза собеседника, его реакция.— За ориентацией своего тела в пространстве.

Что было сегодня:Мне больше нравится добродушие, чем скептицизм.

Боюсь становиться консервативным.

Из писателей больше всех нравится Стейнбек — своим чувством жизни — я не знаю, осмысленно он строит философию своих книжек, или это идет интуитивно, но, мне кажется, он ближе всех к пониманию того, как надо жить, именно так — не для чего надо жить, а — как надо жить.

Вчера звонила Лена — трудно из нашего разговора определить ее отношение ко мне — тема была строго деловая, но некоторые слова, например: “по старой дружбе”, потом — неотвечание на вопрос “а ты как?” и вообще, сама тема разговора — дают понять, что “все что было — забудь, не было ничего”. Или я ошибаюсь? И она просто стала тоже гордой? (Тут следует такой выверт ума:

1. Я хотел дальше писать: “но теперь то я умнее стал, приехал из Венгрии, да и Славик научил — не переживать и не искать себе страданий, а искать новое приключение — не сходится мир клином на таких, как Лена, да и вообще, на девках”.

2. Но не написал — ведь это значит обнаружить в себе плохое — и зафиксировать это на бумаге. Дальше:

3. Я думаю — но я все же не покривил душой — оказался честным перед самим собой, записал это — какой я хороший! Дальше:

4. Все-таки (пришел Саша Х. — приходится на этом закончить — 28.7.85).

28 июля
Исполнение желаний — целая философия. Исполнить желание не спеши, не бойся повременить, пусть позреет, будет вкуснее и слаще.“А вы не думаете, что я кого-то жду?” — Глаза щурятся на солнце и смеются. Я видел, она смеялась! Стало хорошо-хорошо.

Нужно держать себя в постоянном желании чего-то — это тонизирует.“А она ждала, дружочек, вашего звонка”.

С чего это я решил позвонить? Не просто так. Захотелось очень. Одиноко до дрожания в коленках. Кстати, когда “Клару” пою, тоже коленки на последнем куплете начинают дрожать — если хорошо пою, конечно.“Лишь жить в самом себе умей” — я понимаю, что это — не диалектично, но как сладко звучат такие лозунги: “All you need is love”, “Цель ничто, движение — все” и др.

Переписываю от 27-го:
“Тихий какой-то”.

Долой дневник! Да здравствует творчество!У нее особенный говор — не московский — это ясно — другие интонации, другие звуки. Мордовка!“Ben-Hur”.“Когда вывертывается боец...”31 июляСначала перепишу с листочков: пляжного и трибунного — вчерашних листочков.— Юлия симпатична, только ей нельзя становиться в профиль — у нее невыигрышная линия носа в верхней его части — он сразу переходит в лоб, отчего создается сильный, но не благовоспринимаемый эффект.

Работа на трибуне не на совесть, а за страх.

— Как добраться до центра?— На такси.— У меня нет денег — развод руками.— Ну, дома-то есть?— Да не домой надо, на работу.— А...а

— А все-таки, как можно добраться (я не успел на последнюю электричку метро).— А вот на этой трамвайной линии дойдешь до ВДНХ, а дальше, наверное, объяснять не нужно.

Вчера опять прервали. Но кто? Таня!!! Приехала сама — тоже очень захотелось! Что же мы друг друга мучаем? Или мы не умеем — или мы знаем, что иначе нельзя? Скорее первое. Но как бы там ни было, она приехала. Привезла много радости. Для меня это было каким-то чудом с небес. Или снегом на голову? Так или иначе, но основания праздновать победу у меня были. Хотя я далек от мысли, что эта победа — результат только моего мудрого поведения. Не может так все быть примитивно!Вспоминаю эту пресловутую характеристику, те строчки о критических моментах в наших отношениях. Или я угадал, или она вошла в данную ей роль? Она была интересна весь вечер. И вечер этот я буду вспоминать как один из счастливых вечеров в моей жизни (про ночь придется рассказывать особо).

Она зашла в комнату.

Ну и бардак же у меня был! Она его восприняла с юмором. Она весь вечер была веселой — почему? — давно не виделись, или потому что у нее были новые, модные красивые ....... (неразб.) розовые штаны? — не знаю. Но мне было тепло.“Что ты цветешь?” — действительно, я цвел. И это при всем моем стремлении не выглядеть глупым влюбленным идиотом, — я знаю, как это противно смотреть со стороны, когда парень из мужчины превращается в кота — но что делать? — я цвел!Теперь пишу о том, что было дальше (это я уже сейчас пишу — и хочу просто конспективно — хочу перед “трибуной” поиграть четырнадцатую — мало времени).

Итак, ночь тоже была веселой. Шел пешком от Медведково до Кропоткинской. Это было здорово и кажется перекрыло рекорд 81 года, когда я возвращался с 13-го километра курской железной дороги на вокзал. Надо будет посмотреть по карте.

Но я дурак — какой же я идиот! на следующий вечер, когда она приехала с Юлей ко мне на работу — я не выдержал, сказал ей об этом — ну какой же я дурак — такие вещи себе простить нельзя!О Юле я уже писал — о ее носе. Но нос — это не самое главное. Она хорошая, и не стеснительная, простая и ее можно любить. Таня вчера рассказывала мне о ней.

Вчера тоже был счастливый вечер. Она подарила мне такое, чего я еще никогда не испытывал. Мы долго прощались, и когда я уже уходил, — она удостоверилась, что я действительно могу сейчас уйти — она попросила, тихо: “Что же, ты меня не поцелуешь на прощание?” — Я до сих пор не могу спокойно это вспоминать — в груди все замирает и тает от наплыва сентиментальности. Хорошо, боже, до чего же хорошо. Я снова люблю ее. И я знаю теперь, that it is a hard long fight to love.

1 августа 1985 г
Точнее, первый час августа, т.е. полночь. Нашел еще листочки с записями — переписываю. Первый листок — с работы, написал, когда вернулся от Тани — провожал ее и Юлю:А сегодня — ну надо же — так все испортить! Ну, дергали меня за язык — “скажи, скажи, что ночью шел пешком до центра от “Медведково” — скажи, похвались, что ночь не спал!. Конечно, ей не понравилось — я ее обманул значит тогда, когда позвонил с ВДНХ. Кому такое понравится!Девушку, скорее, девочку, подругу Тани, зовут Юля. При ней четче видны и Татьянины капризность и высокомерие и все, все.

А разыграли они меня неплохо. И вечер прошел неплохо — вот только досадное мое недержание слов. Проклятье! Ну кто тянул за язык? Теперь остается сожалеть. Сделать бы так, чтобы она забыла этот случай поскорее — а она ведь умеет забывать — она — деликатная, плохое не держит в памяти.

А мне понравилась такая жизнь — в свое удовольствие. Отличная жизнь. Только бы не было войны.

(А ведь это не с работы — это с пляжа). Нет, с работы все же.

А вот — с пляжа:

“Свободная трибуна” — не место для развлечений — политика!На арене — в центре — микрофон для оратора. Чуть сзади — по бокам, в тени тентов — столы для президиума и председателя.

Трибуны поделены на секции по языкам — Deutsch, Frances, Espaniol, English и арабский (по-арабски не напишу). Перед каждой секцией на стуле сидит переводчик. На другом стуле, рядом лежит мегафон его. В общем, прекрасно все организовано. Здесь бы еще дискуссию, жаркую, до хрипоты, до сжимания кулаков и до тревожных переглядов молодых людей с бирками “СП” — но ничего этого нет. Идет второй день работы. Ораторы единодушны в своих выступлениях: все призывают бороться за мир и клеймят империализм, прежде всего американский. К сожалению, ни американцев, ни англичан, ни даже западных немцев, и даже французов нет на “свободной трибуне”. Забрел как-то случайно какой-то молодой человек из МОДЛИ — сам он датчанин, но парень хороший, в трусах и майке — солнце палило вовсю. Зашел, послушал. В это время выступал наш студент, из Лумумбы, сириец, говорил о засилии средств массовой информации и требовал установления “new information order”. После него попросил слова этот датчанин. И походка у него интересная — простая такая, ноги волочатся, руки болтаются. Улыбается. Смущен: “I do not understand about what new order is the discussion. In our countries there are socialists, communists and conservative press. Why do you say we have not the freedom of printing? If you want to stand a new information order in your country — please, do it: wide up your press, and your press will be better. That is all”. Он кивнул в сторону президиума и пошел к своей скамейке. Взял свой рюкзак, накинул его за спину и направился к выходу. С ним — его две подружки — смеются. Вот и все. Председатель объявил обеденный перерыв.

2 августа
Снова — трагедия. Я убит, подавлен, депрессирован. Она заявила, что не может кого-либо полюбить. Я все отношу к себе. Разбитый приехал я домой. Я злой. Мне 26. Она меня еще спросила, много ли женщин у меня было. Я ей признался, что еще мальчик. Она много играет, а я как дурак, как последний идиот, езжу к черту на кулички. Это невозможная девчонка. Когда один человек узнал, что она не приезжает ко мне домой — “в такую-то погоду!” — он сделал страшные глаза! А я уже привык. Я выношу все ее причуды! Сейчас она говорит, пойдем в кино и я уже иду, а она вдруг забывает про кино и говорит, что можно сходить на дискотеку... Да хватит. Зла не хватает. (А впрочем, — куда я денусь. Я уже почти уверен, что завтра я опять как собачонка, на задних лапках побегу к ней). Ну и ладно, утро вечера мудренее.

3 августа.
(переписываю)
Дежурной у гребенки в метро уже не было. Прошел на перрон, сел на скамейку. Ждал. Вот и поезд. Но что это? Не останавливаясь, он промчался мимо меня. Подождал еще. Дождался милиционера. Милый такой, приветливый. Долго буду помнить его доброжелательность, с какой он обратился ко мне: “Поездов больше не будет. Воспользуйтесь наземный транспортом”. Я удивился, переспросил. Я не ослышался. Поезда больше не будет. Повеселевший от такого сюрприза, я направился к выходу.

Наверху огляделся, куда идти — куда идти? Денег в кармане — двадцать копеек. Вдали маячила красными противосамолетными фонарями останкинская башня. Итак, примерное направление известно. Но улица, по которой надо было идти — перекрыта — по всей ее ширине — автобусная стоянка. Пройду ли здесь? У кого спросить? (Диалог с таксистом я уже записал).

Она жалуется, что не любила. И не способна полюбить. Что ей на это ответить? Что она счастливо отделалась от жизни?

Что ты смеешься? Что ты viderosh? Неужели они все одинаковы? И разница только в интересе к другой нации, и связанных с этим вещах?

Взять с собой сигареты и “забыть” взять спички — это тоже способ знакомиться. Впрочем, и спички можно взять, только забыть о том, что ты их взяла. (А чего я такой злой?)

Весь день болит голова (это я уже сегодня пишу). Звонил Татьяне — к счастью, телефон был занят. Звонил через полчаса — к счастью, она ушла к подружке. Сижу, жду у моря погоды. I can not bear it any more, I mean my love. Enough!

Славик приехал. Но я его еще не видел. Видел Наташу. Завидно стало. Славика любят, едут к нему — одна, на каком-то разваливающемся Ту-134 — ничего не боится. Моя же десятиклассница — боится в кино сходить — а вдруг нарушится ее равновесие! Good bye, my love!Иногда я пишу букву “Т” так, или так: “т” — и не задумывался над этим никогда — почему. А, допустим, стал я личностью знаменитой, стали изучать мои рукописи, взялся бы какой-нибудь соискатель степени за эту проблему — наверняка бы докопался до причины этого разнописания — неужели все эти литературоведы и филологи на этом и стоят? — Хорошо Белла Ах. написала про одного литературоведа!

4 августа 85
У Высоцкого отец, оказывается, был военным, прошел всю войну, закончил ее майором, жив сейчас. А Володя работал на износ.

Мир искусства — это еще не весь мир. Это просто его отражение в зеркале. Зеркало.

Очень приятный ветерок — чуть прохладный, волнами пробегает по моему разогретому утренним, но уже жарким солнцем телу и гладит, гладит его...

Наверное, уже седьмое число. Панин уехал. Это я уже написал. А ведь еще не писал, что “Панин приехал”! Эти два дня прошли, пролетели так интересно, что я не могу что-либо­ вразумительно сейчас вспомнить. Постараюсь завтра на работе все дела описать. Сейчас просто пробую ручку, которую мне Володя привез из Ливии.

7 августа 85
На работе пишу. Писать не хочется. Но пробую, хотя бы конспективно:Панин приехал. Хочет стать инженером. Два дня жили грузинами — мотались на такси по кабакам, “Березкам” — век бы так! Впечатлений гора. И вот он уехал. “Плохо тут у вас, в Москве”. Бурковский его так и не увидел. Ну, ничего, увидятся скоро, я думаю — не в Кишиневе, так здесь, в Москве. Панин обещался еще приехать в Москву.

Звонила Татьяна. Звонила! Должна еще раз позвонить или даже приехать. И тогда — все. Тогда уже все. Хочется писать стихи. Трагедийные.

Заходит Петрович. Вспоминаем с ним Венгрию. Правда, для меня уже события последних дней звучат громче. А жалко. То, что я привез из Венгрии, надо помнить — слишком много ценного я привез. Нельзя забывать (пришел на ум один параллелизм — ну и бог с ним!).

Конечно — сторожем — это хорошо, но надо же и честь знать — все-таки переводчик — Панин подсказывает — надо брать технические переводы. Ведь под лежачий камень вода не течет. Пробовать надо.

Пришла весточка от Ильдико — а я ее, грешен, уже забывать стал. Пишет, что любит. Милая девчонка. Что тебе отвечать?И что за свинство — ведь любил же ее, любил, а вот пожалуйста, стоило ей высказать то же самое, так сразу проблема — “русский человек на рандеву”. Но, по большой справедливости — любить надо тех, кто любит тебя. Если она любит — а это не просто — любить — уж я-то знаю! — надо беречь эту любовь, не обижать ее. И это — не обман никакой, не насилие над собой — это же так просто, это же ничего не стоит тебе — не смеяться, уважать, любить. Когда тебя любят.

8 августа 85
К “Свободной трибуне” (с обрывка бумаги):

Sophisticated — софистическая — нет, это не софистическая!” — польский делегат.

Еще переписываю: А потом я думаю, что любовь — это когда делаешь все, что хочешь, абсолютная свобода с любимым человеком. Но найти такого человека — значит, достичь идеала — такая любовь существует только в идеале, т.е. невозможна. 11 августа, за полночь.

Переписываю:

Зря я складываю руки. В мире еще не все понятно для меня. Разве не стоит посмотреть на окружающее меня другими глазами, не моими, а... другими, ведь это интересно! Подумать, почему все так, а не иначе, поломать мозги — да, чтобы думать, надо заставлять себя думать, ведь мы только и занимаемся тем, что ищем такой жизни, чтобы не думать. И нам в этом активно помогают. Все. Институты. Мне нельзя лениться. Мозги могут закостенеть. Они уже костенеют! Больше движения!Моего воображения (творческого) хватает уже, чтобы следить за мыслью одного человека. Для того, чтобы я смог вместе с этим следить за поведением другого, второго человека — на это уже требуются значительные усилия, не говоря уже о трех. Плохо. Неужели найдем, наконец, верный путь?Моя звезда? Вера? Много же пришлось разбрызгать своего сока впустую!Надо было найти путь не обманывать самого себя. Понять природу.

Рассказ. Повесть. “Как я искал себе счастья”.

Уж если петь — так в голос весь.

Если жить, так не жалеть.

Если страшно — умереть.

И такое воображалось: подхожу я сейчас к дому, где дежурю, а там — Татьяна, меня ждет.

— Привет!

— Привет!

Она, конечно, снова будет ждать, что буду говорить я. А я скажу: — Знаешь, я в кино собрался, на два часа (а будет половина второго и до “Рекорда” пятнадцать минут добираться.— А какой фильм? — Будет спрошено с надеждой, что можно будет сходить со мной... Но увы:— Да ты его уже видела. “Агония”. Вот, по твоему совету иду.

Что она скажет?Но у меня же есть право так сделать!.

Вчера впервые в своей истории побывал на стадионе. Давно мечтал. И на каком стадионе! В Лужниках! Пошел, бросив работу, бросив все — посмотреть на большой футбол. Залезть в нутро, подышать евойным дымом, услышать стоны болельщиков, увидеть их глупые от счастья лица, черт возьми!

Черт взял 1 руб. 20 коп. Сектор В, трибуна 5, ряд 67, место 59. И мое место никто не занял! Вместе со мной пришли 45000 зрителей. 45000 зрителей по одному рублю — это будет... Это же бешеные деньги! Или нет? А мужики даже “Пепси” боятся пить — милиция запугала до изумления. “Московский Спартак!” — и после этого вопля — организованные хлопки, которые подхватываются всем стадионом, а это — сила! “Та-та-та-та, та-та!” Тех, кто болел за “Днепр”, было очень мало — и конечно, из чувства безопасности они не кричали: “Даешь, Днепр!” — их было слышно мало, да и Днепр играл неважно.

Народ простой, рабочий, — и все же чувствуется зажатость, боязнь выразить свою радость, свой восторг по поводу удачных действий родной команды, по поводу конца рабочей недели, по поводу и по без повода — ему принять — тут бы он раскрылся душой! Но — нельзя! А без выпивки не идет пока у нас непосредственность. Ну ничего, со временем пойдет, я думаю!..

Три мяча забил “Спартак”.

Стадион загудит — далеко разносится за пределами Лужников — единодушный голос его — до Кремля, я думаю, долетает.

Помню, гуляли мы с Аленой в окрестностях — любили друг друга — бросила она меня, благодарен ей за это — так услышал я тогда впервые этот гул — манящий, впечатляюще действующий — потянуло туда, на трибуны, поорать вместе со всеми — вот я и вырвался вчера, наплевать я хотел на работу. Благо, что билет даром почти достался, без хлопот. Зато впечатлений — на полстраницы и больше.

12 августа 85
Написать рассказ “Друг приехал из-за границы”.

Увидел Славу с Наташей. Едут в Кишинев. Наташа играла на пианино. Хорошо. В эту девушку можно влюбиться. Она может в себя влюбить. Но Славик, видно, головы не теряет.

Уже поздно, без четверти час — я устал, и хочу спать.

Уже залез в кровать, но тут вспомнил одну штуку, которую, если не записать, то можно забыть. А интересная штука. Да и забыть, наверное, не забуду. Просто, верно, это единственное, что стоит записать на сегодня. Это было единственное лицо, которое мне сегодня понравилось: живое, свободное, с глазами летними и волосами весенними — лицо — я удивился ему — как, такое возможно? Возможно. Оказалось — она иностранка! Единственно интересное лицо за весь день!

14 августа 85
На ногах у меня, оказывается, растет по три волоска из каждого гнезда — стоило дожить до 26 лет, чтобы такое заметить!Ну ладно... Сегодня было два случая, которые я не использовал. На Юго-Западной. Их надо будет тоже в повесть. Она ведь пишется, верно? Первый — девушка. Ее можно было двинуть. И второй — тот мужик с расстегнутой ширинкой — зря я от него отошел — он бы мне пригодился. А вообще, это все похоже на плохой детектив.

Да. Голос надо ставить. А то я уже, по телефону разговаривая, заикаться стал. Негоже! Если не хватает смелости, надо прибавить наглости. Вернее, если нет уверенности, надо искать наглости. Надо попробовать. Надо все попробовать. Жить становится все интересней!Теперь переписываю:Жалкое подражание “Кармен”. И вспоминать не хочется. Все, начиная от подбора артистов, сюжета и кончая моралью, все так банально, что плевать хочется. Тьфу! А чтобы зритель извинил некоторые неловкие места, фильм назвали кинокомедией! “Зимний вечер в Гаграх”. Сходите пожалуйста!Жалкие люди. Они стоят того, чтобы о них написать. Напишу когда-нибудь.

Ленинский проспект. Широкий. Делен на две части зеленым, тоже широким газоном. На взлете к “Казахстану”, если лететь от ЦДТ, цвет асфальта на вашей полосе — рыжий, а на встречной — синий. Машины тормозят на спуске, да еще если к тому же на перекрестке — красный свет, тормозят решительно — и оставляют на бетоне свою резину. Вот что я заметил и решил записать. Записал и радуюсь.

Чтобы тебя любили, мало любить самому. Стоит только отдаться этой любви полностью, потерять контроль над собой — тут то и теряешь ее любовь, кто же будет любить тряпку!А я почувствовал себя человеком. Нет, правда! И это очень приятно. Говорить с людьми (когда они этого хотят), смотреть им в глаза, пить дорогие соки (когда у тебя до аванса, который еще неизвестно получишь ли, две недели (до аванса), а в кармане — пять рублей, из которых ты три отдаешь за розы для незнакомой пацанки) часами просиживать с Бетховеном и часами пролеживать с Солнцем, ходить по городу в плавках “Adidas” и махать рукой девушкам в проезжающих мимо автобусах “Интуриста”.

Володя кивнул головой, показывая взглядом: “Смотри, идет твой любимый актер”. Шел Сергей Шакуров — только что из подъезда “Станиславского”, какая-то девица под боком. Почему — мой? — я не знаю. Кажется, Володя для антуража это сказал (что такое “антураж”, я не знаю, но я знаю, что я имею в виду). А вообще, Володя — отличный парень, я заметил. Он сильно изменился за эти 8 месяцев — еще бы! Если я за один месяц изменился (а я изменился, особенно это было заметно в первые дни — черт, куда все уходит? — не хочу это отпускать от себя!), то что же говорить о Володе?.

Я бы сказал “манерная” — я вспомнил эти слова — я их вспоминал, и вспомнил, но вот точно о ком я их подумал тогда, не помню. Не о Тане, нет? А я посмотрел на себя в большое зеркало института философии АН СССР — ничего парень, эдакий загорелый, белобрысый зверь — такому можно жить — такому надо жить — чего же ты куксишься?! Вперед! Я учусь жить каждое мгновение своей жизни, и учусь радоваться каждой минуте, которую мне дарит эта жизнь.

Иногда мне кажется, что я — фаталист. Что все человеку послано сверху богом, судьбы ему своей не избежать. Ему уже при рождении, уже при зачатии было отпущено такое-то количество счастья, такое-то — горя, столько-то радости, столько-то — слез — не отвертеться ему — все придется испытать! Тут бы мне избежать эти слов — “фаталист”, “судьба”, “бог” — помудрить, заменить — развить эту мысль — я чувствую, что я прав — и не по наитию, а по опыту своему. И множество готов приводить примеров в подтверждение тому.

И главное, что каждому человеку дано богом (или если кому не нравится, природой (вот ведь, один заменитель уже нашел!)) — это заряд энергии, количество энергии — этим объясняется все — талант, красота, ум, счастье. Все.

Одно меня убивает, и всегда будет убивать — диалектика.

Сегодня подумал, а что это такое — диалектика? Взаимосвязь всех предметов и явлений и их взаимовлияние, нет?

Снилась Моника Сабо все утро, просыпаться не хотелось. Маир разбудил: “Хлеба нет?”. Я показал ему кулак.

14-е, но позднее.
“Антруаж” — такого слова нет вообще. Есть “антураж” — окружающая обстановка, среда — но это не то. Но я знаю, что я имел в виду. Вот только запомню ли это? На всякий случай запишу. Володя не хотел показывать свое удивление и не хотел хвастать, что вот, он увидел артиста кино, но не сказать об этом он не мог. А как мне сказать? Вот он и сказал — твой любимый идет — посмотри. Мне же должно быть интересно — “мой” же любимый, не его! Но может быть он слышал от меня, как я сказал когда-то, может я и действительно говорил, что Шакуров мне нравится? Какое число? 15-е?Наше восторженное восприятие венгерской жизни — не подобно ли умилению первых месяцев иностранцев, приехавших в СССР учиться, особенно в УДН? Пожить бы в ВНР с год! Так же бы я восторгался? Может быть и так же, если бы каждый месяц я имел возможность тратить по 400 руб.

18 августа 85
1:20
Я меньше рвусь, я больше жду.

Я больше радуюсь, чем плачу.

И взглядом, с каждым днем все зрячей

Все меньше худа нахожу...

Это мне возрастом подарено?

Или меня уже подранили?

август 85
Знакомы даже не пару дней

А даже меньше часа.

Но мне бы не думать о ней

Ведь и так вся ясно.

Будут встречи, все быть может.

Ошибке только не быть:

Пламя ее не сгложет.

Мне с полной чаши не пить.

18 августа, 85
Наверное, я себя обмануть хочу.

18 августа
Переписываю:
Кажется, начинаю догадываться, почему именно раздражают меня звуки арабского: некоторые из них (х, например), очень похожи на звуки рвоты.

Или я неправильно понимаю происходящее у нас? Вот я недоволен, бурчу: “Все не так, ребята” — а если подумать... Вот — стройка. Строят новый, прекрасный (как видно из проекта) дом. Конечно, на стройке и грязно, и пыльно, и забор стоит, ограждает стройку от внешнего мира — чтоб не мешали строить — все ходят в касках (снимать нельзя!), в робах и иногда выходят на обед, а иногда — в отпуск. Строят. По радио — опять же — про стройку говорят — “Стройка века!”, а если песня — то тоже про стройку, и музыка такая — чтобы строилось и ни о чем не думалось. Зато когда построим — такой дом будет! Заживем!

— Do you love me now?

— No... What for?

— And then?

— I loved, but...

Наняли рабочих.

Расчистили площадку

А вокруг поставили забор...

План большой у зодчих:

Лучше всяких прочих

Здесь поставить.... огромадный... дом...

Собака лает, а эхо, отраженное от ближнего здания, лает ей в ответ. Причем такими же выражениями, не хуже. Собаку это выводит из себя — она неистовствует, заливается лаем, и вот уже, обессилев, плачет, а эхо тоже плачет, но плачет, передразнивая. Собака затихает, побежденная и эхо молчит. Собака пробует рявкнуть, не совсем смело, осторожно — последнее слово будет за ней! — но не тут-то было: Тот-который-там-сидит — не промах! Он гавкает не менее слабо. И вновь беснуется собака — и снова плачет, устав. И тут уже не гавкает проверочное “гав!”Что такое правильные люди и как с ними бороться!

Внимание, рассказ! (Ни в лад, ни впопад)

— Интересно, сколько тебе лет.

— Хм.. Четырнадцать... А что?

А все. Сказать и спросить больше нечего. Ей четырнадцать и все. Этим все сказано. Надо резко уходить. Но я не ухожу. Дурак!

— Да, это интересно. Интересно, что мне почти в два раза больше.

Она, конечно, молчит. А что бы ты на ее месте сказал в ответ на это? Даже если бы хотел что-нибудь сказать?

Она в два раза моложе и почти в два раза меньше меня. Ее гложет любопытство — наверное — это — ее первый раз — но — носик задорно задран кверху, а глаза... нет, глаза косятся, косятся на меня! — но они еще такие чистые, ее глаза. Ребенок! Прическа мальчишечья. Джинсовая юбка и школьный пиджак мешком — по моде. Я ей интересен.

— Давай знакомиться. Меня зовут Слава.

Молчит. Она, наверное, и у доски так же гордо молчит. У нас в классе такие девчонки были — ох и ненавидел я их! Вызовут одну такую к досъе, спросят что-то, она стоит, молчит, как немая. И вот Владимир Иванович тянет, тянет из нее... А она не хочет отвечать и все тут! Хоть убейся, двух слов не дождешься. Я нервничал тогда не меньше учителя.

В пальчиках у нее — две копейки. Интересно, кому? Маме? Подруге? Подруга опаздывает. А ты думал, чего она мечется туда-сюда по переходу, стоит то здесь, то там — ты думал — это она из-за тебя виражи закладывает?

Подходят две женщины.

— Где тут “Польская Мода”?

Отвечает она. Я смотрю на нее и слушаю — о, господи! — как сладко слышать ее грубый, ломающийся голос, голос пацанки. А кто мне говорил, что есть такая статья — о совращении малолетних? Володя? Что, действительно есть такая статья? И что, дружить теперь нельзя? Я бы с ней подружился! Вот только мама...

Подходит старый.

— А где автобусная станция?

Отвечаю я.

Мы хорошо стоим. На выходе из метро — впору ставить кабину “Справочная” и брать по пять копеек с вопрошающего.

— А как до Олимпийской деревни доехать?

Она отвечает. Мы по очереди работаем.

— Ты все знаешь... — Это что у меня, комплимент, что ли?

— Я там живу.

— В Олимпийской деревне?

— Да, рядом...

Запоминай, запоминай, дружище!

— А я в бассейн туда езжу. Вернее, ездил, осенью.

Я — идиот!. Это я тогда хорошо понял. Но что делать? Мы стоим, прислонившись к шершавой стенке, она смотрит вперед по переходу, я смотрю на нее. Сказать ничего не могу, никто больше не подходит, ничего не спрашивает, все все знают.

Все. Это конец.

Она плавно отталкивается от шершавой стенки и направляется к лестнице наверх.

— Можно с тобой?

Плечами пожимает. Это означает: “Как хочешь”.

Куда она идет?

Я за ней. Проходим по тротуару сквозь строй женщин и старушек, торгующих цветами. Август месяц!

— Возьми, сынок! — протягивает одна из них розы.

— Почем? — зачем я спрашиваю?

— Да три рубля, сынок. — Лицо доброе, щедрое, круглое.

— Дорого что-то — и зачем-то лезу в карман и покупаю эти розы.

Чуть не потерял ее из виду. Она стояла в телефонной будке, всовывала пальчик в диск и вращала его, вращала. Потом слушала. Потом бросала трубку и переходила в другую будку.

Я с роз целлофан сдернул, стряхнул воду со стеблей — укололся о шип — протянул девчонке цветы.

— Зачем? Ну зачем? — недоумение на лице страшное, как будто ей больно.

Она отворачивается и снова накручивает пальчиком диск. А что мне делать с цветами? Я впихиваю их, мокрые, свежие, красные полураскрывшиеся бутоны в пыльную щель между коробкой автомата и алюминиевой полкой. Они не хотят туда, они хотят выпасть, но я впихиваю их, впихиваю так, чтобы они не выпадали.

— Ладно. Я пошел. Счастливо!

Ухожу, как убегаю. Не оглядываюсь. Сквозь строй старушек.

— Кому же цветы вручил, сынок? — чувствую вдогонку старушечью улыбку...

А девчонка? Не догонит? Хотя бы для того, чтобы сказать “вот ваши цветы, зачем, не нужны мне они, возьмите” — нет, не догнала. И правильно.

Жалко трех рублей.

И не жалко.

20 августа 85
Не хочется после этой ночи писать не стихами:

Еще не пишется стихотворенье

Просто утро, окна на восток.

И ночное наше откровение

До сих пор я усыпить не смог.

Или нам не расставаться надо?

Ночью одному, одной — не мед.

И не сплю и утро мне в награду

Эти строчки о тебе несет.

Профиль МГУ-шницы Светы

На маленьком

понимаешь?

тонкий

говор похож на говор Маши Соколовой.

“Доктор Живаго” — роман Пастернака.

Рубашка клетчатая, навыпуск, джинсы, полные груди, глаза подведены. Полные бедра, нос горбинкой. Болтали до двух часов ночи вместе с бутылкой вина, курицей, двумя банками чая.

“Ты ешь, ешь!”

“Славик” — я не ослышался? Но так осторожно произнесено — как будто “Слав”, а в конце — тихо: “-ик”.

Идет рядом, коснулась плечом.

При встрече: “Ба! Какие люди! К нам!” — подает руку. При расставании — подает руку: “Спокойной ночи!” Еще машет напоследок в полосе дверного проема.

Я никак не могу встать и уйти.

No sex at all for the first night. Only

There was a bit of the light in the eyes.

Рука на колене и платье поправляет — то открывает колено, то прикрывается. Курит, курит, курит.

— Дым не мешает?

— Что?

— Дым, спрашиваю, не мешает?

— А!.. Нет.

Переписываю с листочка (наверное, написано где-то осенью 1985 г):
Ее интересно слушать. Она говорит, говорит, говорит – она может говорить часами... И чем больше она говорит, тем интереснее ее слушать. Это похоже на гипнотическое действо. При этом воздействию гипноза сам гипнотизер подвержен в не меньшей степени (а может быть, я иногда подозревал — в большей) чем гипнотизируемый.

Монологическое высказывание стартует неохотно (лениво, сдержанно — что-то одно). Потом — скорость, яркость, энергия нарастают. Хватаются сигареты. Взгляд в глаза. И потом — откуда что берется? — слова, мысли, образы, сравнения? — остается слушать, слушать, слушать — не надо помогать, не надо подгонять, не надо встревать — все будет рассказано, все нарисовано, положен окончательный штрих на картину под названием "Смятение души".

Окурки один за другим летят в пепельницу, она часто касается пальцами моей коленки, моей руки — и это постоянное — "понимаешь? понимаешь?" — остается кивать, а лучше и этого не делать — только бы она не заподозрила фальшивости твоего участия — но она уже ничего не способна заподозрить — она (жилка на шее вспухла, глаза немного навыкат) находится в сотворенном своими словами образе, живет в нем, и меня приглашает вовнутрь его и вот уже вдвоем смотрим цветное широкоформатное кино.

Иногда она все-таки переключается и смотрит на меня по другому — сострадающе: "Заговорила я тебя?" — улыбается. "Нет, нет, что ты! Продолжай, мне интересно". И я почти не обманываю ее — если уж когда перед тобой выворачивают душу наизнанку — и это не интересно, тогда я не знаю, что еще интересно в этом мире.

Чтобы вновь включить ее, надо придумать вопрос. Я придумываю и — поехали дальше!.

Далеко за полночь.

Мы оба работаем сторожами и посты наши рядом, через улицу. Часто ходим друг к другу в гости, и она мне рассказывает.

Думаю — что мне от этих разговоров, от ее монологов? Какая от них польза, какой смысл? Может, все это — пустое, и даже вредно? Как наркотик?

И — нет, нет, вовсе нет! Не пустое. Не пустое, и, значит, уже не вред! Да как можно — "пустое", когда человек выкладывается перед тобой (и кто ты такой?), делится своими проблемами, жалуется и плачет?

Но вот какая предательская мыслишка: как будто ей доставляет удовольствие рассказывать о своих неурядицах, о своих трагедиях, о своих болях, страхах, как будто человек смакует свои несчастья. Для чего?

И ведь вот какая штука — нельзя мне никак так думать, хотя бы потому, что ведь она искренна в своей откровенности, ведь она беззащитна в своей откровенности, а я так подло думаю. И становится стыдно. Но все равно, мыслишка предательски меня посещает. И она, наверное, обиделась бы на меня, если бы узнала об этом.

(Тут так и хочется достоевщину воткнуть, а если очень хочется, то можно). Вот: Если убрать эту строчку о хотении сунуть достоевщину, то получается так: Если бы она прочитала: "И она, наверное, обиделась бы на меня, если бы узнала об этом" — она бы поняла меня. А теперь, прочитав о том, что она бы не обиделась, и поняла меня, она бы обиделась, обязательно, но уже по другой причине. А прочитав об этом, т.е. последнюю строку, она бы уже не обиделась — и так бесконечно. Интересно получается. И эту штуку можно использовать).

И интересно, она так всем отдает себя?

22 августа 85
Я помню как жадно впитывал из показавшейся мне литературы все, что можно назвать “правилами поведения”, и вообще, правилами жизни.

Я узнал тогда, что за столом надо сидеть прямо, не сутулясь, локти на стол не класть и нож держать в правой руке.

Я узнал тогда, что, идя с женщиной по лестнице вниз, нужно спускаться чуть впереди нее, а поднимаясь наверх — чуть позади ее.

Что нельзя, будучи в гостях, злоупотреблять гостеприимством хозяев и засиживаться допоздна и т.д.

Но все эти правила я выучил, как учат песню на незнакомом языке — запомнил звучание — не зная, почему так звучит.

И это потом сильно портило мне жизнь. Эти правила, выученные без толку, без понимания, сковывали меня, не давали мне свободы. (опять манго “только суп” — кажется, я это уже слышал сотню раз — это очень странно, ну ладно — 1.08).

Уже несколько раз видел очереди у винных магазинов — после постановления. Очереди необычны тем, что не составляют одни мужики — водку дают!

А сегодня зашел в один продовольственный магазин, чтобы посмотреть — нет ли хорошего вина — Светик любит вино — вина нет, никакого, а стоят на витрине только соки.

— Соки-то, подешевели, что ли? — спросила женщина у продавщицы.

— Да... чтоб они, б...., сгорели, эти соки!

Не всем нравится.

А мне тоже нравится. Вино не купил, деньги сэкономил.

(приблизительно) 22 августа 85:
Когда стоит жаркая погода, я хожу без трусов, в одних брюках. Однажды я потерпел за это. Молния моих венгерских штанов, с резиновым поясом расстегивается мгновенно, стоит только расстегнуть поясную пуговицу. Как она и расстегнулась на этот раз и больно защемила мне кожу на половом члене. Это несчастье произошло в нашем общежитском туалете.

23 августа 85
Смотрел “Иди и смотри” Климова. Неплохо Климов начал с “Посторонним...”, “Агонией” и вот теперь это. Кажется, будет знаменитостью скоро. Тем более, что премию ему дали на фестивале. Боюсь, только бы до Бондарчука не скатился. Вообще, у нас уж сложилась такая когорта: Бондарчук-Рождественский-... к моей радости, писателя не сразу могу подыскать им в придачу — Марков, что ли?

А в любви... Неужели я превращаюсь в циника?

Поступать — to enter (балбес!)

Станок (токарный) a lathe.

Вечером того же дня.

С ней интересно. И этого достаточно.

А сейчас этот паренек, абитуриент бездомный... Ночует на Ярославском, деньги украли, поступает в Педагогический, на историю, два экзамены сдал, через два дня — третий. Показал на него мне Эрик, ну мне и захотелось помочь, не после ли всех этих новых знакомств в МГУ с вчерашней и сегодняшней абитуриентками? Но во всяком случае, чувствую себя Иисусом Христом-суперзвездой. И непременно похвалюсь Светику. Мне хочется ей понравиться. А она уже, видимо, поняла, что я — лопух. Сегодня надо ее поцеловать, иначе будет неинтересно — ни ей, ни мне. А паренька хочу .............. (неразборчиво) у себя на службе — на раскладушке ему будет чуть-чуть получше, нежели на скамейке на вокзале. Хотя не знаю... Но он мне нравится. Я вспоминаю себя, свое абитуриентство, море (в Сочах) и многое-многое другое. Let us see how the things go.

I do not exactly know the Olga’s knowing English but I hardly believe that she will get good mark at tomorrow exam.

Sveta takes much but promises to give much and I like her. And I listen to Frances words.

24 августа 1985, 2 часа ночи
И не пишется стихотворение и не надо. Дело в другом. Девчонка-то не глупая, умная. Мне за такую бы держаться надо, а я нафантазировал! От этого все мои беды — слишком много фантазирую.

А дело вот в чем. Главное, не сбиться с толку, и не оказаться в дураках. Она меня может и дурачить и все что угодно. Впрочем, она может обидеться за эти мои слова. А я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что она меня сбивает с толку и сбила с толку. Она говорит, говорит, и это начинает на тебя действовать, ее мир начинает забирать тебя, ты уже начинаешь думать, как она и думать, что она — это главное, а ты — это так, нечто существующее при ней. Так было у меня с Бурковским (А у ... девушка в комнате — в два часа ночи — не зря на концерт сходил, а мне жаловался, и я жалел. Кто бы меня теперь пожалел!)

Нельзя терять самого себя. Надо впитывать все, что тебе кажется нужным и не лишенным здравого смысла, с остальным — спорить. Сегодня мне это не знаю насколько удалось. Иногда я все же вырывался из ее круга и переходил в свой, а она это неплохо, кстати, ощущает, и ей это нравится.

Итак — снова — дружба?

Конечно, хочется большего. Но, и тут, не сказалось, все-таки ее влияние на меня, в отношении с нею, даже просто дружеских, тем более, она в них уже знает толк, есть своя прелесть. Во всяком случае, мне ее дружба дает больше, чем с кем бы то ни было из прежних моих дружб и знакомств.

И еще. Ничего не теряю никогда. Только приобретаю.

И жить становится с годами все интереснее.

А как я смотрел из моего семнадцатилетия на взрослых! Они мне казались, казалось, не выше меня — это уж точно.

Получается, в каждом возрасте есть свое, только надо его вкусить, попробовать, почувствовать, и не забыть, запомнить.

Мы много говорили, еще бы больше говорили при бутылке, я с ней, наверное, не исключено, научусь пить, и курить, но пусть, надо же “через это пройти” — пошли все туда...

Она умеет сказать не прямо, а прямо. И никуда не деться, принимаю как робкий ученик.

И программу не выполнил, не поцеловал — ну что ж, ну, расстанемся, в крайнем случае. Но к Татьяне или к Лене после нее — нет.

24 утром, после Бетховена.
Встал с постели полон решимости начать новую жизнь. Это немного смешно и глупо. Мне кажется, я повзрослел с этой девчонкой. А кто она такая? Чтобы бередить меня? Но если бередит, значит кто-то есть.

Она мне хочет сказать, что все-таки не любовь — главное для человека — а жизнь сама, и не изучение жизни, а она сама жизнь. И надо просто жить.

О, как мало для меня сейчас значат все учебники, все книжки! Не в них надо мне лезть, чтобы найти ответы на эти вопросы — как жить в согласии с самим собой. Приходится лезть в себя.

А об этом пареньке и о всем нашем несостоявшемся с ним свидании, и слава богу, что не состоявшемся, я рад, потому что было бы много с ним мороки, оказывается, пост уже занят, тем же Хомутовым, которого, кстати, на работе не оказалось — слинял куда-то (хотел ему оставить гневную записку, но он может узнать мой гнусный почерк, а левой рукой писать долго, а машинку включать еще дольше, а я не хотел, чтобы он застал меня на его месте, т.к. мне не хочется неприятностей из-за моего контрабандного ключа, которые все-таки когда-нибудь у меня будут, т.к. Лена уже о нем знает. Но фамилия “Хомутов” так и просит, чтобы ее владельцу сделать какую-либо пакость.

Итак, парнишка. Назвать его надо.

Или не надо?

Опять карточки? Наверное.

Но пока — так, обрывками:

— Ты все сидишь?

Он улыбнулся, сидит.

Мы прошли вниз.

— Ты знаешь, бездомный парень.

— ?

— Ну, я с ним разговаривал, он сказал, что он бездомный и здесь сидит, потому что делать нечего.

— Ну, я бы тоже что-нибудь в этом роде ответил, если бы ко мне подошли и спросили, что ты тут сидишь.

(но начать нужно со встречи моей с Ли, о его ужасающем положении.

И вообще, описать весь этот вечер — он стоит этого — и особенно — концовку — Ли (Эрик) заходит ко мне в комнату, довольный и удовлетворенный от наличия в его комнате девчонки — нет ли у тебя чего-нибудь вкусненького?)

А Света? Мне думается, дружба дружбой, но она его любит, Юрку, и дружба здесь совсем не при чем. Хитрит она.

Когда я ее спросил, почему же они не поженились, она ответила, что они слишком много знают друг о друге, чтобы жениться.

Интересно, что сегодня утром весь разговор у меня видится в другом свете. Более трезво. Наверное, просто я один, вышел из-под ее влияния. Она же женщина — тут идут токи мощнейшие, излучаются и тянут, их необходимо нейтрализовать.

А ведь Бурковский мне об этом всем уже говорил, а я его не понимал, не понимал! А ведь нужно с ним дружить, он знает гораздо больше моего!

А этот бармен! Это же явление! Это же надо благодарить случай, что он преподнес тебе такой урок! Он мне плюнул вслед! Ну ладно. А мне бы улыбнуться ему! Я пока не научился прощаться — а ведь это — заключительный аккорд пьесы — его надо уметь держать! Наука! Это же такая наука! Вот где нужны и знания, и сила и душа и тело. Ради этого стоит попотеть.

А у нее Лена — подружка. На четвертом курсе Текстильного. Она был я, а я была она.

“Мы были... ну, как сказать... Она — это я, а я — это она”.

Вот. До меня начинают доходить такие вещи, как необходимость, т.е. не необходимость, а потребность быть, например, скромным. Ведь что получается. Ох, и хитрая штука! Скромность — это такая хитрость! Ведь что получается... Допустим, я беру гитару на работу в воскресенье поиграть. И если пойду в гости к Свете, то, конечно, не буду ей говорить, что, мол, вот, у меня здесь есть гитара, и я могу принести, поиграть, и она, конечно скажет, давай, неси, что же ты молчал — ей очень захочется посмотреть на мой позор, т.к. больше двух песен я не спою.

Другое дело. Я играю, и она приходит. Я оставляю гитару, встречаю ее. Нет, не так. Я иду к ней в гости. Мы разговариваем, пьем чай, потом она хочет пойти ко мне и мы идем. На моем месте она обнаруживает гитару и просит меня сыграть что-нибудь. Я играю и пою, что могу. И ей это нравится, ей я нравлюсь. И некуда спешить. У нас еще все впереди. Если я буду вести себя умно. Needles and pins.

Как-то там Olga? Passed her exam?

О вторых, которые хитрее первых.

Идея: на стекле окна нарисовать контуры и основные черты всего того, что я через это окно вижу — девятый блок, деревья, отдаленные здания. И все из одной точки. Но тут нужен помощник. Пусть это будет Слава! Потом надо будет вставать на то же место и смотреть. Фломастером надо рисовать.

А начал Эрик допрос. И так это — по серьезному, грубо:

— А в какой педагогический? Их ведь в Москве два!

— Ну как это — на вокзале? Вам ведь должны давать общежитие!

Парень улыбается виновато и пожимает плечами.

— Слушай, ты опоздаешь на метро — смотрит на часы при этом — видимо, для вида, уже до этого незаметно смотрела, а сейчас сказала.

Ну что же ты хитришь-то?

Она ждет от тебя откровенности — я могу, но не испортит ли это наши дела? Не знаю. Но не надо торопиться.

И еще. Если что-то рассказывать, надо стремиться осветить все дело полностью, не оставляя деталей, и надо следить за своим narration, because for me it is already a story and I always miss something, thinking that I told it already. Listen to yourself, please!

24 августа 85
О вчерашнем чехе, о ЦДТ и о значке. И о хорошем моем настроении.

25 августа 85
Пусть — все, что угодно. Пусть это — взыграло тщеславие, пусть — проявление моего эгоизма. Пусть — жестокость, пусть — обман, но факт — вот он: Она — она, та самая, что говорила мне когда-то “нет” и смеялась мне в лицо, или в телефонную трубку, да еще так легко, весело — она теперь приглашает меня в кино, она просится ко мне в гости, в общежитие — и даже обещает: “Хорошо, без племянницы!” И я торжествую. Для такого праздника понадобился только один месяц. Один месяц молчания.

Терпение, расчет — победил. Победила выдержка. Умение лгать.

И все это надо называть любовью?

Хорошо. Это не любовь. Конечно, это не любовь.

А когда я, любя ее, говорил ей: “Люблю”, когда я хотел ее и говорил “хочу тебя”, когда хотел обнять ее и я обнимал ее, а она — она выворачивалась из моих рук и говорила “нет”, “нет”, “нет” — “это неправда, ты не любишь меня”, — это любовь?

Не хочу больше об этом думать. К черту! Пусть она думает.

26 августа 85
Даже вода течет

Даже люди меняются! — ценная мысль (для ППС).

Они говорили одновременно и при этом умудрялись не перебивать друг друга — одна только начинала фразу, другая с лету догадывалась о ее последующем содержании и начинала тут же отвечать. В это время вторая, договорив свое, уже принималась отвечать на реплику собеседницы.

Их было мило, мило слушать!

Средства филологии бессильны воспроизвести и малой толики всей прелести их беседы. Ну, если попытаться:

— Слушай, какое платье... — Где? ...— я сегодня видела! Да в... — А! Я тоже видела... — в “Польской моде” — синее, с вертикальными такими... — но у меня сейчас... — да у меня самой муж в са... — Давно? — ...натории, все деньги... и т.д.

29 августа 1985, вечером, перед свиданием.

Как повелось, переписываю:

Или еще: почему нельзя говорить неправду? Нельзя говорить плохо об отсутствующем человеке.

Все эти правила не заучивать надо, а самому выводить из своего жизненного опыта — только тогда можно будет ими пользоваться — ведь в правилах так много исключений!

“Час быка” — эта книга еще интереснее, чем я считал ранее (after listening to the BBC). Иногда мне на ум приходят такие мысли, что и не знаю, что с ними делать — до того они крамольны.

От 7 июня 85 (неужели еще не переписывал?!):
Я смотрю на них (о ком речь — уже не помню — 29.08.85): они кажутся мне счастливыми. Чтобы быть счастливыми, надо быть талантливыми. Они уедут к себе на родину и там будут счастливыми, если будут вместе, вдвоем; а если и разлучит их судьба, они не потеряют свое счастье, найдут его снова.

И пусть мир остается старым, какой он есть — к черту НТР, если есть еще счастливые художники — несчастный народ — пусть они улучшают мир, а те, кто нашел свое счастье — тем дайте свободу, не мешайте им любить — это не легко, особенно, если мешают. (Вспомнил! — это о моих соседях-мадагаскарцах)

Я ведь пишу, отражая то, что я вижу, что я думаю. А то, что я вижу и что я думаю — это так поверхностно, это все видят и об этом все думают.

Попробуй поглубже копнуть, показать людям то, чего они еще не видят, то, о чем они не в состоянии подумать сами.

Славик: Я раньше смотрел на себя как на какого-то царя природа — “Я”. А сейчас — как на частицу ее, как на клеточку ее, как на саму природу.

Надо же такому получиться — то не звонят — ни та, ни другая, а то вдруг в один вечер — обе и именно тогда, когда у меня была Светлана.

Лена — та сразу догадалась, что у меня кто-то есть.

Таня почувствовала себя в чем-то виноватой, почти стала просить прощения (за что — не знаю), но я попросил ее, чтобы она пождала, когда я перезвоню.

Сейчас приехал на пост, уже от Светланы, набрал “100” — уже был первый час — не стал звонить. И честно говоря, не хотел. Но ведь надо звонить, хотя бы завтра. Иначе — свинтус я большой (Я им и оказался — позвонил не на следующий день, а через день, или два. Извинился. “Я так и поняла”. Привет— привет! Звони — это уже я говорю — если нужно будет”. “А если не нужно?” — Я тогда не понял, дурак, смысла ее слов “а если не нужно?” — дурак! Больше она звонить не будет. Ну что ж, я этого, в общем хотел. Жалеть не надо. Уж если жалеть о чем, так это о Алене, но и о ней жалеть не надо — ведь знал, что надо будет расстаться).

Но мне со Светой лучше, чем с ними со всеми. И это потому, что ей интересно со мной — мы быстро сближаемся — я этого хочу! Ты как хочешь это назови!

И поэтому у меня сегодня праздник. И завтра — тоже будет праздник, я надеюсь. Но надеяться мало. Это я уже понял.

Я стал понятливым последнее время. Мне это нравится. И то, что мне это нравится, мне нравится.

Режьте меня на кусочки!

29 августа 85
Сегодня — настроение несколько иное. Со Светой — все больше узнаем друг о друге — она мне кажется уже не такой интересной, да и я для нее, наверное, тоже. У нее много приятелей по рабфаку — молодых, здоровых ребят — от того, что я есть — ей не холодно и не жарко, хотя ей и не хочется порывать со мной связь — я — не вредный, а при случае — сгожусь.

Читаю Mougham’s Theater — начитался книжной мудрости — попробовать разве на Свете?

Если мы не ляжем в ближайшие сутки с нею в постель, то с этим всем надо завязывать. Но — не совсем, не так, как с Таней. Приятно иметь знакомую в МГУ. Ладно, будем друзьями! Ахматыч говорит, что Климов — это брат Тарковского.

30 августа 85
Устал. Одинок. Толпы чужих людей. Что делать? Денег нет. Украсть что-нибудь у кого-нибудь? Ограбить? Убить? Нет. Решил стать известным писателем. Буду стричь купоны со своих романов и жить в свое удовольствие. Вот так то! Все переменится. Надо переждать, не ограбить, не убить, и не повеситься, вытерпеть. Когда-нибудь я напишу роман о всей этой злосчастной московской жизни, что она со мной сделала. А что она, собственно, сделала? Что я на Москву бочку качу? Москва мне много дала. Да я просто счастливо прожил эти годы. А Казахстан? А ВНР? А НРБ? А Алена?

Стихи — это когда никак больше сказать нельзя, когда вообще говорить нельзя.

Я должен выбирать: или интересно им, или — мне.

1 сентября 85
Да, Новиков, не научился ты пока владеть собой. Вот сегодня у тебя по отношению к ней другие были идеи, не так ты представлял свою встречу с ней, не так хотел себя вести. Дал волю чувствам и испортил всю игру. Во всяком случае, отпугнул ты ее надолго. Посмотрим, может быть, еще не все потеряно.

Дочитал Моэма “Театр” — великолепная книга. С большим удовольствием читал, особенно последние главы, многое было для меня откровением, многое взял для себя. Теперь вот наблюдаю в себе замашки актера авантюриста. К чему бы это...

Но в основном вчера день прошел хорошо — написал рассказ — и это главное. Со Светой договорились встретиться завтра, возможно, поедем ко мне. Одна проблема — нет денег. Т.е. совсем нет — только на кофе. Вот проблема! А с Леной надо еще разобраться, — все мое поведение сегодня утром с ней. Наказывать надо себя за такие штуки! Хоть одно получилось неплохо — это когда я взаймы у нее попросил.

Завтра начнется последний учебный год. У меня настроение совсем не деловое. Полнейшая инфантильность, нежелание что-либо делать. Обломовщина какая-то. Причем усугублено все это тем, что мне такая жизнь нравится! Я бы пожил еще так, были бы деньги! Правда, иногда появляются порывы к творчеству, но они захватывают меня ненадолго, все заканчивается лишь желанием сотворить нечто гениальное, или же жалкими попытками что-то сотворить.

Начал читать “The Picture of Dorian Grey” O.W. Нравится. Это слово — “нравится” — неужели это все, что я, почти законченный филолог, могу сказать о книге?

Сегодня: разговор с Леной. Метро (она вышла на Спортивной). Лужа. Кофе. Разведка приема стеклопосуды. Библиотека. Годичный набор “СЭ”. Рассмешил Бондарчук своим высказыванием про “западных звезд”. Не понравился тот факт, что, прочитав иную статью, получив информацию, что само по себе — положительно, теряю свое впечатление от увиденного. Развевается розовый туман? Подсчеты финансов. Покупка на последние деньги пакета молока и батона хлеба (с помощью тридцати копеек, вырученных со сданных бутылок из под кефира). Сморение сном. “You’re my heart, you’re my soul”. Поездка на Кропоткинскую за сахаром, чаем и лосьоном. Перемена лица с первого на второе для озадачивания Ленки, которая покинула пост. Возвращение. Чай. Душ (занялся увлеченно массажем, и вообще, уходом за своим телом). Дневник.

Разговаривал сегодня с Леной, с Эриком, Женькой (журналистом) — наглец, беспардонен до грубости), Мусихиным (только что).

Недоволен собой, как вел себя по отношению к Лене и к этому журналисту.

2 сентября 85
Ну что... Дадонова. Приятели. Так все привычно и как будто только вчера закончил четвертый курс.

Ездил на Вернадского. Ее не было, но Бекзаг (оказывается, можно Бек) сказала, что она просила подождать. И я ждал — полтора часа. И неплохо провел это время с Бекой. Говорили о Казахстане, о немцах, о нашем Университете, о ее родителях. Она тоже стесняется того, что она из деревни. Мы говорили-говорили, потом наговорились и замолчали. Я взял какой-то учебник, кажется, “Историю права”. Стал листать. Она тоже принялась читать “Неву” (12-82) — это было так неприятно — сидеть в комнате вдвоем и заниматься своими делами, хотя обоим можно о многом еще поговорить, и я начал. Можно разговаривать без конца. А мне нужно, нужно говорить!

Приехала Света. Не знаю, обрадовалась ли она мне — не случайно она опоздала на час? Но я познакомился с тремя еще хорошими девчонками — Ириной, Венерой и Наташей. Ирина мне понравилась не в шутку. Потом — Венера — гречанка грузинская. Потом — Наташа. Заходил еще тот парень, что заскакивал и прошлый раз, когда я был у Светы. Света — мне грешно говорить о ней плохо. Но что делать? Она была у меня. Не знаю, понравилось ли ей здесь, но мне понравилось, как я вел себя — лучше, чем все прошлые разы — благодаря ей, или себе самому?

Сейчас пишу и вижу — ни одной толковой мысли, ни одного точного замечания — боже, какая пустота в башке!

Я ее провожал — до общежития — постояли там — она не хотела меня отпускать — звала на блины (Ирина собиралась печь) — мне кажется, что ей просто стыдно возвращаться в 11 часов — ведь она обещала в 12. Она подала мне руку и мы расстались.

У меня идея сегодня возникла на конференции по педпрактике — устроить вечер, посвященный творчеству Высоцкого.

Ее последними словами было: “Не скучай!” Как их понимать?

4 сентября 85
Так и понимать — устала уже она от моих церемоний. Ведь позвонил ей, а она говорит — уезжаю и приеду аж часа через два. Звони. Можно будет прийти тогда? Да, приходи, конечно, — таким тоном, каким произносят: “Знаешь, лучше не приходи”. Я и не пришел.

Уже ложился спать, когда позвонила Нечкина. Болтали часа полтора. В конце попросила рассказать какую-нибудь историю. Ну, я ей и рассказал... мой последний рассказ, чем ее вконец утомил, и она, пожелав мне спокойной ночи (“Спокойной ночи, малыши!”)... Но с ней разговаривать было интересно. Т.е. я не чувствовал какой-либо скованности. Она позвонила — что ей было нужно? — я думал, после обычных фраз она перейдет к делу — она не перешла — я перешел, что говорится, “на ты”.

Весь день сегодняшний — со Славиком. С ним тоже интересно.

Я начал испытывать большое удовольствие в простом, простом! человеческом общении — меня это радует!

А Славик изменился. Стал проще, и глупее (?). Сегодня он опрометчиво пригласил: “Поехали со мной” и я неожиданно для него согласился. Он опешил и долго искал способ отклеиться от меня. Сделал это довольно искусно.

Посвятил его сегодня в мои занятия с Бетховеном.

Мне нравится, как я живу. И все. И я стремлюсь жить еще лучше.

5 сентября 85, вечер.
“Кофе и кылбасу” — так говорит она.

Еще один день прошел. Сегодня Славик уже мне не нравился. Когда Грегорович пришел, он занялся им, а меня — побоку, ноль внимания.

И все равно мне нравится жить.

Перепишу один из криков души (от 4 августа): Приехал Славик, привез с собой жаркое дыхание счастливого юга. Разговорились до неприличия, до пяти утра.

Чуть не проспал работу. Все-таки на десять минут опоздал. Но Лена оказалась доброй и приветливой. Неужели она все хочет начать сначала? (Дурак. Просто девчонка хочет поболтать, по доброте душевной с тобой, а ты сразу суешь вопрос любви и ненависти (ВН, —5 сент. 85). Избави меня бог. Твердо усвоил одно — и давно надо было усвоить — не стоит повторяться — мы не подошли друг к другу с первого раза — и со второго, и с третьего — не подойдем, как себя не стругай. И не хочу я себя стругать. Единственное, что я хочу — любить. И любить того, кто любит меня. Остальные, пожалуйста, не обижайтесь. Было и с вами мне хорошо. И была надежда. Но слишком часто вы заставляли меня ненавидеть и презирать самого себя и унижаться перед вами — а я ведь уважать себя хочу, я — человек! Я не хочу больше этого. Я хочу любви без унижений, я хочу любви свободной, открытой, и смелой, и счастливой. Я буду ждать ее, искать, и дай мне, бог, сил не возвращаться к тем, кто ушел от меня, от кого я ушел, не позволяй мне забывать все, что у нас было, как бы не хотелось забыть все плохое и оставить в памяти все хорошее. Надо помнить все. И каждый раз, когда невмоготу становится от одиночества и так хочется набрать номер телефона (а там могут даже обрадоваться тебе!) не спеши в старое, ты уже там был и ты оттуда ушел — неспроста! — всегда лучше — новая встреча, новое лицо, новые глаза, новые надежды.

Она позвонила. Она девчонка. Она опешила. Она не знала, что говорить. Зато я был в ударе. Вряд ли она когда-нибудь еще позвонит. “Ну, веселись...” — это были ее последние слова.

Все-таки долго, около года мучился я с ней. Да здравствует свобода!

Нет, она еще раз позвонит — удостовериться, правда ли, что я сошел с ума.

Москва — как большая квартира после ухода гостей — душная, гулкая, неряшливая, скучная, усталая.

Ах, какие ноги я видел вчера! Такие ноги надо целовать, целовать! На них надо молиться! Славик тоже видел, он подтвердит. Правда, Славик?

Она приходит ко мне не во сне.

Она снова смеется и шутит.

Она верит, что нравится мне.

И мне верится, что все будет к лучшему.

7 сентября 85
От Моники пришло письмо. Все бы у нас было с ней хорошо, но одно будет смущать меня всегда — это воспоминание о том случае, который произошел во время игры в волейбол. Просто больно вспоминать! Что мне сделать для того, чтобы она не помнила это?

Я выхожу из автобуса — навстречу поднимается женщина:

— Это автобус идет до “Беляево”?

— Да.

— Спасибо.

Это самое “спасибо”... Она произнесла его так, с таким выражением благодарности, как если бы это от меня зависело, что он идет до “Беляево”.

А если бы он не шел? Она бы сказала “спасибо”?

Еще седьмое.
Все еще нахожусь под впечатлением “Рейса 222”, хотя вернулся из “Звездного” уже полчаса назад. Ловлю себя на том, что не могу сказать, что фильм не понравился. Действует гипнотическим образом. Даниэлен — режиссер.

Но главное в моей современной жизни — это ощущение моей возрастающей (тьфу-тьфу — не сглазить!) потребности к общению. Мне это так нравится! Причем совершенно (?) без моей воли. Это здорово! Но эмоций здесь мало.

Западают такие фразы — “Он всегда был порядочным парнем” — услышишь такое и тоже хочется “всегда быть порядочным парнем”. Еще хочется быть красивым, сильным, умным мужчиной. Но хотеть — мало.

8 сентября 85
Проснулся сегодня в 4:50 (я как-то решил записывать время, когда я просыпаюсь ночью, установить какую-то закономерность, что ли?).

Разговор с Сережей перед “У.П.”, с Ахматычем, Славиком — понравился. Сережа хвастался открыткой Моники: “Мне Моника прислала открытку с Балатона!” Я ему конечно не сказал, что она тоже прислала мне открытку с Балатона, и еще письмо — этим и понравился мне с ним разговор — тем, что я ему ничего не сказал.

Со Славиком — что я ему не сказал, что я тоже смотрел “Рейс 222”.

Ахматычу сказал, что — да, ему идет эта куртка. В общем, всем наврал и этим понравился себе. Что ж, всем так и врать?

А у Славика заметил манеру с кем-нибудь отрепетировать какой-нибудь рассказ, а потом его повторять в одних и тех же фразах. Каждый раз улучшая.

8 сентября 85
Хороший фильм. Понравился. И опять — Климов. Он? И Никита Михалков влез каким-то образом. А Белла? Молодец! Она — поэт! А я сам? — тоже молодец! Почувствовал себя человеком последнее время.

Пока шел в общежитие — такое было настроение — написать если не роман, то повесть. Пока шел — растерял. По дороге. Сначала зашел в комнату отдыха. Там шел фильм по TV. Там немного растерял. Вышел — встретил соседа-латина. Пока его слушал, внимательно, о его передрягах в Макопсе (он там был председателем Совета лагеря) с мексиканцами, арабами и другими — тоже потерял. Не успел зайти в комнату, пришел Лим Треаритх — опять с этими же двумя строчками какого-то латвийского поэта:

Можно обрести, получая

Можно обрести, отдавая.

И потом:

Но то, что ты отдал,

У тебя уже не отнять.

Пока ему это объяснял — совсем все растерял. Теперь собирай — не собирай, много бусинок провалилось в подполье — теперь только или здание разбирать или когда-нибудь раскопки делать — только тогда можно будет найти их — но меня-то тогда уже не будет — кому они что расскажут, эти бусинки! И вообще — кто сейчас читает? Смотрят, слушают, сами живут — только не читают. Зачем писать?

Ей богу, пишу от чистого сердца — наконец-то увидел умный взгляд, живую человеческую речь, увидел человека, способного взяться за дело, и делающего уже дело. И самому хочется заняться делом, посильным.

3 сентября 85
Так и надо — читая, не пытаться запомнить, усвоить полезное для себя, найти что ищешь — нет. Просто — наслаждаться красотой придуманного писателем мира — для этого он писал, O. Wilde, ‘The Picture of DG”.

Что-то я начал завидовать тем, кто ездит в черных лимузинах — к чему бы это? Но то, что сейчас происходит в стране — мне нравится.

И лотки с овощами на прилавках, и страницы газет.

Сказ про то, как один арап царя своего женил. И сам стал царем.

На асфальте — разбитая банка. Ее содержимое — таким малым кажется!

“Улыбка играла на ее губах”

“У него заколотилось сердце” —

до чего же избитые фразы, а как скажешь лучше? — Лучше трудно сказать — а так хочется!

Это не девочка. Это не семнадцатилетняя десятиклассница, воображала. Это — женщина и — ой, как опасно! И интересно!

А он не приехал! И все тут. И что — весь рассказ? Да. Весь. А что? Так...

Оказывается, есть ребята, страдающие от одиночества не меньше моего. Я-то сейчас не страдаю, а поэтому — сочувствую. И даже — мне немного радостно (стыдно!).

— Да вот собираюсь бросить, да никак не получается.

— Ну, если тебе это доставляет удовольствие, почему бы и не курить?

— В том-то и дело, что это мне уже давно не доставляет удовольствия.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Я не понимаю таких людей, — это она о мужике, который лезет вверх по движущемуся эскалатору. — Он же и так его везет!

Я тоже себя не понимаю, когда иду вверх по эскалатору. Иду и не понимаю.

Татьяна — явно.

Татьяну — яму.

Татьяну — окаянну.

Татьяна — обезьяна.

Не забыть бы про обелиск покорителям космоса, про луч тени, про тень луча, уходящего вверх, в небо, в звезды!

Что же получается, каждого человека можно вычислить? Можно определить его способности, его энергоемкость, его целеустремленность? Его можно вычислить!

9 сентября
Она позвонила снова! Что же, радоваться опять? Праздновать очередную победу? Над чем? и еще — над кем? Над девчонкой, которой и дела нет до меня — она звонит просто так, поболтать — а что я каждый раз строю из себя козла — так она не злопамятная — зла она не держит. В отличие от меня.

Да и сам я обрадовался ее звонку. Мы обо были рады. Как дети, поссорившиеся и снова помирившиеся — ей богу! как дети! Детский сад!

И со Светой встреча прошла отлично — так, как я и хотел. Она наверняка немного опешила — как, сегодня не будет многочасового сидения и разговоров на тему: “Кто кого умнее и образованнее”?

Мне наверняка прибавили сегодня плюс.

Итак, сплошные удачи.

Если бы не моя патологическая способность вечно сомневаться во всем. Если — удача, то мне непременно хочется сделать из нее пролог к трагедии. Если горе — так и хочется посмеяться над ним. Кошмар!

Сегодня я видел — люди покупают лотереи Спринт. Играют. Я тоже хотел сыграть. Но — вечно мне мешает моя башка: “Куда ты? Разве нет в жизни возможностей сыграть? Да на каждом шагу лотерея лежит — покупай и смотри не зевай!! Вся жизнь — большая лотерея!

А еще: этот Oscar Wilde, оказывается, умнейший был человек, даже, кажется, умнее меня немного.

Написать стих о тех, кого при жизни долбят и впроголодь держат, а потом, когда их уже нет... Впрочем — об этом уже написано — уже в Новом Завете — и сколько раз потом было повторено! Эх, воскреснуть бы им всем — вместе с Христом! Вот был бы карнавал!

Вспомни, что ты думал о Ленине и о законе отрицания отрицания, когда шел из “Рекорда”!

10 сентября 85
Сам позвонил. Как будто сказать, что в “Рекорде” идет фильм, который она сильно хотела посмотреть. Когда она просыпается от моего звонка и разговаривает со мной в полусне — мне трудно справляться с собой — это очень притягательно — хочется к ней, в ее тепло, в ее негу, целовать ее пухлые ото сна губы и глаза. Но сейчас я был по возможности деловит, и, наверное, у меня получилось, хотя она, конечно, все восприняла по-другому, если она вообще что-нибудь восприняла — я не стал ей ничего говорить, кроме того, что напомнил, что она мечтала сходить на один фильм.

— Ага. А какой?

Ответа не последовало. Я понял, что она не способна воспринимать что-либо сейчас и сказал, что позвоню завтра.

— Славик, это ты, что ли?

Ну вот! Она даже не понимала до сих пор, с кем разговаривает. Конечно — завтра.

— Я тебе завтра позвоню, хорошо?

Ну конечно, она теперь воображает, что я ее снова хочу потащить в кино.. Как бы не так! Даже если попросит, не пойду. Я же смотрел уже!

Ленточку Ильдико оставил сегодня утром на работе. Уже умыкнули.

Купил цветную пленку. Хочу сделать диапозитивы с Олиного Дали.

Все утро говорили со Славиком по-английски. Что-то я теряю контроль над собой. Не надо рассыпаться, пожалуйста, самому же неприятно.

Вспоминаю Наташу Г. Зачем ей свои письма? Но не исполнить ее просьбу значит глупо поступать. Если ей так хочется — “если женщина просит...”.

А Лена Иващенко — молодец — много ей, наверное стоило — так здорово похудеть. Такое возможно наверное только на каникулах, — во время учебы если не питаться — можно свихнуться или коньки отбросить. А я ничего не сделал, что планировал на лето. Когда теперь?

А Муравьева Наташа — что с ней? Не хочет со мной дружить? Ну ладно, я же вижу, и я не буду клеиться — не хочет, не надо. Венгры научили меня уважать других — здорово научили — долго буду помнить!

Нас упрекают в том, что у нас — тоталитарное государство — в этом наша сила. А сила всегда ценилась и уважалась — вспомнить хотя бы Римскую империю. Тем, кто недоволен нашей системой, когда она сильна, будет очень доволен, когда она бы развалилась, а не когда внутри этой системы развилась бы демократия. Из области сплетен и слухов: Ленка-то Иванова, говорят, беременна, и в октябре родит!

13 сентября 85
Брат прислал письмо. Спасибо ему за его нелегко ему давшуюся правду. Эта его неудача с училищем многое ему дала — он сразу повзрослел. Верно, учат нас не победы, а неудачи.

Из разговора с Сашей Г.:

— Мне кажется, что на первый план выступает не гениальность, а энергоемкость человека. И гениальность, или его способность зависят от его энергичности.

— Нет. Энергичны графоманы.

Только тогда я узнал значение этого слова.

Мне нужно учиться разговаривать с людьми. Из общения можно так много получить!

Готовлюсь идти на консультацию по Пушкину: Ода, К Чаадаеву, Деревня.

13 сентября 85
Футбол — отличное средство разрядиться и зарядиться. Я знаю, чем разрядиться и чем зарядиться.

А зарядился я вот чем. Я снова задумал заняться кино.

И вообще — что я еще не пробовал в этой жизни? — Рисовать! Я должен нарисовать хотя бы один шедевр. Еще я не написал песни. “Клара” не в счет — музыка не моя. Я должен сочинить свою музыку. Я должен попробовать себя и киношником.

Надо поговорить с Масомбо — нельзя ли как устроиться на какие-нибудь курсы, чтобы иметь возможность пользоваться камерой.

А задумки у меня уже есть. Снять концерт (с моим участием — с “Кларой”), ну, и другие пусть участвуют.

14 сентября 85
Утро: Бетховен. Волосы. “Чем это ты намазался?” Кофе. Ее зовут Наташа! Молоко. Бассейн. Магазин. Кофе. МГУ. УДН. Спать хочу. Ирина. День рождения Светы.

16 сентября 85, полдень.
Осенний полдень, т.е. дождит. Высидел две пары у Додоновой и набрался наглости для проведения “своего” урока. Купил два билета на “Пришла и говорю”. Зачем два?

Переписываю со вчерашнего:
Вот оно — желание животное — страстное, поджигающее — снова охватывает меня, заставляет юлить, обманывать самого себя, забывать себя, ломать себя. И я хочу, так хочу!

Девушка молодая, восемнадцати лет

Длинные волосы подают вслед

Легким шагам, на грудь, на плечи.

Джинсы и свитер, и... звезды, и... ветер.

Майор госбезопасности = генерал-майор СА.

Новая Марианна — Катрин Денев.

Фредерико Феллини — Италия.

Артур Конан Дойль — подробности в архиве.

И это все (плюс Ирвин Шоу) в “Неделе”. Хорошая газета.

Заходила Ольга Н. Но не с печеньем, даже пусть лимонным, а с “Чародейкой”. Я побежал ставить чай, а Славик взял на себя труд развлекать девушку. У него это неплохо получилось. А я был третьим лишним, дураком, как всегда. Что-то у меня еще не получается светская беседа. Не принимают меня в круг. Зато насчет Дали мы договорились. Если я со Славиком договорюсь. Я так понимаю — намечается глубокая вечеринка, где девочка должна показать все, на что она способна. Может быть, и мне показать, на что я способен?

Но рядом со Славиком я не котируюсь. И это мне на руку. В таком положении я должен только радоваться возможности наблюдать всю эту комедию со стороны и изнутри одновременно.

А ведь я знаю, почему я недоволен сегодня собой, а именно тем, каким я оказался в разговоре с Ольгой. Все из-за вчерашнего.

Хорошо, что это только с Ольгой — мне не о чем жалеть.

Перепишу то, что уже давно написал, и так много, что долго не мог решиться переписывать:

Мне было уже 26 лет, когда одна знакомая девчонка поинтересовалась, много ли я имел женщин и я не смог ей сказать, что имел хотя бы одну. Я не имел ни одной! Мало мужчин в моем возрасте могут похвастаться такой долгой девственностью. И дело тут конечно не в жалком честолюбии, не в желании покрасоваться своими победами перед той знакомой девчонкой, перед приятелями, хотя и об этом иногда жалеешь. И все же дело не в этом.

Не в том, что обманываешь самого себя, ища спасения от желания женщины в онанизме. И даже не в том, что гуляешь вечерами по улицам как проститутка, в надежде на легкую поживу — ничего, что стара и пьяна — была бы дырка!

Нет. Суррогат.

По большому счету я хочу не этого.

Я хочу настоящей жизни.

Я хочу любви.

Я хочу счастья.

Кто его не хочет, этого самого счастья? Смешно! Вам. А мне совсем не смешно. Мне очень больно, что только сейчас я выхожу на дорогу, которая, как видится мне, ведет туда. К счастью, то бишь. И главное, если есть в конце дороги то, что ищешь, то и дорога сама — в радость.

Хочу радоваться дороге, радоваться жизни!

Да, я хочу женщину. Я же не кастрат! Я страшно мучаюсь, борясь со своим желанием, всегда уступая ему, злясь и ругаясь и стыдясь самого себя. Однако кастратом мне почему то быть не хочется. Странно, правда?

А ведь никто не мог убедить меня в одной вещи, понять которую я мог только недавно, и убедиться смог только благодаря себе, своим мозгам, своим страданиям.

Да, я хочу женщину. Но ведь и женщины хотят мужчин. Предположить, что они хотят меньше, значит пойти против природы — в природе все разумно, и только те способны достичь счастья, кто понимает разумность природы.

Я решил так. Буду искать свое счастье (продолжаю переписывать — 17.9.85). И моя страсть (мне кажется, превращающаяся в больную) поможет мне. Чем сильнее она будет, тем вернее она будет помогать мне.

Она заставит меня быть красивым, привлекательным, сильным, ловким, остроумным, богатым. Меня будут любить. Всего этого можно достичь, если не гасить страсть ..... и стыдными приемами, и разжигать ее — пусть глаза горят, и острее становится ум — разве не об этом я мечтаю?

Рассказ на эту тему: “Как я искал себе девушку”.

“Спартак” — “Днепр”. Лужники.

А меня уже раздражает красивость. Говорит кто-нибудь красиво — это приятно. Но когда пишут красиво — и это все, что есть — это раздражает.

И еще раздражает телевизор. А ведь его надо смотреть. Иногда хотя бы. Потому что бойкот наносит ущерб прежде всего тебе.

17 сентября 85
В связи с последними строчками хочется поспорить на тему голосов из-за бугра. “Надо их слушать, чтобы знать врагов”. Получается горькая, нехорошая шутка.

Ну ладно.

Вчера смотрел Аллу.

Эта женщина дерется. Женщина, которая поет.

“Или жить — или бежать”. Она бежит.

Правда, ее канат так явно похож на канат Высоцкого (О, ради бога, Славик, не надо красивостей!).

Я не зря взял два билета — только вышел из метро — навстречу — Сережа. Тат самый — “Нет ли лишнего билетика?”.

Он получил открытку от Моники, с Балатона. Об этом он мне сообщил где-то две недели назад, когда я тоже получил от нее открытку, тоже с Балатона, вместе с письмом от нее же. А теперь он забыл, что говорил мне об этом уже и начал:

— Недавно получил открытку от Моники, с Балатона...

Это восхитительное чувство — понимать другого человека. Хотя оно посещает меня еще не часто, но чаще, чем раньше.

Иногда даже стал понимать Славика и Сашу Шишкана — вот уж никогда бы не подумал! Шишкан для меня всегда был загадочным человеком.

Прислала открытку Илди — пишет из Будапешта, спрашивает, почему я не пишу. Я же ей, кажется, послал открытку! Сейчас послал письмо с фотографиями — своей и ее, написал, чем занимаюсь — практика, английский, французский, музыка. Интересно, выучила ли она четырнадцатую?

Она уже не пишет, что любит меня. Наверное ее испугало мое долгое молчание. Бедная девочка — я же тебя люблю, люблю!

23 сентября 85
Panin has arrived. “Byeriozka”’s and restaurants again, with Burkovsky now. Вчера весь день ушел на запись его кассет, причем комната наша скорее была похожа на склад электроаппаратуры, чем на комнату студенческого общежития. Запись была осложнена тем, что японская техника никак не хотела понимать советскую и наоборот. В конце концов все мои старания уговорить их поработать вместе вылились в поток моего негодования и возмущения и на этом студия звукозаписи прекратила свое существование — я раздал владельцам их аппаратуру и успокоился. Зато Panin огорчился. Но ничего. Я немного развеял его горе песней “Клара”, а потом, впрочем, снова навеял его тем, что наотрез отказался записаться на кассету — пришел Эджаз и не мог я записываться в его присутствии и еще на его “Sonya”. День закончился игрой в триньку, а игра “тринька” закончилась в два часа ночи. Сегодня снова опоздал. На этот раз — на урок к Аптехманову Сергею. Урок у него прошел скучно и мне захотелось, чтобы у меня не повторилось такое безобразие. Полон решимости устроить маленький спектакль.

Вот что я думаю насчет рассказов: их надо просто рассказывать интересно и все будет хорошо. Научиться интересно рассказывать.

В полное собраний сочинений:

Повесть в названии: “Сказ о том, как арап царя женил и сам стал царем”.

Какое облако я видел сегодня! Тянуло поехать в общежитие за фотоаппаратом, в котором у меня заряжена цветная слайдовая пленка и снять всю эту красоту, но тяга поехать за уголками для фотографий в магазин на Калининском перетянула и я поехал к станции метро. Еще план: написать повесть о НЛО, которое на самом деле было не НЛО, а вполне реальное суперсекретное советское полетное устройство и которое было видимо 135-ю пассажирами с борта Ту-154 во время перелета Мурманск-Москва. В целях конспирации устройство было представлено как НЛО, опубликована для этого статья в “Труде” и для целей конспирации этой конспирации редактор страницы был уволен, а с целью конспирации нигде об этом сказано не было.

Сегодня в ЦДТ видел симпатичных, интересно одетых молодых людей — они были, кажется, музыкантами. “Он знал несколько боев...” — это о барабанщике — “percussion man”

29 сентября 85
Посещение “Молдаванок”, Галя Чарльза, разговоры со Славой, приглашение Тани посетить ее место работы и познакомиться с ее подругой Юлей, сегодняшний культпоход в Малый зал “России”, вчерашние гости — разговор с латинкой, которая по-русски знала три слова: “Да”, “Нет”, “Русский”, замысел написать повесть-рассказ о всех своих любовях, несколько уроков жизни, приобретенных на днях, жизнь становится все интереснее и интереснее. Надо писать рассказы — как еще выразиться. Бассейн — уже не та энергия; покупка “Гутен Таг”’а и нахождение там Колей К. интересных фотографий. Надо как можно быстрее закончить печатать всю мою галиматью и начать серьезно работать.

Во время демонстрации “Обломова” опять убедился, что разным бывает смех в зале — вспоминаю Шукшинские фильмы. Сегодня один парень громко смеялся при кадрах о подписании договора и там, где Алексеев разговаривал с Обломовым о политике — неужели для этого парня эти кадры — предел оппозиционности?

Посещение кафе и наши разговоры насчет обслуживания, частного сектора и достоинствах проходящих мимо девушек.

Надо искать свой стиль — найдя его, учиться писать в этом стиле. Выработать стиль.

1 октября 85
Сегодня, после всего, снился сон, интересный только одним обстоятельством, а именно:

В комнате — я, Милитина и Славик. Разговариваем. Зашел разговор об области, близкой к стрельбе. Милитина вспомнила какую-то пословицу, но не могла ее воспроизвести до конца. Я силился вспомнить, чтобы показать свою эрудицию, но вспомнил Славик — вернее, он и не вспоминал эту пословицу — он просто взял и сказал ее полностью!

Ирина, Марина, Света, с приветом! Виктор, звонки, позвонки, коньяк, профсоюзная деятельность, мама, звонки, я чувствую — междугородка! Таня не звонит и не надо, целую, целую, ты где пропал? телеграмма соболезнования по самому трагичному дню, Цветаева, ставрида, сырок плавленый, орехи, — два граненых стакана, сигареты, конечно; манная каша, свадьба, поцелуй, тайник, инициатива — это, конечно, хорошо, с ума сойду, Волхонка, поцелуй, половина “КВ”.

Совершенно пустые беседы.

2 октября 85
Селье. Биолог, и пишет доходчиво, просто. Основное правило жизни: “Заслужи любовь ближнего”. А вообще — много полезных советов, как жить.

Самое смешное то, что читать такие вещи — мало — ведь вот я только что прочитал эту книгу — и тут же нагрубил Славику, заревновав его к Селье.

Смогу ли я сам написать что-нибудь полезное?

“А смог бы ты со стороны оценить, как они ко мне относятся?” — к чему бы это...

5 октября.
Чему бы жизнь не учила, плохому она не научит.

Заходил вчера к Свете, но ее не было — меня встретила у входа какая-то девица. Сначала я подумал, что у Светы гости, но оказалось, что Светы нет, она дежурит завтра. Пришлось идти назад, в свое управление. Светику я хотел только отдать кассету, которую она мне дала вместо моих “Beatles”, по ошибке, конечно — а может быть, кассета была только предлогом... не знаю. Во всяком случае эта девушка, которая дежурила вместо Светы, не могла передать ей кассету и, как я понял, даже привета. Интересно она меня встретила (все же приходится скакать — ничего не поделаешь, ради такого момента можно попрыгать): я захожу в институт, в холл (двери входные были открыты), громко свое: “Можно?”. Выходит из помещения, где раздевался, эта самая девица — выше меня ростом, белокурая, в одежде — полный студенческий комплект — джинсы, кроссовки, серый свитер. Да еще книга с заложенным указательным пальцем на читаемой странице. Она сразу поняла мой недоуменный взгляд: “Вы к Свете? Ее нет. Она будет дежурить завтра”. Вот этому я завидую в других людях — они быстрее меня соображают, в чем дело, быстрее способны реагировать. Ну ладно, ушел я. И тут то и начинается то, ради чего я сел за эту свою тетрадь сегодня. Хочу поздравить себя. Я, оказывается, импотент. По-здрав-ля-ем! Ну ладно, поедем с начала. Дело было так.

Я переходил Волхонку по направлению к своей конторе, когда увидел знакомые фигуры, вернее, одну знакомую фигуру. Это была та толстушка, которая в прошлое мое дежурство на мой вопрос “хотите выпить?” ответила “Да!”. Рядом с ней чернела другая особа, и сначала я подумал, что это мужчина — в шляпе, в кожаном пальто. Когда я подошел поближе, узнал — что и вторая особа — моя недавняя знакомая. Тогда она сказала “нет!” очень категорично. И еще что-то добавила, что — не помню, а она помнит, потому что пыталась это позднее воспроизвести. Сегодня она тоже сказала “Да”. Я помог взять им их узлы и мы поднялись ко мне. После Светика у меня оставалось полбутылки коньяка. Ее я и поставил на стол. Познакомились. Люда. Люба. Слава. Чокнулись. Выпили. Закуской были яблоки и сливы. Оказывается, они работают продавцами (“Не продавщицами!”) в овощном магазине, что через перекресток, возле пельменной. Поговорили. О ее недостаче, о Людиной — сквозь слезы — 120 р., об их детях — обеим — около сорока; о торговле вообще и о евреях в частности. О многом еще. Потом Люда оставила нас с Любовью наедине. “Вы тут поговорите, а я схожу за сигаретами, стрельну”. Я ее проводил, вернулся к Любе. “Люба, давай поцелуемся!” Она не захотела, заломалась, как девочка. Ну что ж, нет так нет, поговорили за жизнь, неплохо поговорили — она разговорчивая баба и детей у нее трое, и с мужем живут раздельно. Хорошо живут. Показала мне свои руки — стыдится их — опухшие от работы, плохо отмытые. Зато волосы у нее — шикарные: пышные, до плеч кудряшками — она поначалу казалась мне симпатичнее Люды. Но Люда — другой разговор.

Выпили мы коньяк, причем девочки все порывались мне заплатить деньгами за доставленное удовольствие, Люба достала из своей сумки бутылку пива, одну из трех, предназначенных для мужа. Сама не пила — “не пью пиво, от него еще толще буду” — пили мы с Людмилой. Еще когда я ее провожал вниз, за сигаретами, я предложил: “Давай на “ты”? Я никак не могу тебя посчитать намного старшей”. Действительно, выглядела она намного моложе своих сорока. Она рассмеялась, согласилась. И теперь, сидя с ними, я вовсю тыкал.

Сегодня у нас была конференция по практике, где я, конечно, выступал, и неплохо выступал, потом встречал многих приятелей, Марину Кутьеву, Ольгу И. — со всеми чувствую себя уверенно — пропадают комплексы! Исчезают. Не благодаря ли Люде? А она еще себя ругает! Зря. А вот я себя точно зря ругаю сейчас. Зато тогда, когда мы с ней пролежали ночью напролет на матрасе в кабинете начальника управления — тогда я себя ругал поделом. Позор!

“Хотите, я вам мою историю расскажу?.. Пятнадцать лет мне было, когда выдали замуж, за тридцатилетнего соплеменника” — впрочем, это она мне уже одному рассказывала, когда, не поймав такси, мы вернулись назад, уже без Любы — Любу посадили на пятый троллейбус — и она укатила.

Мы же остались с Людой вдвоем. Она закурила — Сошла с тротуара в тень деревьев: “Пойдем сюда, что ты там стоишь, оставь эти сумки. Я не могу на виду курить”.

Мы начали целоваться, хотя поначалу она уклонялась: “Ну как ты целуешься с курящей?” Потом сама стала целоваться. “Да ты целоваться не умеешь. Зачем ты рот открываешь?” — смеется.

(Одна маленькая деталь — когда я приглашал их к себе, я слышал через открытую форточку, что у меня звонит телефон. Кто бы это мог быть? Таня? Бригадир? Но В.И. звонила около девяти и не должна меня больше беспокоить. Значит Таня? Судя по поведению Ольги сегодня, она точно не звонила, иначе бы она сказала бы что-нибудь типа: “И где это тов. Новиков пропадает во время работы?”)

После этой ночи я все же чувствую себя человеком. Человеком! Мне много дала эта ночь. Я многое понял. Я понял много, пусть и не все. Но теперь я увереннее себя чувствую. Как же мне отблагодарить Люду? Намучилась она со мной.

7-е (или 8-е), понедельник. (переписываю с 5-ого).

Имя Бегдад. Общежитие. На Вернадского. Наша первая встреча. Институт философии. Мое долгое непоявление. Недавний визит с коньячком. Вчерашний вечер. План вечера: Лена, Света, Таня. На пять минут (после Лены) к Свете. Уборщицы. Монолог Светы. Звонки Вити. Звонки мамы. Звонок в дверь. Уход Светы. Появление Вити. Уход Вити. Багрянцев. Появление Светы. Уборщица. Обнаружение Вити. Когда ушла уборщица? Фарс. Уход обоих. Я один в Институте Фил. Звонок Светы. Моя ночь. Мой визит к Лене. Возвращение. Палата №20. Утреннее появление уборщицы — для меня — как третьего петуха крик. Звонок мамы. Приход Светы. Мой уход. Свадьба.

Теперь сегодня (7 октября), 19:20
Приехал со свадьбы — заехал к Лене. Остался у нее на ночь. Утром сходили в музей. Все.

Свадьба: приехали, поскучали, уехали. Никого не победили.

С Людой так все было. Такси мы не поймали и пошли ко мне. Немного поговорили. Начали целоваться. Потом стали укладываться спать. Люда помыла волосы. Надушилась. Прошли в начальнический кабинет. Она разделась до трусов и майки, легла на раскладушку. Я накрыл ее одеялом. Стал себе разворачивать матрас.

— У тебя есть матрас?

— Да.

— Я хочу на матрасе спать. Никогда не спала на раскладушке.

Поменялись. Я посидел на краю раскладушки, потом: “Можно, я к тебе примощусь? Теплее будет” Она не возражала. Только предупредила: “Ты знаешь, у меня сегодня должны быть все такие дела, так что утопить тебя могу”. До этого мы с ней копались по разным аптечкам — искали вату или хотя бы бинт, или полотенце. Она уже хотела для такой нужды порвать свою майку, но нашлось вафельное полотенце и майка была спасена. Мы немного полежали вместе. На ней был какой-то странный корсет на животе и на бедрах, который сильно меня смущал. Я снял ей лифчик — остальное она сняла сама. Я тоже разделся. Я лег на нее. Мы долго целовались. Потом я попросил, чтобы она сама сделала все как нужно. И тут начались у нее мучения — и у меня тоже. Я, наверное, переволновался с этим делом, растерялся, испугался и, как она предположила, “перегорел, сгорел”. “Ну что ты, успокойся, вон — аж вспотел весь!”. Я действительно был горячим и потным. “О боже! Бог меня накажет за это!” — шептала она, пытаясь разными способами возбудить во мне желание. Ничего у нее не вышло.

8 октября 85
Все сразу, в деталях — так мне эту историю не осилить. Буду делать так: вот эти предложения (большей частью — назывные), что напротив, в левой колонке — они послужат мне названиями рассказов, а уже пользуясь этими рассказами, я смогу описать всю картину целиков.

Опять же, не хочу начинать по порядку, а хочу по выбору (такой уж я привереда!). Сейчас мне хочется начать с рассказа “На пять минут к Свете”.

На пять минут к Свете.

Дверь была закрыта. Я позвонил. Пришлось немного подождать, прежде чем Света мне открыла. Мы прошли в фойе. “Садись, Слава” — предложила она. “Да я на пять минут” — объяснил цель моего визита. Заодно рассказал ей о том, что накануне заходил, но дежурила не она, а другая (“Марина!”), поэтому — кассету. Света расспросила, как я говорил с Мариной, я ей сказал, что пригласили меня на свадьбу, еду завтра. Позвонили. Света подошла к телефону, поговорила с кем-то, кажется, с одной из своих подруг (не по поводу первого рабочего дня? тогда со Светой, своей тезкой). Точно. Она разговаривала со Светой. Вспомнил потому, что сразу же, как только она закончила этот разговор, телефон зазвенел снова и на этот раз — междугородний — мама. Мне приходилось все слушать.

А что было сегодня в отделе, где получают зарплату! Я стою, понимаешь ли ты, жду своей очереди, вдруг вижу — заходит Света — сразу я ее узнал — красная куртка. Она видит меня, резко разворачивается и — к выходу. Я подумал тогда, что она просто меня не заметила — вышла, потому что: 1) что-то забыла; 2) увидела, что много народу — придет завтра, или еще что-то. Я за ней. Подхожу уже к двери, — ее открывает Света — заходит: “Привет”. “Привет”. Несколько ничего не значащих фраз — она искала повода уйти. Зашла в бухгалтерию, взяла депонент. “Я выйду на десять минут?”. “Конечно!”. Она вышла, и, конечно, больше я ее сегодня не видел. Что это? Разрыв, неприятно меня видеть? не хочет дальше впутывать меня в свою историю? боится за меня? стесняется своего вида, в конце концов?

Живу сейчас жизнью какой-то дурацкой, из какого-то детектива, много думаю при Витю, завидую ему. Он или сумасшедший или очень умный парень. Впрочем, всегда очень умные кажутся нам, нормальным, немного сумасшедшими.

Но как же I am grateful to Luda! Now I feel I can use myself in other field.

Посидел сегодня у Сережи Петрова и Аркадия. Саша Онохин уехал в Ленинград с арабской группой туристов.

Получил письма из Венгрии и Ливии и пока не отвечал (если не считать открытки, которую я послал Монике).

Надо мне съездить навестить Танюшу — ведь в тот вечер я не смог этого сделать. Лучше всего — в пятницу — она будет работать до десяти. Провожу ее домой.

9 октября 85.
На остановке в автобус поднялась женщина. Прошла в середину салона. Села. “Проездной” — сказала. Все от нее отвернулись.

На следующей остановке сошли два парня. “Стой, куда тебя несет! Не видишь, что ли, люди еще не сели!” — в автобус забиралась толстая, старая женщина с двумя авоськами в руках. “Черти сумасшедшие! Раз-два, поехали, не хрена не смотрят, садятся люди — нет, лишь бы все быстрее!” Это она уже выкрикивала, роясь в кошельке в поисках пятака. Опустила. Оторвала билет — “Молодежь!” Все, даже водитель, молчали. Так доехали до метро.

Интересно, был ли кто тогда в той комнате, куда стучала так громко и настойчиво Света, или это был спектакль? Для кого тогда?

Иногда мне думается, что все, что было в ту ночь — это большой-большой спектакль, а я там играл самую неблагодарную роль.

Спектакль уже закончился давно, а я все не могу забыть его — слишком уж много осталось для меня загадок!

(12.10.85)
Научиться ругаться, не тратя нервных ресурсов. Научиться болтать без умолку. Быть уверенным. Толпа — дура.

(без числа)
Я стремлюсь уподобиться ей, приспособиться под нее. Но ведь это — самоубийство. Я и интересен только тем, что я непохож на нее, у меня есть то, чем я интересен, чего нет у нее, чего нет ни у кого (написать стихотворение!).

19 октября
00:10
  Перед тем как написать число, прочитал последнюю запись — и удивился — ведь как раз об этом и хотел писать — о том, как ездил к Тане, и как провожал ее домой.

Но не только об этом. Еще о том, как на обратной дороге, на Юго-Западную, помогал молодой женщине (или девушке?) нести ее грузный багаж — большой чемодан. Но сначала — о Тане. Я снова в нее влюблен. Что поделать! В нее трудно не влюбляться снова и снова. Если бы еще... да что там! Раз уж решал, то что же юлить — ни к чему все это. Но завтра надо к ней съездить — отвезти пластинку. Федор Максимович. Юля. Катя Суржикова. И — Пятигорск.

Читаю “The Great Gatsby” — charming! И еще — я в отпуске!

И еще — приезжал отец! И еще — многое! но надо спать.

19 октября
Блаженное время — время после тренировок в бассейне! Физическая усталость великолепно сочетается с духовной приподнятостью — хорошо думается.

Внимание! — Рассказ.

Как я покупал лампочку.

После того как я встретился с Таней и передал ей пластинку и кассету, я поехал в ГУМ — за лампочкой. Дело в том, что намедни я уже купил пару лампочек — для нашей комнаты — старые погорели, но одна из них, как только я их вкрутил, тут же и перегорела. Вернее, не перегорела — спираль осталась целой — но вот стекло изнутри покрылось какой-то гадостью, как будто к стеклу дым прилип — а главное — она не горела. Мы со Славиком, моим соседом по комнате — так и не поняли, что с ней приключилось — пришлось ее выбросить. А оставшаяся лампочка, хотя она и была на 150 ватт, нас не устраивала — слишком темно в комнате — сумрачно. “Тусклое здесь электричество” — шли на ум слова из песни Окуджавы.

Вот и пришлось мне снова ехать в тот же магазин, за лампочкой.

И ведь главное — она их проверяет! И они горят. А домой приносишь — что с ними делается? Может, от холода?

Ну ладно. Напротив самой большой лампочки — на 150 ватт — ценник был написан карандашом и я плохо различал цифры.

— Извините, сколько стоит на 150 ватт?

— Шестьдесят две копейки.

Я пошел в кассу.

— Шестьдесят две копейки, за лампочку.

Взял чек, сдачу с рубля, возвращаюсь к прилавку. Продавщица в это время разговаривала с каким-то мужчиной. Взяла у меня чек, посмотрела, наколола его на свою иголку. Достала одну лампочку, проверила. Достает вторую.

Молчу. Она проверила вторую. Сунула обе в бумажные картонки, смяла одну на цоколе, сунула ее в другую. Подает. И все это время разговаривает с мужчиной.

Неудобно отвлекать ее от беседы. Я вышел на улицу. Я даже не почувствовал, что произошла несправедливость, нечестность. В конце концов, если бы обе вчерашние лампочки были исправны, я бы сегодня в этот магазин не заходил, и не тратил свои шестьдесят две копейки и час времени. Я даже с каким-то злорадством выходил из магазина.

Вышел. Посмотрел на лампочки. и тут же остановился и уже хотел идти назад в магазин. Что она мне подсунула?! Одна лампочка, на самой вершинке колбы была надтреснута. Трещина была длиной сантиметра в два. Черт! И ведь горела!

Все же возвращаться я не стал в магазин, поехал домой.

Ехал в метро и ту лампочку, которая была треснута, старался держать так, чтобы никто этой трещины не видел.

От Юго-Западной надо еще проехать на автобусе четыре остановки. Но я спрыгнул на второй, потому что увидел в окно девушку, которая была похожа на Лену. Мы с ней не виделись уже... сколько? три года, а я очень хотел ее увидеть. Она шла по направлению к метро и мне пришлось догонять ее.

Это была не Лена.

Да. Ведь главное-то что! Я вкрутил сначала ту лампочку, что была треснута — убедиться, что ее можно выбросить. Включил свет — горит! И сейчас, когда пишу этот рассказ, все еще горит!

Значит, где-то не здесь, в другом месте перегорит.

Резиновый клей!

Вот о чем я думаю. Я многое теряю. Мне бы расширить круг своего общения. Чтобы не заплесневеть в этой комнате, в этой общаге — ведь мир не ограничен стенами (хотя ограничен — все мы за ними прячемся друг от друга). И, даже не расширяя круга общения, чаще общаться с людьми, мне дорогими, дарить им себя.

Вот вчера — так это хорошо получилось с чемоданом — лучше быть не могло. Неизвестно, кто из двоих больше приобрел — она или я — но я получил такое! Было очень приятно.

Жизнь для меня, мне, кажется сейчас более прозаичной, нежели казалось в романтических мечтах моей юности — и более правдивой, более ясной — хорошо это или плохо? Уже я не жду от жизни книжных радостей, полуреальных плодов моей фантазии. Я больше знакомлюсь, я больше понимаю, я учусь радоваться всему, что меня окружает, если бы только мне было дано больше энергии!

21 октября 85
— Ты не смотрел “Иди и Смотри?!”

— Чем дальше, тем натуралистичнее... (о “Проверках на дороге”).

— Кому — какой — не знаю.

— Вы угадали! (о салатах).

— А ведь в том, что она тебе поставила свеклу, а мне капусту — не просто простое совпадение. Процентов на 6 — она знала, что это ты хочешь свекольный салат.

— А ведь очень легко можно опуститься до подобного старческого маразма — надо плыть по течению — и все. Мы будем там вовремя.

— Что делать?

— Надо держаться. Надо насиловать себя, заставлять себя.

— Надо не просто держаться. Просто держаться — это значит — опускаться. Надо стремиться вверх — тогда будешь держаться.

24 октября 85
Переписываю давнишнее, без даты:

Нашей системе нужен мир, мирное сосуществование. Нам это выгодно. А им? А если они понимают, что без драки они проиграют?

Включить в пьесу разговор о ревности, и об отношении к ней. И приход Вани (историка).

от 29-го (наверное, сентября):
Как мы покупали цветы.

Пили кофе.

Как Слава рассказывал о том, как он покупал австрийские туфли, как он ночевал в общежитии МГПИ. Он ездил на вокзал встречать Н. Привез орехов. Мы пьем чай с орехами. У меня всегда болит голова от орехов.

У физиков лежал в брюках и рубашке, а у них — тепло, без всякого калорифера. (тут он зевнул). Что?

Заложил руки за голову и засопел.

Я же говорю вслух, что записываю.

— Как там, успеваешь? Писатель!

— Новиков — мудак! Все как есть пиши.

Надо завоевывать признание, потом почувствовать себя законодателем, не бояться изъявлять себя, тогда — талант.

Еще: The Plan:

1. to ring her up tonight as I promised;

2. not to communicate in any way first from this moment;

3. wait for her first step, then act in the needful way.

Любовь = наслаждение+страдание.

Количество наслаждений = количеству страданий.

Жизнь = любовь + нелюбовь.

Нелюбовь — страдание.

Жизнь = наслаждения + страдания + страдания.

И все же жить стоит!

Можно избежать страданий — путем лжи. Но тогда — нет любви.

Весь мой план полетел к чертям. Я позвонил, а она обрадовалась мне, стала извиняться за вчерашний тон. Я забыл про все — полетел к ней.

Все отлично. Но вот дельце.

Я хорошо помню, как она разговаривала со мной в два часа дня, когда я звонил ей из “Зарядья”. И сравниваю это с нашим разговором в девять часов. Остается найти причину разительной перемены — ведь извиниться она могла и тогда, в два часа. А вот:

Когда я к ней приехал, вот что она мне сказала, между прочим: “Ты знаешь, меня мама сегодня обрадовала. Она говорит, в тот институт, куда я собираюсь поступить, надо, кроме всего прочего, сдавать историю и английский.

Если я верно уловил все это — все ясно. Остается ждать хотя бы сентября. Если это не так — я подлец и дурак. Хотя как еще? Она меня не любит — это надо четко усвоить — все! Девочка просила разбудить ее в 7:30.

Еще: Славик о наблюдении Сережи (об отношениях с девушками — “если все равно — то все, чем больше женщину ...?)

Еще. “И еще две кассеты прошло...”

Еще: (наверное, с моего последнего дежурства перед отпуском):

Я живу обычной повседневной жизнью, хожу на лекции в институт, думаю о еде, о деньгах, читаю какие-то книги и, в общем-то неплохо живу. Спокойно, глупо, тепло и бесполезно.

А есть другая жизнь — разбойная, лихая, умная, рисковая — вот это жизнь! В этой жизни все зависит от тебя, от твоей энергии, твоего ума, твоих способностей. Она не для пингвинов, она — для волков.

Я только попробовал ее, хлебнул глоток пьянящего воздуха, прикоснулся к свободе — и затряслись коленки. А —

Никто не мешает мне сделать выбор.

Нужно ради приличия и сегодняшний день описать. Основное событие — встреча с Таней. Сегодня она не показалась мне такой прекрасной, как в прошлый раз, в пятницу вечером. Неужели слезы украшают ее? И опять она не пустила меня на порог. “Подожди, хорошо?” Пришлось стоять на площадке, как кутенку.

— Что ты посоветуешь мне для лица?

— Витаминов.

— Это не тебе я тогда здесь кричала: “Сил у меня нет”?

— Не мне. А это не тебе я обещал показать репродукции Дали?

Я забыл взять у нее самоучитель для игры на шестиструнке, а она — посмотреть слайды. На том и расстались.

27 октября 85
Перепишу очень старую запись, без даты:

Идея. Написать монолог говорящего по “безответному телефону: “Алло! Да! Я слушаю! Ну, что будем молчать? Ну хорошо, давайте я скажу. Я знаю, что хуже будет мне, а не тебе, ты — за зеркальной стеной (смотрел “Кармен”) — пусть тебе будет стыдно — а мне стыдиться тебя нечего. Звонить мне могут Таня и Лена — больше некому — значит, говорю с одной из вас — расскажу, что подобное было и со мной — а я то помню, что это нехорошо и несправедливо, и жестоко — не отвечать... И дальше в этом духе.

Еще. Читать слушателю стихи и просить дать ответ — если понравилось какое — пусть перезвонит два раза, если нет — один раз. Так установилась связь. Однажды попросить друга прийти и с соседнего телефона позвонить на АТС. Так узнать, откуда звонят (или этот друг и звонит?)

А эти монологи — это ведь тоже литературное творчество. Ты пишешь — и не известно, кто будет читать.

И немного о сегодняшнем (27 окт.):

Наделал фотографий для Кати. Послал ей. Причем обращаюсь к ней в письме на “ты”! Как то ей понравится?

Славик читал свое письмо Панину — красиво пишет! Только вот мистификации не получится с фотографией на стене — Славик в письме о ней сам написал. Придется придумать что-нибудь еще. Или Славика включить в игру? Вот будет потеха! Причем включить так, чтобы Славик думал, что Панин об этом не знает.

Определяться? Или еще рано? Писать в любом случае надо. И музыкой заниматься, и даже рисованием. И фотографию не забывать.

Сегодня купил за 5 копеек газету “Московская правда” — в ней была редакция III программы. Я ее прочитал и в урну! Ну, что со мной сделать?

27 октября 85. 12:25
В мой суперроман:

Ханжеское отношение к жизни, потребительское: если государство создало такие законы — “кто не работает, тот не ест”, “от каждого по способностям, каждому — по труду”, так чего же тогда суетиться, рваться куда-то — от этого не выиграешь — всегда найдется человек, который способнее тебя, больше получает. И потом, государство не обманешь.

И еще. Человек все-таки — одинок. И счастья он ищет в одиночку. Для меня оно сейчас заключается в любви. Мне кажется, любовь — это главное, что нужно человеку — или это самый главный обман, который нужен человеку?

Человеку нужна свобода. Свобода и любовь, понятия почти одинаковые (Хэмингуэй ненавидел такие рассуждения).

31 октября 85
1:30
Аркадий. Каратаев в штаты. Кузнецова с двумя строчками. Катю — на “ты”. I like today’s discussion, обед с Бурковским, вчерашний бассейн и до бассейна — баня, 7-я прелюдия Шопена, фильм “Зимняя вишня”, визит к Свете. “А она на другом месте дежурит”. Пересказ Бурковскому содержания “Вишни”.

А еще вечер 28-го — Таня, Наташа и Лена — это же сплошная эйфория. Так прекрасно давно я себя не чувствовал — словно снова начинаю жить! Надо бы посчитать — не на эти ли дни приходится мой пик интеллектуальности?

А еще — спецкурс по Шукшину! А еще парад! Елки-палки — как хорошо жить! Просто жить! “Шире шаг, маэстро!” А мои злые сплетни со Славиком! Ладно. Хватит. Используя воздействие чайного допинга, займусь-ка я “Бляткой”.

Нет, не получается. Напишу немного о Тане. Ей, оказывается, не 15 и не 14, и даже не 13 лет. Ей — 18. И в школу она давно уже не ходит. А совсем даже уже и работает. Она ниже меня на голову и гораздо толще меня. У нее нет протеза на ноге. И руку свою она сунула мне в карман и заявила при этом, что моя рука холодная, хотя я явственно чувствовал, что это ее рука холодная. Она решила, что я буду с ней дружить. Посмотрим, как это у нее получится.

А Лена ревнивая. А пусть. “Ну так ты едешь?” “Конечно, еду!” Неужели она думает, что я останусь? Для чего, чтобы спать на том тухлом матрасе и вставать в шесть часов? Спасибо. А вот как я угадал на ее день рождения — это остается загадкой.

Для меня несколько загадок разрешится пятого, в день моего первого дежурства.

..... (неразборчиво) — дохлый человек. Уходит во тьму. Не поздоровилось и ему. И никто не докажет мне, что я слишком, мол, приземлился, чтобы понять его возросшие духовные качества. Дурак он — это же видно по первому случаю!

Да, зато мой русский — что я сделал со своим родным языком? Стыдно! Но Бурковского я заинтриговал.

31 октября. Утро (хмурое).
Перепишу с листочка старого.

Такие мысли, такие мысли!

Как только начинаю писать, мысли пропадают и получается такая писанина, что муторно. Как бы научиться писать, как думается? Как? Писать больше и легче!

Вернулся из Новоселовки Женька. Говорит, вспоминают меня там.

— Кто?

— А Иринка, с Вадимом которая ходит.

31 октября 85
Славику вчера рассказывал про фильм “Зимняя вишня”. И он слушал! И сегодня пошел смотреть! Не знаю, что я добился своим рассказом (прерванным, правда, приходом Аркаши — он тоже пошел со Славиком смотреть) — понравился ли ему этот фильм, как он мне понравился или нет. Ведь я вот что хочу сказать: Если слышишь об этом фильме хвалебные отклики, узнаешь сюжет, ценные места, особенно понравившиеся рассказчику, то идешь на фильм с определенным настроением — ты знаешь, о чем я говорю. И ждешь от фильма, от эпизодов — того, что ожидал, по рассказу товарища — а адекватного восприятия не всегда ощущаешь.

Хожу на фильмы большей частью по рекомендациям, по рекомендациям тех людей, чей вкус тобой уже был проверен. Ты знаешь, если он говорит: “хороший фильм”, значит фильм плохой. Это я к примеру. Допустим, я знаю, что если я спрошу Славика о фильме, который он посмотрел, стоит ли сходить посмотреть и он мне скажет что-либо вроде: “да не плохой фильм, сходи посмотри” — я пойду в тот же вечер и он мне понравится. Мы знаем вкусы друг друга. Еще я знаю вкусы Панина, Шишкана, я знаю, как их оценивать ...

3 ноября 85
20:50
Почти рассказ.

Это было вчера, в субботу. Лекции мы с Аркадием проспали, но их не жалко, лекции. Уже пятый курс — надоело все — учеба, сокурсники, преподаватели, все, что относилось к понятию “университет”. Надоело. Хотелось другого. Чего-нибудь такого...

В общем, поехали мы по библиотекам. Сначала в Некрасовку, потом в Иностранку. Вернулись в общагу только вечером.

Что делать? В интерклубе — дискотека. “Пошли?”. Пошли. Пробились вовнутрь с трудом. Заслон оперотряда. Но пробились. Бабы все оказались занятыми и мы почувствовали себя почти лишними. Были правда там две казашки, неплохие, и умненькие вроде — да мы не захотели связываться.

Ушли с дискотеки несолоно хлебавши.

Что делать? (три вопроса всегда стояло перед русской интеллигенцией: Почему так? Кто виноват? Что делать? На первые два мы с Аркадием ответы знали и у нас вечно был нерешенным вопрос третий — что делать?).

Итак, что делать? Было уже поздно — около десяти часов. Возможно ли что-либо существенное? Все же мы рискнули. Мы поехали на Юго-Западную, сели в метро. Перед нами сидели три подруги, из которых одна сошла уже на “Вернадского”. Две остались. Та, что сидела справа, была привлекательнее — и одеждой и лицом. Та, что слева — потускнее, попроще, поскучнее. Ясно — это для меня. Я не мог соперничать с Аркадием. Аркадий — парень что надо. Любая пойдет с ним, стоит ему только предложить. Мне оставалось соглашаться на остатки. И я больше приглядывался к сидящей слева.

Мы вышли на “Горького”. Они не вышли. Ну что ж, если бы это посчитать за неудачу, тогда грош нам цена.

Мы вышли на улицу. Куда пойдем? Я предложил: “Пошли на Красную площадь”. Пошли по Кропоткинской. Не буду говорить о той даме с собачкой, которая шла перед нами, а потом остановилась в темной подворотне выбросить в мусорный ящик какую-то бумагу — то, что Аркадий попытался с ней заговорить было просто разминкой. Скоро нам надоело идти и мы сели в троллейбус, который довез нас до улицы Герцена. В троллейбусе было полно народу и нам оставалось удивляться, откуда это все и куда? Еще нас несколько удивили две девчонки-пацанки лет по 15-ти, которые нагло куражились, грубо куражились над третьей, своей подружкой, “Чучелом”, всю дорогу, которую мы ехали вместе. Они шлепали ее по голове перчатками, давали понюхать свои пальцы и довольные, смеялись, при этом смело поглядывали на нас с Аркашей. Аркадий же мало обращал на них внимания. Его не интересовал этот возраст. Он чаще смотрел в сторону прохода, где стояли парень с девушкой. Я тоже обратил на них внимание. Ничего не было бы удивительным в этой парочке, если бы не разительное несоответствие между красотой девушки и невзрачностью ее спутника. Аркадий шепнул: “Девчонка хитрая и не дура — она явно хочет стать родственницей его родоков, или я ничего уже не понимаю”.

Вышли из троллейбуса, пропустив вперед пацанок. Та, которую обижали, побежала через улицу в один из дворов, две остальные устремились с хохотом за ней.

Мы пошли к “Националю”, чтобы по подземному переходу пройти на площадь. Но до площади мы не дошли, и даже до перехода. У подъезда “Националя” остановилось такси и из машины вышла молодая женщина, в черном пальто, красных сапожках — все было очень модным. Сама беленькая, короткие волосы вились кудряшками вверх. Она направилась по Горького к Интуристу. Мы — за ней. Она шла не спеша, привлекая к себе внимание изысканностью походки и всем своим внешним видом. “****ь” — иного быть не могло.

Мы шли за ней, наслаждались ритмом ее праздной походки. Она прошла козырек “Интуриста” и направилась к телефонной будке. Мы торопливо начали искать двушку, как и двое других парней, идущие навстречу нам. Мы первые заняли соседнюю с девицей кабину.

В общем, история долгая, а мне уже надоело. Что я хочу сказать-то. Славик с ней поговорил и вот что она ему сказала: “Сто пятьдесят. Если хочешь за сто — спрашивай фирменных. Сто пятьдесят. Да? Если “да”, то пошли, “нет” — ариведерче”. Холодно тут, сейчас насморк схвачу”.

Вот и вся история. Так что если очень хочется, иди туда. Если денег много.

7 ноября 85.
5-го приезжала Света — постриглась, покрасилась, в новой моде — красавица! Снова влюблен.

Вчера ездил к Татьяне. Та тоже не отстает — цветет, малинится девчонка. За кассетой я ездил, за кассетой. А чего я ее поцеловал, зачем? Но влюблен!

И еще был у Лены на работе, бабник. В нее тоже почти влюбился, как вдруг ее потянуло на Красную площадь. А стоит мне с ней выйти в люди, как мне с ней становится не сладко. Проходит весь туман. Не влюблен. И была у нее в гостях Наташа из Архангельска — жалко девочку. Она хочет поступить в МГУ, изучать лишайники.

Да — это Татьяна тогда приезжала в общагу — ты знаешь, она сама мне сказала — молодец. Она даже так сказала: “Слушай, ты где пропадаешь? Я к тебе, понимаешь, приезжаю, а тебя нет и нет, я к тебе три раза приезжала!”. А как она обрадовалась моему поцелую!

А я дурак!

Мне так хорошо сейчас! Что писать совсем не хочется. И вот сейчас еду на одну вечеринку — что будет, не знаю. Знаю только, что надо держать себя в рамках известных. Ведь что выходит — стоит мне только почувствовать, что я сильнее, я начинаю куражиться над человеком — я смеюсь, я говорю глупости, зная, что любая моя глупость воспринимается как мудрость, которую следует запомнить на будущее, и зная, что какую бы я глупость не сотворил, я найду из нее выход. Я куражусь, а ведь даже дурам это неприятно — они чувствуют, что я смеюсь над ними — та же Мия — надо бы поделикатнее. Обманывать надо — это будет лучшим смехом. И пошли они... Мне нет до них никакого дела. Хочется быть злым на них, дур. Ведь доросли до такого возраста, а как дуры — ничего не знают и говорят о чести — этом пустом слове. Уж если и есть в жизни стоящее — так это ощущения, новизна восприятия, творчество. Мораль, этика — лабуда. Хотя я тоже дурак. несу галиматью, Стыдно самому. Хватит.

9 ноября, вечером

Надо бы докончить тот “почти рассказ” — нельзя же так бросать! А сколько еще недорассказанного и вообще нерассказанного! А сколько впечатлений я заработал за эти три дня! Но вернусь к рассказу. Итак:

Итак, мы стояли в соседних телефонных будках — та девица и мы со Славиком, делали вид, что разговариваем.

Вот она повесила трубку и направилась в сторону “интуриста”. Мы остались пока. Вот она прошла, не останавливаясь, под козырьком подъезда гостиницы и — дальше, к “Националю”.

Мы освободили будку, пошли за ней. Навстречу нам попалась еще одна интересная особа. Вообще, перед “Интуристом” шлялось много интересных особ, но эта была наиболее привлекательной — в каком смысле? — такого мы еще не видели — глаза блестят по-черному, губы дрожат, влажные — то ли от радости, то ли от какого-то наслаждения, сама идет — никого не видит, высокая, в длинном черном пальто, синий шарф чуть не до земли, руки в карманах. Славик сказал: “Накололась!”. Я не понял. Славик пояснил: “Ну, наркоманка, не видишь, что ли — она же идет — ничего не соображает!”

Она прошла и мы еще поглядели ей вслед. “А интересно бы такой вдуть” — пробормотал мой товарищ. Но — решили все-таки не разбрасываться пока, посмотреть за черно-красной блондинистой. Она уже ушла за угол “Националя”, пока мы глядели на долговязую наркоманку, и мы прибавили шагу.

Только заворачиваем на Маркса — и она навстречу. Славик раз! — остановился перед ней. Я — что? — я дальше пошел — подумал — помешаю только. Славик с ней заговорил наверное, не догоняет меня — пойду дойду до остановки троллейбусной, там подожду. Дошел, стал ждать. Его все нет и нет. Я уже подумал, наверное, домой один поеду, на Юго-Западную. Нет, гляжу — идет. Капюшон куртки накинут на голову — по брови. Довольный идет. “Новиков!, баба простая, я ей тебя за иностранца выдал, за немца — поверила!”. Я оглядел себя снизу доверху — нет ли на мне советского чего-нибудь — ничего советского на мне не было. Вот только немецкий плохо знаю. Но пару фраз сказать могу. “Guten Abend” или “Ich haise...” кто там у них... Hans... или German... “Ну, и что она?”. “Ну, она растерялась что-то, так, о погоде поговорили...”

Ну ладно. Решили еще на Красную площадь сходить, заодно — в туалет. На Красной площади никого не нашли, одни десятиклассницы под ручку ходят, пацанки. Зашли мы в туалет, что возле ... башни и — снова — под землю, к “Националю”. Выходим — а наша подруга стоит у стены гостиницы недалеко от перехода, курит. Решили подойти.

Подходим. Она сама, первая: “Ну, здравствуйте”. Улыбается. А она ничего, можно. Простоватая даже, но держится свободно. Рядом с ней, опершись о стенку, стоит еще одна подруга — видно, пьяная, и ****ь отпетая — потертая. А эта, блондинка — за собой хорошо смотрит, видно, да и молодая еще — кожа гладкая, чистая, краски — в меру для сегодняшнего вечера — картинка!

“Ну что, мальчики, делать будем? Давайте — или да или нет, таксу вы знаете...”

Я вообще стоял — почти не воспринимая, что она говорит — что-то обомлел я от ее симпатичности, румяности щек, спокойного приветливого тона. Помню, полез в грудной карман куртки, за сигаретой — да так и не достал ее — ведь “столичные”, а я — иностранец. Стою, молчу как и положено, а рука — так в кармане что-то ищет.

Славик ее спрашивает — Да ладно, сколько? Она — 150, ребята. Да — нет? Если нет, то — ариведерчи! На меня не смотрит. Смотрит на Славика. Вторая, пьяная, вообще ни на кого не смотрит. Стоит отрешенно — ее на касается.

Славик тоже — заулыбался, к ней приблизился: “Да ладно тебе — 150...”

Та девочка подумала, мы не поняли. “А что ты хочешь? Если фирменные здесь по стольнику берут... Давайте ребята, а то уже насморк скоро схватишь тут с вами, на ветру”.

Тут я совершенно идиотом став, предложил зайти за угол, — “Там ветра нет”. Она посмотрела на меня как мама на глупое дитя. “Да нет уж, ладно, мы здесь как-нибудь... Ну так что, решайте”.

Мы стоим перед ними балбесами. Что тут решать. Даже если бы деньги были, куда мы их повезем? В общагу — поздно — не пропустят, на работу ко мне — не я сегодня дежурю, а парень, которого я и не знаю совсем — он недавно у нас работает. Ну и дела!

Нам ничего не оставалось делать, как отойти. “Да, вы посмотрите еще” — сказала она нам вслед. Как на базаре — ей богу! Меня немного знобило — то ли от ветра, или еще от чего — от радости, наверное. Подумать только — 150 — и все — она твоя — дуй ей, сколько хочешь! Мы снова зашли в будку. Там темнее — и не так глаза мозолим всем. Хотя мы тут — не одни такие охотники — молодые люди ходят, рыскают, словно волки, перед “Интуристом”, выбирают...

— А что, у тебя есть деньги? — спрашиваю у друга. Тот достает бумажник — из него — пять червонцев. (to be continued).

Без 15 полночь.

style="mso-char-type: symbol; mso-symbol-font-family: Courier New; font-family: Courier New; mso-ascii-font-family: Times New Roman; mso-hansi-font-family: Times New Roman; mso-bidi-font-family: Times New Roman"> ¦ — сам знаю, что этот знак значит. (и не забуду, не надейся!)

— А что это за штука такая — “прагматизм”?

— А это вот. Познакомился ты с девушкой из Мексики, проводил ее до 9 блока, назначили вы с ней встречу — ты на всякий случай полезешь в справочник стран мира — почитать о Мексике что-нибудь — девочка-то ведь не хухры-мухры, а третьекурсница экономического факультета!.. Вот тут он весь этот самый прагматизм и будет.

10 ноября 85. вечер.
Есть люди, которые еще думают — это хорошо, а это — плохо. Это же для них Маяковский писал поэму свою. И есть люди, которые что-то считают хорошим, что-то — плохим лишь потому, что что-то хорошо для него, что-то плохо. Для них писал Островский. Я же уже не думаю, что плохое — это хуже доброго, и книг я уже не читаю. Почти. Разве что Stainback’а. Больше смотрю по сторонам, на жизнь, меня окружающую. И нахожу такие образцы, надо вам сказать! Вот, например, эти три последние дня — стоит только переписать то, что я записал для памяти, на листочках — тут целая коллекция персонажей.

Из тел. разговора:

— Саша! У меня есть билеты на праздники, в Малый, ты знаешь, так давно не была в театре, так хочется... а тут еще Сережка уехал к своей матери, я остаюсь одинокой женщиной. Так как, не сможешь ли мне составить компанию?

— А что за постановка, Люсь?

— Да я сама толком не знаю, кажется, “Вишневый сад”. Ну, ты хочешь? Саш? Не отказывайся, мне так будет плохо одной!

— Да нет, что ты... Я конечно, тебя удовлетворю... Где встречаемся то?

Связь между мной и ними прервалась.

Ой бабы, бабоньки! Разве я думал, что бывают такие дуры в наше-то время! Да вас же нужно под стекло — беречь надо, сохранять такую реликвию! Вот взять Милу — и под стекло! Это же (боже!)... Она считает себя умной, честной, чистой. Она краснеет, она бледнеет и она плохо говорит по-русски. Она хотела научиться играть на фортепьяно. Чтобы я ее научил. За три вечера. Ага! Неужели она останется на всю жизнь такая? Гордая. И тупая. Неужели и через 20, через 30 лет мне слышать в автобусах — “Вот она, сегодняшняя молодежь — ни стыда ни совести!”. Видимо. В этой общаге — это же дно, из которого ей не выбраться даже замуж. Впрочем, замуж ее возьмут. Какой-нибудь типа Сережи.

А ведь я тоже был таким! Был!

Но вершина тупости — это Галя. Тут — бесспорно. И к тому же она — словно ей и не 18 — бесцветна, без лица, без глаз, без губ, без тела — это же вырождение женщины. Что она способна делать подо мной. Она даже слова не способна своего сказать! Да к чему это я? Я не злюсь — я удивляюсь просто — откуда такое. Или это просто пьяное зачатие?

Таню жалко.

День 1.

Лена — Таня — Галя. Репетиция парада. Ее рука в моем кармане. “Дружить нам надо!”

День 2. (у Лены)

Звонок Тани. Еду на Преображенку. Таня и Галя встречали. Конспиративные трюки на вахте. Саша и Наташа. Приглашение к празднику.

День 3.

Книгу не привез. Забыл. Были: Галя, Наташа, Таня. Появилась Миля. (те же и Миля).

День 4.

Звонки: До кино — Танин и Милин, после кино — Милин. “У тебя такая грудь!”

День 5. (6 ноября)

Ленино дежурство. Наташа из Архангельска. Опять Красная площадь.

7 ноября.

Галя, Галя еще одна (опять — 10 класс), Леша, Сережа — электрик, Таня, Миля, Лена, Елина, Света (не ... (клякса — не разобрать). Саша не приехал. А обещал, по словам Тани, коньяк. Спасло положение мое шампанское, отчасти. Но дело не в этом. Дело в Елине. И в Тане. И в Миле — дуре.

8 ноября.

Звонок Багрянцева.

Звонок Лены (a long conversation). О Елине — про поцелуй.

Звонок Тони (сразу же) — Телефон дать твой ей? — Как хочешь. Ну, дай.

Звонок Елены (насчет Красной площади опять).

Приезд Левы и Игоря.

Приезд Лены и Наташи.

Отъезд Левы и Игоря (“У меня тут есть бутылочка, так что за вами — закусочка”).

Приезд Левы и Игоря, и не одних, а с Ларисой — казачкой и с водкой, и с икрой.

Звонок Тани (“У тебя друзья? Они не уехали? Ну ладно”).

Уход Лены (на Красную площадь опять).

Уход Наташи. Я ее проводил до вагона.

Отъезд Льва и Ларисы.

Отъезд Игорька. 4328815(16).

Оля и Вика. Виктория (“Правда, у нее красивое имя?”. — И не только имя. “Аккорд”.)

2653478 ??? Игорь — скотина.

11 ноября 85
1.

“Девушка” делает презрительное лицо, отходит на несколько шагов в сторону, молча, к троллейбусной остановке. Когда через минут десять я вновь оказался в том месте, она все так же стояла, ждала, наверное, троллейбус. Наверное, долго не было ее номера.

2.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! (их — две).

— Как насчет того, чтобы провести этот вечер со мной?

— А кому вы говорите?

— Вам, конечно! (той, которая ближе ко мне) (уже позднее я понял, что здесь была моя ошибка).

— Ну, не знаю. (Ближняя стянула с головы красный платок и стала снова его завязывать. Видно было, она была не против).

— У меня есть бутылочка хорошего вина...

— Мы не пьем! (резко, сразу ответила вторая)(тут я понял свою ошибку — я предпочел одну другой — и та не преминула отомстить мне за это) (а может быть! — так и жать — делать, делать, делать ошибки — пока еще можно, пока никого я своими ошибками не травмирую, никому не наношу вреда?)

— Ну, тогда мы можем заняться другим, более интересным...

— Занимайтесь один. — это опять же — вторая.

— Одному этим заниматься трудно.

— Ну и что?

— Как ну и что? — Трудно (ближняя ко мне замедлила шаг — она была не против по меньшей мере поболтать со мной). А другая:

— Знаете что — до свидания, молодой человек!

— До свидания! — я не могу пока настаивать, когда говорят “до свидания” — и я не жалел).

3.

— У вас закурить не будет?

Долгий недоуменный вопрошающий взгляд. Даже одной рукой изображен соответствующий жест.

— Хочешь заработать сотню?

— Сейчас ты заработаешь две.

— Да... ну, двух сотен у меня нет... И все-таки, мне с тобой становится интересно — как это я их заработаю?

— Иди-ка, парень, своей дорогой!

— Да?

— Да.

13 ноября.
Перепишу something :
(позднее 26 августа 85):
Черт, до чего жалко бывает, что плохая у меня память! Ведь столько переживаю интересного, и, что важно — могу переживать, прочувствовать тонко, обмозговать — все бы это запомнить, да на будущее держать! Ан нет — не держится, ускользает, и так жалко порой бывает!

Вот со Славиком долго уже живу и многое уже в нем понимаю и пора бы мне научиться ладить с ним — а все моя глупая беспамятность губит! И, конечно, слышу от него заслуженное что-нибудь вроде: “Это же дешево, Новиков!” или...

14 ноября, четверг.
Перепишу вчерашнее:
С каких это пор я стал задумываться о семейной жизни?

Как бы там ни было, говорю всем, кто спрашивает меня, как я ее вижу, эту самую семейную жизнь, я отвечаю, что я ее не вижу. Не вижу, как я не вижу той, у которой бы хватило таланта выдержать мой эгоизм, мою неспособность жить среди людей.

  “Иностранная литература” №3.1982 г.

Не стал бы я о ней ничего, если бы не она. Она старше их, и единственная, кто свободна. Интересна ее глаза — они уже видели нечто в жизни. Она будет интересна и в постели — так же, как она интересна в танцах. Она не дура — сейчас это редкость. Если бы не волшебство вечера и шампанского, которое превращает любую дурнушку в красавицу, я бы — что она и лицом интересна. А ее лоб — высокий, чистый, гладкий лоб — волосы стянутые на затылке — представляю, как она, сидя на краю кровати, снимает заколку и распускает их, взбивает их, волосы щекочут ей плечи и грудь. Она откидывает голову назад и волосы летят ей за спину. Я готов.

без даты:
Лариса позвонила. Ну и дела!

Шведский фильм. 1 час 37 минут. Классный фильм. “За жалюзи”. Со Славиком ходили.

“Ну ты подумай, подумай!”

А чего тут думать! — приходится гадать. Но я тоже дурак! Какая Анна! Анна осталась в прошлом вместе с тем телефоном, что я ей давал, с УОР-5, как осталась там Тома, Наташа и Вероника. Этот телефон знают Карлсон, Таня, Лена, Элина, Спортсменка... все?

Кажется все. Вот и надо было гадать. А чего ждать — я их всех знаю по голосам. Конечно, возможны еще Света и Нелля — подружки Элины, потом Лина и Галя — подружки Тани, и еще Лариса, подружка Тани. Причем Лариса — наиболее маловероятный случай, т.к. Танюша, казалось, совершенно не намеревалась давать ей мой телефон, — ни старый, ни новый. И то, что эта самая Лариса звонит мне — в этом кроется очень интересная история. Сама Таня мне не звонит. Прошлый раз, когда Лариса мне звонила, а потом Таня — я так и думал — это козни Тани. И каково было мое удивление, когда я услышал, как неподдельно удивилась Таня, когда я ей сказал о Ларисином звонке: “А откуда она узнала номер твоего телефона?” Она еще тогда справилась у мамы — я слышал в трубке: “Мам, ты Славикин телефон никому не давала?”

В общем — Лариса — последний вариант.

И вот, пожалуйста. Звонок. Причем первый — без голоса — я уже подозреваю, что звонила мне Татьяна, и Лариса тоже так звонила тогда — без голоса — вот ведь детство какое! Первая положила трубку.

И тут же — второй звонок: “Это я, Слава. Ты меня узнаешь?”

Честно признался — нет, не узнаю. Да мне и мало нравятся такие шутки, с узнаваниями. Хорошо, что я не сержусь, я смеюсь. Правда вот с Алиной промашка вышла. Хотя, кто ее знает, Анну — может, она узнала мой телефон от Хомутова, или от Лены, оставшихся на старом посту. Поэтому первой вспомнилась она. Не угадал.

— Ты подумай, подумай.

Ладно, думаю. Я подумаю, погадаю, только ты, подруга моя безымянная, не обижайся. И обозвал ее Ларисой. И угадал!

Теперь вот жду, как заявятся всей компанией снова — а ведь обязательно заявятся! Ведь это Татьяна попросила позвонить — узнать, на дежурстве ли я. А Татьяна задолжала мне визитом.

25 ноября 85.
То, что столько много дней ничего не писал в этой тетрадке не значит, что не писал вообще и что нечего было писать. Столько было интересного в эти дни. Получается так, что когда наступает период “интересной” жизни, скажем так, к дневнику почти не обращаешься, или, в лучшем случае, телеграфным стилем заносишь краткие сообщения об основных событиях. Так и сейчас, вряд ли хватит терпения все подробно описывать, что происходило со мной в эти дни, поэтому постараюсь быть кратким. (Некоторые вещи я все же записал — правда, не в дневник — не буду повторяться).

Конечно, тот разговор со Светой (я имею в виду интуристовскую Свету) произвел на меня весьма отрезвляющее воздействие — подробно о нем я надеюсь рассказать в своем рассказе, я надеюсь дописать его — поэтому здесь ничего не пишу. А вот еще: Интересно прошел вечер, организованный Танюшей — не знаю, для кого она его устраивала — для меня, или для своих друзей — но мне было интересно, в любом случае, с ними познакомиться.

Интересно то, что я начал замечать в наших с Т. отношениях ее стремление к взаимности — судя по тем фактам, что этот ее визит с кучей одноклассников (бывших, конечно) ко мне на работу был осуществлен после того, как я возил ее к себе, и совершенно случайно мы оказались приглашенными на вечер поэзии, где Юля (моя заочная знакомая) читала нам (там были Ахматыч, Аня, Алексей, Сережа, Аркадий) свои стихи. Тане этот вечер, видимо, очень понравился, и она решила отплатить тем же — познакомить меня со своими друзьями. Мне показалось, что я вел себя подобающим образом и ребята остались довольны. Тем более, что у меня сохранился т.н. протокол данного мероприятия, составленный Алеевой, в котором намекается возможность продолжения подобных собраний. Устно же была высказана мысль о возможности новогодней акции. Надо подумать.

Интересно, что на следующее мое дежурство звонила Лариса — одна из гостей, (и я ее спутал с Анной!), и просилась приехать и я ее встречал, встречал, да так и не встретил. Звонил еще Женя, который точно обещал приехать, и приехать не один (а с кем? — “С Ларисой” — Да, конечно, приезжайте!) и тоже не приехал, ни с Ларисой, ни один. Два раза я выходил встречать эту самую Ларису и оба раза чертыхался на чем свет стоит битых полтора часа в общей сложности. Возможно, это была провокация Танюши. За это говорят следующие факты: 1) Лариса любит Диму; 2) при чем здесь Женя и я? 3) и у Л. и у Ж. были крайне неуверенные голоса по телефону; 4) Таня любит разыгрывать; 5) Какие-то звонки все прошлое дежурство (последнее, 24-го) молчание в трубку и последний раз — музыка слышна. В общем, мне кажется, что это Танины выдумки. Еще в тот вечер, когда мы устроили содом в кабинете начальника с запуском самолетов, чаепитием, танцами и курением, приходили в гости ко мне Лена с Таней. Лена заглянула и вышла, Таня вообще постеснялась зайти — как я ни просил, а через некоторое время я вышел, и оказалось, что обе ушли втихомолку. Таня до сих пор не звонит.

Я ездил к ней, или не к ней? но ее в общаге не было, открыла Миля — заявила, что “Тани нет”. Пришлось уходить. Поехал к Лене на работу, рассказал ей про проституцию. Потом она собралась куда-то уходить и я вышел вместе с ней.

— Приезжай в следующий раз, хорошо?

— Зачем?

— Как зачем?

— Ну, зачем?

— Заниматься литературой...

— Это неинтересно. Вот если бы — любовью...

— Ну, знаешь...

— Или хотя бы так... сначала — литературой, потом — любовью...

Она метнула на меня негодующий взгляд:

— Ты любовь отверг!

В пятницу пошел на “Аллу”, а попал на Хазанова. В половине двенадцатого закончилось представление — решил заехать к Свете. Смотрел фотовыставку. Остался ночевать у нее. Не знаю, как она думает сейчас обо мне, но я думаю — ничего плохого я не сделал. В субботу, правда, не пришла ко мне. Но это — в ее стиле, я не обижаюсь.

Зато моя Леночка — сменщица — отмочила штуку — сменяет меня в воскресенье — я ухожу. Она показывает мне свою дочку — ее фотографии, вот это был для меня сюрприз! Это интересно! Наши отношения принимают новый характер. Только вот какой?

Во всяком случае (имеется в виду не вводный оборот, а полное лексическое значение каждого составляющего этого словосочетания) — во всяком случае — со всеми своими приятелями и подружками стараюсь вести себя мудро — Света учит — спасибо ей!

Слава прав — ничего нельзя получить от Миль и Танек с чулочной фабрики — надо общаться со Светами.

Без даты:

Они все учат меня, как жить

А я упорно бестолковый

Я — двоечник

Я — ученик, которому стоять

на педсовете скоро.

Там, наконец, втолкуют,

Что так, как я живу,

Нельзя сегодня жить.

Я испугаюсь их,

Послушаюсь.

Я роль себе возьму

(еще смогу я выбрать сам — по вкусу!).

Ух, черт, сыграю!

Я уже пробовал — смогу!

А пока — тяну, тяну.

Не хочется играть до педсовета.

— Ты ко мне идешь?

— Элина! Привет! К тебе, конечно! А ты куда?

— Я хочу позвонить домой.

— Я тебя провожу, можно?

— Конечно.

Мы идем к метро. Мы — это я и Элина. Мне кажется, я в нее влюблен. Это — первая наша встреча после той вечеринки, на которой мы познакомились. Тогда мне запомнились ее глаза — глубокие, тревожные. Ее лоб — чистый, открытый. Ее простенькое домашнее платьице, которое она, единственная из всех девчонок, не сменила на праздничное, торжественное — и в нем осталась простой, домашней, своей. И ее голос. Когда она говорила, тревога на время исчезала из ее глаз и мне становилось легче — ее голос успокаивал, сближал нас. Еще я запомнил ее тело — мы много с ней танцевали — стройное, гибкое, послушное тело...

Ну ладно. Тогда я ушел. Не всем нравились наши с Элиной чудачества. Я только сейчас понял, как я тогда правильно сделал — вот так сразу взял и ушел.

Потом было много дней, которые к этой истории отношения не имеют. Хотя я и приезжал в это общежитие еще несколько раз после праздника, Элины никогда не было дома. И я о ней почти не спрашивал. Вот почему.

В это общежитие я попал благодаря другой девчонке, Тане, с которой мы познакомились накануне (не обязательно рассказывать, где и как), которой я каким-то образом нравлюсь, и которая и пригласила меня в конце концов на тот вечер.

Она мне нравилась до тех пор, пока я не познакомился с Элиной. Причем она пришла в тот вечер поздно, когда уже все сидели за столом. Рядом со мной было свободное место. Я думал, что рядом со мной сядет Таня, но она села на другой конец стола. Справа от меня сидела молоденькая девочка, десятиклассница. С ней говорить было не о чем. Десятый класс — все ясно. Я все знал про нее: выпускные экзамены, мечта поступить в институт, романтика первой любви. А слева села Элина.

Славик сделал скачок. Теперь, оказывается, индивидуализм — не самое ценное, что выработало человечество своей историей.

“Индивидуализм”, оказывается, — начало животное — пора бы выходить из своего детства, ведь мы же — люди, человеки! Ведь есть же в нас что то, что делает нас не зверьми! Ведь человеческое — оно подразумевает собой такие поступки, такие отношения между людьми, которые выходят за рамки животного. Ведь бывает, находит на нас — и мы совершаем добро, проявляем бескорыстие, жертвуем своим спокойствием, благополучием — это — человеческое, это надо лелеять, это надо беречь”.

Так недавно заговорил Бурковский.

Обидно то, что я его в свое время не смог убедить в этом.

И самое обидное то, что он меня тогда убедил в своем — в свою теорию универсального эгоизма.

Впрочем, все правильно. Бурковский на правильном пути. Он идет вперед, поступательно. А мне приходится скакать взад-вперед. И все из-за своей тупости, неспособности видеть, чувствовать, мыслить самостоятельно.

Новиков! Айда в Молдованку. Похаваем!

Черт побери, у меня уже целая система вырабатывается. В самом деле. Творчество. В чем оно для меня заключается? В удовольствии? Или в сознании необходимости служения обществу? Наверное, в первом. Почему не во втором? Объясняю (сам себе, конечно). Как только мысль заходит о социальном заказе — пропадает всякая охота писать. Нет желания сочинять на злобу дня, в струю, в ритм новостроек.

Есть желание понять самого себя, окружающий мир, желание больше пережить, больше увидеть. Есть желание думать, желание, чтобы это думание не тонуло в глубоком колодце, а (маленькая надежда) было услышано, прочитано другими.

Хочется стать человеком, любимым другими. И хочется любить самого себя.

Хочется самому все попробовать, проверить, убедиться.

Все это, все то, что ведет меня к исполнению этих желаний, приносит мне удовольствие. Творчество должно приносить удовольствие, через творчество я должен искать счастье.

И тут встает ба-а-льшой вопрос. Только ли через удовольствие придется пройти, прежде чем можно будет замахиваться на вершины творчества, можно ли их достичь, если писать только для удовольствия, не ломая себя, не сокращая себе жизнь? Можно, если ты сдвинут по фазе, т.е. у тебя есть талант, как говорится...

Что такое слава? Ничего по сравнению с жизнью, самой, сейчашней. Не надо работать для того, чтобы тобой восторгались потомки, а работать надо для удовольствия.

В общем, не систему, а клубок противоречий получил. Хватит.

4 декабря 85
На днях столкнулся с Сашей, в умывальнике. Он предложил:

— Хочешь, расскажу тебе одну историю?

Ты думаешь, я отказался? Хотя я очень хотел сходить на третью пару, на семинар Пинаева — до него оставалось всего полчаса. Но ладно, послушаю хотя бы эти полчаса.

И вот мы у меня в комнате. Чай, сигареты, все такое... И Саша рассказывает мне свою историю.

Я не жалел, что не пошел на третью пару. Те три часа, которые Саша говорил, смеялся и плакал, дали мне больше, чем семинар Пинаева — конечно, и вся американская литература, наверное.

С листочка — Сашиным почерком: “Ртуть. Никто ни в чем не виновен. Все? Ну, тогда пока. До встречи”.

6 декабря 85
Federico Fellini “Fare un film”.

Белый шейх 1952

Маменькины сынки 1953

Дорога 1954

Ночи Карибии 1954

Сладкая жизнь 1959

“8 1/2”

Рим

Амаркорд

Казанова

Репетиция оркестра

Город женщин

Кристина Орбакайте.

7 декабря 1985
А ведь они правильно делают, что изучают досконально творчество всех этих Пушкиных, Лермонтовых, Толстых, Шукшиных. Это же нужно! Нужно, чтобы ни что не смогло потеряться из того, чем жили, как работали, как думали эти люди — это же таланты — их надо изучать! Это же как бога изучать — это же лучшее, что есть в человеке — к этому надо стремиться, а не к Михаил Андреевичу из треста стройматериалов!

И ведь мысль-то не новая — и делается давно то, о чем я подумал — изучают их, наших золотых людей, и я сам — бессознательно изучал, и заставляли меня изучать (в школе) — а — поди ж ты! — только сейчас действительно понял — к чему все это — литературоведение — наука! И понял, благодаря своим потугам — своему “Идиоту”, полному собранию сочинений Черкасова — и т.д. Многое понял в музыке благодаря разучиванию Бетховенской сонаты и Шопеновской прелюдии №7 и многое еще пойму.

Бурковский правильно идет. Он уже преступает за рубеж прагматизма и выходит к марксизму. У него — все поступательно.

А вот я не так.

Эти уши, которые из трубки торчат — не Юлины ли проделки? вернее, не Татьянины — спортсменки? 4759929? Голос очень похож! Интересно!

8 декабря 85
Перепишу:

Без числа:

Всегда стремиться и не достигать, не дотрагиваться до возможного, оставлять его на завтра, чтобы утром нужно было просыпаться.

И еще:

Не тянуть, обрывать, если чувствуешь — не твое, отойти, не давать сердцу обрастать грузом несбывшихся надежд и тяжелых воспоминаний. Жить легко (слава богу, сейчас так можно) и как можно красивее, и свободнее — это такое прекрасное чувство — свобода!

Операция “И”:

Установка №1: максимум сдержанности. Никаких инициатив.

Примечание. А ведь полетят все установки к чертям!

Все равно — максимум сдержанности. Это игра (она мне подмигивала!). Выиграет умнейший и хитрейший.

Значит, решил писать?

Тогда так: на карточках, маленьких, для одного, двух предложений, пиши событие или момент, запомнившийся — встряхни свою память, потруси мозги — авось наберется на колобок! Потом все это, все эти дела в хронологию перетасуй, туда-сюда посуй, да не страхуй, а то... Это же уже почти готовый роман! Водички полить — и гляди! Эва!

Бывает еще сладкая бессонница.

Без числа: Что получается: я хочу любить, но для любви нужны условия — их нет, приходится что-то нарушать, кого-то обманывать — создаются предпосылки для чувства вины перед обществом. Это чувство вины ограничивает нас в общественной жизни — боязнь того, что кто-то скажет — а ты сам кто такой?

Idea: To write down (to mark) the every time I awoke at night to see the low.

Без числа: Я говорил обо всем, что приходило на ум — о том, что ходил заниматься сегодня в парк, потому что в общежитии душно, видел ворону, которая плескалась в луже (“значит, завтра будет тепло” — заметила она), о том, как просил у прохожих двушку, чтобы позвонить. Обо всем, что приходило на ум. И она, она замечает все. Заметила и мое сияние. Правда, дает этому свое толкование — более конкретное — сделал фотографии — приехал похвалиться (“ты ведь тщеславный!”). И она, возможно, права. Что ты слушаешь больше — разум или чувство? Разум. Понравился ли мне такой ответ? Мне все в ней нравилось вчера. И почему вчера? Последнее время. С тех пор, как я сам изменил свое отношение к ней.

Переписываю с листочка (примерно – зима 1985)

Можно ли говорить в настоящее время? Что нам советует в этом история? А вот что. Допустим, Древний Рим. Раба, скажи он правду о своем хозяине – будь этот хозяин добрым или злым, тупым или просвещенным – в любом случае, если эти слова, высказанные рабом, оказались услышанными другими – незамедлительно должна была последовать кара. Кара во имя принципа незамедлительности кары. И вообще, из принципа: раб – не человек.

Ну ладно, с рабами ясно. А гражданин той же Римской республики – каково ему давалось право говорить правду? К сожалению, этот вопрос мной не изучен. Но вот возьмем феодальное государство. Деспотизм церкви, католическое мракобесье. Ну-ка, скажи правду! Мигом в инквизицию и – на костер! Вот и страдали Галилей, Бруно, и изворачивался легендарный Тиль. И это были великие, умные люди, чьи авторитетные слова достучались сквозь века, не заглохли в шуме праздной толпы, идущей по времени. А сколько, пусть не таких умных, но не менее честных перед собой людей остались безымянными жертвами “нелюбителей правды”?

И вот приходит новая эра – капиталистическая, громогласно заявившая о свободе, равенстве и братстве для всех. Так было в США, во Франции. В Декларации независимости – Джефферсоновском творении демократической мысли, — провозглашены долгожданные постулаты социальной справедливости и во всем мире люди восхитились триумфальным примером Нового света, указующим путь, по которому должны идти народы…

10 декабря 85
Слушаю человека. Допустим, лектора. Допустим, Пинаева. Он говорит, говорит. Ко всему, что он говорит — у меня определенное отношение. Вот какое. У меня нет собственного отношения к тому, что он говорит. Почему. Он может говорить сколько угодно и это мое отношение не изменится до тех пор, пока он не станет говорить о том, что мне достаточно хорошо знакомо. Используя пропорцию:

это хорошо (по-моему) — это неплохо (Пинаев)

х — это “А”

где остается таким образом только один неизвестный, я нахожу свое отношение к тому, о чем говорит Пинаев.

В этой пропорции только в качестве примера приведены оценочные показатели — “хорошо”, “отлично”, а я имею в виду более широкие понятия, вплоть до философических, мировоззренческих.

Установка: попробовать говорить медленно, но четко, подбирать слова. Не зная, что сказать — стараться не говорить. В основном — for English.

Заканчиваю первый том “полного собрания”.

Настроение хорошее. Наверное потому, что никому еще его не испортил сегодня.

Вчера заходил на чай Рыжий и — пожалуйста — во мне возбудили частнособственнические интересы. Уже мечтаю купить подержанную легковушку.

И еще. Сегодня оказалось, что он мне не все договаривает — этот Рыжий. Он не сказал, зачем он покупает этот запорожец, за 600 руб. А Бурковскому сказал! Вот и делай свои “маленькие выводы”!

Вчера виделся с Леной и Таней маленькой. А в субботу имел с обеими поочередно телефонные разговоры. И тут надо ушки держать на макушке. Что за люди!

А Елину не забываю. И правильно делаю. Потому что и не забуду ее все равно. Конечно, все может измениться от второго впечатления, но первое впечатление — !

Еще до этого — в первое здесь свое дежурство приходила Света. И снова — Витя. Она даже выругалась. Всегда приятно, когда женщина ругается — ей богу! Что хотите со мной делайте — это здорово!

Маша в бухгалтерии — 2 26 21

Наташа. Велионора... страдальцы, мафия. Полтинник даю. Другу куда?

13 декабря 85
— Извините, у вас нет спичек — прикурить?

— Нет, не курю.

— Жалко...

— Не курю, берегу здоровье...

— А я вот закурил...

— А я вам не советую. Бросьте.

— Бросаю — Бросил сигарету под ноги. — Вы позволите, я вас немного провожу?

— Да, конечно, пожалуйста.

Мы как раз обогнали ту пару, которая еще у метро видела, как я шел следом за этой подвыпившей дамой. Парень засмеялся. Пока мы их обгоняли, я молчал. Да и с парнем не было никакого резона связываться.

— А я гляжу, вы где-то гуляли неплохо?

— Да, в ресторане. Отмечали день рожденья.

— Чей? Ваш?

— Нет, одном моей очень хорошей подруги.

— Ну и как отметили?

— Да ничего... Меня еще приглашали дальше отмечать, но я отказалась, знаете — люблю дома спать. Я вообще люблю дом, люблю дома сидеть, домоседка я.

— И что же, не любите гулять?

— Отгуляла я уже свое, хватит.

— Ну что вы, вы такая еще молодая!

— Да? Спасибо.

— Нет, серьезно. Сколько вам — 28?

— Нет... Спасибо, конечно, за комплимент, но я старше.

— Да? Вы очень молодо выглядите.

— Просто слежу за собой...

— А что, приходится ограничивать себя, чтобы сохранить такую фигуру, как ваша?

— Вот и нет. Я такая видимо по природе. Люблю мучное — и ничего. А другие говорят: “Ой, мне мучное нельзя, я от него полнею...”

— А у вас родители какие — у них такая же комплекция?

— Я не знаю, я воспитывалась одна...

— А... а вот у меня отец — у него начало брюшко появляться — так я задумался — как бы у меня такого не было — начал усиленно спортом заниматься...

— Да, мужчину пузо не красит. Хотя некоторые и гордятся своей мозолью. А я не люблю пузатых. Мужчина должен быть сложен по спортивному...

— Как я, например?

— Да... — она впервые оглядела меня — таким надо быть. А то недавно я познакомилась с одним — интересно было — у него все есть — машина, квартира — все бы хорошо — а я как посмотрела — ба! вот такое пузо!

— Что, интерес прошел?

— Да...

(Свету — 2836113)

"Вся эта толпа! Я в метро ездила раза три-четыре, не больше. Курточки тридцатирублевые... Девочка знакомая, работает у "Рашенки", с четвертачка начинала, на нее смотреть было нельзя — зато сейчас! — трудно верится — первая девочка! Талант имеет".

"Да нет, нормально высыпаюсь. С мужем-то я тоже каждую ночь трахалась. А тут просто — привычка. Думаешь — мне большая охота трахаться? Да нет же, нисколько. Как на заводе у станка стоять — поверь!

— Чему?! Чему завидовать?! Брось! Бывает такое!.. У тебя нет врагов? А у меня есть — увидеть его сейчас — застрелила бы!"

"Колпачок одень — так удобнее писать!" — смешной у меня отец, правда.

"У нас нет проституции!" — так заявила мне одна женщина, уже пожившая. Вот ведь — до старости в Москве прожила — а вокруг себя дальше работы и магазинов нечего не видела.

Выпучила глаза насмешливо...

— Ты издеваешься надо мной?

— Де нет, что ты... просто, наверное, от вина прибалдела.

(с листочка) (из конспекта по литературе):

Я дал ей пятерку. Она не хотела брать, но я настоял, сказав о том, что у меня будет повод зайти потом. Она взяла..

Мы спустились в метро. Тут инициативу взял я. Я показывал ей, куда идти. Мы спустились еще по одной лестнице и вышли на перрон. Ей богу, мне приятно было с ней идти. Иногда она брала меня под руку.

(Написать рассказ о случае, подобном тому, какой произошел со мной на прошлом дежурстве с Ларисой и Женей — дело представить так, что автор, чертыхаясь и возмущаясь глупостью и тупостью людей, не замечает, что его разыграли, над ним посмеялись).

Она говорила мне о том, что в метро она ездит третий или четвертый раз в своей жизни и что вообще ей не нравится эта толкотня и суета, эта толпа, эти люди. Бедные люди. Жалкие люди.

Мы не стали проходить далеко в вагон и встали у дверей. Я смотрел на нее. Вино съело... (страница кончилась)

14 декабря 85
Вчера была знаменательная дата: 13-е число, да еще и пятница! Весьма подходящее для приключений. Ну, я и поискал. И кое-что нашел. Один телефон, по которому можно будет позвонить в четверг после восьми. 2836113. Ее зовут Света. Ей за тридцать.

И еще. Видел вчера Элину. И она мне не разонравилась! Хотя еще впереди. Она мне потом позвонила и мы условились о встрече:

— Завтра?

— Нет, завтра я не смогу.

— Тогда — в воскресенье? В воскресенье сможешь?

Смеется: “В воскресенье смогу”.

— Заехать к тебе?

— Да, приезжай. Знаешь, во сколько? В пять. А там посмотрим.

Seatled!

Мысль: из “Пошли вы все к...” сделать повесть о проститутке Наташе — о ее трудовом дне, вернее, ночи. Сутки. Видимо, и о ее подружке, коллеге. Все на основе последних наблюдений.

Да! Вчера я, кроме уже упомянутых приключений, встретился со старыми знакомыми — обслуживавших Славу. Они, точно, думают, что я — иностранец. Они — простоваты. Надо бы их поподробнее обрисовать — пригодится.

Я их узнал первым, проходя мимо. Они стояли у “Националя”. Помахал им рукой. Они как бы мне обрадовались поначалу, думали подойду к ним. А я прошел мимо. Сходил “позвонил”. Возвращаюсь, подхожу.

— Hallo, girls! (или “Good evening” я сказал?)

— Привет!

— How are you? — больше обращаюсь к маленькой — она немного понимает английский.

— Good!

— And how was that gay? Did you like him?

— Он спрашивает, как его друг, понравился нам или нет? — Смеются.

— А он что гово... — хотела спросить большая и осеклась — я же не понимаю по-русски!

— What did he say? — маленькая спрашивает у меня.

Я сказал, что его плохо знаю, и не видел после того вечера.

Мимо проходил милиционер. Прошел.

— Am I not disturbing you? — спросил я.

Не поняли.

— I’m asking whether I am bothering you or not?

— Он что-то говорит, я ничего не понимаю.

В общем, я пожелал им приятного вечера и ночи и они мне того же. На том и расстались.

Еще одна штука — я уже без дрожи в коленках и голосе общаюсь с незнакомыми людьми — они мне стали все такими понятными!

И еще одно мимолетное — в метро — две девицы-десятиклассницы. У нее куртки не хватало. В шубе ей было неловко. Но и в шубе она могла!

16 декабря 85
Славику не нравится это мое “ой-ой-ой!” ироническое.

— Где это ты подцепил? У девушек своих молодых? Девушке может быть это и идет, а тебе нет.

Что ж, придется искоренять.

Говорить медленнее, правильнее. Следить за речью. И за мыслью, конечно, тоже.

И за голосом следить. Надо говорить низким голосом — мне идет.

Требуется большая практика. Практика общения. Я уже писал о необходимости ошибок — надо как можно больше набить шишек, чтобы их больше не бояться. Практика — великое дело. Никакой теорией не заменишь живого человеческого общения.

И ведь, бывает, такую радость испытываешь!

Все будет,

Что я хочу, чтобы было.

Все, даже счастье возможно, нечаянное.

Вот только любви больше первой

не будет

И это немного печально.

Печально признаться,

что было не кстати,

Не в лад, не в судьбу.

Были слезы и боль.

И закончилось все долгожданной апатией.

На время уселась моль.

26 декабря 85
Душ. Стирка. Чай. Университет. Столовая. Шатов & Аптехманов. Риад. Вилькевич. Звездный. “Журналист”, “Университет”, “Третьяковская” — какой-то техникум — подвалы, полуподвалы. Т.И.Л.П. Беляево. Девушка. Диета. Поликлиника. “Около пяти”. Общага. Шишкан. Магазин. Дед мороз и снегурочка. Шлепнули все-таки. Молоко. Общага. Душ. Чай. Колбаса. Филатов. Володя Ахматов, “Кропоткинская”, Новогодний вечер. Света, Галя, Лариса, чай, анекдоты. Проводы. Один.

Бабы-дуры. Но анекдоты надо запоминать. Хотя бы про мышку (с бритвой). У Шишкана — трагедия. А для нас — комедия.

— А вот Володя С. — он ведь чмо — согласись!

— Да, но его любят дети... Как это понять? И вообще — кого он воспитает? Себе подобных! Сотни В.С. — это будет их идеал.

27 декабря 85
Жить становится все интересней.

Вчера от излишней прыткости разбил очки и хожу теперь без них — так приятно!

Сегодня обедал у Григоровичей. В жен уже не влюбляюсь чужих. Ясно все.

Город начинает трястись мелкой предновогодней дрожью. Один Шишкан — “вне времени, вне мира...”

Джамаль сделал мне “причесон” — Славик доволен больше моего — наконец-то интеллигентный вид! Я тоже доволен.

Устраиваем с ним праздники каждый день — сдаем в день по зачету. Радости! Славик решил сделать интересный шаг — жениться. И просит меня быть свидетелем на свадьбе. Необыкновенно добр ко мне. Кажется — влюблен в Наташу. Впрочем, нет, дело не в этом, просто умный парень. Один раз у меня даже закралось подозрение — уж не под экспериментом ли я нахожусь у него?

Я даже не ожидал, что фотографией можно так польстить. Девчонки были без ума. Я, конечно, не все фотографии им показал. (У меня есть эти фотографии — обязательно вставить именно сюда — прим. 1999 г)

Был еще у Светы и видел Витю, конечно. Он пробовал со мной заговорить, а я пробовал его послушать, но Светик нам не дала насладиться интересным общением и все тащила, тащила меня. Один раз я даже чуть не упал, поскользнувшись. Завтра обещалась прийти.

Звонила и Элина — а я не смог с ней поговорить — в секретарской толпится народ — а ведь сейчас думаю, что можно было и поговорить — какое мне дело до чужих ушей! А девчонка могла обидеться. В воскресенье съезжу к ней.

Леня пригласил на завтра в театр-студию на Юго-Западной. Придется уходить с работы. Почему-то хочется, чтобы именно в это время позвонила Света и не хочется, чтобы в это время позвонила Элинка.

Червякова!!!

Вчера со Славиком были на дискотеке и нас сняли две подруги. Дуры-бабы!

Пятый курс — лавина — никто не держит.

Мостовой приехал в Москву — вспомнил его — отличный парень — я таким хочу быть. Провел двух девчонок мимо комнаты по коридору. Те читают на двери наш плакат: “Пьянству — нет!” — хохочут. Мостовой командует: “Спокойно идите!”. Провел их до туалета. Те и там хохочут. “Давайте быстрее”.

В общем — еще один год проходит. Здорово!

27 декабря 85
На поверхности кофе можно наблюдать картины галактик и вселенной даже.

Мы со Славиком неплохо живем сейчас.

Ну вот, 31 декабря.
Сегодня почти весь день болтал с Ларисой — она сегодня дежурила в тресте. Милая девочка! А сейчас еду к девчонкам на Преображенку — что будет! Думаю, что весело будет. Но Лариса — это отдельный вопрос. А может быть, просто — новый человек. Славик уехал в Калугу и комната полностью в моем распоряжении.

конец записей этого, 1985 года.