Тексты Владимира Сорокина

     В одном из своих интервью Владимир Сорокин заявил, что как литературу, так и прочее современное искусство бессмысленно делить на нравственное и безнравственное по критерию присутствия в нем порно-эротических сюжетов  и эпатирующих элементов. Критерий иной, говорит Сорокин, и состоит он, скорее, в качественности, в жанровой чистоте, ибо "нет эротической или порнолитературы, есть хорошая и плохая литература". Позиция Сорокина очевидна - современный автор-концептуалист сам-по-себе не идеализирует классическое искусство, говоря о "скучных"  мастерах, и принимает новую струю в российском  творческом мире, относясь, впрочем, и к ней достаточно критично. О себе Сорокин говорит не как о писателе, а, скорее, как о любителе, "наркомане", избегает в отношении своих произведений таких слов как "рассказ" или "роман", предпочитает называть все написанное им - "текстами". Сорокин самобытно-аристократичен и осторожен, ибо неоднозначность, эмоциональная глубина и эпатаж его творчества заставляет самого автора колебаться на лезвии бритвы между огромным человековедческим талантом и пропастью дешевых, грязных уловок-гэгов.
     Серебряной нитью через все творчество В. Сорокина тянется мысль о том, что "человек не звучит гордо". Более того - человек имеет страшную тень, лежащую позади него черным хвостом, и чем выше человек взобрался по социальной ли лестнице, по нравственной - не важно, тем длиннее и тяжелее его невидимая ноша, тень. Сорокин шокирующе прям, он избегает подтекстов, намеков, метафор. Автор незамедлительно, без лишних слов уводит читателя в мир чистейшего бессознательного, в его текстах оживают все самые невозможно-скрытые фантазии, знакомые на глубоком уровне каждому человеку, хотя далеко не многие оказываются в состоянии признаться себе в таковых. В цикле рассказов "Первый субботник" Сорокин концентрируется на точке перегиба нравственности, на том мгновении, когда реальность ныряет в сон-полубред, когда внутри глухим щелчком отключается "цензура". Все рассказы-миниатюры цикла построены по сходному двучастному плану: первая часть представляет мастерски изображенную бытовую картину советского времени, которая неотвратимо перерастает-перегибается во вторую часть, дико-неожиданную, пестрящую типичными сорокинскими приемами оглушить читателя, подавить в нем привычного "человека". Читатель превращается в трепещущую насекомообразную фигурку-скелетик в тени мистической харизмы Автора. Сорокин жестоко и беспощадно ухмыляется, ошеломляет, убивает.
     Читатель быстро и жадно принял Сорокина, словно изголодавшимся советским библиофилам действительно не хватало какой-то перчинки на опресневшем от водянистого соцреализма языке, словно его ждали, как черного пророка, который, наконец, скажет то, о чем принято только думать, думать подспудно, глубинно.
     В текстах Сорокина постоянно звучит мотив репрессии, подавления, жестокости. Автор со страстью погружается в потустороннюю психологию тиранов: Гитлера, Сталина, Берии ("Голубое сало"), отыскивая невидимые приводные ремни между их мышлением и обыденным сознанием человека из масс, неизбежно искажающимся под деструктивным влиянием Высших.
     В поздней своей прозе Сорокин без боязни, с жаром экспериментирует с классикой, смешивая ее с нравственно неприемлемыми приемами, превращая неприкосновенное в субстрат для приготовления крепкого, пьянящего варева для жаждущего горечи читателя.
     Тексты Сорокина лишены четкой, оформленной мысли, ибо автор отталкивается не от идеи, а от глубоко закопанного чувства, интуитивного предощущения. И искать в его прозе жгучую мысль - не стоит. Стоит искать лучше кто и как, и это, утверждает Сорокин, будет для немногих и понятно. Возможно, разумеется, пытаться сделать поиски в определенном авангардистском направлении без отрицания субъективного фактора потерь. Автор незамедлительно звал, а быть для многих здесь только терял, и это, естественно, не могло закончиться фонтаном. Конечно, творчество было языческим. В перечислении удовлетворенных можно бесконечно затыкать рты и хлобыстать из растравленного жерла. И ели. Ели много, долго, днями, неделями. Они жрали, пока в горле не вырастали огромные полипы, которые заслоняли свет Босха и Мамлеева, как примеров для бесконечного подражания чему. Открывали многие створки, что вызывало бешеный резонанс в квадратах, которые множились и становились разрывами. А потом был "Пир", где строили иронию над прячущимися в себе мышами. И их жрали, и готовили к разному настроению, которое не избегало гноя, которому Соркин посвятил целый бидон с непонятной жижей, где завелись черви. Многому обязано молчание, в котором, кряхтя, рождался жидкий творог. Его брали за любые деньги, даже ставили гнилые мясные памятники, и можно было всегда пожевать кожу жареной девочки. Взяли и поперхнулись! А потом мяли и рыдали, а главное, не переставая, орали в трубу, откуда хлестала мутная жидкость для Насти. И обугленные трупы кусали за ногти, и кости высверливали, и Сталина с Берией на троне облизывали, и что бы без кала только делать.
     Без ведра живых вшей даже не брал плесени. И Илья Федорович был против потока,  и обниматься мог только за руки. И снова жрали, что кругом пахло, как будто она рукой колеблет, что даже страшно. Лучше было сразу  безо всего заходить, чтобы не было в натяжении без нас. Забыть было жутко, что Сергей Андреевич присел за деревом и закряхтел, а мальчик подглядывал. На телеге привезли собак, которым зубы вырывали -   на мыло, которое поступит в детские столовые. Так что, считать мокрицей - честь и хвала. Под кроватью всегда трупы детские находятся, поэтому руку ей отрубать придется. Укольчик сделаем и отрубим, чтобы потом скрипело. А если скрипеть не будет, что кому этот бидон с червями нужен? Никому. А это главное, ибо Сорокин, когда уходил в лес, брал кисет, и мычал, как бык и плясал с Мамлеевым. А когда пол-лица принесли в коробке, он был так, рад, что звал для них. А им не надо было. Они жрали и бабочек сушили для визжащих старушек. И кал ведрами носили на девятый этаж. В бороду и Толстой сморкался, поэтому и молоко все прокисло. И повар не плохой, и червь прекрасен, словно Бог, и творог - коричневый. Все это говорит о деревенской жиже, которую ртом отсасывала девочка и в бидон спускала. Главное, чтобы мокрицы ходили по квартирам.
     Неоднократно жирные черви с гнилым нутром катались в простынях и текли. Прозаический облоданный обелиск был для Насти. Ходили, словно на месте были какие-то надорванные мясистые скуластые лица без лопнувших глаз и прожаренное мясцо, и нутряной рев - все прыгало, когда Сорокин взял бидон и в лес пошел, по колено в Германии, где икать можно только луком, а в СССР мычать только в подвале и под церковный орган, что, впрочем, не мешало ящикам выпускать огрызки рассказов, для подпольных тараканов и мокриц, которых он полюбил всей душой; а кисет сгнил, но вой все продолжался и они - жрали, презирая "Норму", как одну из самых похотливых вшей творчества  которому не было вывесок и нормального костыля нормального телевизора нормального фильма нормального шпиона нормального разведчика что кряхтело и кряхтело и заставляло мычать и заглядывать в бидон с червями и искать искать искать пока не зашлась диким воем самая гнилая из гигантских гусениц что возможно было им очень приятно что даже стоны слышались и рты разевались и источали загробные запахи обугливались трупы вытекали белки яичных глаз в то время как в лесу открыли охоту на медвежьих людей с пятиметровыми когтями и теряли бдительность критики ибо скоро и она стала выкипать и осталась только пена где стали заводиться те самые прекрасные черви с голубыми глазами с жирными поясками и лоснящимися сальными телами даже теряли жанр пародии где был только кровавый фонтан хлеставший во все стороны а кисет сгорел а Настю съели а Сашка в могилу за похотью лазил и нашел только трубленную руку без ногтей потому что ногти-то Елизаров съел и пошел гулять по лесу по городу о котором мало говорят потому что Подмосковье червиво и вызывает рвоту у многих голодных собак и даже "Москва" как съеденные мухоморы киносценария не повлекли за собой пустого бидона из под кала с мухами впрочем Сорокин жевал и мял и крал и прял и брал и встал и упал и рычал и трещал и хохотал и мычал и юродствовал и фырчал и икал и блевал и лизал и ныл и клал и цыкал и храпел и щеголял и отправлял и загибал и набирал и воспринимал бидон как что-то свое и запрещал и наущал и малал и липал и рыпинал и скакал и рыдал и желал и вилажал и хирвкал и щеровал и цапонал и жапонал и тиранидал и жавкинал и ритпупал и покинал и хопанал и вырывал и рикал и эракоинал и живрпирал и дурикалнал и вапэридиаослдпдакал и рипс лаовай без дакина и бидон (и это главное!) и жавал и паченрикал и пронпринал и дрлпшпаикал и ащдцщцпроувал и ныканвцоаиплкал и зщпалухлплухнал и рипс рипс рипс лаовай и дваопианежнал и млпджржрлгынколннал и плрлржахвхячснал и жрлпгвукенал и адавиреновал и рипс рипс рипс рипс рипс лаовай и авокхещнивнплвдпвал и нулвианиыоыпазрхюдмтрал но разумеется рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс лаовай рипс...